Михаил Широкий
Старуха
XVIII
Очнувшись спустя какое-то время, друзья долго не могли понять, где они и что с ними. Свежие воспоминания продолжали роиться в их головах, затемняя сознание и сбивая с толку. То им казалось, что они по-прежнему сидят взаперти в погребе, изнемогая от удушья и уже начиная видеть тусклые замогильные сны. То чудилось, что, выведенные из смертного забытья, в изумлении смотрят на внезапно открывшееся перед ними отверстие в стене, обвеваемые струившимся из глубины земли сыроватым воздухом. То представлялось, что, чудом вырвавшись из смертельной ловушки, они гуськом пробираются по узкому проходу в земной толще, в зыбкой надежде выбраться на поверхность, таявшей с каждой секундой. А после этого цепочка их воспоминаний резко обрывалась, и перед мысленным взором возникало что-то настолько невообразимое, ошеломляющее, приводящее в оторопь, что они оба так и не смогли припомнить в точности, что же они видели, что или кто возникло перед ними в непроглядном подземном мраке, глянув на них пылающими кроваво-красными глазами и в голодном нетерпении щёлкая зубами…
Понемногу придя в себя и уразумев, что, судя по всему, они всё ещё живы и, если не считать нескольких ушибов, очевидно, полученных при падении, сравнительно целы, они, приподнявшись с земли, поглядели друг на друга и уныло покачали головами. Вид у них и впрямь был удручающий: оба бледные, без кровинки в лице, чумазые и исцарапанные, в разорванной кое-где грязной одежде, запылённые и перемазанные землёй. С измождёнными, осунувшимися лицами и потухшими, смятенными глазами, смотревшими неуверенно и загнанно, после всего происшедшего явно не ожидая уже увидеть ничего хорошего и, напротив, каждую секунду готовые к новым неприятным и опасным неожиданностям.
Наглядевшись на приятеля и опять сокрушённо качнув головой, Миша бросил взгляд по сторонам и, поначалу ничего толком не разобрав в расстилавшейся вокруг мутноватой серой мгле, растерянно протянул:
– И-ы… где мы?
Димон тоже мельком глянул туда-сюда и скупо обронил:
– Где-то.
– Ну а всё же? – настаивал Миша.
Димон чуть повёл плечом.
– Понятия не имею… Какое-то очередное подземелье… Боюсь, ещё более глубокое.
Мишу передёрнуло.
– Класс! – вырвалось у него вместе с порывистым жестом. – Обнадёживающая информация… Как говорится, из огня да в полымя.
Димон был холоден. Искоса взглянув на друга, он шевельнул бровью и бесстрастно вымолвил:
– А я ничего другого и не ожидал. И тебе не советую.
Миша ответил ему хмурым, безрадостным взглядом. И, тихо вздохнув, со значением проговорил:
– А я ничего хорошего уже и не жду. Всё хорошее для нас закончилось. Осталось где-то там… – он мотнул головой вверх. И после паузы глухо прибавил: – Куда мы, видимо, уже не вернёмся.
Димон мрачно кивнул. Трудно было не согласиться с последним утверждением. Они оба не помнили, как долго и куда именно они падали, провалившись в появившееся на их пути чёрное отверстие, спасшее их от зубов и когтей нежданно-негаданно повстречавшегося им в земной глубине диковинного и страшного зверя. Вот только не было ли это спасение очередной ловушкой, одна за другой возникавших перед ними и создававших лишь видимость избавления от бед, а на самом деле последовательно и упорно завлекавших их в главную западню, из которой им уже будет не вырваться никогда и ни за что? У Димона возникло именно такое чувство, когда он огляделся как следует и внимательно осмотрел место, где они очутились. Это был коридор, неизвестно где начинавшийся и неведомо куда ведший. Всё видимое пространство было затянуто рассеянной, слегка колебавшейся дымкой неопределённого серовато-бурого оттенка, то чуть-чуть светлевшей, будто тронутой непонятно откуда бравшимся освещением, то темневшей до совершенной черноты. Стены коридора были неровные, точно изломанные, с выпиравшими то тут, то там выступами и буграми, сменявшимися впадинами и широкими щелями. Потолок был низкий – друзья почти касались его макушками, он нависал над ними тяжёлой каменной глыбой, рождая у них крайне неприятные ощущения и опасения того, что в любой момент он может обрушиться и похоронить их под своими обломками. Пол тоже не отличался особой ровностью: он был усеян бесчисленными рытвинами, трещинами и ямками, а также каменными обломками различных размеров и форм – от маленьких камешков до увесистых булыжников с острыми, иззубренными краями, – так что передвигаться по нему нужно было с крайней осторожностью, внимательно глядя под ноги.
Но особенное недоумение вызывало у друзей то, что в этом подземелье, – а в том, что они находились под землёй, у них не было никаких сомнений, – не царила, что было бы совершенно естественно, кромешная тьма. Вокруг расстилалась мутная серая мгла, периодически то затмевавшаяся и густевшая, то рассеивавшаяся и почти светлевшая. Однако источник этого света уловить было невозможно. Сколько ни озирались приятели и ни всматривались в обозначавшиеся то тут, то там размытые светлые пятна, они так и не смогли определить, откуда исходят эти свечения.
У Димона в связи с этим возникла довольно мрачная догадка. Качнув головой и осклабившись, он с угрюмой усмешкой высказался:
– Уж не на том ли мы свете?
Миша был в таком состоянии, что уже не понимал шуток. Он почти с ужасом, широко раскрыв глаза и скривив лицо, уставился на товарища.
– Ч-чего? – едва выговорил он.
Димон небрежно дёрнул плечом.
– Ну а что? Всё может быть. Я б уже не удивился…
Но Миша и слышать об этом не хотел. Не дав напарнику закончить, он усиленно замахал на него руками.
– Типун тебе на язык! Скажешь же такое…
Димон, не желая ещё больше волновать впечатлительного друга, не стал развивать свои соображения и лишь тонко ухмыльнулся.
Пару минут друзья молчали, обдумывая создавшееся положение и мысленно выискивая пути выхода из него. Не очень, впрочем, успешно. Ничего подходящего в голову им не приходило. Там стояла такая же мглистая, колеблющаяся дымка, как и вокруг них. Они были истомлены и измотаны физически, но, что было гораздо важнее, надломлены, подавлены, разбиты морально, растеряны и обескуражены. То, что происходило с ними прежде, было дико, невероятно, выходило за все мыслимые и немыслимые рамки, походило на тяжкий, мучительный ночной кошмар, затянувшийся до невозможности и грозивший свести их с ума. Но, несмотря на всё творившееся с ними безумие и ужас, они всё-таки были у себя дома, в привычной обстановке, по крайней мере на поверхности земли. И, невзирая ни на что, в глубине души не теряли надежды. На то, что это рано или поздно закончится и всё как-нибудь устроится, что упорно преследовавшее и терзавшее их зло насытится их муками и страхом и наконец отступится и оставит их в покое. Они сами понимали, как наивны и, скорее всего, несбыточны эти их надежды и упования на счастливый исход. Но всё же надеялись, всё же верили…
Но как надеяться и верить, где найти силы на это теперь, когда они ввергнуты в беспросветную чёрную бездну, вероятно, в самую настоящую преисподнюю, когда они лишены возможности видеть солнечный свет и дышать свежим воздухом и вынуждены насторожённо и пугливо пялиться в разлитый вокруг зыбкий полумрак и вдыхать застоявшийся, насыщенный тяжёлыми испарениями воздух, от которого кружилась голова и темнело в глазах? И они не верили больше. Безумная радость и воодушевление, охватившие их, умиравших от удушья, когда они обнаружили ход, ведший из запертого погреба, были последней вспышкой их надежды. Которая жестоко обманула их. Открывшийся перед ними путь, как выяснилось, вёл не к спасению, а к гибели. Что по-своему было вполне объяснимо и прекрасно вписывалось в логику происходившего с ними. Они с самого начала, с того злосчастного визита в квартиру преставившейся старухи, о котором они уже десяток раз горько пожалели, – а может быть, с ещё более раннего времени, с момента появления Доброй во дворе и их знакомства с нею (что, скорее всего, как и всё остальное, было совсем не случайно), – шаг за шагом, медленно, но верно двигались по этому роковому для них пути, заведшему их в конечном итоге в такие странные, невиданные края, которые они не могли бы вообразить даже в самой буйной и сумрачной фантазии. И непонятно как, каким-то непостижимым образом оказавшись здесь, они, в совершенном отупении и дурмане, пришибленные и сокрушённые, стояли на месте и недоумённо озирались кругом, не представляя, что им теперь делать, куда двигаться, что предпринять. Они даже не говорили – словно твёрдый ком встал у них обоих в горле и мешал произнести хоть слово.
Димон проглотил этот ком первым. Бросив ещё один взгляд в неотчётливую, будто затянутую туманом даль каменистого коридора, он тряхнул головой и вполголоса произнёс:
– Ну что ж, пойдём прогуляемся.
Миша, будто очнувшись, в замешательстве посмотрел на него и с запинкой промолвил:
– З-зачем?
Димон пожал плечами.
– Ну а вдруг и выведет куда-нибудь эта дорожка. Куда-то ж она ведёт. Как любая дорога.
Миша ощерился в горькой усмешке.
– О-о, это да! Тут не поспоришь… Только зная, куда приводят нас в последнее время наши дороги, мне уже что-то никуда не хочется идти. Себе дороже…
Димон покосился на него.
– Что ж ты предлагаешь?
Миша ответил лишь тяжёлым вздохом и неопределённым жестом. Он ничего не предлагал. Предложить ему было нечего. Уже не один раз за истёкшие несколько часов побывав на грани смерти, ощутив на своём лице её ледяное дыхание, а в сердце – непередаваемый, безграничный ужас гибнущего живого существа, он в значительной мере утратил способность рассуждать трезво и рационально. Им руководил уже не разум, а тёмные животные инстинкты, нашёптывавшие ему случайные, часто нелепые ответы на мучившие его вопросы, ещё больше запутывая его, сбивая с толку и затемняя его и без того помрачённое сознание. Что, находясь в таком состоянии, он мог предложить? Вот почему, когда Димон, не дождавшись от него ответа, повернулся и, не сказав больше ни слова, двинулся в глубь рассекавшего подземные просторы коридора, Миша, ещё несколько мгновений помявшись и повздыхав, тронулся с места и потрусил следом за товарищем.
Шли они долго. Хотя не могли бы сказать точно, сколько именно. Здесь, в недрах земли, время как будто остановилось. Или, вернее, его просто не существовало. Земля – обитель мёртвых. А для мёртвых времени нет. Как и пространства. Они одновременно нигде и везде. Вырвавшись из тесных телесных оболочек, они растекаются по бесконечности, пронизывают окружающий мир, незримо и неуловимо присутствуя в каждой его частице. И только так, в состоянии небытия, достигают полного слияния со всем сущим, недостижимой и невозможной в краткой земной жизни гармонии с целым. А вместе с нею – совершенной, абсолютной, ничем и никем не ограниченной свободы, невыразимого, безмерного счастья, полноты и бесконечного многообразия чувств. То есть всего того, чего человек жаждет, к чему стремится, чего добивается в течение всей своей жизни, прилагая для этого невероятные усилия, преодолевая себя, идя ради этого на бесчисленные жертвы. Но чаще всего не достигая желаемого. Того, что может дать лишь благостная и неумолимая, милосердная и бестрепетная, всех смиряющая и всё умиряющая, о всех помнящая, ни к кому не безразличная смерть…
Миша так увлёкся своими глубокомысленными рассуждениями, что не заметил оказавшегося на его пути большого камня и, споткнувшись, рухнул наземь. После чего в течение некоторого времени, не торопясь подниматься, ворчал, брюзжал, матерился, в бессильной злобе сжимая кулаки и посылая неведомо кому столь же бессильные проклятия.
Димон, остановившись чуть поодаль и обернувшись, с лёгкой усталой усмешкой смотрел на неистовствовавшего спутника, терпеливо ожидая, когда тот угомонится и они продолжат свой путь по бескрайней подземной галерее, подсвеченной призрачным мерцающим полусветом. Миша и вправду, поныв и посквернословив ещё немного, как будто успокоился и пришёл в себя, но вставать по-прежнему не спешил. Вместо этого он уселся на земле, возле увесистого продолговатого булыжника, послужившего причиной его падения, и, согнув спину и подперев голову рукой, устремил в пространство опустошённый, бездумный взгляд, всем своим видом демонстрируя полнейшее равнодушие и нежелание что-то делать и куда-либо двигаться.
Димон, поняв настроение друга, насмешливо вскинул бровь.
– Ну и что это за сидячая забастовка?
Миша не ответил. Лишь дёрнул плечом и скупо ухмыльнулся, невольно оценив чувство юмора, не покидавшее приятеля даже в такой отчаянной ситуации, менее всего располагавшей к остротам.
Димон между тем, не дождавшись реакции напарника, заговорил серьёзно и даже строго, без тени улыбки.
– Миш, хватит дурить. Сейчас не до этого. Надо идти.
Миша поднял на товарища сумрачный взгляд.
– Куда и зачем? – негромко, но твёрдо спросил он.
Димон порывисто развёл руки в стороны.
– Если б я знал! – воскликнул он звенящим, срывающимся голосом. – Если б я хоть что-то знал и понимал во всём этом… Тогда б, наверно, всё сложилось совсем по-другому, – прибавил он гораздо тише и словно в раздумье поник головой. Но почти сразу же вздёрнул её и заговорил отчётливо и веско, чуть разжимая губы: – Но это не основание для того, чтобы сложить лапки, усесться или улечься здесь и уныло ожидать смерти. Мы пойдём до конца! Каким бы он ни был. Что бы ни ждало нас впереди.
Димонов пафос, сочетавший в себе остатки мужества и решимости с нотками отчаяния, не произвёл на Мишу впечатления, не показался ему убедительным. Он с угрюмым видом передёрнул плечами и, бегло зыркнув на приятеля, с ударением произнёс:
– Не мы, а ты. Я… я никуда не пойду… С меня хватит!
Димон внимательно всмотрелся в лицо друга, достаточно ясно видимое в окутывавшей их дымчатой сероватой мгле. И понял, что он не шутит. Что он принял для себя окончательное решение и не изменит его. Что он действительно никуда не пойдёт, не двинется с места и останется здесь дожидаться неизбежного.
Лицо Димона омрачилось. Нахмурившийся лоб избороздили морщины. Протяжно выдохнув, он сделал не совсем уверенное движение и тихо промолвил:
– Ну что ж… Тогда…
И вдруг оборвал себя. Черты его напряглись. Брови изогнулись и сдвинулись к переносице. Он резко повернул голову в ту сторону, откуда они пришли, и прислушался. А ещё через мгновение, видимо убедившись, что ему не почудилось, весь обратился в слух. И чем дольше слушал, тем большая бледность заливала его щёки, а на лице отражались смятение и тревога, понемногу обращавшиеся в страх.
Из глубины коридора, оттуда, где только что по извилистым подземным тропам брели приятели, поначалу чуть слышно, едва уловимо, а затем всё более явно и отчётливо доносились многообразные глуховатые звуки – шуршание, потрескивание, похрустывание. И как будто бесчисленные шёпоты, повизгивания, писки, сливавшиеся в общий многоголосый хор. Негромкий, приглушённый, невразумительный, но при этом не прекращавшийся, не смолкавший, а, напротив, нараставший, растекавшийся окрест, делавшийся всё более чётким и всеохватным. Но при всём при том не становившийся более внятным и разборчивым – по-прежнему это был бессвязный, смешанный гул, из которого невозможно было вычленить ни одного отдельного, сколько-нибудь самостоятельного звука или тем более голоса. Один сплошной шелестящий и шепчущий гомон, неудержимо, мягкими, широкими волнами приближавшийся и через минуту-другую заполнивший, казалось, всё подземелье.
К этому моменту загадочные звуки, которые уже сложно было не уловить, достигли и Мишиного слуха. Заслышав их, он обернулся и несколько секунд оторопело смотрел вспять, в тьму коридора, откуда они неслись, и озадаченно покачивал головой. После чего с побелевшим как мел лицом обернулся к товарищу и, заикаясь, промямлил:
– Что это т-там?
Димон, тоже мертвенно бледный, уже не на шутку испуганный, промолчал. Ему нечего было сказать. Он сам ничего не понимал. Точно он мог сказать только одно: оттуда, куда были устремлены сейчас их остановившиеся, оцепенелые взоры, из тёмных подземных просторов на них надвигалось что-то непередаваемо, неописуемо страшное. И смертельно опасное. То, от чего надо бежать со всех ног, во весь дух, не оглядываясь и даже не пытаясь рассмотреть, что же это такое. Просто положившись на свой слух и те ощущения, что возникли у них, едва они различили в гробовой тишине подземелья эти причудливые, не поддающиеся определению звуки, которым вроде бы неоткуда было взяться здесь, в царстве вечного покоя и мёртвого безмолвия. Которые можно было бы принять за слуховую галлюцинацию, возникшую у двоих измученных, подавленных и дезориентированных всем творившимся с ними спутников, готовых поверить во что угодно и прийти в ужас даже от того, чего не было в действительности.
Но это был явно не тот случай. Это была не галлюцинация. Это было на самом деле. И оно приближалось, медленно, но неумолимо ползло на них, наполняя всё окружающее пространство смутными шорохами и слитным нечленораздельным бормотаньем, от которых приятелей очень скоро охватила дрожь и кругом пошла голова, как если бы услышанные ими таинственные звуки обладали чудодейственной силой, неотразимо действующей на мозг и нервы тех, кому довелось их услышать. А что это было, друзьям предстояло узнать через считанные мгновения, когда шуршащая, шелестящая, шепчущая волна должна была выплеснуться из скрывавшей её пока что мглы и докатиться до них. Только как бы не было тогда слишком поздно…
Это нехитрое соображение дошло наконец до Димона. И он, не отрывая пристального, неотступного взгляда от тёмной пустоты, откуда, набирая силу и разрастаясь, нёсся, как при землетрясении, продолжительный монотонный гул, двинулся с места и начал медленно пятиться, шаркая подошвами по земле и натыкаясь на валявшиеся повсюду крупные и мелкие камни.
Под действием происходящего вышел из своего оцепенения и Миша. Разобрав как следует доносившиеся из глубин земли устрашающие созвучия, он сразу же передумал оставаться здесь и ждать неизвестно чего и, вскочив на ноги, попятился вслед за товарищем, косясь то на него, то по направлению его взгляда и сдавленно лепеча:
– Д-димон, что же это?.. Что-о?..
Димон не реагировал. Он не замечал напарника. Весь он, казалось, сосредоточился в этот момент в своём взоре – пронзительном, немигающем, обострившемся до предела, устремлённом в окутывавший даль коридора неплотный полумрак, слегка рассеиваемый по-прежнему сочившимся неясно откуда притушенным мерцанием. Остатками своего заледенелого от дремучего страха разума он понимал, что совершает ошибку. Что им не стоит задерживаться тут ни на миг. Что надо бежать без оглядки, во весь опор, даже не думая выяснять источник разносившихся по подземелью звуков и не пытаясь разглядеть то, что должно было показаться из сумрака спустя мгновение-другое.
Однако странное, необъяснимое, почти самоубийственное любопытство оказалось сильнее доводов рассудка. Он пустился наутёк лишь после того, как различил зашевелившиеся в разлитой поодаль серой мути толстые мохнатые конечности, извивавшиеся и вытягивавшиеся щупальца, раскачивавшиеся и мотавшиеся из стороны в сторону бесформенные головы, искорёженные морды с невообразимыми, противоестественными чертами, разевавшиеся в жутком зёве клыкастые пасти, посверкивавшие мрачным блеском огромные глаза, казалось, жадно высматривавшие кого-то постороннего, не по своей воле вторгшегося в чуждый и враждебный всему живому подземный мир…
Задохнувшись от дикого, животного ужаса, Димон коротко, надрывно вскрикнул и, круто повернувшись, молнией метнулся в глубь коридора. Миша, охваченный ровно теми же чувствами, не медля ни секунды, ринулся ему вослед.
XIX
Бежали они довольно долго. Так, во всяком случае, им показалось. Бежали во весь дух, не разбирая дороги, ударяясь об углы и выступы, спотыкаясь о разбросанные повсюду камни, порой падая, но тут же вскакивая и устремляясь вперёд. Всё дальше и дальше в глубь уходившей неведомо куда подземной галереи, которой, казалось, не было ни конца ни края. Перед глазами у них всё плыло, переливалось, вспыхивало яркими искристыми огнями и порывисто металось во все стороны. В ушах стоял шум, свист и звон. Им чудилось, что всё мельком замеченное ими скопище адских тварей гонится за ними по пятам, дышит им в спину, протягивает к ним свои длинные цепкие лапы и щупальца. И вот-вот настигнет их. И тогда всё, конец. И минуты не пройдёт, как эти гнусные отродья, вонзив в них свои скрюченные когти и железные зубы, разорвут их на куски. Но ещё раньше, не выдержав всего этого, разорвутся их сердца.
И они продолжали свой стремительный, неудержимый бег. Не останавливались и даже не замедлили его и тогда, когда оба ощутили крайнее утомление и поняли, что их силы на исходе. Ещё какое-то время, подталкиваемые не ослабевавшим, заполонившим их ужасом, неслись они в нескончаемую сумеречную даль, по загромождённому каменными обломками коридору, поворачивавшему и петлявшему туда-сюда, будто стремившемуся ещё больше запутать и сбить с толку и так уже мало что соображавших беглецов.
Но в конце концов, совершенно выдохшись и выбившись из сил, они поневоле вынуждены были сбавить скорость, затем перейти на шаг, а потом и вовсе остановиться. Или, вернее, их изнурённые, взмыленные тела, и прежде всего одеревенелые ноги, которых они уже просто не чувствовали, в какой-то момент отказались повиноваться им и заставили их прекратить движение. Казалось, они достигли предела человеческих сил, за которым могла быть уже только смерть от разрыва сердца. Порождённое безумным страхом возбуждение не могло продолжаться слишком долго; в конечном итоге оно исчерпалось, а вместе с ним иссякли и их поддерживаемые и взвинчиваемые им силы. Они были так измотаны и разбиты, что им было уже всё равно, что с ними будет. Пусть хоть страшная гибель в острозубых пастях гнавшихся за ними невиданных чудищ, какая уже разница? В любом случае исход только один.
Несколько минут они слышали лишь своё натужное, хриплое дыхание да непрекращавшийся трезвон в голове, как если бы там кто-то бил в колокола. Затем, не в силах больше стоять на онемелых, дрожавших и подламывавшихся в коленях ногах, почти одновременно осели, а точнее, рухнули наземь и бессильно привалились к выпиравшему рядом продолговатому каменному выступу. Ещё минуту-другую, хотя уже не так шумно, отдувались и отирали обильно струившийся по лицам горячий пот. А когда наконец более-менее пришли в себя, когда мало-мальски успокоилось дыхание и притих перезвон в ушах, первым делом прислушались и устремили насторожённые взгляды вспять, туда, откуда они прибежали.
Но, несмотря на все усилия, не услышали и не увидели того, чего в неописуемом трепете ожидали. Не уловили в разлитой вокруг могильной тишине ни малейших звуков, ничего, что могло бы указывать на присутствие чего-то живого. Не различили в чуть колебавшейся и клубившейся перед их глазами дымчатой пелене ничего, что хотя бы отдалённо напоминало жуткие и омерзительные очертания, увиденные ими где-то далеко отсюда, в другой части подземелья, повергшие их в ужас и заставившие бежать в никуда до полного изнеможения.
– Неужели эти твари отстали? – неуверенно, в сомнении качая головой, вымолвил Миша.
Димон, по-прежнему с неослабным вниманием глядя в глубину коридора, скупо процедил:
– Надеюсь.
Миша беспокойно завозился на месте и, напряжённо морща лоб, будто соображая что-то, пробормотал:
– Что же это было?.. Вернее, кто?
Димон покосился на него и скривил губы.
– А вот догадайся.
Миша, очевидно, не дал себе этого труда. Или, вернее, попытался было, но тут же вздрогнул и невольно отшатнулся, как будто опять увидел перед собой то, от чего, как он надеялся, им удалось убежать. Что осталось где-то там, далеко-далеко, в чёрных подземных закоулках и переходах. И что, всего раз, на одно короткое мгновение увидев, он уже никогда не забудет. Воспоминание о чём будет преследовать его до конца жизни.
Но пока что до воспоминаний было далеко. Пока что, хотя вроде бы и избегнув явной, непосредственной, бывшей в шаге от них угрозы, они, как и прежде, находились в бездонных земных недрах, о существовании которых они и не подозревали, наедине с самими собой. И, возможно, ещё с чем-то, о чём им даже помыслить было страшно.
Вновь обретя дар речи, Миша с унылым, обречённым видом, упавшим голосом спросил:
– Куда ж нам теперь?
На этот раз товарищ не удостоил его ответом. Передёрнул, как при ознобе, плечами, сузил глаза и лишь глухо буркнул что-то.
Но Миша не унимался. С опаской поведя кругом глазами, он испустил протяжный вздох, приподнялся и, чуть повысив голос, воскликнул:
– Но надо же что-то делать…
Но, точно испугавшись собственного возгласа, метнувшегося под низкие гранитные своды и замершего там, оборвал себя, опустился на покатый выщербленный выступ и поник головой. По его разгорячённому лицу продолжал катиться пот; отдельные его капли срывались и падали вниз, на наполовину земляную, наполовину каменистую дорожку, вившуюся между двумя тянувшимися из ниоткуда и в никуда иззубренными, щелястыми, кое-где выпуклыми, кое-где отступавшими назад, будто проваливавшимися куда-то стенами, составленными из массивных многотонных глыб. И это, как вскоре выяснилось, было не только следствием их долгого изнурительного бега по бескрайним подземным переходам. Миша заметил вдруг то, на что в первые минуты после остановки не обратил внимания. Ему было очень жарко. Горячий липкий пот струился уже не только по его лицу, но и по груди и спине. При дыхании в его грудь вливался тяжёлый, разогретый, как в парилке, воздух, от которого спирало и перехватывало дух.
В очередной раз втянув его в себя и болезненно сморщившись, Миша удивлённо посмотрел на приятеля. Тот тоже отдувался и отирал с лица испарину. Вокруг дрожало и колыхалось розоватое мутное марево, приглушавшее и скрадывавшее и без того скудные окрестные виды. Стены как будто слегка потрескивали от разлитого кругом жара. Взявшегося неизвестно откуда точно так же, как и озарявший подземные просторы мёртвый сумеречный полусвет.
Миша, продолжая кривить блестевшее от пота лицо, провёл по нему ладонью и проворчал:
– Ф-фу! Ну и пекло.
Димон, стянув с себя футболку с тёмными влажными пятнами на спине и подмышках и вытирая ею покрасневшее мокрое лицо, выразительно тряхнул головой.
– Угу. Оно и есть.
– Что «оно»? – не понял Миша.
– Пекло! – спокойно, но в то же время с лёгким ударением произнёс Димон и многозначительно взглянул на спутника.
Миша, чуть откинувшись назад и нахмурив лоб, по-прежнему не понимая, уставился на друга. А тот, не переставая то и дело вытирать лицо скомканной футболкой, исподлобья смотрел на него с хмурой и при этом чуть насмешливой миной, будто ожидая, когда же до напарника дойдёт смысл сказанного им.
И этот смысл наконец дошёл. Мишины глаза вдруг округлились, а сам он ещё дальше откинулся назад и приложился затылком к дыбившейся за его спиной зернистой гранитной громадине. Машинально потирая ушибленное место и морщась, он вскинул на приятеля немного опешивший насупленный взгляд и медленно, с трудом ворочая языком, пробормотал:
– Значит, ты думаешь, что мы…
– Да! – не дав ему договорить, отчеканил Димон и мрачно повёл глазами кругом. – Я думаю, – вернее, не думаю, а уверен, – что мы в жопе. В совершенной жопе… И отсюда… – вымолвил он после короткой паузы потише, ещё больше помрачнев и потупив взгляд, – отсюда нам уже точно не выбраться… Никогда и ни за что.
Миша, под влиянием тут же толпой хлынувших на него смятенных, пугающих мыслей позабыв о своём ушибе, продолжал ошеломлённо взирать на товарища, словно дожидаясь от того разъяснений. Но Димон, очевидно сказав всё, что считал нужным, не проронил больше ни слова. Отшвырнув взмокшую футболку в сторону, он, не обращая внимания на катившийся градом, заливавший ему глаза и капавший с подбородка пот, с кривой небрежной усмешкой, плохо скрывавшей безысходность и отчаяние, глядел в тусклое сумрачное пространство, подёрнутое красноватой знойной рябью.
Миша, чувствуя, как от всё усиливавшегося жара у него начинает кружиться голова и перед взором растекается колышущаяся багровая завеса, очумело огляделся кругом. И увидел, как стремительно, прямо на глазах, преображался участок подземелья, где они находились. Всё вокруг, даже, казалось, сам воздух, приобрело густой, насыщенный ядовито-марганцевый оттенок. Нагретая подземным огнём земля курилась белыми извивающимися дымками; они же с тонким протяжным свистом вырывались из узких щелей между громоздившимися повсюду гранитными глыбами. Миша непроизвольно прикоснулся к ближайшей из них – и тут же отдёрнул руку: камень был раскалён, как закипевший чайник. Почти так же горяч был и выступ, на котором примостился Миша, в результате чего он вынужден был встать. Но и это не помогло избавиться от мучительного зноя, так как земля была раскалена ненамного меньше, пылавший внутри неё мощный жар проступал наружу и обжигал ноги стоявших на ней приятелей даже сквозь толстые подошвы кроссовок. Миша, с трудом потерпев минуту-другую, не выдержал и принялся поднимать то одну, то другую ногу, а затем подпрыгивать, чтобы хоть на считанные мгновения оторваться от исходившей огненным духом почвы. Через короткое время то же самое поневоле стал делать и пытавшийся сохранять невозмутимый вид Димон. Могло показаться, что друзья вдруг обезумели и в свойственном полоумным блаженном неведении пустились в пляс.
Впрочем, этот нескладный, нелепый танец оказался недолгим. Спустя какое-то время их движения сделались вялыми, замедленными, скованными. Усиливавшаяся духота и недостаток воздуха делали своё дело. Их конечности стали тяжелеть, будто наливаясь свинцом, в глазах сделалось темно, мысли начали путаться и мешаться. После продолжительной мёртвой тишины до них вновь донеслись смутные, таинственные звуки, словно проникавшие сквозь толщу могучих монолитных стен. То ли стоны, то ли жалобы и мольбы, то ли крики. Как будто где-то там, в неизмеримой, неизведанной подземной глубине, мучили и терзали за неведомые прегрешения каких-то несчастных, жалобные вопли которых не могла услышать ни одна живая душа. Кроме двоих таких же злосчастных, задыхавшихся в удушливом дыму узников подземелья, которых, вероятнее всего, ожидала в самом ближайшем будущем подобная же незавидная участь.
Но этим дело не ограничилось. Будто всего уже случившегося было мало, под землёй вдруг послышалось протяжное, понемногу нараставшее гудение, вскоре сменившееся глухими бухающими ударами. Почва содрогнулась и заходила ходуном. Друзья, не в силах устоять на ослабевших ногах, повалились наземь. Жар сделался ещё сильнее, из отверстий в стенах вырвались языки пламени, подземелье наполнилось плотным сернистым дымом. Могло показаться, что где-то рядом проснулся долго дремавший вулкан, могучее дыхание которого всколыхнуло окрестности и потрясло до основания затерявшуюся в глубинах земли каменистую галерею с заключёнными в ней измученными, ошарашенными узниками, давно уже утратившими веру в спасение и приготовившимися к смерти.
