Михаил Полюга
Альпийский синдром
3. Мирошник
Все-таки худа без добра не бывает. И коню ясно, что худо – угодить в скверную историю, расколошматить служебный автомобиль, вываляться в грязи, повредить плечо и оцарапать коленки. Но, с другой стороны, худо ли – выжить, тогда как машина превратилась в раздавленную, жеваную жестянку, худо ли – вместо тупоголового гаишника найти помощь ловкача прокурора и так извернуться, чтобы ни осмотра места происшествия, ни протокола, ни объяснений под горячую руку? Значит ли это, что произошедшее нынче со мной является предупреждением свыше: гляди, не шали больше, иначе?!.
Так размышлял я, пока автомобильный кран, пригнанный Ключаревым, вытаскивал из придорожных кустов, словно из преисподней, покалеченную «семерку», напоминавшую расплющенную пивную банку. Подвешенная на тросах машина имела жалкий, убитый вид, и я в который раз за сегодняшний день сказал себе: конец всему, конец начавшей налаживаться жизни, и мне конец, как этой несчастной машине…
– Майна, майна! – хрипло разорялся рядом со мной какой-то горлопан. – Теперь правее. Вира! Я говорю, вира, хрен ты собачий!
Машина безвольно покачивалась, ударяясь о высокие борта «КамАЗа», на мгновение замерла, затем с хрустом нырнула в кузов и улеглась там.
– Виртуоз, Петрович! – похвалил разорявшегося горлопана Ключарев и в хитрой ухмылке вздыбил рыжеватые усики. – Как по нотам… Вот только хрен… хрен ни к чему…
– Виноват, Александр Николаевич! Сами видите: я ему – вира, а он что вытворяет, хрен собачий…
Ключарев дружески похлопал Петровича по плечу и обернулся ко мне:
– Полдела сделано. Что дальше? Куда эту… потерпевшую? – он кивнул в сторону затаившейся в глубинах кузова «семерки». – К тебе в прокуратуру? Не советую. Ее бы спрятать до времени, а там что-то придумается.
В самом деле, в прокуратуру нельзя: тотчас по поселку пойдет звон…
– Сделаем так, – протянул я, цепляясь за мимолетно скользнувшую мысль. – Едем в Приозерск, там директор маслозавода напрашивается в друзья, – вот и поглядим, какой он друг, этот Мирошник. Игорек поедет на «КамАЗе», а мы с тобой рванем на опережение. Подсуетимся, найдем этого Мирошника, – может, получится столковаться.
– Едем! – тотчас согласился Ключарев и, переступая длинными ногами через лужи, направился к «Москвичу». – Ох и намнет мне холку жена! И не поверит, что у нас с тобой непредвиденные обстоятельства. Слово в слово из Гражданского кодекса: непреодолимая сила. Во как!
Двинулись в обратную сторону.
– А в Крыму сейчас благодать: солнце, море, горы, вино красное, вино белое, – изредка заводил свою нынешнюю песню неунывающий Ключарев, мысленно пребывавший уже в теплых краях и вряд ли понимавший, что этим своим радужным настроем, точно орел когтями, раздирает мне печень. – Еще барышни в купальниках, а я со своим самоваром… Как знаешь, а жизнь несправедливо устроена. Вот бы нам, мужикам, яко мотылькам, безмятежно порхать с цветка на цветок, крылышками махать, нектаром живиться. Так нет же, едва порхнул, а там какая-нибудь саррацения или вот еще – венерина мухоловка: приманила, хвать – и кончено, влип. Тьфу, пропасть!
Я молча кивал, а тем временем баюкал руку, и еще маялся одной и той же, неизбывной, но и неуловимой мыслью, что кто-то, счастливчик, едет нынче ночью в Крым, и на душе у него покой, тогда как у меня… тогда как мне… Ни скрыться, ни вывернуться от того, что произошло, ни представить, что будет со мною дальше.
– Если хорошенько вдуматься, земная жизнь проста до примитивизма: здесь каждый может существовать только за счет другого, – продолжал философствовать говорливый Ключарев, наворачивая баранку автомобиля. – Растения сосут земные соки, травоядные пожирают растения, хищники жрут травоядных, люди, как и положено, – и то и другое. Но и человеком кто-то питается: бактерии и черви – телом, а душой… Может статься, что наши души тоже кто-то выращивает, как цветы в питомнике, а когда приходит срок созревать – срывает и высасывает, как дурак махаон – нектар с орхидеи. Все мы – пища для чьей-то поживы. Да, может быть и такое. А, Женя?
И вдруг выпустил на мгновение руль, хлопнул в ладоши и дурашливо закрякал, объезжая заполненные водой выбоины в асфальте:
– Ой как рванем мы сейчас по лужам, как сыпанем мелкой дробью! Не дрейфь, Женька, прорвемся!
«Это он меня заговаривает, – наконец сообразил я и в ответ состроил благодарную гримасу, хотя не испытывал сейчас ничего, кроме раздражения, усталости и потерянности в этом безжалостном и бездушном мире. – Он-то, может, и прорвется, а я…»
Между тем дорога потянула на взгорок, и в редких просветах между придорожными кряжистыми тополями замелькали первые дома Приозерска, карабкающиеся на следующий взгорок. А меж этими взгорками привычно блеснула гладь рукотворного ставка, сотворенного местным рыбхозом.
– Вот так-так! – вздохнул Ключарев, с жадностью закоренелого рыбака взглядывая на широкую привольную воду серо-стального отлива. – Сколько сговаривались – так и не позвал на рыбалку. А ведь обещал…
«Нашел время!» – едва не огрызнулся я, но вовремя прикусил язык: все-таки именно он, Ключарев, а не кто-либо другой, выручал меня сейчас.
Спустились на мост – и тотчас потянули в гору, уже по поселку.
– Ты вот что, возьми-ка да пожуй, – Ключарев достал из нагрудного кармана и подал мне пластинку жевательной резинки. – Всегда вожу с собой: мятная, хорошо отбивает запах. Мы с тобой люди заметные, всегда какой-нибудь нюхач найдется на нашу голову… Ну, дальше-то куда ехать?
Миновав контору рыбхоза, мы свернули в боковую улочку и через три сотни метров остановились у ворот Приозерского маслозавода.
Ворота были распахнуты, но проезд загораживал молоковоз с желтой цистерной-кузовом, и косматый шофер с накладными в руке, высунувшись из кабины, о чем-то толковал с охранником, приземистым типом в заводском камуфляже. Здесь же, у проходной, стоял директор, Василий Александрович Мирошник, плотный крепыш с брюшком, гладкой, как яйцо, лысиной ото лба до макушки, цепкими желто-карими глазами и щеточкой усов под плюшкой-носом. Едва «Москвич» притормозил, Мирошник, не переставая говорить с человеком, стоявшим с ним рядом и мне не знакомым, тотчас зацепил меня глазками и уже не отпускал ни на миг.
– Это твой друг, тот лысый мордоворот? – поинтересовался Ключарев, пожимая мне на прощание руку. – Точно он тебе друг? Я больше не нужен? Ну гляди. Тогда я обратно, на всех парах… А ты, брат, держись!
Выбравшись из автомобиля, я подождал, пока «Москвич» развернулся и, шоркая резиной по гравию, понесся прочь, затем, с видом неприступным и независимым, направился к проходной с портфелем наперевес.
– Евгений Николаевич! – воскликнул Мирошник, не отлипая от меня хитрым настороженным взглядом. – Какими судьбами? Ведь вы, говорят, в отпуске?
– Кто говорит? – процедил я сквозь зубы и подал ему руку – щадяще, стараясь не производить резких движений. – Одни болтуны вокруг!
Глазки у Мирошника сделались маслеными, – и мы молча, понимающе улыбнулись друг другу, потому что знали: об отпуске вчера вечером говорил я, когда втроем (третьим был Игорек) выпивали в лесу за Приозерском.
Затем я вяло пожал ладонь незнакомца, – и тот внезапно насторожился и заглянул мне в глаза быстрым внимательным взглядом. «Ну, чего еще?» – хотел урезонить незнакомца я, но после рукопожатий травмированную руку потянуло книзу еще сильнее и болезненнее, – я и не хотел, покривился.
– Вот что, Василий Александрович, давай-ка отойдем на минуту, – взял я Мирошника за локоть, и когда мы оказались одни, поинтересовался: – Кто это у тебя?
– Доктор, хороший хирург по фамилии Кукушкин. Если есть геморрой или еще что…
– Нет у меня геморроя. А дело к тебе, Василий Александрович, есть, серьезное дело. Вот, собственно…
Я вкратце изложил, зачем приехал, и пока говорил, лицо у Мирошника вытягивалось, зрачки потемнели и стали непроницаемы, да он прикрыл еще их ресницами, так что не разобрать было, что у него теперь на уме. «Даром приехал, – мелькнула унылая мысль. – Вот уж кто настоящий жук! Не жук, а жучара!» Но, к счастью, я ошибся.
– Машину я спрячу, – сказал Мирошник, качая головой и сочувственно на меня глядя. – Есть у меня свободный бокс… А вам, Николаевич, надо бы врачу показаться. Эй, Виктор Григорьевич, иди-ка к нам! – не спросив моего согласия, подозвал он Кукушкина. – Тут неприятность с рукой…
Пальцы у Кукушкина оказались жесткими и быстрыми, но орудовал он ими легко, умеючи, – и через несколько секунд манипуляций с моим плечом он выдал диагноз:
– Связки порваны. Нужна небольшая операция.
– Операция?! С чего вдруг? – похолодел я, как похолодел бы всякий нормальный человек, пуще всего на свете опасающийся попасть в руки коновала. – Может, срастется?
– Не срастется. Приходите, сделаем играючи: хороший наркоз, полчаса времени – всего-то делов!
«Всего-то?.. Черт рябой! Всего-то…» – едва не взорвался я, но в эту минуту к заводским воротам подкатил «КамАЗ» с несчастной «семеркой» в кузове. Из кабины грузовика выбрался Игорек и, подойдя, шепнул мне на ухо, что добрались без приключений. Он был потерян и сер, как будто пылью притрушен, и глаза были у него несчастны, но парень изо всех сил бодрился, и ссадина у него на локте уже не кровоточила, бралась коркой. Приободрить бы его, но душевных сил осталось у меня совсем немного, и я только и всего, что апатично похлопал Игорька по плечу.
Мирошник тем временем не утерпел – вскочил на ступеньку «КамАЗа», заглянул в кузов и, округлив глаза, тихонько присвистнул:
– Н-да-а!..
Потом подозвал охранника и велел вызвать к нему завгара.
4. Из города А в город Б
Возвращались молча, – благо водитель заводской «Нивы», которую удружил Мирошник, попался неразговорчивый, как говорится, весь в себе: дымил, прикуривая очередную сигарету от недокурка, смотрел перед собой на дорогу и время от времени поглядывал на часы, как будто торопился куда-то, а мы с Игорьком нарушили его планы. Ехать надо было ни много ни мало – 60 километров. Я думал в числе прочего и об этом – что если бы не был упрям и своеволен и после назначения перебрался с женой в Приозерск, как требовало того руководство, а не мотался каждый день в другой город, то не произошло бы сегодня того, что, к несчастью, произошло. Но я был упрям и своеволен и зачастую поступал вопреки здравому смыслу, – надо полагать, отсюда и проистекали нынешние мои обстоятельства.
Мое продвижение по службе долгое время оставляло желать лучшего. Семнадцать лет в скромной должности помощника прокурора – это вам не фунт изюму, как говаривали в старину. Сначала карьерный рост тормозился по причине моей беспартийности, затем, когда условие отпало, выяснилось, что течение времени для меня остановилось: те, от кого зависело принятие кадровых решений, привыкли видеть во мне именно того, кем был эти долгие семнадцать лет: помощника прокурора. К тому же о моих личных качествах – упрямстве и своеволии – уже проведала каждая собака, хотя с возрастом я научился сдерживать эти качества: не то чтобы стал осмотрительнее, скорее – безразличнее к тому, что меня окружало. «Капитан! Никогда ты не будешь майором!» – все чаще повторял я слова известной песни и почти смирился со своей незавидной участью: мало ли вокруг людей, не хуже и не лучше меня, которые получили майорские звездочки вместе с пинком под зад: на пенсию!
И тут судьба решила поиграть со мной в поддавки: мне предложили должность прокурора Приозерского района.
– Наконец-то! – сказала Даша и поцеловала меня в уголок рта. – Давно заслужил. Знакомые устали спрашивать: когда?..
Тогда она была еще рада этому назначению, и просияла, и произнесла с подчеркнутым торжеством: рада за нас…
Но и на этот раз судьба, играя в поддавки, не удержалась от соблазна подразнить меня, – и назначение откладывалось: сперва на месяц, потом на два… То бывший прокурор, Сергей Козлов, мой однокашник по институту, уволенный не столько за упущения, сколько, по слухам, из-за конфликта с прокурором области Мартынчуком, надумал судиться, и с моим назначением тянули, ожидая разрешения спора о законности увольнения; то, когда судом было оглашено решение, выяснилось, что нужные бумаги еще не поданы по инстанции. Я все ждал и ждал, – каких усилий требовало от меня, холерика, выматывающее кишки ожидание, догадаться несложно. Когда же наконец осознал, что ожидание придумано Господом Богом для обуздания таких, как я, погас и затаился – лучший способ избежать инфаркта или сумасшедшего дома. Что ни говори, а жизнь полна несправедливостей и парадоксов. Чехов когда-то, очень давно, обмолвился: никогда ничего не бывает потом. Я могу сказать о себе иное: у меня никогда ничего не бывает сразу. Проверено, и не один раз.
Но вот свершилось…
Была пятница. Весь день меня и таких, как я, назначенцев, водили из кабинета в кабинет, заместители генерального что-то невнятное толковали и обращались с напутствиями, потом в маленьком зале появился генеральный и с видом мученика (накануне его с пристрастием «пытали» в парламенте) произнес краткую прочувствованную речь.
– Время непростое. Сейчас как никогда тяжело, очень тяжело. Имейте мужество придерживаться закона, не поддаваться на местничество и попытки подмять под себя око державное – прокурора. Такой соблазн есть у многих… Держитесь, ребята!
Мы вдохновились и обещали держаться. С тем и разъехались по домам.
– Поздравляю! – улыбнулась Даша, но не удержалась и едва слышно вздохнула. – Дальше-то что?
По всему, сомнения ее мучили: правильно ли поступаем, нужное ли это дело – на пять лет оторваться мне от семьи? Речи о том, чтобы ей поехать со мной, не было изначально: не дети уже, да и как нам оторваться от дома, в котором я родился и вырос, который, унаследовав пять лет назад, пытались с ней реанимировать, привести в чувство. Ответа сомнениям у меня не было: что будет, как? А черт его знает, что да как! Как-то будет.
– В понедельник областной повезет в Приозерск – представлять, а там… Знаешь, пойду-ка я на охоту. Два выходных дня, замечательная погода: морозец, снег устоялся, заячьи следы как на ладони. А, Дашенька?
– Конечно, иди, – легко согласилась жена. – Проветришься, придешь в чувство. Только не убивай никого, ладно?
– Как это – не убивай? Охота тогда зачем? Убить ноги? Закон природы, Дашенька: все живое живится живым.
– Живится, если голод мучает. А ты голоден? Я тебе борщ сварю…
– С зайчатиной… Ну вот, ну хорошо, постараюсь промахнуться… Живите, зайцы!
И мы пошли – я и мой приятель Леонид Журавский, страстный охотник и рыбак, при этом немного браконьер – в том смысле, чтобы по возможности не платить всяческих поборов и взносов, но при этом потихоньку охотиться и рыбачить. Всегда он был готов к походу – и в снег, и в дождь, – снасти и снаряжение содержал в образцовом порядке, порох хранил сухим, заряжал патроны, готовил макуху, копал червей сам, и всегда на дне рюкзака была у него войсковая фляжка с водкой, настоянной на зверобое.
– Маршрут такой, – сказал Журавский накануне вечером, когда мы сговаривались по телефону. – Утром, в половине шестого, встречаемся на вокзале, садимся на электричку, на следующей станции выходим. Покружим по полям вокруг Семеновки – на днях я видел там уйму свежих следов, – и обратно пешим ходом. Не проспи только, как в прошлый раз…
Но я снова проспал.
– Ну и что теперь? – упрекнул Журавский, когда хвост электрички скрылся за поворотом. – Пешим ходом туда и обратно? Между прочим, зайцы вокруг вокзала не скачут, нет здесь зайцев. Ау, косые!
– Ну и мопс их дери! – сказал я виновато. – Убьешь, а потом черт его знает, что с ним делать. Освежевать надо, а как? И потом, Даша…
– Она что у тебя, девушка? Мяса не видела? Как хочешь, а зайца мы сегодня возьмем!
И мы прошли в конец перрона, спрыгнули на протоптанную тропинку и потянулись вдоль колеи в сторону Семеновки.
Сначала тропинка была широка, утоптана, идти было легко и приятно – сквозь облачную взвесь просеивалось пигментное солнечное пятнышко, под ногами похрустывал спрессованный наст, свежий морозный воздух приятно холодил бронхи, – но за железнодорожными складами тропинка разделилась на тропки, истончилась, и ноги то и дело стали увязать в рыхлом снегу. Тогда свернули на огороды, кое-как переделенные вехами, – и тут оказалось, что снежная простыня вся исчерчена путаными заячьими следами-дорожками.
– Тихо! – приложил палец к губам Журавский и насторожился, точно охотничья борзая, заблестел глазами, задышал с придыханием, потянул из-за спины захолодевшую двустволку. – Тсс! Где-то здесь…
– Заяц!
Двустволка тотчас взлетела, нацелилась стволами в ту сторону, куда я указывал, – но из-за куста смородины выпрыгнул толстый палевый кот и, не обращая на нас внимания, протрусил наискосок в сторону складов.
– Мышкует, – разочарованно протянул Журавский, но уже охотничий азарт подталкивал его в спину; он стал на след, переметнулся на другой, при этом помахивая в воздухе пальцем и приговаривая: – Этот – вчерашний, уже припорошило. А этот – с ночи, свежий. Где-то он здесь затаился, косой…
Но миновали огороды, выбрались на кольцевую дорогу, миновали и ее, а было все то же: безмолвные белые пространства, путаные следы-письмена, говорящие, что было, было здесь теплое, живое, заячье, да сгинуло, ускакало за те холмы и перелески, зарылось под те скирды, перебежало на ту сторону ставка по припорошенному ночным снежком льду. Я уже и ружье утомился вскидывать и прицеливаться в пустоту, а мой приятель оставался настороже и все шел, все петлял вслед очередному следу, чуть только не принюхивался по-собачьи: не пахнет ли, часом, желанной дичью?
– Ну? – наконец не выдержал я, когда мы сторожким шагом протопали еще несколько километров – на этот раз вдоль шоссе, ныряя в придорожную лесополосу и продираясь сквозь цепкий мерзлый кустарник. – Ну же?!
Журавский вздохнул и стал оглядываться по сторонам в поисках места для привала. Смуглые щеки и скулы его стали еще смуглее – как бы румянее, усы и брови заиндевели, вязаная шапочка сбилась на затылок, и на таком же смуглом лбу открылся редкий, влажный, прилипший к коже чубчик.
На поваленной, давно прогнившей осине мы разложили свои тормозки, глянули друг на друга, – и Журавский потянул из рюкзака заветную флягу.
– А у меня маленькая коньячка, – вздохнул я, отлично понимая, какая это никчемная выпивка на охоте – коньяк. – Начнем с моей или?..
– Или! Я как выпью водочки на зверобое – гребу потом по снегу как конь. Ну, за удачу!
Выпили по стопке и тут же налили по второй.
– Где-то он здесь, косой, где-то здесь! – торопливо жуя и не переставая оглядываться по сторонам, бормотал в запале Журавский. – Не мы его, он нас водит.
– Угомонись, Лёнчик! Как же, здесь… Ну так налей и ему…
– Ты вот что, ты лучше наворачивай! Сейчас – по третьей, и через поле – к селу. Они хитрые, зайцы: мы их здесь пасем, а они все там, возле жилья.
Наскоро перекусив, потянулись через поле к селу.
– Вот же он, сволочь, в пятидесяти метрах от нас сидел и смотрел, как мы ели-пили! – воскликнул в запале Журавский, тыча стволами в небольшую вмятину в снегу и от нее – в неровную линию следов, убегающих к близким хатам. – В прятки играет? А ну, Женя, давай, а ну, пошли!
И он попер по снегу как танк, то и дело оглядываясь и подгоняя меня взглядом, – сначала к коровникам, потом мимо них, через чахлый яблоневый садик – к крайней хате. Судя по всему, нежилая, с забитыми окошками и поваленным, раздерганным на штакетины забором, с небольшим подворьем, на котором хлев с провисшей дверью, холмик земляного погреба и собачья будка, – хата была дика и печальна. И где-то здесь, на подворье, притаился заяц, сюда вели следы игреком: передние – по сторонам, задние – в линию.
– Ах ты!..
Одновременно с тихим возгласом приятеля и я увидел – у лаза в будку сидел на задних лапах большой серый заяц и с немым удивлением глядел на нас бусинками-глазами, точно вопрошал: как меня отыскали? Обмишурился, что ли?
«Бум!» – почти одновременно раскатились два гулких выстрела. Из-за сильной отдачи меня двинуло прикладом в плечо и откинуло назад так, что с головы слетела шапка-ушанка.
– Есть! Готов! – заорал рядом со мной Журавский и, не видя уже меня, не замечая громкого вороньего грая, взметнувшегося с островерхого тополя на задах подворья, рванул к распластавшемуся у будки зайцу.
Подхватив шапку, и я побежал. Серый лежал на боку, откинув в одну сторону лапы, в другую завернув голову и стекленея глазами. Крови почти не было видно, и в какой-то миг я даже подумал, что заяц притворяется и сейчас вскочит, ударит по воздуху лапами и махнет в поле. Но он был недвижим и холодел на глазах.
– Какова добыча, а?! – ликуя, Журавский ухватил мертвую тушку за задние лапы и встряхнул передо мной.
– Кто убил? – спросил я, поддаваясь этой первобытной, дикой, ни с чем не сравнимой радости. – Я тоже стрелял.
– Я убил! И ты убил! Оба убили! А теперь надо выдавить из мочевого пузыря мочу, чтобы… сам понимаешь зачем. – Он наклонился над зайцем и рукояткой ножа надавил на низ мягкого и теплого еще брюшка – тотчас на снег брызнула жалкая бледно-желтая струйка. – Гляди-ка, зайчиха! Опытная, битая – лапа вкривь, была перебита, потом срослась. Ну дела!
Журавский распрямился и, белозубо сияя, упрятал нож в ножны. Потом хлопнул себя ладонями по бедрам и счастливо, заразительно рассмеялся.
А меня вдруг оторопь взяла: дальше-то что? Ведь Дашенька просила не убивать…
