bannerbannerbanner
Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века

Михаил Орлов
Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века

Полная версия

И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:

Блаженны нищие духом, ибо их есть

Царствие Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.

Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся…

Новый Завет от Матфея, 5:2-6

Пролог

Кончалось «гибельное» XIV столетие – может статься, самое неласковое за всю историю человечества. Век страшной эпидемии чумы, нареченной «черной смертью». Средств от нее не существовало, а условия для распространения имелись идеальные: несоблюдение элементарных карантинных мероприятий, отсутствие фармакологических средств и многочисленные суеверия, обитавшие как во дворцах, так и в лачугах. Впоследствии эпидемии чумы посещали Европу каждое десятилетие, но не такие сильные, и все постепенно привыкли к ним.

Кроме естественных напастей имелось немало и привнесенных людьми. Войска Тимура Гурагана[1], называемого Бичом Господним или Железным Хромцом, вихрем проносились по Азии, заставляя сердца трепетать при одном упоминании о нем.

Возникла и будто на дрожжах разрасталась Османская держава, а соседняя с ней тысячелетняя Византийская медленно, но неумолимо угасала. Турки переправились через Дарданеллы и вскоре захватили значительную часть Балкан. Вокруг Константинополя смыкалось кольцо врагов. В то же время это был период расцвета греческой литературы, музыки, архитектуры и изобразительного искусства. Будто предсмертный румянец озарил лик империи. Православный Восток изнемогал в борьбе с исламом и терпел поражение за поражением, а католический Запад, кривя свой злорадный оскал, саркастически ухмылялся, наблюдал за происходящим.

Северо-восточную часть Европы заселял славяно-угорский народ, называвший себя русским. Жители глухих деревень не представляли себе, что творилось за околицей, и вели полускотскую первобытную жизнь, потому часто не доживал и до двадцати пяти.

Неурожаи несли с собой смерть, и все смирились с тем, что люди умирают от голода. Большинство простолюдинов жило не лучше скотины, а земное существование воспринималось подвигом, посредством которого завоевывалось место в Царствии Небесном, являвшееся наградой за праведную, непорочную жизнь.

Историки подсчитали, что за XIV столетие голод посещал Русь тридцать семь раз! При этом летописание велось нерегулярно и находилось в плачевном состоянии. Многие из хроник сгорели в огне пожаров, и данные о положении в некоторых землях не сохранились. Даже в благополучные годы запасов фуража редко хватало до мая, потому в марте начинался забой скота, а с появлением молодой травы живность выгоняли в поле. Никто не пытался заглянуть в завтрашний день, ибо не ведал, что тот несет в себе, и страшился его.

Восточная Русь платила «выход» татарам и была подвластна четырем великим княжествам: Владимирскому, Тверскому, Нижегородско-Суздальскому и Рязанскому, которые, в свою очередь, отсылали собранную дань в улус Джучи, который русские называли Ордой, Ее столица находилась на берегу Ахтубы в Сарае-Берке. Западная Русь почти добровольно присоединилась к Литве и частично к Польше с Венгрией.

Платя дань улусу Джучи, Восточная Русь получала за это защиту от Запада, но неожиданно платить стало некому. Слишком часто стали меняться ханы. С середины XIV века Орду чуть не ежегодно сотрясали государственные перевороты. Этот период в русских летописях нарекли «великой замятней». Порой ханов становилось сразу двое, а то и трое, отчего голова шла кругом. После Куликовской битвы улус Джучи вновь объединился под властью Тохтамыша – потомка старшего сына Чингисхана.

В Европе все выглядело даже запутаннее, чем на Востоке. Латиняне имели сразу двух понтификов, то есть пап, со своими конклавами: в Риме и Авиньоне, что порождало брожение умов. Джон Виклеф, профессор из Оксфорда, открыто требовал секуляризации[2] церковных земель и упрощения некоторых священных обрядов. Прежде да и впоследствии за такое сжигали, но теперь многое менялось… Философствующая мысль пыталась освободиться от авторитета церкви, что пугало. Запад проходил бурную, хаотическую стадию своего развития.

На Руси все тоже обстояло не просто. Вместо одного митрополита имелось трое: в Киеве, Москве и Галиче, хотя вселенская патриархия сего не одобряла.

В Новгород из Константинополя пригласили чудного богомаза Феофана Грека для росписи церквей, а на Востоке, в «городе роз и птиц» Ширазе, сплетал свои чудесные стихи сладкоголосый Хафиз. В Италии разгоралось Возрождение. Люди чувствовали, что что-то меняется, но не понимали что. Флорентинец Данте Алигьери создал «Комедию» (позднее получившую эпитет «Божественная»), сын юриста Франческо Петрарка – сонеты о Лауре, а побочный сын купца Джованни Боккаччо – «Декамерон», которым зачитывались все – от знати до простолюдинов.

У польско-венгерского короля Людовика I Великого[3], после его кончины не осталось наследника мужского пола, зато имелись две дочери: Мария и Ядвига. В результате сложных интриг и переговоров первая стала королевой Венгрии, выйдя замуж за Бранденбургского маркграфа Сигизмунда, а вторую короновали в Кракове. Законы Польши запрещали возводить на престол женщину, поэтому принцессу официально провозгласили не королевой, а монархом!

Вскоре высокородные паны вознамерились выдать ее замуж. Кому первому пришла в голову мысль – выдать королеву за великого литовского князя Ягайло неизвестно. Однако при этом Польша получала правителя, способного противостоять все усиливавшемуся давлению Тевтонского ордена, и обезопасила свою восточную границу. «Ценой вопроса» являлись принятие Ягайло католицизма, женитьба на четырнадцатилетней милостивейшей королеве Ядвиге и уния[4] между славной Польшей и неукротимой Литвой. Ягайло согласился на это, тем более что его будущая супруга слыла красавицей – была высока, стройна, имела длинные вьющиеся волосы и правильные черты лица. Ее сравнивали с Еленой Прекрасной, и некоторые шляхтичи специально делали крюк, чтобы заехать в Краков и взглянуть на нее.

Непонятным остается и вопрос как общались молодые. Ядвига не знала ни литовского, ни белорусского языков, которые являлись государственными в Литве, а Ягайло не понимал ни по-венгерски, ни по-польски. Тем не менее, этот брак имел для Восточной Европы далеко идущие последствия. Заключив Кревскую унию[5], жених перешел в католичество, получив новое христианское имя Владислав, обвенчался с Ядвигой и короновался в Кракове, после чего принялся распространять латинскую веру на землях великого Литовского княжества. В Вильно залили неугасимый священный огонь – знич перед идолом Перкунаса (Перкуна) и перебили священных ужей. Бедные литовцы, дотоле носившие звериные шкуры, за переход в католицизм получали белые суконные рубахи, что прельщало многих.

От удельных литовских князей Ягайло потребовал грамоты на верность «королю, королеве и польской короне». По нормам тогдашнего международного права это означало переход в другое подданство. Великое Литовское княжество заволновалось. Попытка изменить веру – не шутка. В головах у людей царила полнейшая неразбериха – предвестница гражданских неурядиц и смут…

Объединение Польши и Литвы северо-восточные русские княжества восприняли по-разному, ибо оказались между молотом и наковальней…

Часть первая
(1387-1392)

1

Шестнадцатилетний княжич Василий Дмитриевич, наследник великого владимирского и московского князя Дмитрия Ивановича, победителя темника Мамая на Куликовом поле, бежал со своим рындой Шишкой из Сарая-Берке, где находился на положении заложника около трех лет. Вместе с собой кроме сменного белья они везли в переметной суме черного кота с белыми усами по кличке Веня.

В светлое Пасхальное воскресенье Шишка спас любимого зверя княжича от своры бездомных собак, кинувшихся на него со двора. Василий растерялся, но слуга спас Веню, за это княжич даровал ему звание рынды. Так называли оруженосцев-телохранителей князей, которые сопровождали своих господ при выездах за город и в военных походах. На эту должность назначали молодых людей из семей придворных, а Шишка был человеком без роду-племени… Княжичам такая охрана не полагалась.

 

Под Крещение Христово через Молдавию путники подъехали к городу Луцку, находившемуся на Волыни.

За несколько верст до города конь под княжичем пал, а где-то в лесу раздавался леденящий душу протяжный волчий вой. Дальше ехали на одной лошади… Боялись, что и та падет, но до города добрались.

Княжеский замок возвышался на холме, опоясанном замершими в ту пору рвом и рекой Стырь. Если смотреть на крепость с высоты птичьего полета,то во в плане она представляла из себя треугольник с башнями по углам. Ворота оказались уже запертыми на ночь. Пришлось долго молотить в них, чтобы впустили. Наконец приезжих впустили и провели к хозяину замка удельному князю Витовту Кейстутовичу, принявшему незваных гостей в исподней рубахе. После возвращения последнего в Литву из Ордена, куда тот бежал от Ягайло в женском наряде, король пожаловал ему Луцк с Брестом, Гродно и Каменцом, но не угодья его батюшки Кейстута.

Расспросив княжича, Витовт зевнул, велел накормить молодых людей и отвести им горницу для ночлега. В тот вечер Василий представлялся луцкому князю подарком судьбы, но он еще не вполне представлял себе, как им воспользоваться. Однако он обладал качествами незаурядного политика: умом, дальновидностью, неразборчивостью в средствах и хитростью, к тому же верил более щиту с мечом, нежели молитве с крестным знаменьем, и не желал своего упустить.

Наутро Василий проснулся от кошачьего мяуканья и царапанья в дверь когтями. Накинув на плечи тулуп, вышел с ним на запорошенный снегом двор. Морозный хрустальный воздух пьянил. Хорошо! Морозец хотя и не сильный, но пощипывал щеки. Бездумно смотрел княжич на еще не начавшее светлеть небо с яркими звездами и месяцем, удивляясь величию и непостижимости Творца, создателя всего сущего!

От этого княжича отвлек скрип. Обернулся и узрел в темном дверном проеме соседнего строения деву в меховой накидке с капюшоном, под которой светлела сорочка. Лица из-за капюшона не разглядеть, только один глаз да насмешливо кривящиеся губы. Юношеская фантазия мгновенно дорисовала недостающее, превратив незнакомку в записную красавицу. Легкой походкой она сделала несколько шагов в его сторону и остановилась.

– Кто такой, почему не знаю? – звенящим от морозца девичьим голосом спросила по-хозяйски.

– Сын великого владимирского и московского князя Дмитрия Ивановича, – отрапортовал Василий и в свою очередь полюбопытствовал: – А ты кто такая?

– Ишь какой шустрый! Сразу видно из здешних. Знаешь легенду о бывшем хозяине этого замка, славном воителе князе Любарте?[6]

Василий Дмитриевич покачал головой:

– Откуда же?!

– Ну, так слушай. Приняв греческую веру, Любарт женился на здешней княжне Анне-Буче и взял себе христианское имя Дмитрий, но не остепенился и тайно продолжал поклоняться своему литовскому богу Перкунасу. Мало ему показалось венчанной супруги, родившей ему пятерых сыновей. На старости лет он соблазнился юной красавицей Оксаной, что обитала на посаде, но та оказалась такой богомольной, что подолгу в слезах молилась перед распятием. Любарт принялся домогаться ее, но она отвергла его домогательства. Тогда взбешенный князь отдал девицу на поругание своим ратникам, а те – известные злодеи. Надругались над несчастной по-зверски. После того что с ней сделали, она спятила и вскоре умерла. Дух ее, однако, отомстил им: двое из ратников погибли жуткой смертью, а третий исчез со всем своим родом, будто никогда и не жил на белом свете. Говорят, черти уволокли его в ад. С тех пор призрак несчастной Оксаны бродит по замку, пугая людей. Так я и есть, та Оксана, княжич! Не догадался, что ли? Что побледнел, заячья душа? Ха-ха-ха…

Василий и в самом деле невольно вздрогнул и схватился за рукоять кинжала, но тут же отогнал от себя страх. «Никаких приведений на рассвете нет и быть не может, особенно после первого крика петуха. Лукавит, что ли? Стоит нечистой силе услышать голос петуха, как она тут же убирается к себе в преисподнюю».

– Что ты мне тут небылицы рассказываешь? Думаешь, испугался?

– Ишь какой смельчак нашелся! Так ты что же и в Дьявола не веришь? Не знаю, как ты, а я люблю байки про ведьм: отчаянные они, бедовые…

За стеной раздался не хриплый, как в первый раз, а звонкий, заливистый крик прочистившего горло петуха.

– Мне пора, – опять расхохоталась дева и исчезла за дверью, лязгнув засовом.

Интуитивно бросился к дверному проему, дернул за ручку – заперто. Странная, непонятная тоска объяла душу, хотя ничего особенного не произошло. Таких девиц везде полным-полно.

Вернулся в горницу, растолкал рынду, который был не намного старше его, хотя в юности несколько лет – немалый срок. Шишка, открыл глаза и уставился на Василия.

Человек часто не может поступать так, как желает. Не являлся исключением и Шишка. Всю короткую, но сумбурную жизнь его окутывал холод одиночества. Он не помнил ни своих родителей, ни имени, которым его нарекли когда-то, но дешевый оловянный крестик на кожаном ремешке говорил о том, что он православный. В ту пору прозвища нередко заменяли имена, вот его и нарекли такие же как от без роду и племени людишки Шишкой. Был он неказист: конопат и имел к тому же бельмо на правом глазу, которое не украсило его. Не красавец, но и не урод все же. Так, на любительницу… Когда-то его подобрал на дороге Спасский архимандрит Митяй-Михаил, а потом после ухода из Москвы Тохтамыша взял к себе великий князь Дмитрий Иванович. Смышленый паренек умел читать и кое-как изъяснялся по-гречески, то есть считался по тем временам почти ученым. Когда в Орду отправляли княжича Василия, то тот упросил отца отпустить с ним кота Веню с Шишкой.

Разбуженный княжичем рында присел на лавку, и когда окончательно он пришел в себя, Василий рассказал о встрече с незнакомкой. Тот лишь тряхнул головой, будто отгоняя наваждение, и спросил:

– Ведьма, что ли? Так здесь их много… Тут чуть не каждая жинка приятельство с нечистым водит и на Лысую гору летает, где всякая нечисть устраивает бесовские игрища в ночь на Ивана Купалу…

– Фу ты, ну ты! Я тебе об одном толкую, а ты мне о другом!

В то же утро, только позже, дочь князя Витовта заглянула к отцу и полюбопытствовала:

– Вышла утром во двор и встретила там молодца, который назвался московским княжичем. Не слукавил ли?

– Нет, возвращается к себе из Орды через Волынь, как будто правое ухо удобней чесать левой рукой. Ну да это его забота…

– Как знать, как знать, батюшка… – заметила уклончиво Софья.

Князь внимательно посмотрел на нее и погрозил перстом:

– Смотри у меня, плутовка! Оставь свои глупости!

Как обычно в подобных случаях, он сделал вид, что не уразумел намека дочери, ибо не желал сего понимать. Так проще и дешевле. К тому же Витовт прекрасно знал двойственный характер Софьи, состоящий из причудливого смешения добродетелей и пороков: живого ума, пылкого темперамента и любви к сомнительным развлечениям.

2

Не вполне осознавая, зачем это делает, княжич каждое утро выходил во двор затемно, надеясь встретить ту чертовку, которую видел в первое утро его прибытия в Луцк и пробудившую в нем сладостное, пьянящее чувство. Смотрел на заснеженные шатры замковых строений, прислушиваясь, не скрипнет ли дверь, но всё тщетно. Возвращаясь в тепло горницы, недоумевал: «Пригрезилась она мне тогда, что ли?»

– Ну что, не прилетела ведьмочка? – смеясь, встречал Василия Шишка. – Видно, метлу потеряла или лукавый ей больше приглянулся, нежели ты.

Настала пора возвращаться в Москву, но последние деньги иссякли. «Не пристало княжичу плестись в компании убогих калик», – размышлял Василий, поглаживая кота, которого считал домашним, хотя тот по манерам и характеру, принадлежал к дикому лесному братству.

«Такую двуногую тварь легче загрызть, чем приручить, но лапа на него не поднимается, – в свою очередь, размышлял кот Веня, развалясь у печи и щурясь на огонь. – Кошачья жизнь длинна, запутана и полна превратностей, недаром людской год приравнивают к семи кошачьим…»

В конце концов, судьба вознаградила Василия за упорство. Однажды опять скрипнула дверь, и мурашки пробежали по спине. Неужели? Да, та самая красотка, назвавшаяся Оксаной, но на сей раз в другой накидке без капюшона с рассыпанными по плечам волосами цвета светлого пива, показалась во дворе замка.

– Здрав будь, молодец. Опять не спится? Уж не захворал ли? Перед кончиной многие, говорят, маются, на звезды смотрят, с жизнью прощаются…

Василий неопределенно пожал плечами и подошел поближе, дабы получше разглядеть чаровницу. Та не отшатнулась – взглянула в глаза прямо и дерзко, будто в грудь по самую рукоять всадила безжалостный трехгранный стилет. Обомлел на миг: глаза у красотки большущие колдовского зеленого цвета. Что-то загадочное, манящее притягивало его к ней, и от этого становилось не по себе.

– Что молчишь? Нравлюсь?

Поежился и выдохнул из себя, словно в безумии:

– Очень! Очень!

– Смотри у меня, не влюбись, а то погибнешь, – предостерегла со смехом.

Какой-то туман обволок сознание княжича, хотя ни сном, ни духом не ведал последствий случившееся, но еще не осознанное. В душе свершилось что-то невообразимое, от чего учащенно забилось сердце, готовое выскочить из груди…

Меж тем чаровница ударила одним сафьяновым сапожком о другой, сбивая налипший снег, и опять скрылась.

«Ведьма, да и только! Лишь исчадье ада может быть так очаровательно и плутовато», – подумалось Василию, и он непроизвольно осенил себя крестом.

Задрал голову, и ему показалось, что из трубы вылетела тень и с сатанинским хохотом пронеслась над зубчатой стеной. Тьфу ты, наваждение какое-то, наслушался Шишки, теперь мерещится невесть что. Тряхнул головой, и все исчезло.

На следующий день по случаю Крещения Господня в реке Иордан Витовт давал пир. Пригласил на него и московского гостя. Религия являлась основой мировоззрения, и церковные праздники отмечали неукоснительно с благочестием и благоговением.

Луцкий князь воспитывался совсем по-иному, чем его православные подданные. Сперва его опекали языческие жрецы – креве, как называли их балтийские народы, а потом учил православный духовник жены. Во время бегства в Орден Витовта наставляли в вере католические капелланы. Тогда он недурно освоил нижненемецкий диалект и иногда примешивал к речи латинские фразы, чем поражал гостей с Запада. Внешне луцкий князь так же отличался от своих подданных: стриг голову на западноевропейский манер и брил лицо, хотя в Великом Литовском княжестве все – от высшей знати до простых холопов – носили бороды. Еще одна странность: он не любил ни охот, ни хмельных пиров, а в обращении с людьми держался довольно сдержанно, если не сказать холодно. С возрастом Витовт смирил свой нрав до неузнаваемости. Стал осторожен, скрытен и жесток. Ему мерещилось, что все стараются обмануть и провести его.

Пир проходил на втором этаже Владычной башни, названной так потому, что деньги на нее дал епископ Арсений. Стены залы украшали оружие, щиты и доспехи, как литовские, так и трофейные: орденские, русские, польские, татарские. Василия усадили недалеко от хозяина замка. Рассматривая собравшихся за столом приближенных, княжич неожиданно узрел среди прочих свое «привидение», но на сей раз в темно-зеленом платье, вытканном желтыми узорами. От ее вида сердце княжича затрепетало и стало трудно дышать. Рядом с ней сидела княгиня Анна Святославовна, жена Витовта.

Наконец, Василий, указав на незнакомку, спросил у услужливого ласкового холопа, подносившего крепкое забористое пиво: – Кто такая?

– Княжна Софья Витовтовна, – понизив голос, молвил тот с поклоном.

Его слова отдались в душе княжича сладким перезвоном, словно кто-то опять тряхнул невидимый серебряный бубенчик: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…

«Хороша!» – подумал, украдкой разглядывая дочь Витовта: пухлые губы, светлые пшеничные волосы, заплетенные в толстую косу, и правильный овал лица. Один только недостаток – прямой длинный нос мог не всем прийтись по вкусу, однако княжичу он казался в самый раз, более того – восхитительным.

Заметив его взгляд, Софья заговорщицки подмигнула ему – или это только показалось? – опустила глаза и выплыла из залы. Неодолимый соблазн охватил Василия. Залпом осушил кубок и последовал за ней какой-то нервозной подпрыгивающей походкой, словно щенок, бегущий за матерью-сукой. Думал, что никто не обратил на него внимания, но ошибся: некоторые сидящие за столом проследили за ним взглядом и понимающе опустили глаза.

 

На узкой винтовой лестнице удобной для защиты башни от противника, а не о для любовных свиданий, Василий догнал княжну и бесцеремонно схватил за руку:

– Постой…

– Ну что тебе еще, изверг?

Не ответил, развернул ее к себе за плечи и неумело, по-мальчишески впился в сочные девичьи губы, будто печать поставил «моё!» Ее рот показался ему слаще клеверного меда, от чего голова пошла кругом и он привалился к стене.

– Ошалел, что ли?! – вытирая широким рукавом платья рот, сказала без злобы, будто ожидала нечто подобного.

– Иди за меня замуж!

– Еще чего?! Полоумный! – ответила, но глаза у нее вспыхнули и засияли странным блеском. Тем не менее, ответила совсем не так, как он втайне ожидал. – Твоя наглость граничит с дерзостью безумца. Да и с какой стати ты мне предлагаешь такое?!

– Все равно добьюсь твоей руки во что бы то ни стало.

– Ну-ну… Посмотрим, хватит ли у тебя настойчивости и смелости для этого или ты лишь со мной так боек, а с батюшкой, думаю, поостережешься чепуху молоть, – молвила Софья, усмехаясь.

– Вот увидишь…

– Ну-ну, – повернулась, ненароком коснувшись ухажера широким рукавом платья, вернулась в залу.

Постоял некоторое время на лестнице, привалившись к стене и постепенно приходя в себя. Василий пока еще не уразумел, что понять женщину иногда еще сложнее, чем самого себя, но непостижимость дочери Витовта уже настораживала. В ушах все громче звенел, заливаясь и заглушая доводы разума, бубенчик: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…

Когда княжич вернулся в залу, там всех потешали скоморохи. Играли на канклесе[7], а потом медведица танцевала под аккомпанемент гудков. Считалось, что благочестивым людям не пристало забавляться бесовским лицедейством, но праздничная тарабарщина, заквашенная на пиве, кружила головы. Один Витовт, по своему обыкновению, пил родниковую воду, подкрашенную медом под цвет пива, с совершенно бесстрастным лицом душевнобольного, не выражавшим ни чувств, ни страстей, томивших душу.

Вечером, распахнув дверь в княжеские покои, Софья вбежала туда со смехом, чмокнула отца в щеку и сообщила о предложении Василия. Тот уловил кисловатый запах изо рта дочери и поморщился, понимая, что она навеселе.

Что-что, а это ячменное пойло литовцы любили до безумия и пили его до тех пор, пока не валились с ног. Утро некоторые начинали с крика: «Пива, пива!» Знатные люди, имевшие прислугу, не исключая женщин, которые в своем пристрастии к ячменному напитку не уступали сильному полу, требовали принести питье в постель.

Как бы то ни было, но Витовт поинтересовался:

– И как тебе княжич Василий?

Дочь только рукой махнула:

– Дурачок. Совершенный глупышка, но иногда бывает мил в своей мальчишеской наивности…

«Может, то и к лучшему», – подумалось отцу, и легкая судорога пробежала по его лицу.

Жизненный опыт дорого стоит, однако цена, которую за него платят, не превышает выгоды, извлекаемой из сего. Дочь меж тем, помолчав некоторое время, продолжала:

– Не хуже и не лучше остальных. Того же конюха Степки.

– Нашла, кого вспоминать, дура! Хорошо, вовремя донесли на ваши шашни, а то чего доброго на всю жизнь клеймо на себе бы оставила, как на отбракованной, кобыле. «Не годна». Такое ни чем не смоешь.

– Ну, ты уж и скажешь, батюшка! – капризно надула губки дочь.

– Увлечения проходят, а грязный след от недостойной связи остается и долго тянется следом за грешницей. Произошедшее с конюхом, нелепо. Забудь об этом навек.

– Зато целоваться московский княжич не умеет. Степка был мастаком в этом, от его поцелуев, даже дух захватывало, – заметила княжна мимоходом.

– Бесстыдница! Меж тем в княжиче Василии, может статься, твое будущее. Лучше быть умной женой при глупом муже, нежели наоборот… Ныне я только луцкий и гродненский князек, потому такой союзник, как московский государь, мне нужен…

– Ну, разве что, батюшка, – сказала, опустив глаза, Софья, и ей вспомнился ее учитель, пленный орденский рыцарь Марквард фон Зальцбах, который, научив ее считать, но не в силах превозмочь животного наваждения, изнасиловал ее в садовой беседке, несмотря на клятву целомудрия, данную при вступлении в Орден, не преминув по-монашески закрыть глаза. Хитрец! Все их жеребячье племя такое…

Не то чтобы Софье понравилось, когда в нее входила тугая мужская плоть, но оправившись от случившегося и, приведя себя в порядок, она насупилась и предупредила:

– Не смей никогда повторять этого, Марквард. Я не грязная девка из корчмы, а княжна из рода Гедимина. За следующую подобную попытку тебя разорвут лошадьми перед воротами замка по повелению моего батюшки. Я уж о том позабочусь. Не сомневайся!

Рыцарь ни на минуту не усомнился в том, что она исполнит свою угрозу, ибо таким не шутят. Поклонился и виновато опустил глаза.

Витовту, наблюдавшему за изменением выражения лица дочери, почему-то пришло в голову, что именно такие взбалмошные девки, как Софья, имеют особую власть над сильным полом, и это ему было только на руку.

1Гураган, иранизированный вариант монгольского «куруген» – зять хана. Женившись на Сарай-Мульк-ханум, дочери последнего хана улуса Джагатая, Тимур прибавил к своему имени приставку зять.
2Изъятие чего-либо. Обычно под этим понимают передачу церковной собственности светской власти.
3Правил в Венгрии с 1342-го по 1382 год.
4Уния – объединение (лат.).
5Заключена 14 августа 1385 г. в местечке Крево.
6Любарт – князь галицко-волынский (1340-1383 или 1385), один из сыновей литовского князя Гедимина.
7Народный инструмент, напоминающий гусли.
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru