Михаил Загоскин
Рославлев, или Русские в 1812 году
– Пришиби его! – заревел высокой мужик с рыжей бородою, и вмиг целая толпа вооруженных косами, ружьями и топорами крестьян окружила Рославлева.
Глава VII
Посреди большого села, на обширном лугу, или площади, на которой разгуливали овцы и резвились ребятишки, стояла ветхая деревянная церковь с высокой колокольнею. У дверей ее, на одной из ступеней поросшей травою лестницы, сидел старик лет восьмидесяти, в зеленом сюртуке с красным воротником, обшитым позументом; с полдюжины медалей, различных форм и величины, покрывали грудь его. Он разговаривал с молодым человеком, который стоял перед ним и по наряду своему, казалось, принадлежал к духовному званию.
– Нет, Александр Дмитрич! – говорил старик, покачивая головою, – рано ли, поздно ли, а несдобровать нашему селу; чай, злодеи-то больно на нас зубы грызут.
– Оно и есть за что! – сказал молодой человек, – ведь мы у них как бельмо на глазу. Да бог милостив! Кой-как до сих пор с ними справлялись. Fortes fortuna adjuvat, то есть: смелым бог владеет, Кондратий Пахомыч!
– Конечно, батюшка, за правое дело бог заступа; а все-таки, как проведают в Москве, что в нашем селе легло сот пять, шесть французов, да пришлют сюда полка два…
– Так что ж? Будем драться.
– Вот то-то и горе! Вы станете драться, а я что буду делать? Протягивай шею, как баран.
– Эх, Кондратий Пахомыч! Да на людях и смерть красна!
– Не о смерти речь, батюшка! Когда вы, народ молодой, себя не жалеете, так мне ли, старику, торговаться; да каково подумать, что эти злодеи наругаются над моей седой головою? Пожалуй, на смех живого оставят. Эх, старость, старость! Как бы прежние годы, так я бы трех поджарых французов на один штык посадил. Небось турки их дюжее, да и тех, бывало, как примусь нанизывать, так господи боже мой! считать не поспевают. Вот как мы с батюшкой, графом Суворовым, штурмовали Измаил… Тогда был нашим капитаном его благородие Сергей Дмитрич, царство ему небесное! Отец, а не командир! И что за молодец!.. как теперь гляжу – мигнуть не успели, а уж наш сокол на стене, вся рота за ним – ура!..
– Ты уж мне это рассказывал, Кондратий Пахомович!
– Вот, батюшка, тогда дело другое: и подраться-то было куражнее! Знал, что живой в руки не дамся; а теперь что я?.. малой ребенок одолеет. Пробовал вчера стрелять из ружья – куда-те? Так в руках ходуном и ходит! Метил в забор, а подстрелил батькину корову. Да что отец Егор, вернулся, что ль?
– Нет еще. Я слышал, будто бы его французы в полон захватили.
– Ах они разбойники! Уж и попов стали хватать! А того не подумают, басурманы, что этак наш брат, старик, и без исповеди умрет.
– Видно, узнали, что он из нашего села. Ведь французы-то называют нас бунтовщиками.
– Бунтовщиками? Ах они проклятые! да как бы они смели это сказать? Разве мы бунтуем против нашего государя? Разве мы их гладим по головке?
– В том-то и дело, что не гладим. Они говорят: tui, quid nihil refet, ne cures, то есть: не мешайся не в свое дело; а мы толкуем: cuneus cuneum trudit, сиречь – клин клином выбивают.
– Эх, батюшка! да перестанешь ли ты говорить не по-русскому?
– Привык, Пахомыч! У нас на Перерве без латинской пословицы ступить нельзя.
– Да что вы в Перервинском монастыре все латыши, что ль, а не русские? Знаешь ли, как это не по нутру нашим мужичкам? Что, дескать, за притча такая? Кажись, церковник-то, что к нам пристал, детина бравый, а все по-французскому говорит.
– По-французскому! Невежды!..
– Александр Дмитрич! – раздался голос с колокольни, – никак наши идут.
– Наши ли, Андрюша? – сказал семинарист, подняв кверху голову. – Посмотри-ка хорошенько!
– Точно наши. Вот впереди Ерема косой да солдат Потапыч; они ведут какого-то чужого: никак, француза изловили.
– Навряд француза, – сказал, покачав головой, старый унтер-офицер. – Они бы уж его дорогою раз десять уходили; а не захватили ли они, как ономнясь бронницкие молодцы, какого-нибудь изменника или шпиона?
– Что ты, Пaxoмыч! Боже сохрани! Будет с нас и того, что один русской осрамился и служил нашим злодеям.
– Эх, батюшка! в семье не без урода.
– Вот уж наши ребята из-за рощи показались. Пойдем, Кондратий Пахомыч, в мирскую избу. Если они в самом деле захватили какого-нибудь подозрительного человека, так надобно его порядком допросить, а то, пожалуй, у наших молодцов и правый будет виноват: auri est bonus…[114]
– Да полно тебе язык-то коверкать!.. – перервал с досадою старик. – Что за латыш, в самом деле? Смотри, Александр Дмитрич, несдобровать тебе, если ты заговоришь на мирской сходке этим чухонским наречием.
– Чухонским! – повторил сквозь зубы семинарист. – Чухонским!.. Ignarus, barbarus![115]
– Полно бормотать-то: ведь я дело говорю. Пойдем! А ты, Андрюша, – продолжал инвалид, обращаясь к молодому парню, который стоял на колокольне, – лишь только завидишь супостатов, тотчас и давай знать. Пойдем, Александр Дмитрич!
Мирская изба, построенная на том же лугу, или площади, против самой церкви, отличалась от прочего жилья только тем, что не имела двора и была несколько просторнее других изб. Когда инвалид и семинарист вошли в эту управу сельского благочиния, то нашли уже в ней человек пять стариков и сотника. Сержант и наш ученый латинист, поклонясь присутствующим, заняли передний угол. Через несколько минут вошли в избу отставной солдат с ружьем, а за ним широкоплечий крестьянин с рыжей бородою, вооруженный также ружьем и большим поварским ножом, заткнутым за пояс. В сенях и вокруг избы столпилось человек двести крестьян, по большей части с ружьями, отбитыми у французских солдат.
– Ну что, братцы? – спросил сотник, – захватили ли вы в селе Богородском французов?
– Нет-ста, Никита Пахомыч! – отвечал рыжий мужик. – Ушли, пострелы! A бают, они с утра до самых полуден уж буянили, буянили на барском дворе. Приказчика в гроб заколотили. Слышь ты, давай им все калачей, а на наш хлеб так и плюют.
– Ах они безбожники! – вскричал сотник, – плевать на дар божий! Эка нехристь проклятая!
– Вишь какие прихотники! – сказал один осанистый крестьянин в синем кафтане, – трескали б, разбойники, то, что дают. Ведь матушка-рожь кормит вceх дуpаков, a пшеничка по выбору.
– Народ-то в Богородском такой несмышленый! – примолвил рыжий мужик – Гонца к нам послали, а сами разбежались по лесу. Им бы принять злодеев-то с хлебом и с солью, да пивца, да винца, да того, да другого – убаюкали бы их, голубчиков, а мы бы как тут! Нагрянули врасплох да и катай их чем ни попало.
– Как мы шли назад, – сказал отставной солдат, – так наткнулись в лесу на французов, на тех ли самых, на других ли – лукавый их знает!
– Ну что, ребятушки? – вскричал сержант, – расчесали, что ль, их?
– Как пить дaли, Кондратий Пахомыч!
– Неужли-то и отпору вам не было?
– Как не быть! Мы, знаешь, сначала из-за кустов как шарахнули! Вот они приостановились, да и ну отстреливаться; а пуще какой-то в мохнатой шапке, командир что ль, их, так и загорланил: алон, камрат! Да другие-то прочие не так, чтоб очень: все какая-то вольница; стрельнули раза три, да и врассыпную. Не знаю, сколько их ушло, а кучка порядочная в лесу осталась.
– Что за притча такая? – сказал сотник, – откуда берутся эти французы? Бьем, бьем – а все их много!
– Видно, сват Пахомыч, – перервал крестьянин в синем кафтане, – они как осенние мухи. Да вот погоди! как придет на них Егоре́й с гвоздем да Никола с мостом, так все передохнут.
– Мы, Пахомыч, – сказал рыжий мужик, – захватили одного живьем. Кто его знает? баит по-нашему и стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь, ушел из Москвы, и русской-то он офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и дьявол его знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.
– А почему ж ты это думаешь? – спросил семинарист. – Ну, если в самом деле говорит правду?
– Правду? Так коего ж черта ему было таскаться вместе с французами!
– Но разве он не мог с ними повстречаться так же, как и вы?
– А зачем же он, – перервал солдат, – вот этак с час назад, ехал верхом вместе с французским офицером? Я п лошадь-то его подстрелил.
– Как с французским офицером!
– Да так же!
– Но почему ты знаешь, что этот офицер французской?
– Почему знаю? Вот еще что! Нет, господин церковник! мы получше твоего знаем французские-то мундиры: под Устерлицем я на них насмотрелся. Да и станет ли русской офицер петь французские песни? А он так горло и драл.
– А тот, что мы захватили, ему подтягивал, – примолвил рыжий мужик, – я сам слышал.
– Я хоть и не слыхал, – перервал солдат, – да видел, что они ехали дружно, рядышком, словно братья родные.
– Так что ж и калякать? – вскричал сотник. – Вестимо, он француз: не так ли, православные?
– Так, Никита Пахомыч! Так! – повторили все старики.
– А если француз, – примолвил один лысый старик, – на осину его!
– Как бы не так! – перервал сотник, – еще веревку припасай. В колодезь к товарищам, так и концы в воду.
– Ей, не торопись, ребята! – сказал семинарист. – Melior est consulta…[116]
– Что ты, сумасшедший, перестань! – шепнул сержант, дернув за рукав своего соседа. – Православные! – продолжал он, – послушайтесь меня, старика: чтоб не было оглядок, так не лучше ли его хорошенько допросить?
– Да, скажет он тебе правду, дожидайся! – перервал лысый старик.
– Погодите, братцы! – заговорил крестьянин в синем кафтане, – коли этот полоненник доподлинно не русской, так мы такую найдем улику, что ему и пикнуть неча будет. Не велика фигура, что он баит по-нашему: ведь французы на все смышлены, только бога-то не знают. Помните ли, ребята, ономнясь, как мы их сотни полторы в одно утро уходили, был ли хоть на одном из этих басурманов крест господень?
– Ни на одном не было, Терентий Иваныч! – отвечал сотник, – я сам видел.
– Так и на этом не будет, коли он француз; а если православный, так носит крест – не правда ли?
– Правда, Терентий Иваныч, правда! – повторили все присутствующие.
– Так давайте же его сюда. Посмотрим, есть ли у него на шее-то отцовское благословление?
Два крестьянина, вооруженные топорами, ввели Рославлева в избу.
– Ваня! – сказал Терентий одному из них, – расстегни-ка ему ворот у рубахи – вот так!
– Что вы делаете, ребята? – перервал Рославлев. – Я точно русской!
– Ладно, брат! увидим-ста, русской ли ты. Ну что, Ваня, есть ли на нем крест? – спросил сотник.
– Не, Пахомыч! – ни креста, ни образа!
– Видите, православные! – сказал рыжий Ерема. – Чего же вам еще?
– В колодезь его! – завопили почти все крестьяне.
– Послушайте, братцы! – вскричал Рославлев, – видит бог, на мне был крест, да меня ограбили французы.
– Что с ним растабарывать! – подхватил сотник. – Тащите его! в колодезь!
– Да что вам дался колодезь? – перервал Ерема. – И так все колодцы перепортили. Много ли ему надобно? Эй, Ваня, что ты смотришь басурману-то в зубы? Обухом его!
– И то правда! – закричали другие мужики. – Пришиби его!
Один из крестьян, которые караулили Рославлева, вынул из-за пояса свой топор.
– Постойте, детушки! – перервал сержант. – Эк у вас руки-то расходились! Убить недолго. Ну, если его в самом деле ограбили французы?..
– И он действительно русской офицер? – примолвил семинарист.
– А это что? – вскричал Ерема, вынимая из бокового кармана рославлевой шинели кошелек с деньгами. – Что, брат? видно, они тебя грабили, да не дограбили? Смотрите, православные! И деньги-то не наши.
– Эта шинель не моя, – сказал Рославлев. – Один из французов поменялся со мной насильно.
– А деньги-то дал впридачу, что ль? – закричал Ерема. – Ах ты, проклятый басурман! Что мы тебе, олухи достались? Да что с тобой калякать? Ваня! хвати его по маковке!.. Что ж ты?.. Полно, брат, не переминайся! а не то я сам… – примолвил Ерема, вынимая из-за пояса свой широкой нож.
– Погоди, кум, не торопись! – сказал Иван. – Послушай-ка, молодец: ты баишь, что с тебя сняли крест французы. Ну! а какой он был? деревянный или серебряный?
– Нет, золотой! – отвечал Рославлев.
– Ладно. А на каком он висел гайтане – на черном или красном?
– Нет, на зеленом шелковом снурке.
– Что, ребята, ведь он баит правду: вот и крест; я вынул его из кармана у одного убитого француза.
– Да поверьте мне, братцы! – сказал Рославлев, – я вас не обманываю: я точно русской офицер.
– И впрямь, православные! – примолвил Терентий, – уж не русской ли он?
– Точно русской! – подхватил семинарист.
– А если русской, – возразил отставной солдат, – так он изменник!
– Изменник! – повторил с негодованием Рославлев.
– Вестимо, изменник! – закричал Ерема. – Ради чего ты ехал с французским офицером – а?
– Мой товарищ также русской офицер, а нарядился французом для того, чтоб выручить меня из Москвы.
– Эк с чем подъехал! На вас пошлюсь, православные: ну станет ли русской офицер петь эти басурманкие песни?
– Вестимо, не станет! – закричали крестьяне.
– Клянусь вам богом, ребята! – продолжал Рославлев, – я и мой товарищ – мы оба русские. Он гусарской ротмистр Зарецкой, а я гвардии поручик Рославлев.
– Рославлев! – пoвтopил c необычайною живостию сержант. – А как звали вашего батюшку?
– Сергеем Дмитричем.
– Не припомните ли, сударь! где он изволил служить капитаном?
– Он служил капитаном при Суворове, в Фанагорийском полку.
– Ну, так и есть! – воскликнул с радостию сержант, вскочив со скамьи. – Ваше благородие! ведь батюшка ваш был моим командиром, и мы вместе с ним штурмовали Измаил.
– Слышите ль, братцы! – сказал семинарист.
– Слышим-ста! – отвечал Ерема, – да нам-то что до этого?
– Как что? – перервал сержант, – да разве сын моего командира может быть изменником? Ну, статочное ли это дело? Не правда ли, детушки?
Все крестьяне встали с своих мест, поглядывали друг на друга, один почесывал голову, другой пожимался; но никто не отвечал ни слова.
– Что это, братцы? – продолжал сержант, – неужели-то вы и мне, старику, верить не хотите?
– Верить-та мы тебе верим, – отвечал Ерема, – да ведь не все сыновья в отцов родятся, Пахомыч!
– Всяко бывает, конечно, – примолвил Терентий, – да ведь недаром же и пословица: недалеко яблочко от яблони падает. Ну, как вы думаете, православные?
– Как ты, Терентий Иваныч? – отвечали сотник и старики.
А по мне вот как: уж если Кондратий Пахомыч за него порукою, так нам и баить нечего. Поклон его благородию, да милости просим в передний угол! Так ли, православные?
– Ну, коли так, так так! – повторили в один голос крестьяне. – Милости просим, батюшка!
– Ваня! – сказал Терентий, – сбегай ко мне да принеси-ка жбан браги, каравай хлеба и спроси у Андревны пирог с кашею: чай, его милость проголодаться изволил.
– Забеги и к моей старухе, – примолвил сотник, – да возьми у нее штоф ерофеичу.
– Благодарю вас, добрые люди! – сказал Рославлев, – я хоть и не обедал, а мне что-то есть не хочется.
– Чу!.. – вскричал сотник, – что это?
– Французы! Французы! – загремели сотни голосов на улице. Все бросились опрометью из избы, и в одну минуту густая толпа окружила колокольню.
– Эй, Андрюша! где французы? – спросил сотник.
– Вон там, у дальней засеки, – отвечал мальчик.
– Много ли их?
– Много, Пахомыч! и конных и пеших видимо-невидимо.
– Ну, ребята! – сказал сержант, – смотрите, стоять грудью за нашу матушку святую Русь и веру православную.
– Стоять-то мы рады, – перервал сотник, – да слышишь, Кондратий Пахомыч, – их идет несметная сила?
– Так что ж?
– Не одолеешь, кормилец! много ли нас?
– Да и французов-то, верно, не больше, – сказал Рославлев, – они растянулись по дороге, так издали и кажется, что их много.
– Ох, батюшка! – подхватил Терентий, – хитры они, злодеи! не пошлют мало. Ведь они, басурманы, уж давным-давно до нас добираются.
– Ну, православные! – сказал Пахомыч, – говорите, что делать?
Ни один голос не отозвался на вопрос сотника. Все крестьяне поглядывали молча друг на друга, и на многих лицах ясно изображались недоумение и робость…
– Эх, худо дело! – шепнул сержант. – Ваше благородие! – продолжал он, обращаясь к Рославлеву, – не принять ли вам команды? Вы человек военный, так авось это наших ребят покуражит. Эй, братцы, сюда! слушайте его благородия!
– Как так? Что такое? Да разве он не француз? – заговорили крестьяне.
– Нет, детушки! Его благородие – русской офицер, сын моего бывшего капитана.
– Ой ли? Вот-те раз! Слышите, ребята!.. Вот что!.. – загремели восклицания из удивленной толпы.
– Друзья! – сказал Рославлев, – чего хотите вы? Покориться ли злодеям нашим, или биться с ними до последней капли крови?.. Ну, что ж вы молчите?
– Да вот что, – сказал один крестьянин, – Андрюха-то говорит, что их больно много.
– Так что ж, ребята? – подхватил семинарист, – хоть покоримся, хоть нет, а все нам от них милости никакой не будет: мало ли мы их передушили!
– Вестимо, – сказал отставной солдат, – мы им пардону не давали, так и они нам не дадут.
– А если б и дали, – возразил Рославлев, – так не грешно ли вам будет выдать руками жен и детей ваших? Эх, братцы! уж если вы начали служить верой и правдой царю православному, так и дослуживайте! Что нам считать, много ли их? Наше дело правое – с нами бог!
– А с ними черт! – заревел Ерема. – Что в самом деле, драться так драться.
– Так за мной, православные! – воскликнул отставной солдат. – Ура! за батюшку царя и святую Русь!
– Ура! – подхватила вся толпа.
– Весь в покойника! – шептал потихоньку сержант, глядя на Рославлева, – как две капли воды!
– Теперь слушайте, ребята! – продолжал Рославлев. – Ты, я вижу, господин церковник, молодец! Возьми-ка с собой человек пятьдесят с ружьями да засядь вон там в кустах, за болотом, около дороги, и лишь только неприятель вас минует…
– Так мы вдогонку и откроем по нем огонь? Понимаю, господин офицер. Это вроде тех засад, о коих говорит Цезарь в комментариях своих de bello Gallico…
– Да полно, Александр Дмитрич! – закричал сержант. – Эк тебe неймется!
– Ты, служивый, и ты, молодец, – продолжал Рославлев, обращаясь к отставному солдату и Ереме, – возьмите с собой человек сто также с ружьями, ступайте к речке, разломайте мост, и когда французы станут переправляться вброд…
– То мы из-за деревьев пустим по них такую дробь, – перервал солдат, – что им и небо с овчинку покажется.
– А мы с тобой, сослуживец моего батюшки, – примолвил Рославлев, взяв за руку сержанта, – с остальными встретим неприятеля у самой деревни, и если я отступлю хоть на шаг, так назови мне по имени прежнего твоего командира, и ты увидишь – сын ли я его! Ну, ребята, с богом!
Крестьяне, зарядив свои ружья, отправились в назначенные для них места, и на лугу осталось не более осьмидесяти человек, вооруженных по большей части дубинами, топорами и рогатинами. К ним вскоре присоединилось сотни три женщин с ухватами и вилами. Ребятишки, старики, больные – одним словом, всякой, кто мог только двигаться и подымать руку, вооруженную чем ни попало, вышел на луг.
В глубокой тишине, изредка прерываемой рыданиями и молитвою, стояла вся толпа вокруг церкви.
– Что, Андрюша? – закричал наконец сержант, – близко ли наши злодеи?
– Близехонько, крестной! – отвечал с колокольни мальчик, – на самом выгоне – вон уж поровнялись с нашими, что засели на болоте; да они их не видят… Впереди едут конные… в железных шапках с хвостами… Крестной! крестной! да на них и одежа-та железная… так от солнышка и светит… Эва! сколько их!.. Вот пошли пешие!.. Эге! да народ-то все мелкой, крестной! Наши с ними справятся…
– То-то ребячья простота! – сказал сержант, покачивая головою. – Эх, дитятко! ведь они не в кулачки пришли драться; с пулей да штыком бороться не станешь; да бог милостив!
– Кондратий Пахомыч! – закричал мальчик, – они подъехали к речке… остановились… вот человек пять выехало вперед… стали в кучку… Эх, какой верзила! Ну, этот всех выше!.. а лошадь-то под ним так и пляшет!.. Видно, это их на́больший…
Вдруг вдали раздался залп из ружьев, и вслед за ним загремели частые выстрелы по сю сторону речки, на берегу которой стояли французы.
– Помоги, господи! – сказал сержант, перекрестясь.
– Крестной! – закричал мальчик, – наша взяла! Длинной-то упал с лошади; вон и другие стали падать… Да что это? Они не бегут!.. Вот и они принялись стрелять… Ну, все застлало дымом: ничего не видно.
Минут двадцать продолжалась жаркая перестрелка; потом выстрелы стали реже, раздался конской топот, и мальчик закричал:
– Крестной, крестной! никак, наших гонят назад.
– Вперед, друзья! – воскликнул Рославлев; но в ту же самую минуту показались на улице бегущие без порядка крестьяне, преследуемые французскими латниками.
– За мной, ребята, на паперть! – закричал Рославлев.
Сержант и человек тридцать крестьян, вооруженных ружьями, кинулись вслед за ним, а остальные рассыпались во все стороны. Неприятельская конница выскакала на площадь.
– Ну, братцы! – сказал Рославлев, – если злодеи нас одолеют, то, по крайней мере, не дадимся живые в руки. Стреляйте по конным, да метьте хорошенько!
В полминуты человек десять латников слетело с лошадей.
– Славно, детушки! – вскричал сержант, – знатно! вот так!.. Саржируй! то есть заряжай проворней, ребята. Ай да Герасим!… другова-то еще!.. Смотри, вот этого-то, что юлит впереди!.. Свалил!.. Ну, молодец!.. Эх, брат! в фанагорийцы бы тебя!..
– Старик! – сказал вполголоса Рославлев; – думал ли ты на штурме Измаила, что умрешь подле сына твоего капитана?
– Авось не умрем, – отвечал сержант, – бог милостив, ваше благородие!
– Да, мой друг! Он точно милостив! Страдания наши не будут продолжительны. Смотри!
Старик устремил свой взор в ту сторону, в которую показывал Рославлев: густая колонна неприятельской пехоты приближалась скорым шагом к площади.
– Ребята! – вскричал сержант, – стыдно и грешно старому солдату умереть с пустыми руками: дайте и мне ружье!
Вдруг дикой, пронзительный крик пронесся от другого конца селения, и человек двести казаков, наклоня свои дротики, с визгом промчались мимо церкви. В одну минуту латники были смяты, пехота опрокинута, и в то же время русское «ура!» загремело в тылу французов; человек триста крестьян из соседних деревень и семинарист с своим отрядом ударили в расстроенного неприятеля. С четверть часа, окруженные со всех сторон, французы упорно защищались; наконец, более половины неприятельской пехоты и почти вся конница легли на месте, остальные положили оружие.
В продолжение этого короткого, но жаркого дела Рославлев заметил одного русского офицера, который, по-видимому, командовал всем отрядом; он летал и крутился как вихрь впереди своих наездников: лихой горской конь его перепрыгивал через кучи убитых, топтал в ногах французов и с быстротою молнии переносил его с одного места на другое. Когда сраженье кончилось и всех пленных окружили цепью казаков; едва успевающих отгонять крестьян, которые, как дикие звери, рыскали вокруг побежденных, начальник отряда, окруженный офицерами, подъехал к церкви. При первом взгляде на его вздернутый кверху нос, черные густые усы и живые, исполненные ума и веселости глаза Рославлев узнал в нем, несмотря на странный полуказачий и полукрестьянской наряд, старинного своего знакомца, который в мирное время – певец любви, вина и славы – обворожал друзей своей любезностию и добродушием; а в военное, как ангел-истребитель, являлся с своими крылатыми полками, как молния, губил и исчезал среди врагов, изумленных его отвагою; но и посреди беспрерывных тревог войны, подобно древнему скальду, он не оставлял своей златострунной цевницы:
…Славил Марса и Темиру
И бранную повесил лиру
Меж верной сабли и седла.
– Это ты, – раздался знакомый голос на церковной паперти. – Ты жив, мой друг? Слава богу! – Рославлев обернулся – перед ним стоял Зарецкой в том же французском мундире, но в русской кавалерийской фуражке и форменной серой шинели.
