Михаил Лермонтов
Герой нашего времени

Полная версия

Вступительная статья и комментарии Татьяны Шипиловой

Иллюстрации на суперобложке, обложке и форзацах Елены Белоусовой

Шипилова Татьяна Евгеньевна – выпускник и аспирант Литературного института имени А. М. Горького, редактор литературного портала ГодЛитературы. РФ, преподаватель литературы в онлайн-школе «Фоксфорд».

© Белоусова Е. Н., иллюстрации, 2024

© Оформление, вступительная статья, комментарии. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2024 Machaon®

* * *

«Герой нашего времени» Михаила Юрьевича Лермонтова

Одиночество – главная тема в жизни Лермонтова. Он стал голосом своего молчаливого поколения. Литературоведы иногда называют это поколение «потерянным», по аналогии с героями произведений Ремарка, Хемингуэйя и других. Но русское «потерянное» поколение случилось на сто лет раньше, в период правления Николая I. После восстания декабристов в 1825 году царь так сильно ограничил возможность творческого самовыражения, что никто не смел лишнего слова не то что написать, даже подумать. И единственным рупором этого поколения, бессловесного, обреченного на глухое разочарование в собственных силах, стал Михаил Юрьевич Лермонтов.

Ярый почитатель творчества Пушкина, за острое, провокационное стихотворение «Смерть поэта» Лермонтов был сослан на Кавказ по личному распоряжению Николая I. Понять царя можно: после скандального вхождения на престол, жесткого усмирения декабристов, ему нужны были стабильность и верный, спокойный народ. Его выдуманному идеальному образу главного героя романа соответствует добрейший, скромнейший штабс-капитан Максим Максимыч, которого царь определил как «благородный и простой характер», но Лермонтов выводит на первый план человека, подобного себе. Известно, что Печорин – это некое альтер эго самого поэта.

Романтическое трагическое мировосприятие свободолюбивой личности накладывает отпечаток на все творчество писателя – от ранних лирических стихотворений («Парус», «Для чего я родился») до поэмы «Демон», над которой он работал в течение десяти лет, и закономерно приводит к вершине его наследия – первому психологическому роману русской литературы.

Григорий Печорин показан очень деятельным человеком, вот только деятельность эта бессмысленна. Его таланты, как и таланты самого Лермонтова, оказались совершенно не нужны в родной стране. Все, на что он сгодился, – отправиться на кавказский курорт и своим поведением раздражать тамошнее «водяное общество», а потом быть сосланным еще дальше, в глухую крепость где-то в глубине Кавказа, где даже свист пуль ему быстро наскучил.

Печорин постоянно ищет, на какие цели направить свою энергию, но, не находя, изобретает их самостоятельно. Из-за этого его жизнь и полна приключений, но все они какие-то несерьезные. Опасные, но не воплощающие собой благородных исканий. Александр Герцен, русский писатель и философ, анализируя характер Печорина, определил его портретом целого поколения постдекабристской эпохи, когда внешне будто ничего и не происходило, но внутри «совершалась великая работа… глухая и безмолвная, но деятельная и беспрерывная».

Особенность «Героя нашего времени» – усложненная кольцевая композиция. Хронология событий не совпадает с сюжетным построением текста. Лермонтов делает это для углубления образа главного героя, для его большей психологизации. Поначалу характер Печорина кажется исключительно отрицательным, что Лермонтов еще в предисловии называет «болезнью», подчеркивая, что сам он не имеет «гордой мечты сделаться исправителем людских пороков». Григорий Александрович вызывает у читателя интерес, любопытство первооткрывателя.

Природа Кавказа, экзотичный пейзаж, отличные от русских традиции и обычаи – все это заставляет задуматься: как и почему автор использует подобную экспозицию, зачем перемещает действие романа из Петербурга, путает хронологию, вводит сразу трех рассказчиков?

Все это определяет идею. На первый план выводится эгоистичность Печорина, его стремление во всем себе потакать, но постепенно для читателя открываются новые грани его характера: способность сожалеть о содеянном и любить, желание защитить честь не только свою, но и оклеветанной девушки, спасти и так уже приговоренного преступника. Все это открывает в нем тонкие грани человеческой натуры, полной своих собственных демонов, но и подчеркнуто благородной, отважной и глубокой.

Печорин двойственен. Его образ полон очаровательного трагизма. И чем больше читатель узнает о Печорине, тем больше проникается его трагедией. Три рассказчика позволяют уловить противоречивость характера, неоднозначность суждений о главном герое: отеческое отношение Максима Максимыча к своему молодому приятелю; заинтересованный, но объективный рассказчик, смотрящий на Печорина со стороны; сам Григорий Александрович, осознающий свои отрицательные стороны и анализирующий их с анатомической беспристрастностью, – все это позволяет образу стать более объемным и точным.

Делая записи в своем журнале, Печорин создает собственный миф: внешне – циник и манипулятор, внутренне – проницательная, одухотворенная, вечно ищущая, но не способная найти ничего действительно важного личность, страдающая от собственной неприкаянности и несостоятельности. Именно для большего отображения этого внутреннего противоречия и выведены в романе герои-двойники: Грушницкий, Вернер, Вулич. Они, с одной стороны, как в кривом зеркале, несколько даже гротескно показывают его самые худшие (Грушницкий) и спорные (Вернер, Вулич) черты. С другой же – еще сильнее подчеркивают его индивидуальность, одиночество, «лишность».

Грусть пронизывает все творчество поэта, но грусть эта полна энергии. Именно это странное чувство доходит до апогея в романе, обнажая страстное, грешное сердце, вызывая восторг в отношении человека, который «так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки».

Начало и окончание рассказа (и в начале, и в конце фигурируют крепость и Максим Максимыч) о жизни Григория Александровича Печорина создают некий замкнутый круг, из которого нет выхода, если не всмотреться в собственное «я» и не попытаться вырваться из него самостоятельно. Увы, Печорин с поразительным упорством обрекал себя на смерть, но читателю предлагается сделать правильный вывод и не попадаться в эту ловушку.

И как одиночество было главной темой жизни самого Лермонтова, так оно и становится главной темой в его великом романе. Одиночество это, юношеский максимализм, несмотря на смену эпох, всегда будет звучать современно и своевременно. Каждый молодой человек любой страны и эпохи чувствует в себе большие скрытые силы, ощущает недопонимание, путается в собственных целях, желая быть услышанным и понятым. Мы перерастаем это состояние, становимся взрослыми состоявшимися личностями, но то щемящее ощущение неприкаянности, когда-то испытанное в удивительную пору юношеской незрелости, откликается в человеческом сердце до сих пор, потому что в этом есть некий философский круговорот, с которым сталкивается человек в любые времена.

Татьяна Шипилова

Герой нашего времени

Во всякой книге предисловие есть первая и вместе с тем последняя вещь; оно или служит объяснением цели сочинения, или оправданием и ответом на критики. Но обыкновенно читателям дела нет до нравственной цели и до журнальных нападок, и потому они не читают предисловий. А жаль, что это так, особенно у нас. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана. Она еще не знает, что в порядочном обществе и в порядочной книге явная брань не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое, и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар. Наша публика похожа на провинциала, который, подслушав разговор двух дипломатов, принадлежащих к враждебным дворам, остался бы уверен, что каждый из них обманывает свое правительство в пользу взаимной, нежнейшей дружбы.

М. Ю. Лермонтов, как А. С. Пушкин и Н. В. Гоголь, стоял у истоков «золотого века» русской литературы, сильно отличавшейся от произведений авторов конца XVIII – начала XIX века: М. В. Ломоносова, Г. Р. Державина, Д. И. Фонвизина, И. А. Крылова. Лермонтов же считал, что русский читатель еще не готов к самостоятельным выводам, так как привык к озвученным моралям и поучительным текстам авторов предыдущей эпохи.

Эта книга испытала на себе еще недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно, Русь так уже сотворена, что все в ней обновляется, кроме подобных нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет упрека в покушении на оскорбление личности!

Лексический повтор в характеристике современной литературы, безусловно, несет ироническое отношение к читательским вкусам, сформировавшимся на текстах авторов XVIII века, где герои и идеи могли быть либо только отрицательными, либо только положительными, полутонов не существовало. Сейчас же, по уверению М. Ю. Лермонтова, можно отойти от ярлыков и ждать более тонкого повествования, подразумевающего глубокий самоанализ.

 

М. Ю. Лермонтов продолжает иронизировать над читательской природой современников, в частности над привычкой буквально воспринимать названия произведений. Автор прямо указывает, что этот роман не автобиографичен, что бы об этом не думали легковерные читатели или иные критики, статьи которых часто публиковались в журналах. И такой отстраненностью от личности своего героя М. Ю. Лермонтов лишний раз подчеркивает, что его Печорин – портрет не конкретного человека, а целого поколения молодых людей.

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека: это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас пощады? Уж не от того ли, что в нем больше правды, нежели бы вы того желали?..

Вы скажете, что нравственность от этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как ее излечить – это уж Бог знает!

Под болезнью автор подразумевает бездеятельность и неприкаянность молодых людей, обладающих всеми нужными для достойной жизни качествами, но не способных найти своего места в жизни и от этого страдающих еще сильнее.

Болезнь века – бездуховность и потерянность поколения «лишних людей», которых воплощает в себе Григорий Александрович Печорин, главный герой романа, герой описываемого времени.

Вслед за А. С. Пушкиным, который представил публике «Евгения Онегина», М. Ю. Лермонтов развивает этот типаж нового персонажа, заставляя и читателя, и своего героя задаваться важными вопросами, волнующими его поколение.

Часть первая

I. Бэла

Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан, с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел.

Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Койшаурскую долину. Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина! Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью и сверкает, как змея своею чешуею.

Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. Тут толпилось шумно десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен был нанять быков, чтобы втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица, – а эта гора имеет около двух верст длины.

Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин. Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан, другие стали помогать быкам почти одним криком.

Описание Максим Максимыча

За моею тележкою четверка быков тащила другую, как ни в чем не бывало, несмотря на то, что она была доверху накладена. Это обстоятельство меня удивило. За нею шел ее хозяин, покуривая из маленькой кабардинской трубочки, обделанной в серебро. На нем был офицерский сюртук без эполет и черкесская мохнатая шапка. Он казался лет пятидесяти; смуглый цвет лица его показывал, что оно давно знакомо с закавказским солнцем, и преждевременно поседевшие усы не соответствовали его твердой походке и бодрому виду. Я подошел к нему и поклонился; он молча отвечал мне на поклон и пустил огромный клуб дыма.

– Мы с вами попутчики, кажется?

Он молча опять поклонился.

– Вы, верно, едете в Ставрополь?

– Так-с точно… с казенными вещами.

– Скажите, пожалуйста, отчего это вашу тяжелую тележку четыре быка тащат шутя, а мою пустую шесть скотов едва подвигают с помощью этих осетин?

Он лукаво улыбнулся и значительно взглянул на меня.

– Вы, верно, недавно на Кавказе?

– С год, – отвечал я.

Он улыбнулся вторично.

– А что ж?

– Да так-с! Ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки всё ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих… Избаловали мошенников: увидите, они еще с вас возьмут на водку. Уж я их знаю, меня не проведут.

– А вы давно здесь служите?

– Да, я уж здесь служил при Алексее Петровиче^[1], – отвечал он приосанившись. – Когда он приехал на Линию, я был подпоручиком, – прибавил он, – и при нем получил два чина за дела против горцев.

– А теперь вы?..

– Теперь считаюсь в третьем линейном батальоне. А вы, смею спросить?..

Я сказал ему.

Разговор этим кончился, и мы продолжали молча идти друг подле друга. На вершине горы нашли мы снег. Солнце закатилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но, благодаря отливу снегов, мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто. Я велел положить чемодан свой в тележку, заменить быков лошадьми и в последний раз оглянулся вниз на долину, – но густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, и ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку; но штабс-капитан так грозно на них прикрикнул, что они вмиг разбежались.

Алексей Петрович Ермолов – видный военный деятель конца XVIII – первой половины XIX в. Упомянутые Максим Максимычем два чина говорят о том, что он проявил себя на службе во время, по всей видимости, Кавказской войны.

– Ведь этакой народ! – сказал он, – и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: «Офицер, дай на водку!» Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…

До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. Налево чернело глубокое ущелье, за ним и впереди нас темно-синие вершины гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари. На темном небе начинали мелькать звезды, и странно, мне показалось, что они гораздо выше, чем у нас на севере. По обеим сторонам дороги торчали голые, черные камни; кой-где из-под снега выглядывали кустарники, но ни один сухой листок не шевелился, и весело было слышать среди этого мертвого сна природы фырканье усталой почтовой тройки и неровное побрякиванье русского колокольчика.

– Завтра будет славная погода! – сказал я. Штабс-капитан не отвечал ни слова и указал мне пальцем на высокую гору, поднимавшуюся прямо против нас.

– Что ж это? – спросил я.

– Гуд-гора.

– Ну так что ж?

– Посмотрите, как курится.

И в самом деле, Гуд-гора курилась; по бокам ее ползали легкие струйки облаков, а на вершине лежала черная туча, такая черная, что на темном небе она казалась пятном.

Уж мы различали почтовую станцию, кровли окружающих ее саклей, и перед нами мелькали приветные огоньки, когда пахнýл сырой, холодный ветер, ущелье загудело и пошел мелкий дождь. Едва успел я накинуть бурку, как повалил снег. Я с благоговением посмотрел на штабс-капитана…

– Нам придется здесь ночевать, – сказал он с досадою, – в такую метель через горы не переедешь. Что? были ль обвалы на Крестовой? – спросил он извозчика.

– Не было, господин, – отвечал осетин-извозчик, – а висит много, много.

За неимением комнаты для проезжающих на станции, нам отвели ночлег в дымной сакле. Я пригласил своего спутника выпить вместе стакан чая, ибо со мной был чугунный чайник – единственная отрада моя в путешествиях по Кавказу.

Сакля была прилеплена одним боком к скале; три скользкие, мокрые ступени вели к ее двери. Ощупью вошел я и наткнулся на корову (хлев у этих людей заменяет лакейскую). Я не знал, куда деваться: тут блеют овцы, там ворчит собака. К счастью, в стороне блеснул тусклый свет и помог мне найти другое отверстие наподобие двери. Тут открылась картина довольно занимательная: широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа. Посередине трещал огонек, разложенный на земле, и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей и один худощавый грузин, все в лохмотьях. Нечего было делать, мы приютились у огня, закурили трубки, и скоро чайник зашипел приветливо.

– Жалкие люди! – сказал я штабс-капитану, указывая на наших грязных хозяев, которые молча на нас смотрели в каком-то остолбенении.

– Преглупый народ! – отвечал он. – Поверите ли? ничего не умеют, не способны ни к какому образованию! Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!

– А вы долго были в Чечне?

– Да, я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода, знаете?

– Слыхал.

– Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее, а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уже где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди – либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..

– А, чай, много с вами было приключений? – сказал я, подстрекаемый любопытством.

– Как не бывать! бывало…

Тут он начал щипать левый ус, повесил голову и призадумался. Мне страх хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку – желание, свойственное всем путешествующим и записывающим людям. Между тем чай поспел, я вытащил из чемодана два походные стаканчика, налил и поставил один перед ним. Он отхлебнул и сказал как будто про себя: «Да, бывало!» Это восклицание подало мне большие надежды. Я знаю, старые кавказцы любят поговорить, порассказать; им так редко это удается: другой лет пять стоит где-нибудь в захолустье с ротой, и целые пять лет ему никто не скажет «здравствуйте» (потому что фельдфебель говорит «здравия желаю»). А поболтать было бы о чем: кругом народ дикий, любопытный; каждый день опасность, случаи бывают чудные, и тут поневоле пожалеешь о том, что у нас так мало записывают.

– Не хотите ли подбавить рому? – сказал я моему собеседнику, – у меня есть белый из Тифлиса; теперь холодно.

– Нет-с, благодарствуйте, не пью.

– Что так?

– Да так. Я дал себе заклятье. Когда я был еще подпоручиком, раз, знаете, мы подгуляли между собою, а ночью сделалась тревога; вот мы и вышли перед фрунт нáвеселе, да уж и досталось нам, как Алексей Петрович узнал: не дай Господи, как он рассердился! чуть-чуть не отдал под суд. Оно и точно: другой раз целый год живешь, никого не видишь, да как тут еще водка – пропащий человек.

Услышав это, я почти потерял надежду.

– Да вот хоть черкесы, – продолжал он, – как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирно́ва князя был в гостях.

– Как же это случилось?

Первая встреча Максим Максимыча и Григория Печорина

– Вот (он набил трубку, затянулся и начал рассказывать), вот изволите видеть, я тогда стоял в крепости за Тереком с ротой – этому скоро пять лет. Раз, осенью, пришел транспорт с провиантом; в транспорте был офицер, молодой человек лет двадцати пяти. Он явился ко мне в полной форме и объявил, что ему велено остаться у меня в крепости. Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно. «Вы, верно, – спросил я его, – переведены сюда из России?» – «Точно так, господин штабс-капитан», – отвечал он. Я взял его за руку и сказал: «Очень рад, очень рад. Вам будет немножко скучно… ну, да мы с вами будем жить по-приятельски. Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и пожалуйста, – к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке». Ему отвели квартиру, и он поселился в крепости.

– А как его звали? – спросил я Максима Максимыча.

Характеристика Григория Печорина

– Его звали… Григорьем Александровичем Печориным. Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен. Ведь, например, в дождик, в холод целый день на охоте; все иззябнут, устанут – а ему ничего. А другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана один на один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха… Да-с, с большими был странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..

– А долго он с вами жил? – спросил я опять.

– Да с год. Ну да уж зато памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут! Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи.

Имя Григорий означает «бодрствующий». Фамилия Печорин – говорящая, как и у Евгения Онегина, только герой Лермонтова получил свою от другой северной реки, Печоры, впадающей в Печорское море, акватории Северного Ледовитого океана. Такими географическими отсылками Лермонтов дает понять, что за основу для Печорина он берет, безусловно, Онегина, но усиливает присущие Евгению качества, делая своего собственного героя еще более холодным и рассудительным.

– Необыкновенные? – воскликнул я с видом любопытства, подливая ему чая.

– А вот я вам расскажу. Верст шесть от крепости жил один мирной князь. Сынишка его, мальчик лет пятнадцати, повадился к нам ездить: всякий день, бывало, то за тем, то за другим. И уж точно, избаловали мы его с Григорьем Александровичем. А уж какой был головорез, проворный на что хочешь: шапку ли поднять на всем скаку, из ружья ли стрелять. Одно было в нем нехорошо: ужасно падок был на деньги. Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога. А бывало, мы его вздумаем дразнить, так глаза кровью и нальются, и сейчас за кинжал. «Эй, Азамат, не сносить тебе головы, – говорил я ему, – яман^[2] будет твоя башка!»

Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились. В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть в лицо, были далеко не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», – сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» – отвечал я, усмехаясь. У меня было свое на уме.

Первое описание Печорина дается скорее как героя-романтика. Появляется он в декорациях экзотического Кавказа, а вот о юности и жизни Печорина в светском обществе никаких подробностей не сообщается, нет сведений о его семье и финансовом состоянии, лишь догадки Максим Максимыча, а значит, его прошлое окружено ореолом тайны, что свойственно именно для романтического персонажа.

У князя в сакле собралось уже множество народа. У азиатов, знаете, обычай всех встречных и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли со всеми почестями и повели в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.

– Как же у них празднуют свадьбу? – спросил я штабс-капитана.

– Да обыкновенно. Сначала мулла прочитает им что-то из Корана; потом дарят молодых и всех их родственников; едят, пьют бузу; потом начинается джигитовка, и всегда один какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной, хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию; потом, когда смеркнется, в кунацкой начинается, по нашему сказать, бал. Бедный старичишка бренчит на трехструнной… забыл, как по-ихнему… ну, да вроде нашей балалайки. Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором. Мы с Печориным сидели на почетном месте, и вот к нему подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… как бы сказать?.. вроде комплимента.

– А что ж такое она пропела, не помните ли?

– Да, кажется, вот так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Печорин встал, поклонился ей, приложил руку ко лбу и сердцу и просил меня отвечать ей, я хорошо знаю по-ихнему и перевел его ответ.

Когда она от нас отошла, тогда я шепнул Григорью Александровичу: «Ну что, какова?» – «Прелесть! – отвечал он. – А как ее зовут?» – «Ее зовут Бэлою», – отвечал я.

Описание Бэлы

И точно, она была хороша: высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу. Печорин в задумчивости не сводил с нее глаз, и она частенько исподлобья на него посматривала. Только не один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на нее смотрели другие два глаза, неподвижные, огненные. Я стал вглядываться и узнал моего старого знакомца Казбича. Он, знаете, был не то, чтоб мирнÓй, не то, чтоб не мирнÓй. Подозрений на него было много, хоть он ни в какой шалости не был замечен. Бывало, он проводил к нам в крепость баранов и продавал дешево, только никогда не торговался: что запросит, давай, – хоть зарежь, не уступит. Говорили про него, что он любит таскаться за Кубань с абреками, и, правду сказать, рожа у него была самая разбойничья: маленький, сухой, широкоплечий… А уж ловок-то, ловок-то был как бес. Бешмет всегда изорванный, в заплатках, а оружие в серебре. А лошадь его славилась в целой Кабарде, – и точно, лучше этой лошади ничего выдумать невозможно. Недаром ему завидовали все наездники и не раз пытались ее украсть, только не удавалось. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная как смоль, ноги – струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы; а какая сила! скачи хоть на пятьдесят верст; а уж выезжена – как собака бегает за хозяином, голос даже его знала! Бывало, он ее никогда и не привязывает. Уж такая разбойничья лошадь!..

В этот вечер Казбич был угрюмее, чем когда-нибудь, и я заметил, что у него под бешметом надета кольчуга. «Недаром на нем эта кольчуга, – подумал я, – уж он, верно, что-нибудь замышляет».

Душно стало в сакле, и я вышел на воздух освежиться. Ночь уж ложилась на горы, и туман начинал бродить по ущельям.

Мне вздумалось завернуть под навес, где стояли наши лошади, посмотреть, есть ли у них корм, и притом осторожность никогда не мешает: у меня же была лошадь славная, и уж не один кабардинец на нее умильно поглядывал, приговаривая: «Якши тхе, чек якши!»^[3]

Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они толкуют? – подумал я, – уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.

– Славная у тебя лошадь! – говорил Азамат, – если б я был хозяин в доме и имел табун в триста кобыл, то отдал бы половину за твоего скакуна, Казбич!

«А, Казбич!» – подумал я и вспомнил кольчугу.

– Да, – отвечал Казбич после некоторого молчания, – в целой Кабарде не найдешь такой. Раз, – это было за Тереком, – я ездил с абреками отбивать русские табуны; нам не посчастливилось, и мы рассыпались кто куда. За мной неслись четыре казака; уж я слышал за собою крики гяуров, и передо мною был густой лес. Прилег я на седло, поручил себя Аллаху и в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети. Как птица нырнул он между ветвями; острые колючки рвали мою одежду, сухие сучья карагача били меня по лицу. Конь мой прыгал через пни, разрывал кусты грудью. Лучше было бы мне его бросить у опушки и скрыться в лесу пешком, да жаль было с ним расстаться, – и пророк вознаградил меня. Несколько пуль провизжало над моей головою; я уже слышал, как спешившиеся казаки бежали по следам… Вдруг передо мною рытвина глубокая; скакун мой призадумался – и прыгнул. Задние его копыта оборвались с противного берега, и он повис на передних ногах. Я бросил поводья и полетел в овраг; это спасло моего коня: он выскочил. Казаки все это видели, только ни один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до смерти, и я слышал, как они бросились ловить моего коня. Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, – смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну, и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз; все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза и начал молиться. Через несколько мгновений поднимаю их – и вижу: мой Карагёз летит, развевая хвост, вольный как ветер, а гяуры далеко один за другим тянутся по степи на измученных конях. Валлах! это правда, истинная правда! До поздней ночи я сидел в своем овраге. Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я узнал голос моего Карагёза: это был он, мой товарищ!.. С тех пор мы не разлучались.