Михаил Лебедев
До третьей звезды
Глава 4. Артёмов
Как-то так вышло, что в Зареченске за всё долгое время службы побывать не довелось. Даже странно: один из немногих сибирских мегаполисов, важнейший центр оборонной промышленности остался в стороне от командировочных маршрутов. Заречье отмечалось в сводках регионом умеренным, без экстремистских излишеств. И начальник местного управления генерал Бурцев числился в главном кадровом резерве центрального аппарата Государственной службы надзора. Спокойный, обстоятельный мужик, выросший там, на месте, из рядовых оперов. По всем квартальным отчётам Зареченск ни разу не проходил в красной зоне – он и в оранжевую-то попадал крайне редко: не взрывной Кавказ, не подпольное Поволжье, не мятежное Приморье. А вот поди ж ты.
До встречи с Бурцевым – Артёмов придвинул объективку: Сергеем Пантелеевичем, да – оставался час.
– Ты поговорить хотел, – в летнюю беседку заглянул Глеб. – У меня есть полчаса.
Артёмов-младший упругой спортивной походкой прошёл к холодильнику, достал бутылку пива.
– Тебе?
– Давай «Жигулёвского».
Всё равно с Бурцевым разговор пойдёт в неформальной обстановке. И не факт, что этот разговор окажется менее важным, чем предстоящий с сыном.
Глеб вытащил заодно блюдо с порезанным копчёным судаком, поставил на стол, сел напротив. «На кой чёрт они себя этими наколками уродуют? – Причудливые татуировки сплошь покрывали плечи сына замминистра. – Случись что по криминалу, его же в зоне под микроскопом рассмотрят, и не факт, что не найдут что предъявить». Артёмов привычно вздохнул о непредсказуемой судьбе Глеба. Тому отцовские вздохи были до звезды.
– У меня вечером встреча с друзьями. «Мерс» возьму?
– Возьми, – Артёмов помнил, что «Харлей» Глеба апгрейдит какой-то крутой спец из Химок, а сам он не планировал выбираться в столицу в эту субботу, тем более на дачном минивэне. – Тут вот что…
– Слушай, я маме уже говорил, что не намерен жениться до диплома.
Сын ловко разделывал руками рыбу, был спокоен. Жаль, что придётся это спокойствие слегка нарушить.
– Да хоть завтра женись, не в этом проблема.
– А в чём?
– В последствиях.
– Последствия со всех сторон положительные: молодая семья, чудесные внуки. Что ещё нужно, чтобы спокойно встретить старость в этом дивном уголке тихого Подмосковья? Ты же не намерен бороться с врагами Отчизны до последней стадии Альцгеймера?
– Ты друзей своей Людмилы хорошо знаешь?
– Знаю. Нормальные ребята. Слава богу, почти все не из столицы нашей родины, а из более приличных мест.
– Ладно, – Артёмов открыл тонкую папку, достал лист донесения. – Тенгиз Гверия, восемнадцать лет, уроженец Волгограда. Мать, Гверия Наталья Александровна, отбывает исправительный срок в чёрном статусе.
– Родителей не выбирают.
– Я в курсе. Галина Сорокина, двадцать лет, приехала учиться в МГИМО из Салехарда. Старший брат под следствием за подпольную подрывную деятельность по линии минздрава: публичные призывы против вакцинации. Евгений Чернов, восемнадцать лет, окончил с отличием Омский кадетский корпус. Отец на общем статусе. Ксения Примакова, девятнадцать лет, из Иркутска, оба родителя – пораженцы. Егор Привалов, восемнадцать лет, челябинец. Отец отбывает срок в уголовной колонии за коррупцию. Ну а про Люду, надеюсь, ты и сам всё знаешь: мать на сером статусе, сестра на общем. Вот и вся ваша тесная компания.
– И что?
– И ничего. Только оперуполномоченный опеки МГИМО зафиксировал подозрительную общественную активность вашей группы, отметив пораженческие высказывания отдельных вышеперечисленных студентов в общежитии вуза, провокационные вопросы преподавателям, регулярное совместное времяпрепровождение в ночных клубах с не вполне приличной репутацией. Он поехал уже на повышение замначальником опеки на Звезду-5 – хорошие специалисты должны продвигаться в нашей системе, но что мне прикажешь делать с донесением? Которое, конечно, не было зафиксировано на входе в центральную базу из-за твоего в нём присутствия, однако следы рапорта где-то всё равно остались и осели, будь уверен, в такой же отдельной папочке. Не знаю у кого, но лежат точно, ждут своего часа.
Глеб ерошил аккуратную русую причёску, молчал недолго. Поднял голову, посмотрел в глаза прямо, без вызова, но с каким-то неуловимой жалостью, что ли.
– Слушай, пап. Это мои друзья. Они все хорошие люди, что бы ни писали о них твои стукачи-задроты. Вашими же стараниями в этой стране выжжено, вытоптано, закатано в асфальт всё самое чистое, самое нежное. Вы сами не замечаете, как занесли во враги народа его большую часть. У вас же в благонадёжных числится только самое отборное говно, понимаешь? С которым стрёмно дружить, которое нельзя любить, которому нельзя верить. Куда мне деваться, скажи? Где искать друзей? Среди ваших юных активистов с оловянными глазами? Скажи!
– Ты сам мальчик с положительной анкетой. У тебя тоже оловянные глаза?
– Так у меня чистая анкета исключительно твоими стараниями, потому что ты хочешь, чтобы я оставался живым человеком. Вот и всё. А остальные для вас чужие, их не жалко – хоть пораженцев, хоть юных преданных активистов, защитников сгнивших идеалов за ваши тупые социальные лифты.
– Всё?
– Всё.
– Я тебя услышал. Нам обоим сейчас некогда, а разговор начался правильный, важный. Давно надо было по душам. Мне нужно подумать, договорим завтра, хорошо?
– Конечно. Так я машину возьму?
– Я же сказал.
Отец взял Глеба за руку. Это был момент истины, давно ожидаемый случай выхода на признание, говоря профессиональным языком. Редкая откровенность, говоря языком семейным. Точная возможность спокойного ясного разговора, результатом которого должна стать уверенность в дальнейшей судьбе единственного сына, возвращение его из закономерного юношеского бунта против старого мира обратно в семью и в государство, которое ему так сейчас не нравится. Артёмов-старший карьеру сделал на переубеждении матёрых волков-агитаторов. Если бы не этот Бурцев… Ладно, будет ещё и завтрашний день. Сейчас важно не расплескать правильную тональность.
Притянул голову Глеба к себе, упёршись лбом в лоб сына:
– Что бы ты ни говорил, что бы ты ни чувствовал, помни – я тебя очень люблю. Мы с мамой тебя любим. Езжай.
Глеб упрямо дёрнул голову в сторону, как в детстве. Чуть задержал взгляд, ощупал им лицо отца. Неожиданно взял за плечи:
– Хорошо, что поговорили. Пойду, маму поцелуй от меня, как приедет.
Легко сбежал по деревянным ступеням, свернул за угол дома. На веранду залетела паутинка, прилипла к пустой бутылке из-под пива. «Долгое бабье лето нынче, на рыбалку бы хоть раз успеть выбраться», – подумал генерал Артёмов и собрал тару с остатками рыбы в мусорное ведро.
* * *
По гравийной дорожке зашуршали шаги. Артёмов встал из-за стола, подошёл к выходу с веранды. Порученец вежливо указал рукой генералу Бурцеву на крыльцо, коротко кивнул шефу, развернулся обратно в дежурку у ворот дачи. Посетитель в дорогом, но неброском костюме был немолод, аккуратен и точен в движениях. Рекомендовался по уставу: «Начальник Зареченского управления ГСН генерал-майор Бурцев».
– Проходите, Сергей Пантелеевич, – сделал жест в сторону стола Артёмов. – Не возражаете, если мы здесь с вами по-дачному, неформально?
– Нисколько, товарищ генерал-полковник, – начальник регионального управления служил в Госнадзоре не первый десяток лет, понимал про технические средства слежения: жучки на веранде поставить негде, а удалённая прослушка в особой зоне контроля невозможна по определению.
– Без чинов сегодня, хорошо? – обозначил доверительную дистанцию замминистра.
– Как угодно, Евгений Станиславович, – принял правила Бурцев.
– Водка, коньяк, виски, текила? – В Госнадзоре издавна было принято относиться к алкоголю с пониманием и уважением.
– Водку. Так и не привык я ко всему этому.
– Сибирская закалка, понимаю.
Артёмов знал об алкогольных предпочтениях зареченца и знал, что тот знает о его осведомлённости. Бурцев мог бы выбрать виски, например, что означало бы некую – нет, не фронду, но определённую дистанцию в степени доверительности разговора. Не критичную, но предполагающую возможный последующий доклад в другую инстанцию. На понимании подобных нюансов строились все взаимоотношения в руководстве ГСН, как, впрочем, в любой структуре госуправления, вплоть до министерства культуры.
Хозяин достал из холодильника хрустальный графин, блюдо с нарезанным говяжьим языком, хрен в розетках, бутерброды с кетовой икрой. Разлил водку по рюмкам.
– Будьте здоровы, – в последние годы бывший нейтральный тост стал традиционно-обязательным первым. Без всякого пропагандистского манипулирования, из глубин народного подсознания.
Закурили. В печальные времена давней уже разгульной демократии государство пыталось всеми своими слабыми силами следовать новомодным культурным трендам Запада: поднимало акцизы на табак и алкоголь, запрещало курить в присутственных местах, даже в телевизоре забрюливало сигарету в руках у Штирлица. С приходом во власть курящего Земскова, слава богу, весь этот либеральный идиотизм быстро свернули, страна вновь стала похожей на себя, а не на какую-нибудь, прости господи, Швейцарию.
Генерал Бурцев достал из потёртого кожаного портфеля стандартную папку с грифом особой секретности, положил перед Артёмовым:
– Последняя аналитика по Рымникову.
Замминистра отодвинул папку в сторону.
– Это потом. Давай, Сергей Пантелеевич, свои собственные соображения. Ты с ним сколько раз встречался?
– Дважды разговаривал лично, один раз наблюдал за допросом. Виноват, за беседой с начальником второго оперотдела.
– Излагай впечатления.
Бурцев вспомнил долгую нескладную фигуру Василия Рымникова, имевшего обыкновение усаживать её за стол напротив без приглашения, спокойный усмешливый взгляд, граничащую с хамством иронию в ответах на самые простые официальные вопросы.
– Опасный. Очень.
– Почему? Что в корне: склад характера, нюансы биографии?
– Биография известная, обыкновенная для диссидентов. Перестроечный демократ, бывший депутат, антисталинист, публичный политик местного пошиба. После поражения либералов успокоился, ушёл в частную жизнь – обычная история для этих. Как он вдруг неожиданно выстрелил в интернете – ума не приложу. Недоглядели, вины с себя не снимаю.
– Вы что ж его, совсем не вели?
– Обижаете, Евгений Станиславович. У нас в Заречье заметных оппозиционеров по пальцам можно пересчитать. Работали по Рымникову, конечно. Но он же такой, знаете, раздолбай по жизни, несерьёзный человек, на любую встречу опаздывает, даже по повестке в управление. У него прозвище в городе Опоздайка всю жизнь было. Как его всерьёз воспринимать? Ни контактов с иноагентами, ничего.
– И вдруг за три месяца он стал оппозиционером федерального уровня, из-за которого мы с вами сейчас, в свой законный выходной, вынуждены решать эту проблему.
– Аналитики утверждают, что тут какое-то случайное совпадение алгоритмов настроения общества, срезонировавшее на плейбук Василия. Расследование про чёрный статус моментально дало взрывной эффект. Западные СМИ за неделю вывели его в топ противников режима. Дальше мы вынуждены были вести Рымникова по указаниям центрального аппарата.
– В итоге мы с вами, Сергей Пантелеевич, делим ответственность сейчас перед сами понимаете кем. И сами понимаете кто требует решения этой проблемы незамедлительно. Ваши предложения?
– Управление не имеет компетенции давать рекомендации центральному аппарату, – спокойно перешёл на канцелярит генерал Бурцев.
«Тёртый сучонок, – отметил про себя Артёмов. – Сразу соскочил. А кто бы не соскочил? Бурцев, конечно, прошляпил у себя этого Рымникова и готов понести соответствующее наказание – а хоть бы и на пенсию выйти по выслуге лет. Плохо ли?.. Нет, хрен ты у меня отправишься на трёхэтажную дачу в сосновом бору со своими блядьми в зимнем бассейне на пенсии плескаться, пока жена твоя Галина Сергеевна внуков Петю и Вову в Генте навещает. Послужишь ещё у меня Родине, сволочь».
– Да, это верно, Сергей Пантелеевич, – Артёмов налил из графина по финальной рюмке. – Будем здоровы.
Бурцев вежливо кивнул, выпил, аккуратно закусил бутербродом.
– Собственно, мы в лице вашего управления, – подчеркнул замминистра, – провели все предписанные мероприятия: подкуп, публичная дискредитация, идеологическое давление. Безрезультатно. Так?
– Так. Меры репрессивного характера – поражение в правах и исправработы – центральным аппаратом, как понимаю, были признаны неэффективными в условиях сложной международной обстановки.
– Правильно понимаете, Сергей Пантелеевич. Именно поэтому нам ничего не остаётся, кроме исключительного фактора воздействия. На мероприятие по ликвидации Рымникова вашему управлению отводится неделя. Группа усиления и контроля придаётся незамедлительно.
Генерал Бурцев заранее знал, что все его карты в Москве будут биты. Какая тут игра, когда на руках ни одного козыря. Потянулся за портфелем, встал.
– Задача ясна, разрешите идти?
– Один вопрос. Вы сказали, что клиент чрезвычайно опасен. Я так и не понял почему.
Начальник управления помолчал, глядя мимо генерал-полковника на летящую по веранде паутинку нежного подмосковного бабьего лета. Вздохнул.
– Он, кажется, не играл в детстве в прятки. Его никто не научил прятаться. Даже внутри себя.
Развернулся через левое плечо и спустился по ступеням веранды.
* * *
На Лубянскую площадь вечер наступал тихо и непреклонно, как самураи на границу у реки. Сержант ГСН Юрий Бродь заступил на точку контроля в 20.00 и уже десять минут занимался обычным для его подразделения развлечением – рассматривал в оптику снайперской винтовки симпатичных москвичек, идущих по своим делам в центре столицы. Девушек наблюдалось много, одеты они были большей частью ещё по-летнему – тёплый нынче октябрь, ласковый. Лучше бы, конечно, не в прицел с крыши высматривать женские фигурки, а внизу гулять с ними в сторону ночного клуба, но на то есть завтрашний день, воскресенье. Сегодня рабочая смена.
– Пятый, приём, – зазвучал в наушниках голос лейтенанта Фёдорова.
– Пятый, – нажал на тангету Юрий.
– Минивэн у Феликса наблюдаешь?
– На нём пропуск, товарищ лейтенант, и номера лимитные, – сержант сразу при заступлении на пост отметил нарушителя, но рассмотрев номерной знак, сообразил, что машина не рядовая и если стоит рядом с памятником, то значит стоять ей там положено.
– Всё верно. Ладно, отбой.
«Отбой так отбой. Не первый год на контракте в спецподразделении, службу знаем. Молодых учи жизни, лейтенант», – сержант Бродь навёл оптику на гордый лоб Феликса Дзержинского – посмотреть, гадят ли сегодня голуби на голову первого чекиста страны. Гадят, как не гадить. Птицам не прикажешь.
* * *
За рулём минивэна Артёмов-младший осматривал дислокацию вокруг памятника Дзержинскому.
– Китайцев сегодня здесь как в Шанхае, все с телефонами. Это хорошо, картинка сразу в интернет уйдёт. Как там Ксюха?
– Только что звонил, готова к стриму, – Гарик Привалов держал трубку у уха. – Тенгиз не отвечает.
– Ждём, десять минут ещё есть. Звони.
Глеб снова оглядел площадь: всё спокойно, к машине отца никто из службы охраны не сунется и ментам не позволит, несмотря на вызывающую парковку. В салоне Привалов ждал ответа Тенгиза, лихорадочно подрагивая правой коленкой. Люда, глядя в зеркало, спокойно подкрашивала губы. Женька подтягивал ремни броника, спецназовская каска уже была на голове. Галка разглаживала вынутые из тубуса плакаты.
– Тенгиз? – Гарик поднял большой палец. – На месте? Готов? Всё, по времени. Будь здоров.
Утверждающе кивнул Глебу. Тот перебрался к ребятам назад, а на водительское место сел полностью экипированный Женька Чернов.
– Начали, – Артёмов-младший выкатил в проход бухту с колючей проволокой, обмотал колючку вокруг туловища несколько раз, помог повторить ту же процедуру девушкам. – Жэка, ещё раз: фиксируешь нас регистратором 30 секунд, потом гонишь по Лубянке сколько сможешь. Время?
– Минута, – ответила Галка. – Ксюша уже должна начать трансляцию.
– Ну пошли, что ли.
– Люблю тебя, Глеб, – сказала главное Люда.
– И я тебя.
Троица неуклюже выбралась из машины. Гарик вытащил ведро, расчётливо плеснул вначале на Галку, потом на Людмилу. Остатки бензина вылил на Глеба. Как могли поспешили, вместе спутанные колючкой, к подножию монумента. Не добежали, Люда упала, потащила за собой. Кое-как поднялись, Галя отбросила в сторону самодельные плакаты. Тень Дзержинского лежала рядом. Егор стримил.
Глеб успел заметить многочисленные вспышки телефонов, бегущих к ним через площадь людей в чёрном. «Есть!» – крикнула Люда. На мрачном фасаде здания высветилась направленная Тенгизом надпись «Свобода. Freedom». «Светло ещё, плохо видно», – успел пожалеть Глеб. Обнял девчонок и чиркнул зажигалкой.
* * *
Сержант Бродь в напряжении наблюдал за тремя вспыхнувшими факелами. Крики с площади доносились до крыши глухо, как из сельского клуба, где по выходным крутили кино, а они с пацанами высматривали неясные кадры сквозь окна с неплотно задёрнутыми шторами. Хлопки близких выстрелов звучали отчётливее. Горящие фигурки дёрнулись от точных попаданий, упали. Снимавшего провокацию урода прижали к земле добежавшие от входа опера.
«Пятый, машина!» – прохрипел в наушниках голос лейтенанта. Сержант уложил в прицел набирающий скорость чёрный минивэн, автоматически сделал поправку, выстрелил три раза бегло.
Вторая пуля попала Женьке Чернову точно в позвонок между каской и бронежилетом.
«Мерседес» докатился до тротуара, ткнулся в бордюр, остановился. Двое китайских туристов успели снять на свои телефоны мёртвые глаза совсем юного паренька, пока их грубо не оттеснили от машины русские полисмены.
* * *
Из докладной записки старшего оперуполномоченного службы опеки МГИМО капитана Шмырова.
«Неформальным лидером группы либерал-анархистов в составе Артёмова, Гверия, Малышевой, Примаковой, Привалова, Сорокиной, Чернова безусловно является Глеб Артёмов. Потенциально склонен к активным протестным действиям. Требует срочного изъятия с направлением на исправительные работы. Рекомендуемый статус – чёрный».
Часть вторая. Сквозняк
Кружит Земля, как в детстве карусель,
а над Землей кружат ветра потерь.
Ветра потерь, разлук, обид и зла,
им нет числа.
Наум Олев. Ветер перемен
Глава 1. Лечинская
Московский снег всегда вызывал у Нины лёгкую брезгливость. В Зареченске зима была зимой даже в ноябре. Снег носился по улицам колючий, режущий глаза и лицо, ложился на землю чистым белым ватманским листом, который разрисовывали следы прохожих. Это был честный рисунок. А здесь какая-то пошлая подделка: крупные хлопья летят по тёмному фону зданий, но затем расползаются в скользкую мокрую кашу на асфальте. И нет ноябрьской снежной чистоты, а есть ноябрьская холодная грязь. Даже ранняя зима на Звезде-2 так не раздражала, как вот такой столичный ноябрь. Даже там.
Лечинская отошла от окна, включила чайник. Только налила себе кружку свежезаваренного краснодарского – услышала, как открывается входная дверь. Геша снимал с себя мокрый пуховик, глядел весело, хлюпал отсыревшим носом.
– Здравствуй, матушка свет-Яковлевна! Вижу, чаем тут свежим в тереме пробавляются. Угощай же меня, красна девица, пирогами домашними, наливай путнику горячего али там горячительного, ибо продрог я нынче подобно псине бездомной, йоркширской. Вот пакет тебе с провиантом московским.
Геша и впрямь напоминал мокрого йоркширского терьера: маленький, мохнатый, слипшийся от погоды, но с весёлыми глазками-бусинками и ярко-красной бабочкой над зеленой атласной жилеткой.
– Натворила чего за день ненастный? Давай показывай. Нет, вначале корми меня, обиходь как-нибудь благодетеля.
– Руки мой, благодетель, – Нина забрала пакет из рук хозяина квартиры и направилась в кухню.
Пока Геша переодевался в домашнее, разогрела приготовленное ещё с утра жаркое, переложила в человеческую посуду салаты из универсамовских контейнеров, открыла бутылку красного сухого из того же пакета с провиантом.
Геша вошёл на кухню в смешном красном халате до пят с кистями, оценил благолепие накрытого стола, сел, налил в бокалы крымское вино.
– Будем здоровы.
– Будем.
Ел как Тёркин – много, но не жадно. Изголодался, голубчик, по присутствиям бегавши.
– На улицу не выходила сегодня?
– Нет. Погода-то.
– Погода ладно. Там и без неё черт-те что творится.
– Как вчера?
– Если бы. Танки уже.
– А ты чего ожидал?
– Ну не танков же. И от кольцевой все магистрали в город перекрывают: колючка, блокпосты, овчарки.
– Так и должно быть. Режим ЧП. А в центре что?
– Стоят вроде бы. Поужинаем, плейбук полистаем.
– Ешь, остывает. Пойду покурю.
На балконе Нина равнодушно вытряхнула полную пепельницу вниз, в снежную слякоть: сгорел сарай – гори и хата. Повезло же приехать в Москву буквально за день до начала беспорядков. Теперь неизвестно когда выберешься. Геша не выгонит на улицу, понятно, но неловко же. С другой стороны, сам позвал, сам сказал «жить будешь у меня сколько нужно». Вот и не нужно уже вроде, а деваться некуда: столица блокирована, чрезвычайное положение. Танки вот теперь. Нет, в Москве жить хорошо в стабильность, а при восстаниях всяких лучше оставаться в провинции, целее будешь. Опять же, получается, только не в Зареченске. Да кто же его, это восстание, представить себе мог.
Жили себе не тужили. Кто-то исправлялся, кто-то на поражении, а в основной массе народ доволен был, если уж честно. Вторую Пандемию прошли лучше других, Третья вошла в жизнь уже как неизбежность, как нынешняя осень. Земсков вон бизнес поддержал деньгами так, что Геша собрался галерею открыть. Написал по старой дружбе, попросил проект дизайна исполнить – понимал, что Нине хватит и четверти от стоимости заказа сопливых московских криэйтеров, а продукт получит качественнее.
Собственно, проект готов был уже неделю назад и заказчиком одобрен. Геша сделал несколько мелких дополнительных замечаний, Нина их добросовестно отрисовывала. Похоже, что старому институтскому приятелю просто было неловко оставлять Лечинскую без работы, по сути предлагая ей освобождать жилплощадь. Деньги за исполненный проект Геша отдал сразу. Кэшем, понятно.
– Старая, пошли, – Геша приоткрыл балконную дверь. – Там трансляция в плейбуке из центра.
Нина затушила сигарету, вернулась в комнату. Геша сидел на диване перед большим монитором, похлопал ладонью рядом: «Садись».
* * *
На экране действительно шла трансляция из центра столичных событий сразу с двух точек – из толпы и с обзорной сверху. Кто-то опять рискнул: стримеров Росгвардия вязала жёстко, проводя целые локальные операции по извлечению из мятежной толпы осветителей массовых беспорядков. Тех, кто снимал протест с крыш и верхних этажей, отстреливали снайперы ГСН. По крайней мере, так утверждали очевидцы в плейбуке. Официальный интернет уверенно обозначал такие слухи фейком и провокацией. Телевизора у Геши по старомосковской традиции, понятно, не было.
Стрим вёлся на английском. Западные медийные платформы платили бешеные деньги за картинку очередной red revolution, оттого совсем уж отмороженные стрингеры со всей Европы стремились попасть на Лубянскую площадь и её забаррикадированные окрестности. Некоторым удавалось.
Площадь была полна. Плейбук вторую неделю издевался как мог над цифрами московской полиции, оценивающими численность мятежной молодежи в 30–40 тысяч человек. Интернет-источники сходились на 150–200 тысячах. Ясное дело, что даже 50 тысяч режим бы раздавил в течение часа, но никто не мог предположить, что на следующий день после самосожжения группы студентов МГИМО на Лубянку по призыву Рымникова прорвётся пол-Москвы. Ну, полмиллиона точно.
И ГСН растерялась. А растерявшись, не дала должного отпора мятежникам. И протестующие захватили Главное управление Государственной службы надзора. В выходной воскресный день сотрудников в здании было немного – их обезоружили и со свистом, улюлюканьем и пинками прогнали с площади вон. Могли и убить – сквозь заплывший глаз сержант Бродь видел, с какой ненавистью тянули к нему руки обычные москвичи, чей покой по мере возможности он охранял всю свою службу, и выл он им в последней панике, выл по-звериному: «Простите, люди добрые!» Злые люди на площади простили, но запустили картинку с его мольбой в интернет. А добрые люди из ГСН не простили и после трехдневного внутреннего расследования расстреляли за измену бывшего сержанта Сергея Бродя перед строем сотрудников во внутреннем дворе управления Госнадзора по Калужской области.
Средоточие чекистской тьмы лениво выбрасывало языки пламени из нескольких окон третьего этажа – чистый Мордор. Феликс Дзержинский безучастно возвышался над кострами и палатками москвичей и гостей столицы с разрисованного цветными непотребностями постамента, облитый с ног до головы разбитыми куриными яйцами. На камеру несколько десятков протестующих скандировали: «За-ре-ченск! За-ре-ченск!» Под баррикадой три девушки разливали по бутылкам коктейль Молотова, улыбались, показывали оператору знак «виктори». У палатки с флагом Красного Креста ждали перевязки ветераны локальных конфликтов сегодняшнего дня.
Камера крупно выхватила немолодого уже мужчину с седоватой бородой и портупеей на поясе.
– Позволить?
– Валяй.
– Можетье, кто вы сказать?
– Илья Прегер, командир третьего отряда обороны Лубянки.
– Трофей? – камера берет в объектив пистолет.
– Свой. Газовый, к сожалению.
– Здесь новый ноябрьский революций?
– Понимаешь. Пожалуй, да, революция. Если бы только Москва выступила, то, как обычно, проиграла бы. А посмотри, что в Зареченске творится, на Урале начинается… Так что революция, точно.
– Что вы ждать от завтрашний день?
– Не знаю. как про завтрашний, а все мы тут ждём Рымникова. Как приедет, сразу всё закончится. Как у него там, в Зареченске.
Стример не успел перевести на английский последнюю фразу. Раздался взрыв, камера упала на землю и транслировала бегущие вверх по хлюпающему грязному снегу ноги. Повернуть её никто не спешил.
* * *
– Штурм, – сказала Нина. – Пойду покурю.
– Кури здесь, – Геша достал с полки изящную пепельницу тонкого фарфора. Кажется, настоящего китайского. Помолчал.
– Мы же с тобой зареченские, старая.
– Даже не думай, – жестко бросила Лечинская. – Комендантский час.
– Да тут полчаса дворами.
– Геша, не надо. Ты не герой, Геша.
Новоявленный галерист усмехнулся, погладил Нину по руке.
– Да, я не герой, я гей. Но я зареченский гей, с меня сейчас другой спрос. Мне стыдно не пойти. Я, художник Георгий Смушкевич, не могу не пойти.
Монитор квакнул, открыл окно видеосвязи: Юрий, партнер Геши по бизнесу и личной жизни.
– Привет, Нина.
– Здравствуй, Юра.
– Отпустишь его?
– Нет.
– Эй, я вообще-то здесь, – возмутился Геша.
– А почему ты ещё здесь?
– Да уже одеваюсь, Юра. У «Бургера» через двадцать минут.
– Договорились.
Юра отключился. Геша, снимая халат, пошёл в другую комнату. Стрим на плейбуке прервался.
– Меня возьмёшь? – спросила Нина на всякий случай.
– Сама же, старая, понимаешь, – ответил одевающийся в ночь Геша. – Тебя же до первого патруля – и обратно на исправление.
Вышел экипированный по первому классу: модный горнолыжный костюм, яркий берет, желтые сапоги, японский мощный фонарь.
– Сиди здесь, кури от вольного. Деньги у тебя есть. Утром загляну. Надеюсь.
– Подожди, не на вечеринку идёшь, – Нина поспешила на кухню. – Рюкзак сюда давай.
Достала из холодильника две бутылки минералки, колбасу, выгребла в контейнер остатки жаркого. Больше ничего не нашла. Засунула в кармашек три ложки. Вышла в коридор, подала нагруженный рюкзак.
– У тебя термос есть? Я бы кофе быстро сварила.
– Нет у меня термоса. Всё, Нина, спасибо, пойду. Будь здорова.
– И ты.
Геша залихватски подмигнул, поддёрнул рюкзак и шагнул в пошлый мокрый столичный ноябрь.
* * *
Лечинская курила на диване, смотрела в пустой монитор. Вспоминала. Геша учился на курс старше, и ещё в институте сокурсники не очень прилично улыбались в сторону студента Смушкевича. Тому, казалось, было наплевать. Тогда ещё можно было, во времена равнения на западную толерантность.
Потом всё накрылось духовностью. Ею можно было восторгаться, писать доносы, воспитывать подрастающее поколение – только дышать духовностью было невозможно. У Геши отобрали мастерскую, убрали часы и лекции. И вежливо, но настойчиво порекомендовали покинуть Зареченск. От греха и вообще.
Он уехал. Уж глупым Жора, он же Гога, он же Геша Смушкевич, никогда не был. В столице духовность была ещё не столь духовита, как в провинции, и здесь Геша временно закрепился, чтобы, передохнув, потянуться осенью на запад или юг. Ему было всё равно куда, лишь бы подальше. Но его заметили – не без влияния специфического художественного лобби, и тем не менее. Геша стал аккуратнее, миролюбивее и, при наличии небольшого, но таланта, постепенно вписался в московскую культуру, как она есть. Потом встретил Юру.
С Ниной у них сложилась взаимная симпатия ещё с первых институтских отчётных выставок, с разносов дряхлых мэтров соцреализма, чьё время быстро прошло и ещё быстрее вернулось назад.
И вот Геша, маленький умный негеройский Геша сейчас идёт на Лубянку, где начался штурм площади, потому что не идти не может. А опытная, битая Звездой-2 и Звездой-3 Нина сидит и курит в уютной Гешиной квартире на Стромынке. «Мы зареченские», – сказал московский художник Георгий Смушкевич и пошёл. «Значит, пора и мне», – Лечинская вдавила в нарядную пепельницу только что прикуренную сигарету и пошла одеваться по столичной ноябрьской погоде.
Напоследок подошла к рабочему компьютеру, где набросала сегодня эскиз декора ресепшена Гошиной галереи. Написала записку, приклеила на монитор. Открыла форточку на проветривание прокуренной квартиры. Снег на улице летел параллельно земле. «Сволочь, а не погода», – вновь отметила про себя Нина и вышла на площадку к лифту.
Сквозняк потянул на себя открытую дверь квартиры и захлопнул её надменно-обиженно, по-московски.
* * *
Записка Лечинской.
«Тут всё неправильно спланировано, Геша. Ресепшен должен размещаться не у входа, а ближе к центру галереи. Там очень неорганизованное пространство. Ну сам подумай.
Да, я тоже тебя люблю. Чмок».