Михаил Ишков
Валтасар. Падение Вавилона

– Ступай, старик, – сказал он, потом добавил уже поклонившемуся и отступающемуся к порогу Бел-Ибни: – Надпись прикажи выбить.

…Голос Луринду отвлек его от воспоминаний.

– Супруге царя, верной и богоравной Амтиду, посвящается этот фонтан слез, – выговорила девица. Затем, водя, пальчиком по покрывшемуся темным налетом мрамору, продолжила: – Здесь живет ее дух. Здесь великим Ахурамаздой ей позволено вечно встречаться со своим супругом.

Девушка сделала паузу, потом с детской простотой, тонким голосочком спросила Рахима:

– Дед, они встретились? Там, на небесах?

Старик пожал плечами, глянул в сторону Нур-Сина. Тот удивленно смотрел на девушку – та, заметив его взгляд, опустила глаза, но уже без прежней робости. Потом неожиданно вскинула голову и с некоторым даже вызовом, тоже взглядом, ответила жениху.

– Она у нас и по-арамейски читает, – похвалился Хашдайя.

– Это радует, – откликнулся Нур-Син и обратился прямо к Луринду: – Почему вы решили, что они должны встретиться на небесах, а не в подземном мире Эрешкигаль?

– Так сказано в древнем пергаменте, который хранится у дедушки, – ответила Луринду.

– Какие же еще пергаменты и таблички вы читали? – обратился он к Луринду. – Что вам больше всего понравилось?

– Мне по сердцу пришелся рассказ «К стране безысходной».

– А-а, это тот, в котором повествуется о сошествии Иштар в подземный мир, чтобы спасти от смерти и вывести в верхний мир своего супруга Таммуза?

Луринду кивнула.

Разговор раскрепостился, и девушка спросила у деда, есть ли здесь сосуд печали, который связан с именем еврейского старца Иеремии, напророчившего падение Урсалимму.

Брови у Нур-Сина полезли вверх.

– Ваши знания впечатляют, – признался он. – Мой учитель Бел-Ибни много рассказывал мне о нем. Говорят, он пропал в Египте?

Рахим кивнул и указал на простенькое корытце, вырезанное из мрамора и напоминающее пальмовую ветвь. Влаги там уже было с верхом, и вдруг она перелилась через край. Глядя на редкую, долго набиравшую силу капельку, на ее ровный, как бы замедленный полет, на уверенное шлепанье о каменный пол, где за эти годы уже заметно подрос янтарного цвета твердый бугорок, Рахим в который раз спросил себя – как вода могла родить камень? Неужели в этой прозрачной, безвкусной, мягчайшей жидкости, словно в пивном сусле, зародышами бродят твердость и сила, как бродили они в словах Иеремии. Может, эту незримую способность рождать камень пророк Иеремия и уману Бел-Ибни и называли истиной?

* * *

В конце второй дневной стражи Рахим и компания добрались до гробницы Амтиду. Она также была устроена в просторной нише, врезанной в основание второй снизу террасы. Само погребение представляло собой массивный гроб, изготовленный из темно-вишневого мрамора, привезенного из далекого Парса. Он возвышался посреди грота. У стен по обе стороны скамьи, в глухом конце пещеры, в полумраке – изваяние богини Иштар с полумесяцем на голове и звездой во лбу. Мидийские камнерезы и строители, присланные братом Амтиду Астиагом, сработали на редкость искусно. Прежний царь в сопровождении Рахима нередко, особенно когда бессонница или головные боли донимали его, скрытым ходом наведывался в гробницу; бывало, просиживал здесь до рассвета.

Осмотрев мавзолей, Хашдайя, Нур-Син и Луринду вышли из пещеры. Рахим задержался и в ответ на удивленный взгляд Хашдайи, махнул рукой – подождите, мол, у входа в пещеру. Как только молодые люди покинули гробницу, он скользнул за скульптуру богини, нашел в основании заветный камень и нажал на него. Стена чуть сдвинулась, потом со скрипом отъехала в сторону. Декум решил, что громкость звука была приемлема. Он скользнул в открывшуюся щель и, торопясь, зашагал по тускло освещенному коридору, при этом рукой касался стены. Путь был короток, скоро он добрался до начала лестницы. Здесь постоял, подумал, потом легко взбежал наверх. Отсчитал про себя положенное число ступеней и увидел свет, просачивающийся в потайной ход через тайное отверстие в стене. Заглянул в него – так и есть, в конце коридора угадывались двери, ведущие в спальню Навуходоносора, теперь занятую новым правителем. Напротив двери – ниша, откуда в зыбком свете факела были видны торчащие в коридор колени стража.

Рахим перевел дух и поспешил назад. Весь путь занял несколько минут. Возвратив плиту на место, он тщательно проверил шов. Его почти не было видно. Наконец декум вышел из гробницы и подошел к спутникам. Дыхание его даже не сбилось. Те с некоторым недоумением смотрели на него. Он новыми глазами глянул на них – до этого момента все они были достойными гражданами, почитающими своего нового правителя, но с этой шестидесятой в случае, если судьба отвернется от декума, их уже ничто не могло спасти. Рахим страстно, не меняя выражения лица, тайно обратился к Мардуку, чтобы тот благословил задуманное и послал им удачу в благородном деле.

Посещение подсобных помещений окончательно вселило в него уверенность, что намечаемое торжество пройдет успешно. Мальчишка-раб лениво погонял двух осликов, которые ходили по кругу и вращали большое деревянное колесо, которое через систему зубчатых передач приводило в движение особого рода норию^[39], черпавшую воду из устроенного в основании террас бассейна. На ночь подъем воды прекращался. Вода поступала в бассейн из Евфрата по подземному туннелю, устье которого открывалась только в межень, в месяце улулу. Ждать, конечно, долго, но в этом случае можно было действовать наверняка и, что самое главное, сохранить возможность выбора, на чем особо настаивал Нериглиссар. Он каждый раз твердил о том, что к крайней мере следует прибегнуть только в безвыходных обстоятельствах. Прежде всего необходимо постараться решить все спорные вопросы миром – этим займутся старшие жрецы храмов. Нельзя не учитывать, что после новогодней коронации зверь с бычачьей головой наконец одумается и постарается найти общий язык с армией и верхушкой вавилонской знати. Первым делом необходимо организовать короткий поход по северо- или юго-западному азимуту. При всех условиях, настаивал Нериглиссар, желательно обойтись без крови. Руки у дерзнувших должны оставаться чистыми, иначе не избежать смуты или, что еще хуже, гражданской войны. Набузардану, в общем-то, было наплевать на чистые руки, на пролитие крови, даже на гражданскую войну. Он доказывал, что тянуть нельзя, иначе это чудовище с телом человека и бычачьей головой успеет вволю напиться их крови, досыта полакомиться плотью достойных граждан. Вот тогда, утверждал Набузардан, боги и впрямь отвернутся от Вавилона. Возможность договориться с выродком он отвергал. В любом случае практическое исполнение дела во многом зависело от Рахима, поэтому высокие и знатные были вынуждены прислушиваться к его мнению, тем более что тот первым высказал то, что было на устах у всех соратников Навуходоносора. По поводу выбора сроков Рахим заявил, что высокие и сильные подходят к делу не с той стороны. Все возможные политические последствия наступят после того, как будет проведено торжество. Вот почему первостепенное внимание следует уделить этому вопросу. Необходимо добиться полной уверенности в успехе, действовать можно только наверняка! Рисковать в их положении – это не самое мудрое решение. Что касается возможности компромисса, он был согласен с Набузарданом: компромисс возможен с человеком, но не с вырвавшимся из подземного царства демоном. Но даже и при этом условии нельзя торопиться и, конечно, постараться обойтись без крови. Придушить его, собаку, и дело с концом!

На обратном пути молодежь вовсю болтала между собой. Рахим, оторвавшись от собственных мыслей, услышал, как Луринду рассказывала жениху о тех редкостях, которые хранились у них в доме, прежде всего, о кругляшах, изготовленных из золота и серебра, которые в Лидии считаются деньгами. Удивительно, но никто их не взвешивает, как слитки серебра. Их вес одинаков.

Нур-Син объяснил девушке, что эта выдумка лидийского царя Креза широко распространилась по верхнему миру. Только Вавилон гордо отказался признавать новомодные слитки. В Вавилоне, с некоторой надменностью добавил молодой человек, взвешивают все, даже эти, на первый взгляд, одного веса кругляши. Конечно, хотелось бы взглянуть на эти диски. В музее их много, но не все изображения, выдавленные на аверсе и реверсе, хорошего качества. Если у уважаемого Рахима окажутся такие монеты, которых нет в царской коллекции, он, Нур-Син, может походатайствовать перед Набонидом о покупке недостающих или более качественных экземпляров.

Рахим объяснил, что сейчас подобный визит уважаемого дублала был бы не к месту, однако Луринду и Хашдайя горячо возразили декуму. Девушка простодушно попросила деда пригласить молодого человека и продемонстрировать ему свои золотые и серебряные диски, а Хашдайя заявил, что неплохо было бы продать их в дворцовую канцелярию, чтобы получить наличными звонкое серебро.

Рахим не спешил с ответом. Нур-Син молод, может и подождать. С другой стороны получить деньги из царской канцелярии, которые пойдут на выдачу участвовавшим в деле ветеранам, – эта шутка была достойна памяти Навуходоносора. Пусть чудовище с бычьей головой оплатит собственные похороны. А Нур-Син и Луринду вроде бы спелись. Что ж, пусть распевают в неведении, как, по словам Иеремии, первые люди в райском саду. Их дело молодое, да и Набузарданов сынок на поверку оказался живым, подвижным и даже простоватым малым. Врожденная спесь и презрение к черноголовым средотачивались в нем в допустимой пропорции. Не то, что у его отца, надменность которого вошла в поговорку. С другой стороны, Набузардан в бытность военачальником был очень охоч до самых раздолбанных лагерных шлюх, которых частенько таскали в его шатер по три, а то и по четыре штуки зараз. От этого воспоминания Рахим немного опешил – к месту ли оно? – затем предложил.

– Что если достойный Нур-Син заглянет к нам завтра?

Рахим немного помолчал, потом с некоторой долей ехидства добавил: – Если это посещение не уронит вашу честь…

Нур-Син пропустил укол мимо ушей.

– Этот визит, – холодно, как умеют только знатные и родовитые, ответил писец-хранитель царского музея, – не уронит мою честь, уважаемый Подставь Спину. Я с великим уважением отношусь к вашей семье, особенно к вашему достойному сыну и внучке. Встретиться с ними для меня большая радость.

– Рад буду видеть тебя, Нур-Син, в своем доме.

– Я приду не один, – тем же тоном добавил Нур-Син. – Со мной будет старший брат, Наид-Мардук. Хашдайя знает его, они служили в одном кисире.

– Очень хорошо.

– Во время визита, – продолжил Нур-Син, – мы поговорим и о деле, которое мы можем решить только совместными усилиями.

Рахим удивленно глянул на Нур-Сина.

– Это означает?.. – спросил он и не окончил фразу.

– Да, почтенный Рахим, – также не договаривая, ответил Нур-Син.

Луринду вновь густо бросила в краску.

* * *

Вернувшись домой, Нур-Син сразу прошел на женскую половину. Нашел мать в ее комнате – Гугалла строго глянула на своего любимчика. Тот порывисто (совсем как в раннем детстве, когда ребенком вбегал к ней и жаловался на обиды) бросился к матери, упал на колени, припал губами к ее до сих пор нежным, тонким пальчикам. Жест был заученный, способный отвратить любое наказание. После таких поцелуев Гугалла готова была на все, чтобы спасти любимчика от гнева отца.

На это раз она печально, с мудрым пониманием посмотрела на своего младшего.

– Она околдовала тебя? – тихо спросила она. – Ты потерял голову?..

– Да, мама.

– Этого я и боялась, – стареющая, но все еще полная и красивая женщина порывисто вздохнула. – Ты просишь благословения?

– Да, мама. Я жду твоего напутствия. Я знаю, мама, я тебе дорог, и разность в положении наших семей не ляжет камнем на дороге. Я не призываю тебя любить ее, опекать ее. Я только прошу твоего напутствия. Она… мне нравится, она не дура и умеет поболе, чем только читать по слогам и давить палочками сырую глину.

– Ах, Нур-Син, ты всегда умел плести из меня веревки. И на этот раз я не буду перечить тебе. Я только хочу, чтобы ты знал: Рахим Подставь Спину является смертельным врагом моего дяди Шаник-зери. Мне не дает покоя эта вражда. Знай, давным-давно Рахим поднял руку на собственного брата, у него холодная, крокодилья кровь. Я знаю, он – страшный человек и без колебаний принесет в жертву любого человека, если только увидит пользу в подобном предательстве. Я не осуждаю, я стараюсь обеспечить тебе спокойную безбедную жизнь. Пойми меня правильно, мой дядя, Шаник-зери, негодяй, каких Шамаш не видывал. Он в Вавилоне, он смертельно ненавидит Рахима, и я боюсь, что схватки не избежать. Как бы ты и твоя курица, не лишились головы.

– Матушка, насколько мне известно, Шаник-зери является врагом и моего отца.

– Да.

– И неизвестно, кого он ненавидит больше: Набузардана или Рахима. Так на чьей стороне я должен быть, если схватка окажется неизбежной?

– Хорошо, Нури. Ты сделал выбор. Я благословляю тебя и твою курицу.

Глава 7

Главное торжество года – прибытие из Борсиппы ладьи^[40] с богом знаний и учености, «небесным писцом» Набу, страсти по Белу-Мардуку, наделение царственностью нового правителя, – были омрачены небывалым в истории города событием. Через неделю после окончания праздничных церемоний в царской канцелярии был объявлен указ о прощении и разрешении вернуться на родину прежнему урсалиммскому царю Иехонии, а также его дяде Седекии, которому был передан трон после отлучения Иехонии от власти.

Седекия, уже который год томившийся в доме скорби, был слеп и жалок. После взятия Урсалимму Набузардан лично убил его сыновей и затем длинным, тонким ассирийским кинжалом выколол последнему израильскому царю глаза. Вести об освобождении он не поверил, долго сопротивлялся и кричал – пусть его убьют в узилище, пусть его бельма никогда больше не увидят сияния дня! Зачем его мучают, волокут на истребление? Пусть позволят закончить свои дни во мраке и сырости! Какой от него вред? Кто навел на него руку палача? Иехония? Смерть тебе, Иехония! Набузардан? Отмщение тебе, Набузардан!

Два дюжих охранника, ни слова не говоря, подхватили Седекию под мышки, приподняли и выволокли в коридор, при этом ненароком задели крикуном о дверной косяк. Это тебе за Набузардана… Седекия на мгновение притих, поджал ноги и вдруг отчаянно зарыдал. Всхлипывал он и во дворе, куда его вытащили, где посадили на каменные плиты, возле оцепеневшего, стоявшего столбом племянника. Тот не пошевелился, не повернул головы, не взглянул на дядю – долговязый, поседевший Иехония пустыми глазами взирал на весеннее, ласковое небо. Видно, от сегодняшнего дня, от неожиданного помилования он тоже не ждал ничего хорошего. Его жены, дети, народившиеся в плену, по одному начали подбираться к слепому Седекии, принялись успокаивать его. Гладили по волосам, грели старику руки, а тот вдруг опять начал голосить, да с такой силой, что Амель-Мардук, заседавший в ту пору на первом после обретения царственности государственном совете, невольно обратил внимание на эти вопли.

Большинство членов совета воспротивилось решению о выводе Иехонии. Правитель сидел на троне и, нервно покусывая губы, выслушивал собравшихся в зале князей-рабути, официально именуемых «царскими головами». Те вставали один за другим и в приемлемых выражениях рекомендовали Амелю не спешить с таким небывалым ни в Вавилоне, ни в Ассирии делом. Освобождение иноземных царьков, испятнавших себя предательством и два десятка лет отсидевших в плену, вряд ли можно было считать актом величайшей государственной мудрости.

– Если они сдохнут в яме, – заявил раб-мунгу^[41] Нериглиссар, – Вавилону будет только польза, ибо рассчитывать на благодарность иври, двадцать лет просидевших в доме скорби, неразумно. Они все равно будут посматривать в сторону египетского фараона.

– Но фараон – наш союзник! – воскликнул правитель.

– До той поры, пока у Вавилона сила, – ответил Нериглиссар. – В армии не понимают, почему предатели получают прощение, а доблестным воинам приходится влезать в долги и закладывать свое имущество. Армия ждет от господина достойных решений, направленных на повышение благосостояния народа, на облегчении бремени.

– Этим решением я укрепляю тыл страны. Впереди нас ждет более грозный противник, чем египетский фараон.

В этот момент и раздались вопли Седекии.

Амель-Мардук поморщился, вскочил с тронного кресла, поспешил на лестницу, с которой открывался вид на административный двор. Все члены совета, торопливо последовавшие за ним, столпились на верхней площадке.

Начальник дворцовой стражи тут же бросился к царю, рухнул на колени несколькими ступеньками ниже. На его лице вырисовывалось нескрываемое смятение.

– Что за шум? – повысил голос Амель. – Кто посмел нарушить речь царя? Говори!

– Иври просят о милосердии.

Царь не поверил услышанному. Он изумленно посмотрел на группу распростертых внизу людей, на Иехонию, родственники которого сумели наконец расшевелить повелителя, оторвать его от тупого созерцания неба. Тот, очнувшись, тоже рухнул на колени. Только не замечавший ничего вокруг себя старик Седекия продолжал стенать.

– О чем они просят? – переспросил Амель-Мардук.

– О милосердии, господин.

– Как понять? – Амель насупил брови.

– Они умоляют не высылать их в Иудею, оставить здесь под крылом твоей царственности.

Амель-Мардук, словно защищаясь, вскинул руки, сделал шаг назад. Все, кто находился во дворе, замерли. Царь медленно, наливаясь гневом, повернулся к членам государственного совета.

– Что здесь происходит? – тихо, с угрозой выговорил он. – Почему в этом городе, в моей столице, никто не желает выполнять мои приказы? Почему каждое мое желание, каждая воля, я уже не говорю о распоряжениях, вызывают гору возражений? Почему все кому не лень осмеливаются спорить со мной?! Кто в конце концов облачен в царственность? Я или вы? Даже эти, – он указал на толпу коленопреклоненных иври, – без конца поющие псалмы о потерянной, Богом данной стране, оплакивающие свои палестины, теперь требуют милости. Почему эти безумцы вместо того, чтобы радоваться и славить мое имя, смеют мне перечить? Им что, пришелся по нраву мой дом скорби? Там так замечательно? Их перекормили сладостями, развратили дарами?

Щека у Амель-Мардука началась подергиваться.

Начальник стражи побелел. Он пониже опустил голову, крепко вцепился в ступеньки, пытаясь унять дрожь в руках.

Ответа он не дождался.

Наступила тишина, и в натянутом, грозовом безмолвии неожиданно раздался тонкий, срывающийся голос Седекии.

– Кто это? – слепой указал пальцем в сторону лестницы. – Навуходоносор, царь Вавилонский? Бич Божий? Лев, вышедший из чащи?..

Никто не решился ответить ему. Все смотрели на правителя, все ждали приступа неслыханного гнева, наводящей ужас кары, которую новый царь обрушит на голову нечестивца. Маленький мальчик из отродья Иехонии, кудрявый, с испачканными щеками, подошел к слепцу и, дернув за рукав его полуистлевшей хламиды, звонко объяснил:

– Навуходоносор, царь Вавилонский, разрушитель Храма, ушел в страну без возврата. Это Амель-Мардук, наш новый повелитель.

Все иври – мужчины, женщины, сам Иехония – распростерлись ничком на каменных плитах, накрыли головы руками. Только слепой Седекия остался сидеть, а мальчик стоять.

Седекия неожиданно – совсем, как ворон крыльями, – захлопал себя по бокам.

– Хвала тебе, Всевышний! Славься, Господь наш, Бог Израиля, распростерший небо, расстеливший силой своею землю. Свершилось предначертанное! Я знал, я верил, во тьме узрел я свет истины, ибо Бог – есть истина!

Он неожиданно ловко поднялся на ноги и принялся пританцовывать на месте, потом разошелся вовсю – вскинув руки, пошел по кругу, начал что-то напевать про себя.

Амель-Мардук во все глаза смотрел на него, даже рот открыл от изумления, затем сглотнул и заторопился вниз. Начальник стражи едва успел освободить ему дорогу. Пропустив правителя, он на расстоянии нескольких ступенек двинулся вслед за ним.

Царь, спустившись на двор, приблизился к выплясывающему и что-то напевающему про себя слепцу. Голова Седекии была обращена к небу, туда же направил взгляд и Амель-Мардук. Изучив бездонную синь, он перевел взгляд на Седекию.

– Кто лишил тебя зрения, старик?

– Кто ты? – бесстрашно, вопросом на вопрос ответил Седекия и запрыгал еще резвее. – Амель-Мардук? – Внезапно он замер в нелепой позе с вскинутыми, словно крылья, руками и спросил: – Это ты, господин?

– Да. Скажи, старик, кто ослепил тебя, впавшего в пророчество!

Седекия заговорил ровно, членораздельно, низким голосом.

– Сказано: «Отдал Господь земли сии в руку Навуходоносора, царя Вавилонского, раба Моего, и даже зверей полевых отдал ему в услужение. И все народы будут служить ему и сыну его… доколе не придет время… И будут служить сыну его народы многие…»

Здесь он сделал паузу, потом запросто добавил:

– Набузардан, сын собаки, осмелился коснуться лезвием моих очей. Он посягнул на сыновей моих, потом истребил мою плоть…

Амель повернулся и направился к лестнице. Иври потихоньку начали подниматься с колен. С возвышения царь, волнуясь и повысив голос, громко объявил:

– Набузардана вызвать! Пусть он возглавит стражу, которая будет сопровождать Иехонию и его семейство в Палестину. Все кроме наби^[42], обязаны вернуться на родину. Об исполнении доложить, слышишь, Набонид?!

Глава царской канцелярии, стоявший впереди других членов государственного совета, поклонился.

Амель-Мардук топнул ногой.

– С этого момента не сметь мне перечить! Под страхом смерти!.. Каждое мое слово записывать и исполнять. Я буду проверять исполнение. – Он повернулся и простер руки. – Это касается всех.

Затем царь вновь обратился к членам совета.

– Слышите! Исполнять!! Бе-гом!!!

* * *

После того как вновь призванный на службу Набузардан во главе нескольких кисиров прежней дворцовой гвардии был отправлен на запад, город затаился. Подобное издевательское обращение с заслуженными вояками, плевок в лицо Набузардану, прославленному полководцу и «другу» Навуходоносора, командовавшего осадой Урсалимму, количество стражи, а следовательно, и почет, оказываемый кучке чужаков, которых почему-то решили возвратить на родину, произвели в войске гнетущее впечатление. Более того, Амель-Мардук, словно не насытившись, войдя во вкус, в последний момент определил в помощники Набузардану Рахима Подставь Спину, а также нескольких наиболее заслуженных декумов. При этом всему отряду было приказано оставаться в Палестине, пока царь не востребует их в Вавилон. Это решение нельзя было трактовать иначе, как лишение царской милости и бессрочную ссылку граждан, не щадивших жизней ради возвеличивание Вавилона. В чем была их вина? Ладно, Набузардан – у всех сильных, судачили на рынках, рыльце в пушку. Но рядовых-то, Рахима и других ветеранов-декумов за какие провинности?.. В городе поселились непонимание и сумятица. Все ждали новых гонений, однако царь, дни и ночи проводивший в компании новоявленного слепого пророка, ограничился этими полумерами. Далее из дворца неожиданно посыпались милости: кому-то преподнесли ценный подарок, чьи-то несчастья по судебной линии завершились оправдательным приговором, двум старым солдатам правительство подтвердило право на владение земельными наделами, однако подобные жесты не сняли напряжения в городе. Граждане тайком переговаривались, что худшие времена только откладываются, но не отменяются.

Подобное бесцеремонно-оскорбительное отношение к тем, кто составлял гордость армии, не укладывалось в сознании. Общим местом в Вавилоне было убеждение, что Небесные Врата обладают неземным величием и, следовательно, свет этого величия осенял каждого черноголового, проживавшего в нем. Тем более воинов, убедивших соседние народы в его силе!.. Жители Вавилона полагали, что их город, первым появившийся на верхней земле, являющийся центром и столпом мира, должен внушать чужакам неодолимое почтение. Поднять руку на Вавилон, заявляли самые смелые, это все равно что попытаться взять штурмом небо. Сколько их было, покушавшихся на Небесные Врата, увозивших в плен статую Бела-Мардука?! Давайте посчитаем! Царь хеттов Мурсилис I, ассириец Тукульти-Нинурта, эламский правитель Кудур-Нахунте, выживший из ума ассирийский царь Синаххериб, полторы сотни лет назад до основания сравнявший священный город, – всех не перечислить. Какова же была их судьба? Все как один приняли жестокую смерть от рук своих же сыновей.

О том же – о величии, могуществе и незыблемости Вавилона – твердили многочисленные указы, с воцарением нового царя ворохом посыпавшиеся из его канцелярии и требовавшие неукоснительного выполнения всех предписаний власти. О славе города и населявших его жителях пророчествовал и Седекия. В исступленных откровениях, непременно рождавшихся в присутствии придворных, слепец убеждал Амеля руководствоваться в будничных делах «заветами предков, словами и делами отца своего». В частных же беседах, оставаясь один на один, Седекия учил, что все величие Вавилона сосредоточено в царственности правителя, и, судя по знамениям, другого такого царя, как Амель-Мардук, городу ждать придется очень долго.

Переведенный в царские палаты, Седекия быстро раздобрел. Округлилось маленькое сморщенное личико, перестали подрагивать руки. Голос его приобрел необходимую для пророка бархатистость, уверенность, неистовую страсть. Бывший узник без конца восхвалял ум и непоколебимую мощь Амеля-Мардука, великого царя, воспетого «знаменитым страстотерпцем и правдолюбом Иеремией, которого почитал и твой отец, славный Навуходоносор». Амель млел, слушая эти длинные, туманные речитативы, распеваемые на манер жрецов, когда-то служивших при Урсалиммском храме.

Но в чем, задавал вопрос слепец, состоит величие самого царя? В чем слепящий свет его царственности? В том, что это сияние является отсветом Божьего величия. Как в мире существует един Создатель, так и царь на земле един, и нет никого, кто смел бы встать с ним вровень. Эти речи лучше любого снадобья лечили душу Амеля, успевшего к тому времени почувствовать славу и силу небесного Господина, именуемого в Вавилоне Меродахом, а в прочтении предков-иври, когда-то вышедших из Вавилона, Саваоф или Яхве. Знаком был царь и с теми свитками, которые тайно заполняли просвещенные иври, еще его отцом Навуходоносором выселенные на канал Хубур, где их заставили выделывать и обжигать кирпичи. Все чаще и чаще Седекия внушал Амелю, как оскорбительно для Господа утверждение в роли покровителей и защитников страны рукодельных истуканов.

– Чье имя будешь утверждать в подвластном тебе Вавилоне, тот и освятит дела твои, – как-то заявил Седекия. – И людишек вокруг себя следует подбирать, испытывая их верность тебе и твоему покровителю. Соберешь достойных, и что тогда будет тебе стадо человеков? Укажешь ему направление, щелкнешь бичом – и побегут они как один туда, куда тебе нужно.

Первым воспротивился подобным речам глава царской канцелярии Набонид. Последнее дело, заявил он, в преддверии испытаний, которые ждут Вавилон, путать имена защитников и покровителей, искать ссор внутри страны. Следом царя вновь посетили верховные жрецы всех главных храмов Вавилонии и в приемлемой, но ультимативной форме потребовали от Амеля-Мардука обязательства не посягать на древних отеческих богов. В тот же вечер Амель с горя напился сирийского вина и, поделившись со слепым пророком обидами, отбыл на охоту. И на этот раз по его повелению изображение бога Набу было оставлено в городе.

На следующий день слепой Седекия пригласил к себе близкого советника царя, своего соотечественника Даниила. Этот человек обладал мудростью и слыл за великого разгадывателя снов. На этом поприще он отличился еще в бытность Навуходоносора, который в последние годы приблизил к себе юношу-иври.

С момента появления в царском дворце новоявленного пророка Даниил пребывал в постоянной тревоге. Услышав о приглашении, он едва справился с испугом; жуткий страх, перемешанный с предощущением беды, напал на него, однако отказать человеку, вознесенному царем на такую высоту, царедворец не посмел.

Опасаясь подслушивания, они поднялись на крышу цитадели, разговаривали на родном языке, тем не менее не забывали время от времени переходить на арамейский и отпускать хвалы новому правителю.

Весь этот месяц, пробежавший с того момента, как из темницы, отголоском прежней, свободной – урсалиммской! – жизни, жутким, вставшим из могилы призраком, напомнившим о разрушения храма и гибели страны, возник нежданный, грозный, натянувший на себя одеяние пророка Седекия, Даниила неотрывно мучил вопрос – насколько безумен внезапно явившийся из небытия, нежданно-негаданно вошедший в силу, последний иудейский царь, чье предательство навлекло на Землю обетованную столько бед и горя?

За эти дни Седекия ни разу не обмолвился об утерянном рае, в котором его и звали по-другому – Матфанией. Ни разу, даже оставаясь один на один с Даниилом, слепец не спросил, чьих он будет, каким образом оказался в кругу ближайших советников царя. Это нелюбопытство, отсутствие всякого интереса к зачеркнутому, сожженному, разрушенному прошлому не давало Даниилу покоя.

Было ему, Даниилу (или, на вавилонский манер Балату-шариуцуру), в ту пору от роду сорок пять годков – самая зрелость, самая мудрость. Решительности в таком возрасте тоже хоть отбавляй. Все свои знания, опыт, влияние он использовал, чтобы облегчить судьбы соплеменников, поселенных на канале Хубур. Его хлопотами многие из них – особенно молодежь – сумели научиться грамоте и перебраться в городскую черту, где большинство занялись торговлей, давали деньги в рост, а кое-кто, вспомнив навыки предков, занялся ювелирным делом, ведь златокузнецы и гранильщики драгоценных камней прежнего Иерусалима славились по всей верхней земле.

Смерть Навуходоносора практически никак не отразилась на положении осевших в Вавилонии иври. С приходом к власти нового правителя наиболее горячие из общины стали настаивать, что скоро пробьет час возвращения в Землю обетованную. Даниил тоже был в числе увлеченных. Его настойчивыми усилиями, под влиянием его убеждающих речей недалекий и подверженный влияниям вавилонский царь Амель-Мардук принял решение об амнистии прежним правителям Иудеи и разрешении вернуться на родину, в долину Иордана.

Этот указ казался первой ласточкой. Даниил, всегда щепетильный, умеющий просчитывать возможное развитие событий на много шагов вперед, как-то совсем выпустил из виду – или, точнее, не придал значения тому обстоятельству, что в плену томилось два последних иудейских царя: Иехония, сын Иоакима, и младший брат Иоакима Седекия. Даниил решил сыграть на страхах Амель-Мардука, который тот испытывал перед великим городом. Править Вавилоном у густобородого, по самые глаза зараставшего щетиной, глуповатого, легко поддающегося гневу Амеля не было ни сил, ни способностей. Он отчаянно нуждался в союзниках, вот почему большинство в его окружении сразу составили чужаки. Именно Даниил убедил Амеля в необходимости создать на западе крепкий тыл из союзных государств, на которые Вавилония смогла бы опереться в войне с Мидией. Верилось, что вслед за царем на родину направится следующая партия иври. Так, караван за караваном, они вернутся на родину, восстановят столицу, возродят Храм.