Михаил Гиголашвили
Чертово колесо
Бабушка старалась забыть ту странную историю, ибо была фаталисткой и научилась ничему не удивляться. Будучи княжеского рода, она умудрилась пронести достоинство и приветливость сквозь все дрязги и склоки советского быта. Была трижды замужем – за меньшевиком, за чекистом и за работником торговли, умершем от разрыва сердца, когда Шеварднадзе начал в очередной раз сажать членов партии.
Наконец, с улицы послышались сигналы машины. Кока кубарем скатился по лестнице и скоро вернулся, сияющий, бросил на стол шесть пачек и, крикнув:
– Я сейчас, только этаминалом Анзора подогрею! – побежал по гулким ступеням вниз.
– Конечно, как не подогреть! Обязательно! – приговаривал Тугуши, дрожащими руками перебирая пачки.
Кока прилетел через секунду, не забыв заскочить в кухню и поставить чайник. Каждому полагалось по две пачки. Решили вначале принять по одной, чтобы плохо не стало.
Начали их проталкивать в себя водой, по-куриному задирая головы и давясь сухими горькими пилюлями.
Потом запили горячим чаем и стали ждать, рассуждая о том, что в вену колоться вообще лучше, потому что кайф сразу приходит, а глотать – хуже, поскольку неизвестно, что там, в брюхе, происходит. Вот и сейчас кайф задерживается и, кроме отрыжки и икоты, ничем себя не проявляет.
– Говорил я вам, не надо эти котлеты жрать! Вот, пожалуйста! – шипел Тугуши, гладя себя по животу.
– Да ты сам больше всех и жрал! – отвечал плаксиво Художник.
А Кока бегал по комнате и делал руками и ногами разные движения, надеясь гимнастикой растрясти желудок. Наконец, он не выдержал, схватил вторую пачку и по одной закинул в рот все десять таблеток. Парни тотчас последовали его примеру. Выпив для надежности еще чаю, они подождали немного, но кайф никак не желал появляться. Нывший про «блядские котлеты» и вертевший от нечего делать пустую облатку Тугуши вдруг всполошенно воскликнул:
– А где тут вообще написано – «кодеин»?
– Как где? Вот, «Таблетки от кашля» написано, не видишь? – вяло отозвался Кока, проклинавший себя за то, что поел, кроме котлет, макароны, которые теперь, очевидно, не давали кайфу открыться.
– Да, но где в составе написано – «кодеин»? – продолжал верещать Тугуши.
Посмотрели – правда, кроме слов «термопсис» и «лакричный корень», на пачке ничего не обозначено…
– Эге… – зачесали они в головах и побежали вытаскивать из мусора остальные облатки.
Ни на одной из них вожделенного «Codeinum fosfat» не значилось…
Стало ясно, что Анзор принес им таблетки от кашля, только без кодеина. Такие продавались во всех аптеках по три копейки, тоже назывались «От кашля» и были предназначены для грудных младенцев. А с кодеином стоили девять копеек и продавались с рук по пятнадцать рублей за пачку.
– Но вчера же были с кодеином? – спрашивали они друг у друга.
Да, вчера с кодеином. Только мало. А сегодня много – но без кодеина! Животы вздулись, окаменели. Мучила отрыжка, сухостью стянуло все внутри. Сквозь икоту Кока позвонил Анзору и невесело сообщил ему обо всем, на что тот сразу ответил:
– Не может быть! Подождите, я на своей пачке посмотрю, что написано…
Кока уныло ждал, пока Анзор ходил «смотреть». Вернувшись, тот сухо сообщил, что у него на пачке написано то, что нужно, и ледяным тоном добавил:
– Что ты мне голову морочишь? Все довольны таблетками, только вы втроем непутевый кипешь поднимаете и наглые нахалки кидаете! Без кодеина… Ничего себе! Эдак каждый может пустые пачки заменить! – намекнул он с нажимом.
И Кока окончательно понял, что ловить больше нечего. Ему сразу вспомнились странные лица парней на бирже, их ухмылки и ироничные советы «не умереть от кайфа». Наверно, там все знают, что Анзор нагло кидает тех, кого можно кидануть.
Повесив трубку, Кока прикинул, что теперь крайне трудно что-либо доказать. По правилам он должен был сразу, получив от Анзора пачки, заметить непорядок и вернуть их – тогда шансов больше. А сейчас… Да, каждый может выпить таблетки с кодеином, а упаковки показать другие… Иди и докажи!.. Словом, кидняк проведен виртуозно, по всем правилам!
И Кока принялся яростно и горестно ругать советскую жизнь, где человек за свои кровные не может получить нормального кайфа, без которого так трудно существовать в этой варварской стране лгунов и кидал. Тугуши и Художник советовались, как промыть желудки и избавиться от пилюльных завалов.
А бабушка уже несла испеченную к чаю мазурку для «лоботрясов», как она называла знакомых внука, часть которых, по ее мнению, была пассивными бездельниками, а другая – активными тунеядцами.
– Почему же ты не подал те крахмальные салфетки, что так любила моя матушка? Они идут к этому сервизу. О, среди нашего рода Гамрекели никогда не было таких оболтусов, как ты! – пожурила она его, разрезая мазурку.
– Да? – огрызнулся Кока. – А мой папаша?
– Это совсем другое дело. Душа поэта… Поэтам многое простительно… А вы, друзья, должны найти свое место в жизни и заняться каким-либо полезным делом. Прошу к столу, господа! Берите, пока горячая!
– Нет-нет, спасибо, горячего нам совсем не надо, нам пора, – невесело ответили они, с отвращением глядя на мазурку: тортов еще не хватало после котлет с лакрицей и макарон с термопсисом!
7
Шестиклассник Гоглик, сын Ладо, в последнее время готовил уроки с отличницей Натой Арчвадзе, дочерью Гуги. Жили они по соседству, их вместе таскали в детсад, по елкам, праздникам и ТЮЗам. Теперь вот Гоглику, большому лодырю, порекомендовали заниматься с Натой, лучшей ученицей класса, чему он чрезвычайно обрадовался, ибо был влюблен в нее, как, впрочем, и все дворовые мальчишки, кроме одного хулигана постарше, который влюбился в пионервожатую из другого района и каждый день ездил встречать ее после школы.
Чтобы чаще видеть Нату, Гоглик решил применить новую тактику – совсем перестать делать уроки. Это было сколь приятно, столь и полезно – учительница настоятельно советовала Нате обращать больше внимания на подопечного. И Ната волей-неволей приходила чаще, чем раньше, – она была ответственной девочкой да еще старостой класса. Ожидая ее, довольный Гоглик вертелся перед зеркалом, поливаясь духами и расчесывая челку то так, то эдак: налево выходил Гитлер, направо – Че Гевара, а посередине – Джон Леннон. Все было отлично. Жизнь портили только подлые прыщи, которые усердно замазывались маминой пудрой.
И сегодня, как обычно, Ната аккуратно разложила учебники, тетрадки, карандаши, циркуль, начала объяснять задачу, но Гоглик никак не мог понять числа «пи» – у него в голове пипикали совсем другие мысли.
– Давай сделаем перерыв, порисуем или почитаем, я устал!
Хотя чтение явно не относилось к любимым занятиям Гоглика, но все-таки было лучше опостылевшей математики.
Ната, помня, что он пару раз и правда вздремывал под математику, начала назидательно:
– Вырастешь неучем! Учти: геометрия нужна тебе, а не учителю! – Но Гоглик стал корчить такие скорбные мины, что она, готовая к разным штучкам, которыми ее донимали мальчишки, уклончиво согласилась: – Ладно. Почитать можно, но смотря что.
– А вот то, что я на столе у папы нашел. Ну, хочешь? – Это был шанс не только избавиться от проклятого «пи», но и посидеть рядом с Натой на диване. Может быть, даже коснуться ее плечом или рукой…
Девочка, которой тоже порядком надоели теоремы (сама она знала их назубок), кивнула:
– Давай! – Но предупредила: если там будет что-нибудь «такое», она обидится и больше не придет.
– Нет, что ты! – заверил ее Гоглик и вернулся с рукописью, вложенной в старую газету. – Вот. Я вчера тут почитал немного… Про бесов…
– Про кого? – не поняла Ната.
– Ну, про этих, с рогами! – И он для убедительности скорчил рожу.
– Хм, – произнесла она. Косички ее дрогнули. – Давай.
– Будем по очереди, а то я устану, – предупредил он.
– Ничего, тебе полезно! – строго сказала Ната, устраиваясь в кресле, а не на диване. – Только читай внятно, со смыслом, а не как пономарь!
Каков сей пономарь, часто поминаемый на уроках, дети не знали, но представляли себе сухого красноносого небритого шепелявого пьянчугу, вроде тех, что вьются у пивных ларьков, выпрашивая мелочь. Гоглик не хотел быть на них похож. Поэтому начал старательно читать:
«Вечерами отроги Южного Кавказа впадают в столбняк, уползают под шкуру небесного буйвола. Разом стихает скрипучий лес. Плотный туман сочится из гулких расщелин, обволакивает остовы валунов, по-хозяйски, не спеша, роется в ветвях, перебирает листья. Сизые тени развешены по черным кустам. Засыпают озера. На ледниках возбужденно взвиваются снежные вьюги. Гудит буран. И несет морозной пылью, когда бог Воби начинает откусывать сугробы от своего снежного каравая.
Пленный бес просыпался на закате и слушал одни и те же скрипы деревьев, шорохи трав и трескотню льдинок. Без хозяина-шамана идти из пещеры он не мог и не смел, ибо давным-давно уловлен сетью и посажен на крюк в скальном шкафу коротать дни и ночи под надзором шамана.
Когда шаман засыпал, из его тела выходил двойник и садился стеречь беса, давить крыс и отгонять злых духов. А в плошке само по себе вспыхивало пламя и горело ночи напролет стойко, не поддаваясь сквознякам и ветрам, которые бес исподтишка испускал от досады. Под утро двойник уходил. За ним исчезало пламя. Оно самое опасное: сторожит всех, вспыхивает, когда желает, хотя никто никогда маслом плошку не заправлял и не вставлял фитилей.
Сейчас двойник насуплен и угрюм. Его голубые глаза обращены внутрь. И пламя дергается, зеленея, точно больной изумруд. Бес исподволь завел один из уклончивых разговоров:
– Я на привязи, пусти-ти идти-ти! Наружу! Что тебе? Надо нюхать ночь! Наружу-жу!
Двойник не отвечал, что-то рассматривая перед собой. Бес подобрался вплотную к столу, заныл:
– Душнота! Дышота! Плохота!
Двойник шевельнулся:
– Ты дышишь другим воздухом! Пошел в шкаф! – приказал он, а шаман во сне перевернулся с живота на спину и проговорил что-то на странном наречии.
Двойник навострился на спящее тело. Потом погнал беса на место.
И бес пошел, отшатываясь от полки, где дремлет запертый в ножны кинжал, насуплен гранитный шар и вздыхает розовый лепесток в хрустальном яйце. Все это было очень опасным. Ужасным был и бубен в сундуке, огромный, обтянутый оленьей кожей, старый и сердитый. Он исходит злостью и гремит почем зря. У бубна есть костяная сестра-колотушка, при удобном случае охотно бьющая куда попало. Сделана из волчьей кости, любит толкаться и стукаться. Но самым страшным был идол Айнину, который из скальной ниши пялился своими агатовыми глазами и мог насылать порчи и корчи. Его боялся сам хозяин и держал под особой мешковиной, из-под которой идол иногда тревожно гудел по ночам, отчего в пещере не бывало покоя.
Бес привык к суровости двойника. Побоями и руганью заканчивались бесконечные уговоры бежать куда-нибудь подальше:
– Брось хилое тело! Летим-свистим отсюда! Хорошошо вместе! – слезливым нытьем подбивал бес сторожа.
Но двойник был неприступен, всегда настороже и закрывал собой щели и дыры, куда мог просочиться бес. Делать нечего, надо лезть в шкаф.
Изредка шаман выводил его к озеру – кормиться. Сам сидел на камне, а беса на невидимой веревке пускал пастись. Бес расправлял крылья, жадно и часто зевал, скулил, ежась от голода. Он питался не только земной скверной, но и последними дыханиями умирающих: искал в эфире лакомые запахи смерти, находил место, где должен изойти чей-нибудь последний вздох, и рвался туда, но невидимая вервь надежно держала его. И он, голодный, покорно ждал, пока шаман не потащит его обратно в келью. Несносный крюк, проклятая цепь! И почему его мохнатое величество, царь-сатана Бегела не спасает его от шкафа? Или правду говорят собратья – кого царь любит, того и мучит?
Временами бес пытался усовестить шамана:
– Зачем держать? Я малый бес, убивать не могу. Что знал – сказал, открыл, отдал. Чего надо? Нас много-го-го! Они там, на воле!
– Одной тварью меньше – уже немало! – Шаман хватал гранитный шар и чертил им в воздухе искрящийся знак, отвратный и ядовитый, как укус летучего тарантула. Бес цепенел и сникал.
Если бес начинал слезливо просить отпустить его на все шесть сторон света, то шаман выразительно поглядывал на кинжал. Его он всегда носил с собой, а в пещере прятал в ножнах. Этот мстительный и подлый кинжал однажды уже сорвался с полки и отрезал бесу кончик хвоста: пошла черная кровь, седоусая крыса унесла обрубок в нору, а бес болел с полгода.
Если он пытался неуклюже рваться с цепи, то шаман клеймил его огнем: раскалял кинжал и прикладывал к лапам. И бес с визгами уползал в шкаф, где зализывал раны, проклиная хозяина, давясь желчью и умоляя Пиркуши, подземного кузнеца, снабдить его чем-нибудь против мучителя. Но зовы малых бесов не проходят сквозь земную твердь. Никто не слышит, не хочет их слышать, а тем более оглохший хромой Пиркуши, который день и ночь где-то в своей кузнице серным молотом выбивает из людей зло, а из демонов – добро и жалость, что случайно затесались в них.
Бесконечный голод сжигал огнем. О, эти последние стоны, вздохи, всхлипы, всхрапы и вскрики людей, такие разные на вкус! О, прелесть последних дыханий, из которых сначала надо выпивать сок, а потом выедать плоть! Нет одинаковых. Да, хозяин дважды в году, зимой и летом, отпускал его на веревке в село, где умирали старики или околевал скот. Праздничное угощение! Но старческие дыхания дряблы и сухи, а звериные – горьки, безвкусны, а иногда и ядовиты. И бес прилетал распаленным и злым, с новыми силами строил козни, рвался с крюка и пытался перегрызть цепь, но шаман был священным магом, и побороть его бесу не под силу.
Хозяин так ослабил его слух и нюх, что бес потерял связь с сородичами, а раньше всегда знал, где на Кавказе гудят шабаши и волнуются сходки. Он был так обильно кроплен святой водой, что стал бояться всякой воды, хотя прежде любил плескаться во владениях бога Воби, который напускает ливни, когда вздумается, и с громом садится каждую ночь за свой льдистый ужин.
Сейчас бес нутром чуял: с хозяином неладно. Что плохо для людей – то хорошо для бесов! И он, довольной тихой сапой, стал бесшумно слоняться по пещере, сторонясь наскальных знаков и отшатываясь от опасной полки, с которой слышались шипенье шара и глухой ропот ножен.
Воловья шкура зловеще хлопала и надувалась на ветру. Гуляли сквозняки и свисты. Шаман ворочался на бараньей подстилке. Как-то странно икал, рыгал, коряво проговаривал гневные звуки и целые фразы, глядя невидящими глазами на двойника в упор. С губ летели пена и сукровица. Двойник отводил глаза, ежился, отсвечивая голубым.
Вдруг шаман сел, слепо повел головой и проревел несколько дробных, утробных слов. И двойник вмиг исчез – только заскрипела воловья полость да упал кусочек камня. Шаман повалился навзничь и затих. Пламя в плошке задергалось, хирея.
Не растерявшись, бес плевком погасил огонь. Не отрывая глаз от полки, опасливо пятясь и пялясь на молчаливое тело хозяина, он кое-как вылез наружу. Лежалые крылья чуть не подвели его, но он судорожно задергал ими, со скрипом раскрывая во весь размах, и заковылял к откосу. Онемевшие лапы скользили по наледи. На ходу он изогнулся, перекусил веревку, увеличил прыжки и рывком снялся с обрыва. Вскачь прочь в ночь!
Бес помчался на восток. Сбежать в Индию надоумил его старый кадж[15], с которым он успел как-то пошушукаться в кустах, пока хозяин собирал маковую слезу для своих снадобий. Этот плешивый колченогий старикан сказал, что бежать надо прямо в Индию, где легко затеряться среди всякой нечисти:
– Если удерешь – то держи путь на восток! Здесь, на Кавказе, шаману известны твои пути. А в Индии, Большой Долине, можно надежно укрыться от мучителя, там много наших!
Бес запомнил совет и сейчас мчался, огибая утесы и пересекая ущелья. Воздушные омуты свистели и грохотали, будто камнепады. Пар был слоист и курчав. Он летел уже долго и с непривычки устал. Крылья стали неметь, скрипеть и гнуться, трещали перепонки. Он выворачивал морду назад и чуть не столкнулся с тучным и рыхлым духом – тот вихрем просвистел мимо, проклиная все на свете:
– Огонь, пожар и пламя!
Бесу были знакомы эти ленивые духи дымов, которые вечно коптятся над кострами, жиреют от запаха крови, купаясь в дымах, как в прибое. Жируют без дела и знают места, где легко поживиться. Но не до них сейчас! Воля! Свобода! Не плен! Не капкан!
Он мчался, ошеломленный. Внизу дымились воды, сверкали скалы, плыли поля. Над Памиром, заглядевшись на блесткие ленты льда, он врезался в неизвестно откуда взявшегося орла. Тот камнем пошел вниз, клокоча и теряя в агонии перья.
Бес не стал гнаться за его последним вздохом, а резко ушел в зенит и с высоты начал выбирать место, где можно найти пищу и отдых. Нашел. Круто свернул вниз. На окраине деревушки сложил гудевшие крылья. Стал внюхиваться в эфир…
Вон там умирает человек!.. Бес перемахнул через забор во двор, где горел костер, а из дома слышалось гнусавое пение. Жрецов и колдунов он ненавидел: они всегда рядом со смертью и мерзкими уловками отгоняют от легкой добычи. Обогнув костер, он неслышно проник в дом.
На кровати лежало что-то малое, серое, седое. Одни седины, морщины. Повсюду – краснорожие и толстобрюхие божки. На полу сидят два жреца. Один, с красной крашеной косой, встревоженно поднял голову. Ведуны могли третьим глазом различать его облик. Поэтому лучше замереть, затихнуть, оглядеться. Но жрец, потрогав пустоту, принялся дальше читать по свитку. Его белая хламида расшита камнями и разрисована черными узорами, угрожающими на вид и нюх. Рядом другой жрец, в красной маске и колокольцах, время от времени трубил в рожок, щелкал по барабану, разворачивал свитки.
Они вели душу к последнему исходу. Сейчас лучше их не трогать. И зачем они иногда изо всех сил дудят в длинные костяные трубы?.. Таких огромных труб он никогда не видел. Не из человечьих ли костей? От заунывного воя нагревалась башка, по крыльям сновали мурашки, в зобу спирало. Алая грубая маска жреца подмигивала, наводила тоску. Кто ж не знает, что для бесов опасней всего маски, шумы и огонь? Но куда скрыться от рыков, звонов и гримас? Бежать? Нет, он пересиливал себя, зная, что час близок.
Надо скорчить рожу пострашнее, чтобы испугать и ускорить исход. Вот седое существо увидело его. Захлебнулось ужасом, заворочалось, заурчало. Изо рта потекла струйка крови. Ухватив последнее дыхание, бес стал выматывать его из хилого тела, впавшего в тряску. Вырвал целиком и проглотил.
Жрецы повскакали с мест, заколотили в бубны, завопили:
– Хит-пхет! Хит-пхет! – и стали пальцами раздвигать родничок на черепе смертника, помогая запуганной душе выбраться наружу.
Но бес свое уже получил и торопливо доедал комковатые, с гнильцой и желчью, старческие всхлипы. Скоро все было кончено. Пятясь и опрокидывая божков, он покинул дом и двор, где голосили измазанные грязью женщины, скулили псы и плакали дети, а из-за плетня по-бараньи пялились соседи.
Он набрал высоту и полетел над белой пустыней облаков. Вспомнил рассказ колченогого каджа о том, как однажды, заблудившись после шабаша, тот долго летел над океаном, вконец обессилел от голода, и вдруг ему встретилось последнее дыхание кита, такое огромное и плотное, что он, оседлав его, полетел на нем дальше, отрывая и пожирая куски. Еще плешивый старикан говорил, что очень вкусны дыхания слонов – они не прозрачны, а молочнобелы. А дыхания священных коров, оказывается, вкусом напоминают разведенный в росе мед! Скорее в Индию! Там ждет еда и хорошая жизнь!
Вот внизу появилась река. «Ганг! Ганг!» – забились и зазвенели небесные гонги. Эфир реки жил своей жизнью. Виднелись стайки мелкой нечисти. Гордо, поодиночке, парили охотники за запахами, сновали юркие двойники. Демоны курили кальяны под мшистыми пальмами. Низко над руслом кружили феи воды. Их забава – плести из водорослей венки и набрасывать на шеи любопытных цапель. Бес оглушительным свистом распугал эту никчемную мелочь, и она в страхе попятилась в осоку, где крокодил тащил в воду глупую корову. Бес визгливо завопил:
– Бросай! Отпускай! Ай! Эй! Скорей!
Зеленый гад в страхе бросил корову, исчез, потом высунул морду из воды и стал посылать вдогонку проклятия, а довольный бес плюнул в него горячей серой. Вот в тростнике копошатся ведьмы, вопят, что мокры от похоти, но он пока не обращал на них внимания, упиваясь полетом. Сперва пища, потом бабища!
Вдруг он явственно ощутил запах большой смерти. Он исходит от храма на излучине реки. В храмах всегда есть места для больных и умирающих монахов-шатунов. Бес с некоторой опаской опустился на крыши с загнутыми краями. Как по ступенькам, добрался до низа. Заглянул во двор. Монахи расходились после молитвы, в ярких тогах похожие на оранжевых жуков. Он перелетел на стену и не спеша пошел по ней, оглядывая двор. По дороге небрежно скинул вниз угрюмого стервятника, ковырявшего клювом в когтях.
Так и есть!.. Два босых монаха, в широкополых шляпах набекрень, босиком, разносят рис и воду. Больные перешептываются. Бес вник. Обычная болтовня о том, что смерть в стенах этого храма принесет им много счастья в других жизнях, когда-нибудь потом. Глупые существа! Им невдомек, что нет никакого потом, а только раньше и сейчас!
Бес подобрался к голому старику, бормотавшему какую-то чушь:
– Я вижу страх! Мать, помоги! Драконы готовы пахать! Я делал звезды из кала! Аркан, лети мимо! Небо открыто для черепах!
Глаза старика округлились и блестели. Бес крепко взял в лапы костистое лицо и неторопливо высосал горькое и дряблое дыхание. Отплевываясь, в досаде принялся выискивать новую пищу.
Паломники встревоженно заворочались. Они были беззащитны. Их двойники блуждали далеко отсюда, в иных местах и временах, а те, что тут, неопасны, слабы и заняты очисткой завалов памяти перед последней дорогой. Всем известно, что где-то на далеком троне тысячерукий и тысяченогий бог держит нити всех жизней, а майский жук, подлетая к трону, изредка наугад перекусывает одну из них.
Бес приступил к трапезе. Вырывать из ослабевших оболочек последние вздохи и охи было легко и просто. Двойники, сгрудившись, напряженно следили за ним. А бес, чувствуя власть, не спеша выцеживал всхлипы, стоны и шепот.
Краем глаза он видел, что из-за курчавой от резьбы каменной колонны выглядывают недовольные местные ведьмы. Слишком маленькие, они не решаются напасть, но настойчиво зыркают из укрытия, пуская пучки брани:
– Пошел отсюда!
– Урод, чужак!
– Наше, не твое!
– Не трогай!
Пока они ругались, он делал свое дело. Но когда ведьмы пропали, забеспокоился – они могли привести больших нетопырей и оборотней. В спешке догрыз пищу, взлетел на стену и стал смотреть, как монахи укладывают мертвых на длинные куски оранжевой ткани. Побросав кости и кальяны, приплелись похоронщики с носилками и начали в недоумении озираться.
Голод исчез, но выслал вместо себя похоть. Лететь дальше! С непривычки раздувшись и отяжелев, бес покинул стену и медленно полетел вдоль реки.
Горы росли в слоистом тумане. Трудно петлять между ними с набитым брюхом! Надо подняться выше – туда, где нет ни птиц, ни духов, ни облаков, а только густой воздух, рассыпаясь на блестки, звенит в тишине. Изморось опять покрыла морду и крылья. Стало трудно лететь.
Скоро он увидел всю Большую Долину, Индию. Она проглядывала сквозь хлопья пара, простиралась до самой полосы океана».
– Все, глава кончилась. – Гоглик украдкой взглянул на девочку, молчавшую в кресле (за время чтения она не пошевельнулась). – Кто такие? Что такое? Что за жрецы, монахи, шаманы? Ничего не понимаю!
– Он сбежал от хозяина, теперь должен спрятаться, – объяснила Ната так, словно речь шла о пропавшей кошке. – А шаманы – вроде наших попов, только не молятся, а пляшут и воют. По телеку показывали. Ты вообще веришь, что они есть – бесы, ведьмы, какие-то странные двойники?
– Кто его знает… – уклончиво ответил Гоглик, который был не очень крепок по этой части и всегда просил, чтобы не тушили свет, пока он не заснет. – Двойники-дневники! Наверно, есть… Ночью летают, спать не дают. Вот один сбежал и будет теперь шастать повсюду… На тебя прыгнет! – Он опять попытался дернуть Нату за косички, но получил крепкий отпор и притих.
Тут бабушка позвала их к столу. Гоглик, пряча рукопись, пообещал завтра продолжить чтение, а сам подумал, что готов читать вслух вечность, только чтобы рядом были эти глаза с лукавинкой.
– А такое можно читать детям? – спросила напоследок Ната, аккуратно складывая свои глянцевые тетрадки и с некоторым беспокойством косясь на замусоленную газету, в которую упакована рукопись.
– Конечно, – беспечно отозвался Гоглик. – Да и какие мы дети?.. Ты что?.. Дети вон в песочке играют!
– Нет, пока мне не исполнится семнадцать лет, я еще ребенок, мне мама объяснила. И все, не перечь! – ответила Ната, что вовсе не обнадежило Гоглика, больше заинтересованного бретельками на ее плечах, чем всеми гадами на свете.
Он смотрел, не отрываясь, как Ната собирает учебники, и думал, что было бы хорошо поскорее жениться на ней и всю жизнь быть вместе, рядом.
– Эй! – очнулся он от ее голоса. – Что с тобой? Тебе плохо? Тошнит?
– Нет, только голова распухла от этих ведьм… – И он стал с остервенением тереть затылок и даже перевязал лоб носовым платком.
А Ната размышляла, как можно питаться чужими дыханиями – ведь это противоречит химии!.. А во время поцелуев?.. Показывают же по телевизору, как люди по полчаса целуются рот в рот!.. Куда тогда они дышат?.. Может, это и есть «питаться»?..
Делать уроки они больше не стали: у Гоглика от одной мысли об алгебре поднималась дурнота, Ната не настаивала – ей тоже было не по себе. Поэтому приглашение на завтрак оказалась очень кстати. Они отправились на кухню, где бабушка, все болезни лечившая цыплятами-табака и горячими хачапури, усадила их за стол и принялась угощать так, будто они только что вернулись с войны.
