Михаил Форр
Многое навсегда
Глава 4. Перед Большой грядой
Многие знавшие Проводника друзья ошибались, хоть на мгновение представив, что обычного человеческого имени он совсем не имел. Уж таковы судьбы больших и закрытых молодежных и не очень компаний – нет смысла и не принято, после того как тебе назвали чье-то дежурное и понятное для всех прозвище, произносить:
«А, на самом деле, как?» Но некоторые, знавшие его родителей, слышали от них и всамделишное, настоящее имя. По паспорту звали его достаточно мужественно и благородно – Прохор Валерьевич Кольский. Почти как…, впрочем, не столь важно. Имя-фамилия и правда звучали. Почему же он их чурался?
Москва в тот год отвернулась от Прохора в части работы. Несколько лет подряд Проводник испытывал себя то на одном трудовом поприще, то на другом. Но его творческая натура всегда хотела большего и лучшего. Ведущий, журналист, автор сценариев, писатель, продюсер, главный редактор.
Кем он только не был за несколько лет. Одно было уже понятно: Прохор скорее по натуре «артист», чем «режиссер». Его экстравертный характер бил ключом, горел огнем или, напротив, застывал камнем, как жертва взгляда Медузы Горгоны, всякий раз, если содержание его работы повторялось чаще, чем раз в неделю. А где же иную найдешь? Ну не мог он и не хотел делать то, что вызывало циклическую скуку. И снова уходил.
Словом, хоть в тот год столица не спешила потворствовать его удаче в деньгах и карьере, но дала ему счастливый шанс в любви. Он увидел Ее. Ну как увидел, скорее толкнул в сутолоке утреннего часа пик в метро какую-то пигалицу. Случайно. Разворачивался к выходу и задел. Росту он был заметного, и локоть его пришелся ей как раз по затылку. Извинился, но смотрела она на него все еще зло, обиженно. Было заметно, что ей ощутимо больно.
И тут давно уже передвигающийся по московским пробкам на подземке Прохор внезапно заметил в зрачках девушки какой-то чуть приметный, но узнаваемый «огонек». Он всегда видел этот женский взгляд на минуту раньше, чем сама его владелица понимала, что, пожалуй, уже отделила этого мужчину от всех остальных.
Что и предполагало логическое продолжение. Однако в этот раз все было иначе. Ни слова не произнося, попутчица молча вышла из вагона. Его же остановка была много позже.
В этот день работа Проводника была так или иначе связана с тон-ателье5. Записав несколько новых джинглов6 к своему эфиру на радио, он повидал и редактора, с которой обсудил последние животрепещущие новости. Очень скоро Прохор опять спустился в метро, где, не очень торопясь, двинулся на новую встречу. К удивлению Прохора, по перрону зигзагообразными перебежками от колонны к колонне суетливо перемещался счастливый спаниель, азартно обнюхивающий каждый сантиметр пространства вокруг себя.
Столь странное место выгуливания пса было бы трудно объяснить, если бы собака не увлекала за собой и хозяйку – чуть полноватую блондинку в строгом, небесного цвета жилете с казенной надписью «кинолог» на спине. Что же, приметы времени.
Сделав пересадку между линиями, Проводник вместе с составом постепенно перемещался в уже совсем «дальние дали». И вдруг даже спиной Прохор почувствовал оценивающий его буравящий взгляд. Какой-то знакомый и в чем-то уже даже родной. Обернулся. Ну конечно же, – перед ним была его прежняя «пострадавшая».
Что ее-то несло в этот край мира? И, вообще, случайны ли такие встречи? Да и что такое случай? Впрочем, ответ понятен: именно благодаря случайным мутациям самая умная обезьяна превратилась в обычного человека.
А в продолжение этого почина и, опять же, благодаря случайным событиям и таким же бессистемным встречам, уже последующие человеческие мужские и женские особи активно развивают достигнутое их давнишними мохнатыми предками, самоотверженно поддерживая устойчивость популяции.
Словом, дальнейшие встречные шаги Прохора и Ксении были естественны, а неустрашимые решения получше исследовать друг друга во всем – своевременны. Радостно узнавать, насколько твой избранник похож на тебя. Сложнее, когда твой двойник со временем постепенно растрачивает свою подобность в быту и заботах. Но у наших героев совместный путь только начинался.
Постепенно окрепла в своих правах весна, торопилось начаться и лето. Шел апрель, а московский воздух порой уже прогревался до двадцати трех. И только чуть более прохладные ночи говорили, что еще рановато для бикини. Впрочем, все зависит от широты взглядов, но точнее, от широты и долготы.
Идея сменить климат нашим героям нравилась все более. Тем более, что профессиональный хореограф Ксения получила приглашение в Летний театр Геленджика, где должна была поставить несколько прогрессивных шоу. «Грех невелик», – решил и Прохор, оформивший полугодовой творческий отпуск.
За бюджетные места в «курортной столице» стояла почти что драка, цены зашкаливали. Решили поискать летний ковчег чуть подальше. А в итоге переместились, если посмотреть на глобус младшего Ксениного братишки, почти на сантиметр.
Остановились на маленьком поселке Низинный в семидесяти километрах от Геленджика. Такая отдаленность при наличии автомобиля, на котором наши герои и достигли этого «парадайза», не играла уже никакой принципиальной роли.
Совсем скоро наши «взаимно познающие» окончательно осознали, насколько их выбор места был удачен. Сплошные преимущества: народ душевный, фрукты дешевые, да и еще сам Низинный находился на границе с государевым заказником «Большая гряда».
Не то чтобы в сложившихся обстоятельствах были важны его ландшафтно-флористические красоты. Однако внезапная весть о том, что именно здесь российскими и западными кинематографистами будет сниматься совместная экранизация широкоизвестного военно-лирического романа, быстро облетела каждый дом. Местный поселковый бомонд мало интересовался культурологической стороной этого события, но даже самые далекие от бизнеса понимали, что вдвое увеличивается возможность сбыта военных кокард7, меховых шапок, поделок из рапанов и мидий, а также пирожков с курагой.
Вот и Проводник с его стремлением к перевоплощению мгновенно произнес: «Фортуна, ты с нами!» На съемки требовалась массовка как для армии победителей, так и побежденных. А уж известие о необходимости организации массового парашютного прыжка задействовало еще одну сторону профессиональной Прохоровской жизни – здесь он был мастером во всех отношениях и с большой буквы. Не случайно, очень скоро именно он стал отвечать в группе каскадеров за все, связанное с парашютами.
Как же славно все устроилось. Рано утром Ксения «подбрасывала» любимого мужчину на его «рабочее место», разбросанное согласно сценарию среди многих и многих зеленых гектаров этого заповедного края. А затем уж мчалась и вдоль живописной морской кромки доносить до курортной публики хоть что-то напрямую не связанное с маслом для загара или тарой для «угара». Словом, идиллия.
Так и прошла бы эта поездка близко к пасторали, в исключительном творчестве, если бы всего лишь один день не повернул спять все, ставшее уже привычным.
Глава 5. Немаленькие трагедии
– Госпожа Алис, ЧП! Кто-то из каскадеров разбился. Но это еще не точно. Кто и как – выясняем, – помощница шефини Майя была крайне взволнована.
– Этого еще не хватало! Срочно уточните, какая нужна помощь. И все подробности. Десять минут вам даю, – столько лет большие дела и проблемы не позволяли Лисе надолго расслабиться, что и интонации в ее голосе были соответствующие. Давно уже не стало прежней маленькой танцовщицы гоу-гоу, теперь их совместная с мужем швейцарская компания делала большие дела. Ее благоверный почти не вмешивался в определенные темы, особенно касающиеся обустройства дома, выращивания растений, воспитания детей, искусства и творчества. Кинопроизводство, без сомнения, относилось именно к таким.
Сверхсрочный уточняющий доклад Майи по существу происшествия был следующий:
– Во время съемки массового парашютного прыжка из поднебесья у одного из спортсменов-любителей корректно не раскрылся непривычный для него «исторический» купол. Недостаточно опытный участник довел ситуацию до того, что из-за перехлеста или чего-то подобного не успел грамотно избавиться от основного и открыть запасной парашют вовремя.
При этом хрупкая, гимнастического вида Майя и парашют-то представляла чем-то вроде большого тента или зонтика в летнем кафе. Однако как настоящий профессионал девушка произносила неизвестные ей названия и аббревиатуры таким уверенным голосом, что у ее начальницы тут же пришли мысли о секретной службе верной помощницы в воздушно-десантных войсках. Умница Майя авторитетно заканчивала свой рапорт:
– Словом, помогло только вмешательство их главного инструктора, местного специалиста, который тоже был в воздухе. И, несмотря на критически низкую высоту, с риском уже для жизни-таки успел подхватить неудачника. Приземлялись они уже вместе. Все живы и здоровы. Слава богу.
Алисе, хотя с возрастом она и выглядела в общении все более сухо и решительно, подобные случаи не казались чем-то рядовым. Впрочем, какие годы? Сорок семь, а выглядит на тридцать три-тридцать пять. Такие уж генетические особенности у всей ее семьи, принятые ею еще от мамы. Ну и прекрасная швейцарская косметика, спорт, но сейчас не об этом.
Словом, на деле абсолютная фаталистка, шефиня понимала, что все предопределено где-то, но не в этом мире, и играть с этим не стоит. И она каждый раз хотела более внимательно рассмотреть людей, которые так или иначе уже были там, на краю бездны, и видели больше, чем остальные: – Едем на место!
Дорога мелькала, как длинный зеленый штрих-код. Густые можжевеловые заросли внезапно сменялись изящными каменистыми пустошами, но очень скоро природа снова демонстрировала нетерпимость к пустому пространству.
Внезапно на контрапункте с чистейшим заповедным воздухом возник труднопереносимый и крайне резкий запах дымной «кинопреисподней» – пиротехники готовились к новым эпохальным военным кадрам и неумолимо жгли что-то селитрово-серное.
Автомобиль шефини еще раз вильнул на повороте и выехал на широкую и крайне живописную поляну, покрытую высокой травой и каким-то карликовым редколесьем. В стороне расположились несколько больших машин и вагончиков. Рядом, неожиданно настойчиво перебивая тяжелый смрад от спецэффектов, выдавала божественный аромат наваристого мясного бульона и гречневой каши настоящая военно-полевая кухня. Был как раз обеденный перерыв. Великие творцы и прибившаяся к ним массовка восполняли потраченные эмоции с помощью многочисленных ложек и вилок.
Человек, шагнувший через себя на спасение к другому, не показался ей тогда богатырем, но невидимая внутренняя сила, легкая щетина и какой-то особо выдающийся мужской кадык никак не отпускали Алису к другим занятиям. Звали героя Прохор. Подав ему руку и не выдавая своих мыслей, Лиса дежурно поблагодарила Проводника.
В воздухе как-то уже совсем запахло мужчиной. В этот момент Алис, наверное, слишком бесцветно и с чуть заметным акцентом произнесла: «Ну мы еще это отметим!» и, резко отвернувшись, проследовала к режиссерскому вагончику. Здесь ее уже ждали многочисленные производственные вопросы.
Прохор же, лишь немного пьяный от спирта, который ему тут же традиционно налили в профилактических целях, и абсолютно хмельной от адреналина в результате самого воздушного происшествия, с трудом чуть не пропустил ту самую женскую «лампадку» в глазах шефини.
Не без усилий, но все-таки рассмотрел. Что это значило? Был ли это просто скучный интерес богатой и холеной красавицы или что-то совсем иное? Однако сейчас Прохору точно было не до этого.
А ведь Алиса и не думала скучать. Ее жизнь с мужем Матиасом и тремя детьми давно превратилась в счастливый лабиринт с четкими инструкциями. Их старший уже учился в Лозаннском университете на факультете Искусств. Среднему и младшему было одиннадцать ивосемь . Муж вошел в пору мудрости, философского созерцания природы и, значит, старался не перечить жене. Комфорт был превыше всего, в том числе и душевный. Жена воспринимала все происходящее как счастье и старалась развлекать себя работой. Но смысловое содержимое, только что внезапно посетившее ее столь красивую и умную голову, выходило за рамки доступной степени приличия.
Матиас, кстати, был совсем неподалеку. Специализированный сочинский международный форум регулярно давал им повод практически каждый год посещать родные пенаты. Вообще, юридическая контора ее мужа Мати была здесь довольно популярна. Их нанимали все подряд.
Хорошее знание законодательства различных стран, долгосрочный опыт работы на таких форумах и, главное, обширные связи в самых верхах снимали много вопросов и различной головной боли для больших и малых участников.
Именно Матиас придумал это ноу-хау, позволяющее заранее иметь самый полный пакет документов с нужными комментариями и «государевыми» одобрениями и быть готовым к заключению любых инвестиционных договоров.
Алисе не могли не нравиться успехи мужа. Работа, да и заботы о детях редко позволяли ей, вообще, с практической стороны задуматься о том, что же в ее жизни можно и нужно изменить.
– Изменять или не изменять – вот в чем вопрос? – почти повторив интригу Шекспира, слегка нараспев и с немного горькой улыбкой проговорила чуть слышно Алиса: – Вот ведь игривый родной язык! Сколько значений только для одного маленького глагола.
И как-то совсем неожиданно для себя и вполне незаметно для окружающих Алис вдруг стала напевать какой-то совсем позабытый, но крайне популярный послевоенный романс про сильное головокружение от нескольких нежных фраз. Вообще, не позволяя себе ничего лишнего на деле, образованная Лиса знала столько различных слов для образных коннотаций8, что с завидным постоянством ловила себя на довольно вызывающих помыслах.
Такие острые идеи рождались у нее именно после, казалось бы, обычных словесных конструкций и определений, которые она, как и любой человек, давала тому или иному событию, не просто волнующему ее лично, а именно вызывающему существенные внутренние вибрации. Ведь особенно там, с собой и с собственными казусами, мы и есть настоящие.
И только потом уж мы делаем или не делаем все возможное, чтобы оставаться еще и людьми для себя и окружающих. Что, впрочем, не всегда одно и то же. А сегодня опытная и хорошо знающая собственное «я» Алиса в попытке избежать почти неминуемого понимала умом совершенно четко: ей лучше отсюда очень срочно уехать…
Глава 6. Жизнь предстоящая
Опять блуждали мысли. Почти тринадцать лет прошло в очередных его заточениях. Старик помнил это и каждый раз даже как-то слишком волновался. Тринадцать смиренных лет его зрелости! Только раз благословил он тогда новоиспеченного императора, возжелавшего посмотреть на человека, чересчур верно указавшего дату смерти его великой матушки всероссийской, и был обласкан и возвеличен. И вот снова попал в каземат, уже через несколько месяцев так неблагодарно записав точную дату кончины и самого Павлуши.
А чуть позже, да и причину, вызвавшую этот неожиданный для всех апоплексический шок. Ну а затем уж не угодил и очередному – юному Лександру.
Вообще, с началом девятнадцатого века, пришедшего на смену предыдущему, царствующий дом претерпевал столь быструю чехарду смен наследников, а события разворачивались таким ярким павлиньим веером, что внутренние «ньюсмейкеры» прозорливого инока порой с трудом работали на своевременное их опережение.
Впрочем, удостоверившись в неизбежном недовольстве сильных мира сего своей собственной планидой и смирившись с тем, что лишние знания умножают скорбь, в этот раз Даданий был намного сдержаннее. В судьбы «посажеников божьих» на тронах не лез, а из явственного записал только о сожжении вражьей «хранцузской» стаей первопрестольного кремля.
В связи с чем от царских щедрот избежал уже традиционного Алексеевского равелина Петропавловки – государь лишь милостиво остановил свое монаршее внимание на ссылке завирального провидица подальше, в Святые Соловки. Правда в тюремную их часть, к колодникам и прежним староверам.
А ведь абсолютно прав был император Александр в собственных высоких решениях. Влияние исцеляющего Соловецкого воздуха отрезвляло любого. Обширные видения грядущего и прочие никчемные знания, не вмещающиеся в сознании одного смертного человечка, как колосья серпом отрезало. Надолго ушли они тогда из горемычной головы. Почти на год хватило этого долгожданного на тот момент отдохновения.
С пользой провел Даданий те месяцы – в посте и молитве. Подарила ему жизнь спокойствие и благолепие. Да и простой сон обычного смертного. С самыми рядовыми героями и сюжетами. Вот тогда и понял инок, как пользительно думать о чем-то простодушном, не слушать голосов ангельских, не знать про всех все. Непритязательно просыпаться, аппетитно вкушать немудреную трапезу свою. Думал, что отмолил себя. Что отпустило. Только ненадолго было это безмолвие.
Снова очень скоро узрел он свежие образы, поспешили к нему голоса. Впрочем, много реже и тише. Но монах уже по себе понимал, что, коли не запишет он эти знания, не начертает все пером по бумаге, так будут приходить они к нему вновь и снова, будто унылые вечерние сумерки за радостным рождественским богослужением. Или напротив, как яркие карнавальные шутихи, цветные и громкие.
Сколько раз пытался устроить себе этакую прокрастинацию9 – все неудачно. Напоминание и осознание вовремя несделанного приходило почти немедленно. А инок уже приноровился: порой только выводил на бумаге облаченные в слова фантасмагории и решительно сжигал хрупкий лист на маленьком свечном огарке.
Словом, и себя так, и внутренних своих гостей-новостей путал-отвлекал во времена их особенно активных периодов. Чтобы в своем рассудке остаться и чужого не затронуть.
Но порою были особые ангельские напутствия, которые он принимал совсем близко и сердечно. Так почувствовал монах предстоящую смерть брата своего по вере православной – достопочтимого Никодима Греческого, в далекой-далекой Элладе среди стойкого горячего гранита в местах заветного святого Афона проживающего.
Образ его, трудами Семена Богослова увлеченного, аккурат на Пасху 1805 года подоспел и цифрой четыре обагрился. Хорошо помнил этот день провидец, восьмое апреля было – точно в канун дня рождения собственного. Воспринял это монах как личное горе. Понимал Даданий, что через четыре года Никодима свежепреставленного на погост братья понесут, и столь нечастые слезы обреченной муки и счастья на очах его монашеских набухли, что не приведи Господь. А, впрочем, прими же и нас всех также светло за веру твою, Господи Христе.
А моментами все было и совсем утопично и непонятно. Потрескивала, коптила самодельная монастырская свеча, поскрипывало гусиное перо по бумаге. Рождались мысли в такие моменты, и двигались они не тучами ненастными, а как большие яркие звезды. Славно было Даданию такими временами.
Не мучали, не наползали друг на друга страницы летописей жизненных, а только как песок намывались медленно и менялись плавно. Можно было увидеть кого-то по душе, вспомнить кого-то поближе. Или даже милее сердцу. Впрочем, в этот момент приходили и загадочные шарады. Они отнюдь не давали точных ответов, а рождали еще больше вопросов. Ну как и что тут запишешь, что угадаешь?
Что ж вот он увидел тогда? Отмахнуться или сильнее вглядеться? Пышные вьющиеся волосы жгучей брюнетки лет тридцати с небольшим лежали теплым контрастом на голубовато-серой облегающей ткани странного покроя, напоминающий мундир рядовых караульной службы. По рукавам на плечах и спереди на кителе были вышиты некоторые немногочисленные картины и орнаменты. Воительница. Даданий вглядывался в эти узоры и никак не могу угадать, что там за диво. Рыба – не рыба, не разберешь. А сама амазонка не спешила что-либо произносить, лишь только красиво и довольно скромно улыбалась своим ярким полнозубым ртом.
Видел он ее нечасто – раз в неделю. Кто она – неведомо. Вроде как и дома у нее побывал, долго снаружи внутрь заглядывал, даже озяб как будто. Дом был чудной, но заведомо чистый. Видать, хозяюшка была хороша. Или слуги расстарались. Знать, богатый род у нее, зажиточный. Смотрел он уже на нее временами как на старую знакомую, а для утреннего настроения здоровался даже, кланялся как соседке. Она, казалось ему, иллюзорно вторит.
Встречал он черноволосую девицу как-то раз и за разговором с ее женихом. Впервые тогда голос хозяйки и уловил: хороший, мелодичный, напевный. Этот звук его поразил, как же тембр был похож на ее, Глашин, – глубокий и одновременно нежный. Так он собеседницу свою эфемерную Глафирой порой и нарекал. Речи он подробно не разбирал, но интонации языка были как у некоторых заморских лоцманов-навигаторов, частенько на североморских берегах промышляющих.
Впрочем, очень скоро мелькающие образы свели и вовсе на нет попытку поймать смысл сказанного. Но и без того все было понятно: глаза беседующих мужчины и женщины струились теплом и взаимным притяжением. Вот уже собираясь благодатно перекреститься и спокойно уснуть, монах неожиданно вздрогнул.
И узрел это роковое страшилище, ввысь вздыбленное. Таков уж удел достигших познания: «Не будет у них будущего!» Сожрет его «Глашу» огненная гидра многоголовая, преогромная во все южное голубое небо, простым глазом не охватываемая, как и не было амазонки никогда.
А ведь все стояла перед глазами, счастливая. Вспоминая ее, желал монах благословить эту женщину на изменение судьбы. Так хотелось помочь и нарушить череду предначертанного. И при очередной своей «небесной» встрече стал Даданий настойчиво говорить воительнице не просто «Здравствуй!» с поклонами, а наперед про беду неминучую знаки ей приметные оставлял и голосом повествовал.
Чтобы поняла и услышала. И даже кричал ей он громко-прегромко. Да так зычно, что соловецкие братья его по вере в келью-камеру его прибежали, насилу всем объяснил что-то разумное. Но вот отвлекся он на это пустое толкование, а девица опять растворилась.
Истово молился Даданий день и ночь за ее здравие. И так неделю, вторую. Все чувствовал всем сердцем как нужно будет ей это испытание, сроднился, соединялся с ней душой. А как солнце в последние сутки второй седмицы подошло к следующему полудню, накатила на небо с моря сизая грозовая туча.
Казалось, совсем скоро стемнел сам воздух, замерла листва накануне ненастья и одномоментно притихли на камнях крикливые чайки. И с первыми огромными, резко гремящими по жести каплями, неожиданно прервавшими эту ненасытную тишину, почти против воли своей и неожиданно даже для себя инок тихо пропел светлое и совсем обреченное:
«Со святыми упокой, Христе-е-е,
Души рабов Твои-и-их,
Там, где нет ни боли, ни скорби, ни стенания,
Но жизнь бесконе-е-ечная…»
Сказал и устало закрыл свои глаза кончиками пальцев, как будто ей, «черноволоске», пятаки на веки положил. Постиг в тот момент остро: не увидит ее более. И пронзило с грохотом небо искрами-зигзагами, как головами змеиными, словно напоминание про дело им тогда неисполненное, судьбу неисправленную. Впервые так явно монах понял-осознал, что не просто он грядущее созерцать и слышать может и должен, а и судьбами в далеком перспективном распоряжаться.
Упреждать, помогать, чем сумеет, не только великим, которые такой помощи от него и не ждут, а, напротив, всяко отвергают. А вот таким же, как она. Жизнелюбивым и живым во всех смыслах, по внутренним силам на Глафиру его похожим. И даже тем, кто сейчас и не живет, а только в этом предстоящем и появится.
Уверился монах по-своему: слышат они там его, далеко-далеко, через много лет, ой, слышат… «Тебе славу воссылаем, Отцу и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Так возсияти любы. Аминь».
