Михаил Бенцианов
Служилые элиты Московского государства. Формирование, статус, интеграция. XV–XVI вв.
Признавала власть Москвы и часть верховских князей. После смерти Василия Дмитриевича (1425 г.) большинство из них, однако, присягнуло на верность Витовту[81]. Это обстоятельство не помешало, впрочем, Василию Темному «вывести» белевских князей с их «отчины» после злополучной Белевской битвы.
Число князей при московском дворе постоянно пополнялось эмигрантами из Великого княжества Литовского, из которых, однако, лишь немногие надолго связывали свою судьбу с московским двором (князья Патрикеевы и Хованские, младшие сыновья И. С. Бабы Друцкого, Звенигородские). К числу потенциальных претендентов стоит добавить «князей» второго-третьего поколения (Фоминские, Всеволожи и Заболоцкие, Порховские, Галицкие), которые сохраняли остатки своего прежнего положения, хотя их авторитет постепенно сходил на нет. Остальные князья Северо-Восточной Руси сохраняли в большей или меньшей степени остатки независимого положения и выступали, скорее, в качестве союзников, договоры с которыми строились на традиционных началах. Редкие упоминания их имен в летописных рассказах показывают, что они были слабо связаны с великокняжеским двором, а также с дворами князей московского дома.
Уже говорилось об упоминании «князей» в жалованных грамотах. При освобождении от постоя они встречаются начиная с середины XV в. В тексте наиболее ранней из подобных грамот конца 1420-х – начала 1430-х гг. в соответствующем разделе упоминались воеводы и «никоторые ездокы». Позднее произошла детализация круга возможных лиц. В 1440-х гг. грамота великого князя из архива Троице-Сергиева монастыря была адресована «князем моим, и бояром и детем боярскым и всем моим дворяном». В это и в последующие десятилетия встречалось еще несколько вариантов. В жалованной грамоте 1446 г. Дмитрия Шемяки нижегородскому Спасо-Преображенскому монастырю перечислялись «князи и воеводы ратные» или «пошлю тамо кого на свою службу»[82]. Позднее упоминались также «князи, бояре, дети боярские и всякие ездоки», к которым иногда добавлялись «воеводы», «дворяне», «люди дворные». При всей вариативности нижней части этого списка первые места в нем отводились «князьям», которые, таким образом, становились постоянными участниками походов великокняжеских (отчасти и удельных) войск этого времени.
Своеобразными маркерными точками являются записи князей в списках погибших двух крупнейших сражений 1430—1440-х гг.: Белевской битвы (1437 г.) и битвы у Суздаля (1445 г.). В синодике придворного московского Успенского собора среди «избиеных нужною смертию от безбожнаго Мамутяка у града у Суздаля» «князья» были записаны перед нетитулованными лицами. Среди последних присутствовали представители московских боярских фамилий: А. Ф. Колычев, А. Ф. Голтяев, И. Б. Плещеев, а также менее известные рядовые дети боярские. Для «князей» было предусмотрено отдельное поминовение («вечная память»). Списки погибших в более ранней Белевской битве не содержали подобного разграничения[83].
Даже в середине 1440-х гг. практика выделения князей еще не приобрела устойчивого характера. Князья не фигурировали как один из разрядов служилых людей в послании епископов к Дмитрию Шемяке 1447 г., в том числе при описании событий битвы у Суздаля. По словам епархов русской церкви, князья-союзники Василий Темный, Михаил Верейский и Василий Боровский шли в это сражение «с своими бояры и з детми боярски, и со всем своим христоименитым воинством, кого тогды бог получил»[84].
По долгу службы «князья» приняли участие в противостоянии великого и удельных князей. Еще в 1433 г. после поражения Василия Темного и выделения ему удела к нему начали стекаться служилые люди: «Князи же, бояре и воеводы, и дети боярскые, и вси дворяне не повыкли галичскым князем служити, и поехоша к великому князю слоужити на Коломну от мала и до велика»[85]. В качестве верных сторонников великокняжеской власти проявили себя в последующие годы братья князья Иван, Семен и Дмитрий Ивановичи Ряполовские, укрывшие малолетнего наследника престола (будущего Ивана III) и затем сражавшиеся с Дмитрием Шемякой. Активно поддерживали Василия Темного князья Оболенские[86] и некоторые литовские эмигранты (тот же князь И. С. Баба, Федор Долголдов).
Впрочем, служилые князья отметились своими действиями также на службе у удельных князей. Дмитрию Шемяке служила часть ярославских князей, владения которых примыкали к углицкому уделу. Впоследствии некоторые из них потеряли свои вотчины. Сам галицкий князь был женат на дочери князя Дмитрия Заозерского Софье. После победы над ним Василий Темный конфисковал у его сына Андрея Кубену и Заозерье[87]. По договору с Михаилом Верейским 1447 г. половина Заозерья должна была быть передана ему «со всем тем, как было за отчичи за князми». Вскоре Ивану Можайскому была обещана половина Заозерья «Кубенских князей». Некоторые из местных князей выехали, видимо, вместе с Иваном Шемячичем в Литву. В конце XV в. князю Семену Стародубскому служил неизвестный родословной росписи Давыд Кубенский[88]. Служилые князья известны также в составе двора Ивана Можайского. Ему служили, в частности, Андрей Лугвица Шуйский и Василий Зубатый[89].
Укрепление власти центрального правительства, расширение границ государства привели во второй половине XV в. к резкому увеличению численности князей на московской службе. Под «рукой» у московских князей оказались все княжеские династии Северо-Восточной Руси. С виднейшими из их представителей, видимо, заключались индивидуальные договоры. В. Д. Назаров показал процесс распространения такого рода договоров на целые группы князей-родственников[90]. Особенностью коллективных договоров был разовый (вероятно, даже в устной форме) характер их заключения. Большая часть членов княжеских родов, заключавших соглашение с великим князем, фигурировала в них под обобщенным обозначением «братья». В 1474 г. старшие князья Ростовские продали Ивану III «со всеми своими детми и з братаничи»[91].
Одним из наиболее отчетливых признаков изменившегося положения некоторых групп служилых князей стало фактическое нивелирование для них уже упомянутого запрета на переход «служебных» князей с вотчинами от одного «государя» к другому внутри московского княжеского дома. Этот запрет продолжал сохранять свою силу в отношении князя Федора Бельского. В завещании Ивана III говорилось о возможности отъезда его самого и его потомков в уделы или «х кому ни буди» с потерей переданного им «в вотчину» города Луха. То же правило действовало в отношении князей «служебных» Тверской земли[92].
Несмотря на неоднократное повторение в межкняжеских соглашениях в реалиях второй половины XV в., этот запрет неоднократно нарушался без видимых последствий для самих перебежчиков. Родовые земли в Подвинье сохранялись у князя Андрея Голенина, находившегося на службе у Бориса Волоцкого[93]. Среди князей Оболенских братьям Ивана III служили Василий, Иван Смола и Петр Никитичи Оболенские. Позднее на удельной службе отметились также Иван Курля и Александр Кашин Оболенские[94]. Потомки этих удельных бояр не только сохраняли родовые земли на территории бывшего Оболенского княжества в XVI в., но и занимали свои «законные» места в составе родовых корпораций. Высокое положение на службе у Михаила Верейского приобрел князь В. В. Ромодановский, в линии которого сохранялось стародубское село Ромоданово, давшее название этой фамилии, а также ряд других родовых «отчин». Наконец, Андрею Углицкому служил князь Семен Иванович Стародубский (Ряполовский)[95].
Стоит отметить, что Оболенск, Стародуб-Ряполовский и Подвинье в это время находились в исключительном ведении «государей всея Руси», которые беспрепятственно на практике могли реализовать свое право о конфискации у них этих «отчин», тем более что отношения Ивана III с его братьями далеко не всегда имели дружественный характер. Более того, отъезд обиженного князя Ивана Лыко к Борису Волоцкому и его последующее «поимание» стали причиной мятежа удельных князей, имевшего на фоне вторжения Ахмата и продолжительного «стояния на Угре» весьма непредсказуемые последствия. Как и их однородцы, Лыковы впоследствии владели оболенскими вотчинами[96].
Очевидно, все эти лица уже не подпадали в полной мере под принятое определение «служебных» князей. При этом не имело принципиального значения сохранение ими «княжеских» прав в пределах родовых «дольниц». Известно, что Оболенские еще в конце XV в. сохраняли судебно-административные права на своих землях («пристав… к ним в Оболенеск государя великого князя не въежжал»). То же наблюдение в значительно большей мере применимо и к князьям Ряполовским[97]. Де-факто такие князья становились обычными вотчинниками, которые переставали рассматриваться в качестве субъектов договорных отношений. Лишь наличие у них княжеского титула (и соответствующих амбиций) выделяло их из массы служилых людей.
Пересмотр статуса служилых князей проходил в рамках общей политики укрепления власти центрального правительства. Во второй половине XV в. был предпринят ряд акций, направленных как на сокращение количества владетельных князей, так и на уменьшение объема их прав на прежние «великие» княжества. По свидетельству Сигизмунда Герберштейна, Иван III начал отнимать у князей принадлежавшие им крепости и замки. В 1463 г. князья Ярославские «простилися со своими вотчинами на век, подавали их великому князю Ивану Васильевичу, а князь велики противу их отчины подавал им волости и села», в результате чего к великому князю перешли верховные права на Ярославское княжество. Данила Александрович Пенко, старший из ярославских князей, вместо земель «старейшего пути» в Ярославле получил владения в Переславском и, возможно, также в Ростовском и Звенигородском уездах. Его родственнику Даниле Васильевичу Ярославскому было передано несколько звенигородских сел. Полностью потеряли земли в Ярославском уезде потомки князей Ухорских Охлябинины и Хворостинины. Большей части родовых вотчин лишились также Кубенские. Потеряв владения в Кубене и Заозерье, они сохранили некоторые земли в центральной части княжества. В первой половине XVI в. (до 1546 г.) князю Ивану Ивановичу Кубенскому принадлежали села Балакирево и Михайловское в Игрицкой волости Ярославского уезда, которые были напоминанием о связях Кубенских с родовым гнездом[98].
В 1474 г. свои права на половину Ростова продали Ивану III князья Владимир Андреевич и Иван Александрович Пужбольский Ростовские, которые участвовали в этой сделке вместе со своими младшими родственниками. В полном объеме обе половины бывшего Ростовского княжества перешли к великому князю после смерти его матери Марии в 1486 г. Вероятно, после этого некоторые князья Ростовские начали переселяться в Новгородскую землю целыми группами. Здесь они получали поместья в виде компенсации за свои вотчины. Г. А. Победимова отметила сохранение ими некоторых черт родового вотчинного землевладения на новом месте службы. Они, в частности, перераспределяли выморочные земли в кругу близких и отдаленных родственников[99].
Наиболее внушительные поместья достались представителям старшей ветви. Помещиком Деревской пятины в 1490-х гг. был князь Борис Горбатый Щепин (ранее его отец). Всего ему принадлежало 85 обеж. Переселение его родственников Приимковых в Новгород традиционно увязывается с упоминанием села Приимково в завещании А. М. Плещеева 1491 г. «что купил по государя жалованию»[100]. Большая часть их владений была компактно расположена в одном месте. Самому Дмитрию Приимкову досталась 151 обжа. Пятеро его сыновей получили собственные поместья – еще 180 обеж[101]. Примечательна легкость, с которой Приимковы в дальнейшем растеряли свои владения. Значительная часть их поместий уже в 1530-х гг. перешла в руки других лиц. Андрей Дмитриевич Приимков, возможно, оставил поместья своим старшим сыновьям Борису и Григорию, а сам вместе с младшими детьми перешел на службу в дмитровский удел. Покинули новгородскую службу также сыновья Федора Гвоздя Приимкова[102]. Складывается впечатление, что эта ветвь ростовских князей не слишком дорожила своими новыми приобретениями.
Еще более впечатляющими по размерам были поместья Пужбольских. В той же Деревской пятине Ивану Брюхо и Семену Вершке Пужбольским принадлежало крупное компактное поместье, составлявшее 184 обжи. Их родовое владение – село Пужбол – перешло в руки великого князя, что, вероятно, можно поставить в один ряд с появлением представителей этой фамилии (всех живущих в это время) в Новгородской земле[103].
Менее определенно можно говорить о связи новгородских переселений с утратой родовых земель для других представителей князей Ростовских, хотя в ряде случаев полученные ими поместья также отличались довольно крупными размерами (поместья Ивана Темки Янова). В ряде случаев новгородские поместья были получены представителями этого рода для несения ими службы на северо-западной границе и были связаны с процессом создания здесь корпуса новгородских воевод. Характерно, что в этом случае поместья князей Ростовских значительно уступали по своим размерам отмеченным ранее примерам. На рубеже XV–XVI столетий, например, помещиками здесь стали Петр Голый Волохов и Константин Касаткин. Первому из них досталось 30 обеж, второму – 35. Это – оклады рядовых дворовых детей боярских[104].
Не следует абсолютизировать последствия новгородского переселения. На территории бывшего Ростовского княжества некоторые из подобных помещиков сохранили остатки (в большей или меньшей степени) родовых земель, что дало им возможность со временем вернуться на службу по «ростовскому списку»: Бахтеяровы и Гвоздевы-Приимковы, Темкины.
Постепенно утратили комплекс суверенных прав князья Суздальские (ранее 1450-х гг.)[105] и Стародубские (1480-е гг.)[106]. Еще в 1449 г. в договоре с Казимиром IV упоминался тарусский князь Василий Иванович (В. И. Косой Оболенский) «и з братьею, и з братаничы». В 1473 г., однако, Иван III передал Тарусу своему младшему брату Андрею Вологодскому[107].
Из князей Белозерских лишились земель Белосельские, ставшие новгородскими помещиками. Уже во второй половине XV в. Белое Село, их родовая вотчина, перешло под управление центральной администрации[108].
Потеряли свои «отчины» и мелкие служилые князья. Незадолго до 1483 г. лишилось своей номинальной независимости крохотное Елецкое княжество. В договоре Ивана III и Ивана Васильевича Рязанского «Елеч и вся Елецская места» признавались «отчиною» московских князей. Елец упоминается также и в завещании Ивана III. Сами Елецкие после этого оказались на поместьях в Новгороде, Боровске и Переславле-Залесском[109].
То же докончание 1483 г. окончательно предопределило участь князей Мещерских. Эта княжеская фамилия, в отличие от всех предшествующих примеров, не принадлежала к числу Рюриковичей, выводя свое происхождение от татарского рода Ширин. Изначально они, соответственно, не могли претендовать на принадлежность к «братии» московских или рязанских князей. Судя по именам, Мещерские были обращены в православие. По своему положению некоторые из них приближались к владетельным князьям. Не исключено, что на территории Мещеры могло действовать сразу несколько «княжеских» родов, обладавших различной полнотой прав. Распространение на них княжеского статуса обладало, видимо, определенной условностью. По наблюдению А. В. Белякова, в Кадоме (часть Мещеры) у местных князей Девлет-Килдеевых, Аганиных, Енгалычевых и других позднее княжеский титул наследовался старшим представителем рода вместе с «княжением» и обозначал право сбора ясака и судебных пошлин с мордовского населения. Остальные члены рода именовались лишь мирзами[110].
По соглашению 1483 г. мещерские князья переходили в полное ведение Москвы: «А что наши (московских князей. – М. Б.) князи мещерские, которые живут в Мещере и у нас у великих князей, и тобе (Ивану Рязанскому. – М. Б.) их к собе не приимати. А побежат от нас, и тебе их добывати нам без хитрости, а добыв ти их нам выдати». В духовной грамоте Ивана III Мещерские уже не упоминаются. Мещера по этому завещанию передается наследнику, будущему Василию III. Стоит предположить, что все князья Мещерские (принявшие православие представители татарских знатных родов Мещеры), вне зависимости от старшинства и занимаемого ими положения, были переселены на новые места службы, а их владения перешли в ведение центрального правительства. В завещании князя И. Ю. Патрикеева упоминается его село Кузмодемьянское Лавсь в Мещере[111]. Позднее известны в Мещере были и помещики из числа московских (в широком смысле) служилых людей. В правление Василия III жалованную грамоту на поместье в волости Замокошье получили, например, братья Слепцовы. Мещеряне участвовали также во взятии Казани в 1552 г.[112]
Косвенно предположение об изъятии земель (прав на сбор податей с территорий) подкрепляется наблюдениями о землевладении Мещерских в Новгородской земле. По сообщениям родословных книг, новгородскими помещиками были Борис и Василий Прозвитер Мещерские. Всего братьям, судя по данным отрывка платежной книги Бежецкой пятины рубежа веков и землевладению их потомков, должно было принадлежать более 450 обеж[113]. Они были одними из крупнейших местных помещиков, хотя и не отличались какими-либо служебными достижениями. Вполне вероятно, что их новгородские владения, как и в случае с князьями Ростовскими, были компенсацией за взятые мещерские земли.
Остальные Мещерские получили значительно более скромные поместья. Ветвь Мещерских обосновалась в Водской пятине. Имена Григория и Василия Ивановых Мещерских упоминаются в так называемой «Поганой книге», выписках из писцовой книги Д. В. Китаева. В этом источнике они фигурировали без княжеского титула, который появился в более поздних писцовых описаниях у их потомков. Каждый из братьев владел поместьем по 23 обжи. Такие же размеры поместья были свойственны и другим членам этой семьи. Очевидно, всего им изначально было пожаловано компактное поместье размером в 115 обеж[114].
Еще несколько Мещерских (также без титула) встречаются в платежнице Деревской пятины. Их связь с князьями Мещерскими не находит подтверждения, хотя и кажется возможной. Каждому из них принадлежало по 30 обеж, оклад рядовых дворовых детей боярских, испомещаемых на рубеже веков[115].
Синхронно с появлением Мещерских на новгородских поместьях их близкие родственники Михаил, Никита и Яков Константиновы Мещерские (двоюродные братья Бориса и Василия Прозвитера) получили большие массивы земель в Каширском уезде. Известны представители этой фамилии были также в Боровске и в волоцком уделе. В дальнейшем князья Мещерские, по крайней мере их крещеная часть, уже не были связаны с Мещерой.
В 1505 г. были сведены из Великой Перми «вотчич» князь Матвей с родней и «братией»[116]. Позднее князья Великопермские известны были в центральных уездах (Медынский и Тульский уезды), хотя и не были отмечены в Дворовой тетради. Это свидетельствует об их довольно невысоком служебном статусе.
Отзвуки переселения видны в родословии князей Мышецких, владевших до конца XV в. крохотным княжеством близ Тарусы. В завещании Ивана III Мышега, их родовое владение, также передавалась Василию III. Появление Мышецких на московской службе прослеживается несколько ранее. Князь Иван Мышецкий был в 1480 г. на докладе у коломенского наместника Я. З. Кошкина. Сами Мышецкие на рубеже веков получили поместья в Новгородской земле[117].
За пределами круга владетельных князей «отчичей» потеряли великокняжеские пожалования тверские князья Осип Дорогобужский и Андрей Микулинский, которые держали Ярославль и Дмитров, соответственно[118].
Успешные войны с Великим княжеством Литовским значительно увеличили численность княжеской прослойки на московской службе. В значительной степени успехи Москвы в этом противостоянии были обеспечены привлечением на свою сторону служилых князей московско-литовского пограничья, что накладывало на взаимоотношения с ними определенный отпечаток. Статус многих князей, союзников Ивана III был законсервирован на несколько последующих десятилетий. Тем не менее даже в этом случае были свои исключения. Несмотря на жалованную грамоту, родовые владения были конфискованы у князей Вяземских. По завещанию Ивана III Мещовск (Мезецк) был передан в удел Дмитрия Углицкого. Князья Мезецкие получили в качестве компенсации волость Алексин и села в Можайском уезде взамен их отчины без права суда и сбора дани. В этом же завещании упоминаются волости князей Волконских Волкона и Колодна. Значительно урезаны были владения (как «держания», так и вотчины) Воротынских и, в меньшей степени, Одоевских[119]. Потеряли свои родовые центры также менее значительные князья Борятинские[120] и Гнездиловские.
В целом наступление на владетельных князей привело к значительному сокращению их количества, особенно в случае с княжескими династиями Северо-Восточной Руси. Лишившиеся своих земель князья представляли собой разнородную активную массу, нуждавшуюся в новых земельных пожалованиях и тесно зависимую от великокняжеской власти. Численность князей при дворе резко возросла в сравнении с серединой XV в., что отчетливо видно по данным родословных росписей. Немалый вклад в этот процесс внесли выходцы из Великого княжества Литовского, оказавшиеся по воле судьбы (добровольно или при завоевании их земель) на московской службе. Многие из них потеряли свои родовые владения, еще находясь на литовской службе (Кропоткины, Глазыничи, В. Бахта и др.), где они по своему положению, несмотря на сохранение княжеского титула, сближались с местным боярством[121]. Представлены были также среди князей лица татарского происхождения – князья Мещерские, Борис Тебет Уланович.
Лишь часть носителей княжеского титула к концу века вошла в состав круга боярской аристократии. Крайне немногочисленным осталось число служилых князей, имевших высокий индивидуальный статус. Большинство из них принадлежало к числу недавних литовских выходцев[122]. Для остальных представителей этой прослойки актуальной являлась задача адаптации в сложившуюся служебную систему.
Очевидно, что в силу происхождения и недавнего высокого положения многие носители княжеского титула претендовали на особое отношение к себе и представляли определенную проблему для центрального правительства. Количество такого рода «князей» было явно избыточным для решения текущих задач, тем более что многие из них давно утратили свой авторитет. В соответствии с отработанными в удельное время методами, большинство из них в ближайшие годы вполне могло быть лишено титула, перейдя на положение обычных детей боярских.
Представители княжеских фамилий в конце XV в. постоянно фигурировали в разрядах. В списках членов Государева двора, сопровождавших великого князя в его поездках, фиксация «князей» как отдельной категории служилых людей отмечается тем не менее с определенным опозданием. В разряде новгородского похода «миром» 1495 г. «князья» присутствовали в общем списке под рубрикой «А князи и дети боярские»[123]. Выделение «князей» к этому времени, очевидно, имело не слишком продолжительную историю. В перечне лиц, сопровождавших в Литву в том же 1495 г., но на несколько месяцев раньше, великую княжну Елену, присутствовали только «дети боярские». Среди них фигурировали те же лица и фамилии, что и в разряде похода «миром». Выходцы из княжеских фамилий занимали в общем списке первые места[124]. Два десятилетия назад в разряде поездки Ивана III в Новгород 1476 г. среди детей боярских наравне с выходцами из боярских семей числились князья Михаил Колышка Патрикеев, Иван Звенец Звенигородский и Петр Нагой Оболенский[125].
Появление «князей» в разрядных книгах произошло, таким образом, за счет разделения на две части известной прежде группы «дети боярские». Судя по порядку записи 1495 г., «князья» котировались более высоко, чем «дети боярские», хотя и расценивались в принципе как представители одной и той же социальной прослойки.
Показательным в этой связи является обозначение отдельных статусных групп среди новгородских помещиков рубежа XV–XVI вв. В большинстве случаев в писцовых книгах употреблялся обобщенный термин «помещики». В писцовой книге Деревской пятины, наиболее ранней из писцовых книг, в ряде случаев встречаются поместья за «детьми боярскими». В более поздних писцовых книгах Водской и Шелонской пятин упоминались более развернутые определения. В преамбуле описания Д. В. Китаева прямо говорилось о землях «за бояры и за детми боярскими и за служилыми людми за поместщыки». Это определение было повторено при описании отдельных погостов. Достаточно точно можно выяснить состав «бояр». К ним относились А. Ф. Челяднин и Я. З. Кошкин, которые действительно были членами Боярской думы, а также новгородский дворецкий И. М. Волынский[126]. Остальные представители московской знати, обосновавшиеся в этих двух пятинах, в том числе выходцы из княжеских фамилий, воспринимались как «дети боярские». Всего же здесь без учета новых помещиков насчитывалось не менее 17 титулованных лиц, существенно отличавшихся друг от друга по размерам своих владений[127].
В более поздней делопроизводственной традиции при проведении писцовых описаний «князья» обычно выделялись среди других помещиков. В писцовой книге Бежецкой пятины конца 1530-х – начала 1540-х гг. И. Д. Вельяминова и А. Г. Соловцова фигурировали земли «за князи и за детми боярскими за помещики»[128]. В тверской писцовой книге конца 1530-х гг., а также в дозорной книге 1550-х гг. «князья» также присутствовали в качестве одной из категорий помещиков. К «князем, и детем боярским дворовым и городовым» была обращена указная грамота в Рузский уезд начала 1540-х гг.[129]
Отсутствие выделения «князей» в новгородских писцовых книгах рубежа веков, несомненно, было отражением более ранней социальной структуры, в которой не находилось особого места для представителей княжеской прослойки.
«Князья» (служилые князья) из жалованных грамот (в разделе освобождения от постоя) рассматривались, очевидно, в несколько другом ракурсе. Все они не воспринимались как собственно служилые люди. Отношения с ними строились на договорных началах. Постепенно терялось их обособленное положение. Белозерская уставная грамота 1488 г., например, упоминает о сборе корма наместникам «со всех сох, со княжих, и з боярьских… без оменки». В данном случае, безусловно, имелись в виду местные князья Белозерские. Один из их представителей – Иван Карголомский – в конце 1470-х гг. надолго задержался в Новгороде «на великого князя службе»[130]. Тем не менее упоминание «князей» первыми среди «ездоков» свидетельствовало об их более высоком статусе «молодшей братьи» государей всея Руси и их ближайших родственников из числа удельных князей.
Место «князей» в структуре Государева двора в середине 1490-х гг. отражало произошедшие за это время изменения. Они, в отличие от предшествующих десятилетий, уступили первенство боярам, среди которых также присутствовали выходцы из княжеских фамилий, и приписанных к ним дворцовым чинам. Очевидно, звание боярина к концу XV в. расценивалось уже более высоко, чем статус «князя», даже если указанный «князь» официально признавался «служебником» (как, например, Федор Бельский).
Стоит отметить определенное единство княжеской части новгородского разряда 1495 г. «Князья» представляли в нем одну общую группу, вне зависимости от происхождения (Рюриковичи и Гедиминовичи) и наличия у них (в том или ином виде) суверенных прав. Наравне с явным служилым князем Ф. И. Бельским здесь были зафиксированы сын «наивышшего» воеводы И. Ю. Патрикеева Иван Мунында (брат ранее названного Михаила Колышки), его племянник Иван Булгак[131], а также дети знаменитого воеводы Данилы Холмского Семен и Василий. Чуть ниже были компактно перечислены представители князей Оболенских, Суздальских, Стародубских, Ростовских, Ярославских и Белозерских[132].
Существует еще два документа первых лет XVI в., в которых прослеживается существование княжеских списков. Оба они повторяли с некоторыми расхождениями структурные особенности разряда 1495 г. В княжеской части разряда свадьбы В. Д. Холмского и великой княжны Феодосии 1500 г. были последовательно перечислены князья Булгаковы-Патрикеевы, недавний литовский выходец князь Иван Пронский, следом за которыми шли князья Никита Хромой (Оболенский), Ярославские, Суздальские, Стародубские и Иван Голенище Андомский (Белозерский)[133].
Большой интерес представляет список лиц погибших под Казанью в 1506 г., дошедший в составе сборника конца XVI в. Текст поминовения распадается на три части и, видимо, отражал структуру собравшейся «рати» в соответствии с действующими организационными принципами. Первая включала в себя воевод – князей Ф. И. Палецкого, М. Ф. Карамыша Курбского и Д. В. Шеина. Вторая, очевидно, князей и детей боярских (из центральных уездов). И наконец, третья – детей боярских «вологодцких». Наибольший интерес в рассматриваемом контексте представляет вторая часть этого документа. В ней ощутимо присутствовала княжеская часть: первые 23 имени принадлежали носителям княжеских титулов[134]. Эти имена были расположены в определенном порядке. Первым был назван Александр Данилович Пенков, который, видимо, как и его отец, обладал высоким индивидуальным статусом. В синодике московского Успенского собора он фигурирует с обозначением «Ярославский». Далее следовали князья Суздальские, Ярославские и Белозерские, после которых уже шла очередь нетитулованных особ – детей боярских. Примечательно, что в этом ряду наравне с княжескими фамилиями Северо-Восточной Руси находился князь Михаил Мезецкий. Он еще в 1492 г. перешел на московскую службу вместе с частями своего княжества. В Стародубе-Ряполовском Мезецкие владели несколькими селами на правах обычных вотчинников[135]. Это обстоятельство, впрочем, не мешало М. Р. Мезецкому входить в состав группы «князей». Он погиб в 1506 г. в походе на Казань, будучи задействованным благодаря своим новым владениям на восточном направлении.
Другая важная особенность текста разряда 1495 г. – упоминание большого числа титулованных лиц, в том числе принадлежавших к тем же самым фамилиям, за пределами его «княжеской» части. Значительная их часть была записана вместе с детьми боярскими: Дмитрий Бабичев и Иван Слепой Осиповский с основной массой, а остальные – «за постелею с постельничими»[136]. У большинства названных лиц в разрядной записи был опущен княжеский титул. Единственное исключение в этом ряду – Федор Глазатый. В ряде случаев их княжеское происхождение подчеркивалось употреблением приставки «княж» перед именем отца. Менее полная по количеству имен так называемая «Пространная» редакция разрядных книг содержит больше примеров использования титула, хотя и в этом случае некоторые персонажи: И. Слепой Осиповский, Лыско и Ахметек Согорские – были названы без него[137].
