Михаил Аронович Замский
Итог
Мать
Все-таки мать вышла замуж второй раз. По-прежнему оборачивались мужчины, глядя ей вслед, в троллейбусе, в трамвае, везде. К тому времени овдовел ее будущий муж. Умерла от рака его жена Люся. Любил ли он ее, нет ли, не знаю. Знаю только, что она любила его без памяти. Вот так и свела жизнь два одиночества. Увы, не смогла она заменить ему его Люсю, а он ей ее Арона – умного, упрямого, неповторимого. Только что и успела подарить ему Мишутку, которого он любил целовать в попку и поднимать высоко-высоко, а Мишутка визжал от страха и был счастлив. – Не уходи, – сказала она ему в тот страшный, все перечеркнувший день, – ведь у тебя бронь. Но разве он когда-нибудь ее слушался? А сердце чуяло. Это конец.
Последнее письмо из госпиталя в ноябре сорок первого: ”Береги Мишутку. Все будет хорошо. Победа будет за нами.”
Если мерить жизнь количеством счастья, то в этот день она умерла. А Мишутка вырос. Стал врачом. Женился. И уже рос у него сынишка, названный в честь деда, но не Ароном (чтоб не дразнили), а Аркадием и похоже походил на деда не только именем. Учился легко, играючи. Уже в Израиле – вторая и третья научная степень, престижная фирма. Сын, дочь. Так вот и шла жизнь. Ее в Союзе, его в Израиле. Шли годы. Смерть мужа перенесла спокойно. Так и не смогла его полюбить. Тянуло к сыну. Туда, с ним, с ними, вместе…
Вот так и оказалась мать в этом доме, среди близких ей по возрасту людей, где все говорили на русском, где у каждого была своя комнатка, а из окон было видно море. – Ничего, – успокаивал он себя. – Так даже лучше. Езды то всего час с небольшим. Своя комната, независимость. Будем приезжать часто. Мы к ней, она к нам. Все будет хорошо. Как же он ошибался! Каждый приезд вымаливал, выпрашивал, скандалил. Зато уже по дороге все в нем пело. Обнять, поцеловать, заглянуть в родное лицо. Счастье.
Но как же редко это случалось! В лучшем случае раз в месяц-полтора. Через два-три часа они уезжали. И…ничего не менялось. Может быть где-то там в глубине души она и жалела? Ведь там прошла ее жизнь. Там, пусть не надолго, была счастлива. Там родные могилы… Что по сравнению значило все остальное? Чем ей было жить здесь, среди чужих людей? Сыном, которого почти не видела? Внуком, которого видела еще реже?
Целыми днями сидела она одна. Читала. Зайдет иногда соседка, придет женщина сготовить что-нибудь, убрать наскоро, кое-как, и уйдет. Ей уже было все равно.
Оживлялась ненадолго, когда они приезжали, но все меньше и меньше. Мешала нарастающая глухота. Слуховой аппарат так и не освоила. Может не подходил, может не был настроен, как надо, может не научили, не объяснили толком, не хватило терпения? Он бы научил, разобрался. Но как? За какие-то два часа раз в полтора-два месяца?
– Знаешь, – сказала она ему как-то, – порой мне кажется, что лучше бы ты не приезжал вовсе. После твоего отъезда мне еще хуже. – Теперь она хотела только одного. Чтобы поскорее все это кончилось. Уйти. Туда, туда, где может быть ждет – не дождется ее Арон, где мать, брат… А у него, глядя на нее – беспомощную, худую, бесконечно одинокую, обрывалось сердце. Какими словами это передать? Нет таких слов. Не могут быть.
Однажды вдруг она потеряла сознание, а когда пришла в себя, стала бредить, никого не узнавала. Положили ее сначала в местную больницу, а потом перевели в другую, гериатрическую, где сроки госпитализации были больше, гораздо больше.
Боже, зачем он тогда согласился? А если бы не согласился, что было делать? И только потом понял для чего туда переводят. Практически это был билет в один конец. Без вариантов.
Больница была совсем близко от них. Теперь уже они навещали ее часто, почти каждый день. Вначале ей как будто стало легче. А потом…
Где-то за два-три дня до ее ухода был его день рождения. Кому он был нужен? Зачем? Но было все договорено заранее. Приехал сын с семьей. Сидели в каком-то кафе в Тель-Авиве. Вокруг пили, ели, шумели люди. Кипела жизнь. А у него на душе…
Да что говорить!..
В тот последний день они приехали поздно. У него был трудный день. Две смены. Встретила она их безучастно, хоть и узнала. Разговора не получалось. Просто стояли у ее постели. Молчали. А потом… Этого ему не забыть никогда до самого своего последнего часа.
Она смотрела на него. Долго, очень долго. Только потом он понял, что это было прощание. Казалось, что-то искал этот ее взгляд, что-то очень для себя важное, нужное. Искал…и не находил. А потом она отвернулась к стене и затихла. – Ну, мы пойдем, мама, – сказал он. Она не ответила. И они ушли. А под утро позвонили из больницы, что ее больше нет. Ушла к своему Арону.
А он остался. Остался, чтобы мучится вечной своей виной перед ней, чтобы никогда не простить себе, что не нашел в этот последний день ее взгляд то, что искал. Остался, чтобы жить и спрашивать себя зачем? И не находить ответа.
Встреча
Эту историю рассказал мне когда-то давно мой коллега. Как мне кажется, она стоит того, чтобы быть рассказанной. Впрочем, судите сами.
Второй курс. Летняя сессия. Предстоит экзамен по пат анатомии. Девушка, с которой я встречался, готовилась с подругами. Я так не мог. Зрительная память была лучше. Поэтому предпочитал одиночество. Погода была отличная. Но вот не лезла в голову эта чертова анатомия, хоть убей. Готовился как вы думаете где? Никогда не догадаетесь. На пляже. В результате-один (да-да вы не ослышались) один, только один выученный билет. Какие были шансы его вытянуть? А ведь именно его и вытянул. Почему я об этом рассказываю, поймете позже. А теперь сама история.
Я летел в Киев. Впервые, между прочим, после выезда в Израиль. Почему через много лет, долго рассказывать. Да и к истории этой не имеет отношения. Но, если коротко, в двух словах – тянуло. Пройти, хоть бы еще раз улицей детства, взглянуть на дом, зайти во двор, дойти до школы. И так далее, и так далее. От одного только перечисления Бог знает что с душой творится. Но я отвлекся.
Итак. Встретились мы с ним в аэропорту Бен Гурион в Лоде. Я бы не узнал его. Узнал он. Друзьями мы не были. Просто учились в одной школе в параллельных классах. Встречались иногда. Не более. Откуда-то он знал, что я закончил медицинский.
– Как жизнь? – спросил он. – Нормально, – в тон ему ответил я. Он уловил в моем ответе грустную нотку. Внимательно посмотрел. Молчал, о чем-то думал. Вдруг, как будто решившись, заговорил. Глухо, с усилием.
– Знаешь, а я ведь тоже поступал в медицинский. Я – то хотел в геологоразведочный. Манила романтика, как мне казалось тогда, этой профессии. А вообще-то манила жизнь: ощутить, потрогать, испытать, прожить. Манила так, что кружилась голова. И меньше всего хотелось в медицинский. Но этого хотела мать и, по ее словам, мечтал отец. Отец, которого я не помнил, который любил целовать меня в попку и звал Мишуткой. Как мог я пойти против ее желания, против его мечты? Не хватило одного балла. Честно говоря, я был рад. Во всяком случае, теперь совесть моя была чиста. Но предстоял призыв.
Конечно же я боялся. Книжный мальчик, наивный, робкий, не знающий жизни, не умеющий драться, еврей. Успокаивал себя: ничего, обойдется, не война, уходят, возвращаются. Все будет хорошо. Но сбылось худшее. Чего только не было? Кто служил, знает. А кто не служил, поверьте на слово. И так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. В какой-то момент понял-живым мне отсюда не выйти. Оставалось одно…А теперь подхожу к главному, ради чего, собственно, и пишу.
Был у нас в роте один молчаливый парень. Боксер, между прочим. Боксом еще до Армии занимался. Держался в стороне. Меня не трогал, но и не защищал. Время от времени ловил я на себе его внимательный, как будто оценивающий взгляд. А я уж почти решился. Ждал ночного дежурства. Где-то за день-два до дежурства будит он меня. – Выйдем. Только тихо. Оделся. Вышли. Ночь была тихая, звездная.
– Думаешь не знаю, что ты задумал? – говорит. – Только хрен у тебя это выйдет. – И так двинул меня в челюсть, что потемнело в глазах. Грохнулся, как подкошенный.
Поднял, поставил в боксерскую стойку. – А теперь держи удар и старайся не открываться. И…началось. Теперь уже он избивал меня. Мастерски, профессионально.
И пошла учеба. Хотите верьте, хотите нет, но он стал для меня всем. Верил ему, как богу. Слушался бесприкословно. И учился, учился… Побои не значили уже ничего.
Сначала ничего не получалось. А потом как-то сдвинулось и пошло. Исчез страх. Кулаки наливались тяжестью. Удары все точнее, все рассчитанее. – Виду не подавать, – сказал он. – Скажу, когда будет можно.
И вот настал этот день. Мой день. Ох, и отметелил я одного подонка из их компании. По полной программе. Не знаю догадались ли они, кто стоит за моей победой, но что это меняло? Отсидел я за драку, понятно, но с каким же удовольствием! Все во мне пело. Это был Мой день, мой День Победы! Да разве передать? Этот день искупал все. Ради него стоило пройти все мои муки, отчаяние, все, что угодно. И тогда я понял почему он меня не защищал с самого начала. Ведь, казалось бы, чего проще? Хотел сделать из меня мужчину. Выжидал пока не дойду до предела. И только потом учил. По-своему, жестко, беспощадно.
Иначе было нельзя. Иначе бы ничего не вышло. Больше меня не трогали. Даже лезли в дружбу, побаивались. Да и я не мстил. Держался ровно. Зла не помнил.
Что было потом? Поступили в геологоразведочный, как и хотели. Однажды на вечере в институте познакомился с одной девчонкой из медицинского. А потом было двадцать пять лет счастья. Сын, дочь. И… всё кончилось. Рак в поздней стадии. Через полгода её не стало. И меня тоже…
Как жил год после её ухода, не помню. Что ел, что пил, кто был рядом? А потом взял сына и уехал в Израиль. Не мог я оставаться. Ходить по тем же улицам, встречать её друзей, дышать тем же воздухом. Не мог.
Я взглянул на него. В глазах у него была мёртвая тоска. – А дочь? – спросил я.
– А дочь стала женой его сына. Теперь у меня четверо внуков. Внук и внучка в Израиле и две внучки в Москве.
Объявили посадку. Мы распрощались. Обменялись телефонами. Он не позвонил. Я тоже. Вот и вся история. Вы скажите – повезло. Повезло, конечно, как вот мне когда-то с тем билетом. Но, знаете, я думаю ему повезло еще раньше, когда не хватило одного балла. Все-таки один шанс у него остался. А если бы хватило?
Машенька
Кажется, отпускает, – скорее почувствовал, чем подумал старик, медленно, осторожно пытаясь вдохнуть. Глубже, еще глубже. И вот уже – полной грудью, легко, свободно. – Господи, – подумал он. Большинство людей так дышит, не понимая какое это счастье. Последнее время с ним это случалось часто. Без таблеток не выходил. Боялся. Старик задумался. Как странно, как непредсказуемо порой складывается жизнь! Когда-то, давным – давно он завел дневник. Ведь всё забывается, уходит. Теперь уже и для Машеньки. Прочтёт, когда его не станет. Перечитывая, как будто прокручивал свою не слишком счастливую жизнь назад. Впрочем, все то, что было до Машеньки, и жизнью в том смысле, как он это понимал, он бы не назвал. Так… существование. Сын звал к себе. Они нежно любили друг друга, но о том, чтобы жить вместе, не могло быть и речи. Свою четырёхкомнатную подарил внучке. Маленькая (он называл её Дюймовочкой), хорошо сложенная, непредсказуемая его любимица еще училась. Квартира была ей пока не нужна. Но ведь понадобится. Выйдет замуж, пойдут дети. Сам переехал в город, где была похоронена мать. Там, на кладбище, казалось, становилось легче. Подолгу, часами сидел у её могилы опустошенный, полуживой. А потом часами кружил и кружил по улицам. Никому он не был нужен. Ни другим, ни себе. Сколько так продолжалось? Полгода, год, больше? Он не считал. Пока в его сны не пришла она – Машенька. Солнечный летний день. Чуть ветрено. Тени ветвей на тротуарах. Город знаком и не знаком, как будто он уже был там когда-то, жил, видел, может быть читал у Бунина, Паустовского, кого-нибудь еще? Старинный, русский. С ним девочка лет пяти-шести. Её маленькая, теплая ладошка доверчиво лежит в его руке. На ножках сандалики. Она едва поспевает за ним и от того чуть-чуть припрыгивает. Две косички, два бантика, чуть вздёрнутый носик. Что-то она ему рассказывает, о чем-то спрашивает, приостанавливаясь, пытаясь заглянуть ему в глаза. А это совсем не просто. Ведь она такая маленькая, а он такой большой! Что-то он отвечает. А бывает он покупает ей мороженое. Она обожает пломбир в шоколаде. И вот уже вся рожица у неё в шоколаде, а он осторожно вытирает её зажмуренную мордашку, вдруг ставшую самой дорогой на свете, и зовет её Машенькой, а она его “деда”. И так им хорошо вместе, так не хочется просыпаться! Она приходит почти каждую ночь, как будто зовет, как будто он ей очень нужен. Редко, когда её нет. И тогда он тоскует. Откуда он, этот сон? Почему так настойчиво повторяется? – А вдруг это судьба? – мелькнула мысль.
И вот он уже в России. Живет в гостинице в Рязани. Почему в Рязани, он и сам не знает. Показался похожим на тот город во сне. Мотается по детским домам. Ищет. Знал – почувствует. Один, другой, третий. Всё не то. Он уже почти не надеялся. И вдруг, в бог знает каком по счету, потянулся к нему ребёнок-девочка и что-то ёкнуло у него в груди. Она. Даже имя совпало. Оказалось, оставила мать в роддоме. Что было дальше? Как везде. Бюрократия, деньги, и прочее, и прочее. И даже фиктивный брак. А что? Пожилая бездетная пара хочет взять ребёнка из детдома в семью. Нормально, гуманно. Купил квартиру. Оставались кое-какие сбережения плюс заработанная в Израиле пенсия. Жить было можно.
И всё сбылось. Каждый день был счастьем, кроме тех, когда умирал от страха, когда она болела. И бегали по квартире неугомонные маленькие ножки, и звенел голосок, и был у них большой, красивый, знающий себе цену, кот Василий и щенок Томка, грызущий все подряд, обожающий целоваться и утаскивать тапки бог знает куда, а потом с невинным видом наблюдать за их поисками, выражая полное своё собачье сочувствие и понимание и даже желание помочь. Вот только, если бы хоть приблизительно знать где искать. А Машенька росла, бегала с Томкой наперегонки, отлично училась, дралась с мальчишками во дворе, много читала.
Он был рядом, всегда рядом. Научился готовить её любимое, вкусненькое. Учил её. Праздники, ёлки, уроки… Учил плавать, кататься на велосипеде, слушать музыку. Да разве всё перечислишь? Летели годы. Одного боялся. Вдруг отыщет мать, захочет забрать. Что тогда? Пронесло. С годами похорошела, расцвела. Кружила головы мальчишкам. В доме стало шумно, весело, звенели гитары, танцевали. Не так, как в его годы. Иначе. Да и музыка другая. Не в его вкусе. 21-й век. Куда денешься? Всё реже была с ним. Он понимал. Естественно. Вот только…сердце. Слабел, задыхался. Приближались выпускные экзамены. Шла на медаль. Мечтала о Москве, о медицинском. А он грустил уже заранее. Как он будет без неё?! Приготовил подарок. Круиз по Волге. Давно мечтали. Да всё не получалось.
Как это часто бывает, сбил пьяный водитель. Испортил гад Машеньке праздник. Через несколько часов его не стало.
Длинный июньский день подходил к концу. Сгущались сумерки. Она всё сидела, не двигаясь, не меняя позы. Встала, завесила зеркало, зажгла свечи, снова села. Наступила ночь. Она всё сидела на прежнем месте, оглушенная горем. Вспоминала, плакала. Близился рассвет. Холодный, неласковый, первый без него.
Похоронили, как и хотел, на местном кладбище. Приехал сын. Неожиданно пришло много людей. Его любили многие.