Михаил Армалинский
Аромат грязного белья (сборник)
Брендовая идея
Впервые опубликовано в General Erotic. 2002. № 81.
В Новых Известиях от 17 октября появилась статья Елены Ямпольской «Тропик Хоркиной». Хоркина – это русское воплощение Бренды Венус на сцене Театральной компании Сергея Виноградова.
В ноябре в Москве должен состояться спектакль, где история Генри Миллера с Брендой Венус будет пересказана по-русски.
В статье Ямпольской обильно цитируется General Erotic № 30, где я поставил, заострил и поднял на должную высоту вопрос: дала Бренда Генри Миллеру или не дала? Я там доказал, что Бренда все годы, что доила славу Генри Миллера, «крутила с ним динаму».
История взаимоотношений полов полнится и пополняется примерами, когда женщины всячески эксплуатировали свои половые связи с великими или сильными мира сего. Но Бренда Венус представляет собой редкий случай бесчеловечной, потогонной эксплуатации ОТСУТСТВИЯ половой связи с Генри Миллером.
На её обновлённом сайте, который трезвонит бесконечной, бестактной музыкой и забит кусочками неработающих видео, Бренда демонстрирует свои фотографии с Генри Миллером, на которых она холодно позирует, используя Миллера как интеллектуальный фон для продаж своих книжек и пр. Судя по её самовлюблённому выражению лица, даже тогда, когда её взгляд вроде бы и обращён на её мэтра, Генри Миллер, очевидно, её нисколько не волнует.
В статье в Новых Известиях говорится, что Бренда якобы собирается приехать в Москву на премьеру. И все небось ей будут в ножки кланяться, потому что она Генри Миллера за нос водила или, как он бы сказал, яйца крутила. (Но к ним, увы, не прикоснувшись.)
И вот теперь Россия взялась за Генри Миллера обеими руками, наиздавав его мульонами, как когда-то Хэмингуэя. Но вместо того, чтобы помусолить Мону (Джун), истинную пожизненную еблю-любовь Генри Миллера, сценическую жизнь его любовных приключений решили начать с конца. Явно не с того. С «динамщицы», которая в конце жизни Генри Миллера надругалась над его святой еблей, отказав ему в ней.
Когда о нереспектабельных людях (а Генри Миллер так себя именовал, и из-за его «нереспектабельности» ему отказали в выдвижении на Нобелевскую премию) делаются респектабельные произведения, то в итоге получается восторженная чепуха. В 1990 году в Штатах сделали фильм Henryk June, в результате чего великая скукота получилась – Генри, как подросток, либо на машинке про любовь стукает, либо целуется до изнеможения – а до ебли никак дойти не получается.
Самая большая ложь во всех широковещательных пересказах жизни Генри Миллера состоит в том, что в них режиссёры пускают слюни, а Генри спускал сперму. Разница весьма существенная, если судить по возникающим плодам. Плодам просвещения: из него стремятся сделать респектабельного гражданина и тем самым нейтрализовать его бунтарский образ в умах невежд.
Однако в случае с Брендой, быть может, именно слюнявый подход и окажется правильным, потому что Бренда от спермы Генри Миллера уворачивалась.
Чтобы окончательно и бесповоротно подтвердить эту уворачивающуюся «динамичность» Бренды, я решил обратиться к документальным фильмам о Генри Миллере. К сожалению, его друзья очухались и стали снимать его в любительских фильмах, когда он уже был старый. Но, к счастью, до того, как он умер.
В России уж обязательно дождались бы, пока он ноги протянет (причём всячески помогая ему в этом), а потом выли бы да рвали на себе волосы и рубахи по всем СМИ.
Один из изученных мною фильмов называется Dinner With Henry. Это любительский фильм, снятый друзьями Генри Миллера во время обеда с Брендой в его доме. Слева за столом в профиль сидит Бренда, а в фас перед зрителем – Генри Миллер. Ракурс на протяжении фильма почти не меняется, и только иногда камера переводит свой взгляд на Бренду. Генри Миллер со вкусом поглощает еду, пьёт вино и говорит, говорит, говорит. Это воспоминания о его друзьях и комментарии о литературе и искусстве. А я пристально следил за Брендой и Г. Миллером – ведь во взглядах и жестах любовников всегда проскальзывает их связь.
Но Бренда только позировала, жеманно откидывая длинные волосы каждый раз, когда на неё обращала взор камера. Произносила она свои глупости фальшивым голосом, вовсе не как актриса, а как кинематографическая бездарность, которая каменеет перед камерой, начинает говорить не своим голосом и меняется в лице. Генри же был увлечён разговором, держался непринуждённо и на Бренду внимания почти не обращал.
Другой документальный фильм, который я посмотрел, называется …Henry Miller is not dead…
Там даётся кусок из телевизионного шоу Джонни Карсона (Jonny Carson), куда была приглашена Бренда в честь выхода книги Dear, Dear Brenda. Джонни Карсон был ведущим самого популярного вечернего телешоу, и попасть к нему в качестве гостя было великим событием.
По формату передачи очередной объявленный Карсоном гость выходил из-за кулис сбоку и направлялся к центру сцены, где находился большой стол, за которым сидел Джонни Карсон, а слева от стола стояло кресло для гостя.
Чтобы не ошибиться в своих впечатлениях, я многократно прокручивал видео с замедленной скоростью. С полной очевидностью произошло следующее.
Карсон представил очередную гостью, Бренду Венус, как киноактрису и модель. Увидев выходящую из-за кулис Бренду, Карсон встал из-за стола и повернулся к ней. Бренда под традиционные аплодисменты публики наглым шагом двинулась на Карсона. Бренда подошла к столу и, не останавливаясь у стола, попыталась приблизиться к Карсону, стоявшему за столом посередине. Карсон вытянул Бренде руку в приветствии, и та за неё ухватилась, продолжая идти на него. Перемещая видеоплёнку кадр за кадром, я следил, как рука Карсона начала сгибаться в локте, поддаваясь напору Бренды, стремящейся добиться от него объятия, которым он иногда удостаивал особо симпатичных ему гостей. Но рука Карсона согнулась в локте, образуя прямой угол, и окаменела, став упором, больше не подпускавшим Бренду, по-прежнему нажимающую на него. Эта незаметная борьба, ставшая наглядной при замедленном проигрывании, длилась в реальном времени секунды две.
Тогда Карсон другой рукой сделал широкий круговой указывающий жест, дающий ей понять, что нужно обойти стол и усесться в кресло слева. После этого очевидного неприятия, продемонстрированного Карсоном по отношению к Бренде, она отступила назад, обошла стол и села в кресло.
– Hello Brenda, – сказал ей сдержанно-иронично Джонни Карсон, когда аплодисменты утихли.
– Hello Jonny, – ответила ему Бренда, таким кокетливо-фамильярным тоном, будто она его ебла с детства.
Карсон держал в руках книгу, которая прославила Бренду. И как мы знаем, незаслуженно.
Отвечая на вопрос Карсона, Бренда рассказала историю своего знакомства с Генри Миллером, про пожар и про фото, которые она ему послала. И когда Карсон спросил, какие же отношения были у них, людей столь различных по возрасту, Бренда сказала следующее:
– Он был влюблён в меня, а я была влюблена в него.
Но, почувствовав, что такая формулировка подразумевает еблю, она запнулась и пояснила: «Это была любовь сердца… он был моим ментором, защитником…»
С Брендой стало всё ясно. Больше Карсон ей вопросов не задавал и пригласил другого гостя.
Так что и мне стало непререкаемо ясно, кто эта Бренда и с чем её едят.
Тем, кто хочет посмотреть самый содержательный документальный фильм о Генри Миллере, я советую фильм, сделанный в 1969 году, когда Бренды ещё не было, а Миллер был жив: Henry Miller Odyssey. The Definitive Portrait by Robert Snyder.
Там также запечатлены разговоры Генри Миллера с его друзьями – Tawrence Durrell, Anis Nin, Alfred Perles и др.
Бесчестье для мужчин
Coetzee J. М. Disgrace. New York: Viking, 1999. 220 p. Кутзее Дж. M. Бесчестье. Роман / Пер. с англ. Сергея Ильина // Иностранная литература. 2001. № 1.
Впервые опубликовано в General Erotic. 2003. № 102. Все цитаты даны в переводе Михаила Армалинского.
Coetzee – южноафриканский писатель. Его роман Disgrace многие рассматривают как описание современной ситуации в Южной Африке, когда негры прибирают эту страну к рукам, тесня и вытесняя белых, когда-то их притеснявших.
Однако описание это совершается с помощью разглядывания личной жизни героев, что меня интересует много больше, чем приход к власти южноафриканских негров, а скорее – к их поруганию над властью.
Сексу, любви, страсти – называйте как вам утешительней – посвящено в романе существенное место. Потому нечего удивляться и корчить рожицы, если и в моём размышлении об этом романе всем этим синонимам будет уделено такое же значительное внимание.
По-русски название романа переведено как «Бесчестье», однако – это самый простой и поверхностный перевод. Слово «disgrace» значительно богаче по содержанию, чем русское «бесчестье», и оно также переводится как «немилость», «опала». Так что я ещё поговорю об этом подробнее.
Литературный разбор романа мне делать неинтересно, потому что всё в нём сотворено блестяще. Но зато мне интересно покопаться в психологии героев, которая выходит за пределы литературы.
Однако продуктивно ли обсуждать психологию литературного персонажа, будто это живой человек? Ответ у меня такой: если это талантливое произведение – то продуктивно, ибо талант, в одном из моих определений, – это способность создавать узнаваемое, а значит правдоподобное, причём такое, которое вызывает сильные эмоции. А чем сильнее эмоции, тем надёжней психологическое правдоподобие произведения.
Повествование в романе ведётся в третьем лице, что даёт возможность автору играть роль творца наиболее убедительно, поскольку он обретает свободу отстранённо рассказывать о каждом персонаже с полным знанием его подноготной, тогда как, веди автор рассказ от первого лица, его познания о персонажах формально ограничивались бы позицией, этим лицом занимаемой. Другими словами, в романе Disgrace можно было ожидать равного и непредвзятого изложения психологии всех героев. Однако, несмотря на повествование в третьем лице, создаётся впечатление, что душа лишь главного героя вполне понятна автору, и именно его глазами (хотя и в третьем лице) видится мир романа. У меня даже создаётся впечатление, что автор с большей лёгкостью и основанием писал бы этот роман от первого лица, но тогда слишком соблазнительно было бы проводить параллели с его личной жизнью.
Для дальнейшего разговора фабула требует хотя бы краткого пересказа, в течение которого я не буду сдерживаться и буду вставлять свои комментарии.
Итак, пятидесятидвухлетний разведённый профессор по теории коммуникаций, а также и литературы, Дэвид Лури, преподаёт в университете Кейптауна. Каждый четверг он посещает в течение девяноста минут очаровательную проститутку Сорайю, что наполняет его монотонную жизнь счастьем. Она послушно выполняет его незатейливые желания, и он находит её темперамент спокойным. Через некоторое время знакомства Дэвид начинает дарить ей подарки, в дополнение к стандартной плате, и проникается к ней неуместным чувством. Когда Дэвид чрезмерно увлекается этой женщиной и пытается проникнуть в её личную жизнь (Сорайя – замужняя мать двух мальчиков, подрабатывающая в сводническом агентстве), она резко порывает отношения с клиентом Дэвидом и исчезает.
Затем Дэвид сближается со своей двадцатидвухлетней студенткой Мелани. Она не проявляет никакого сексуального интереса к своему профессору, и он просто «дожимает» её до совокупления. В процессе же совокупления Мелани совершенно безразлична. Когда Дэвид снимает с неё одежду, руки у неё болтаются как у мёртвой – Мелани просто уступает профессорскому авторитету и мужскому напору. В первый «романтический» раз профессор даже не снял брюк, а лишь спустил их к щиколоткам. Что должно было выглядеть особо «возбуждающе» для юной любовницы.
Мелани начинает избегать Дэвида, а он буквально преследует её. Приходит, незванный, к ней в квартиру и чуть ли не силой ею овладевает. Мелани перестаёт сопротивляться и просто избегает его поцелуев, отводит глаза, демонстрируя полное безразличие, если не отвращение.
Дэвид утешает себя таким комментарием:
Если он не ощущает в ней отчётливое сексуальное желание, так это потому, что она ещё молода.
Дэвид не прилагает никаких усилий довести её до оргазма, и тешит себя тем, что во время одного из соитий Мелани обхватила его торс ногами.
Вот как Дэвид заговаривал зубы Мелани, готовясь в первый раз содрать с неё одежду: женская красота, мол, не принадлежит только её владелице. Красота – это часть богатства, которое женщина приносит в мир, и её обязанность – делиться своей красотой.
– А что, если я уже делюсь ею? – вопрошает студентка. На что профессор имеет хитрый ответ:
– Тогда нужно делиться ещё больше.
Дэвид говорит о владении красотой, будто бы она объект, орудие. Его влечёт лишь одна сторона вопроса – потребительская, его взгляд – это взгляд пользователя. Тогда как я говорил и говорю, что женщина (то бишь красота) – это орудие наслаждения, но которое само испытывает наслаждение. А значит, сделать орудие наслаждения наиболее эффективным можно лишь доставляя наслаждение этому орудию.
Мысль Дэвида о том, что женщина (красота) себе не принадлежит, можно продолжить. Из неё следует, что женщина с её красотой автоматически принадлежит другим, а раз другим, то почему бы не Дэвиду, а раз принадлежит и ему, то почему бы её не считать уже своей, то есть брать и даже силой, что он и делал с Мелани.
Тут неизбежно возникают реминисценции с Гумбертом и Лолитой.
Несмотря на то, что Мелани старше Лолиты, разница в годах у неё и Дэвида та же. Оба, Дэвид и Гумберт, – профессора литературы и обожают молоденьких самочек и, что самое главное, увлечены исключительно собственными ощущениями (кончать бы почаще) и не имеют понятия или им наплевать на то, что испытывает под ними самка.
Как Лолита, так и Мелани убегают от своих профессоров к другим мужчинам – традиционная месть женщин за свою неудовлетворённость.
А Дэвид даже имеет наглость или глупость отказывать двадцатидвухлетней женщине в способности испытывать оргазм, который он просто не знает как вызвать. И что ещё хуже – не желает знать.
Женское наслаждение не только оказывается вне интересов Дэвида, но и вызывает в нём неприятные ощущения – так, он совокупляется с новой секретаршей своего факультета, но только один раз. Потому что сильное возбуждение, в которое она впала, вызвало в нём раздражение, причём такое, что встречаться с ней снова он уже не захотел. Раздражение к женскому возбуждению обыкновенно возникает у мужчины, который уже удовлетворил свою похоть, а неудовлетворённая женщина продолжает требовать его внимания к своему желанию. Для Дэвида, озабоченного только собой, требовательное желание женщины явилось угрожающе обременительным.
Основа сексуальных отношений Дэвида на протяжении всего романа – это забота лишь о собственном наслаждении и украшение этого эгоизма привлечением литературных аналогий и аллюзий.
Вскоре в университет является молодой любовник Мелани. Он хамит и угрожает Дэвиду, а на следующее утро профессор находит свою машину с проткнутыми шинами, исцарапанную и с дверными замками, заполненными клеем.
Мелани исчезает, более того, покидает университет. Отец Мелани является на кафедру и устраивает публичный скандал, обвиняя профессора в злоупотреблении доверием родителей, которые вверяют своих детей университету.
На следующий день Дэвиду сообщается о дне факультетского разбирательства его поведения. Оказывается, Мелани подала жалобу на своего профессора за сексуальные домогательства. Дэвид, не желая даже читать жалобу, признаёт её справедливость, но отказывается каяться, что ему настоятельно советуют коллеги – участники разбирательства. Несмотря на упорные уговоры коллег подписать покаянную бумагу и тем самым сохранить своё место в университете, Дэвид не желает этого делать по принципиальным и упрямым соображениям. Его вынуждают подать в отставку.
Дэвид рассматривает слушание дела и злобу, обрушившуюся на него, как древний закон охраны юных самок, сохранения их для молодого семени и наказания стариков, которые стараются распространить своё семя и тем как бы портят потомство. Мол, вся история полнится примерами, когда молоденькие девицы стараются вырваться из-под навалившихся на них стариков и устремляются продолжать род от молодого и свежего семени. Так размышляет Дэвид.
Однако если это было бы действительно так, то женщины не подавали бы жалоб за сексуальные домогательства на молодых мужчин, а только на стариков. А они подают на молодых, и ещё как. Дэвид просто не в состоянии увидеть истинной причины его конфликта с Мелани – он использовал её, то есть получал от её тела наслаждение, не давая его взамен. А это женщина ненавидит больше всего – она становится мстительной и беспощадной.
Дэвид отправляется к дочери на ферму. Люси – так зовут дочь – до недавнего времени сожительствовала с женщиной, которая уехала в город, и теперь Люси живёт одна. Ей лет 25, она дородная, полная соков женщина.
Дэвид постепенно вовлекается в её сельскохозяйственные дела, а также в уход за собаками, которых сдают Люси на содержание владельцы, уезжающие в отпуск.
Соседом и помощником Люси является негр Петрус лет сорока пяти, у которого две жены и который постепенно из батрака становится самостоятельным фермером, строя себе дом и прибирая к рукам землю в округе. Он положил много сил, помогая Люси организовать ферму, и Люси весьма благодарна и ценит его соседство, так как жить в безлюдном месте одинокой молодой женщине опасно.
У Люси есть приятельница Бев, женщина невзрачная, с короткой шеей. Она замужем и работает в городке неподалёку в приюте для животных. Лечит подручными средствами домашних животных, которых приводят владельцы. Кроме того, она убивает инъекциями бродячих собак, если их не забирают в течение определённого времени.
Дэвид, чтобы чем-то занять себя, начинает ей помогать где придётся, а также упаковывает убитых собак в мешки и отвозит их в крематорий. Бев влюбляется в Дэвида – это первый профессор, с которым она так близко общается, и предлагает ему себя. Дэвид соглашается за неимением лучшего, дивясь себе, до чего он дошёл, беря в любовницы такую непривлекательную женщину.
И с Бев Дэвид даже не задумывается о её ощущениях. Автор так рассказывает о «деятельности» Дэвида:
Что касается их соития – он по меньшей мере выполнил свои обязательства.
Нет сомнений, что в этой фразе автор под «обязательствами» имеет в виду эрекцию у Дэвида, а не оргазм партнерши – именно эрекцией в понятии большинства мужчин (а в дэвидовском уж точно) исчерпываются их обязательства перед женщиной.
А дальше имеется такая фраза:
Так что в итоге Бев осталась собой довольна. Она совершила, что задумала. Он, Дэвид Дури, был удовлетворён, как мужчина может быть удовлетворён женщиной…
Иными словами, по мнению повествователя (Дэвида), довольство женщины собой состоит в том, что она смогла удовлетворить мужчину (не велика задачка). То, что довольство женщины как-то связано с её собственным удовлетворением, такая дикая мысль даже не возникает.
Однажды на ферму Люси приходят трое негров: двое мужчин, один из которых красавец, и парень лет 18. Они просят позвонить по телефону, так как произошло какое-то ЧП. Люси впускает одного, красавца, но за ним вламываются остальные. Дэвид получает удар по голове, теряет сознание, его затаскивают в туалет и там запирают. Мужчины насилуют Люси, затем забирают всё ценное из дома и уезжают на Дэвидовой машине.
Соседа Петруса не было дома, хотя Дэвид и кричал, надеясь на его помощь.
Люси открывает дверь туалета, в котором был заперт легко раненный отец, только после того, как вымылась – она уже была в халате и с мокрыми волосами. Никаких телесных повреждений у неё не было.
Дэвид рассуждает (как я, когда и где – не помню, но уж точно рассуждал), что изнасилование лесбиянки – хуже, чем изнасилование гетеросексуальной женщины или даже девственницы, так как происходит как бы двойное изнасилование: против воли женщины вообще и против воли лесбиянки, не воспринимающей мужчин). Но это лишь логическая структура – глядишь, иная лесбиянка после такого и лесбиянкой быть перестанет. Впрочем, к Люси это мало относится, как станет понятно позже.
Вызванным полицейским Люси не говорит, что её изнасиловали, и запрещает отцу упоминать об этом. Речь идёт только об ограблении и нанесении телесных повреждений Дэвиду. Несмотря на настойчивые советы отца дать ход следствию об изнасиловании, Люси, наоборот, хочет всячески замять происшедшее с ней.
Дэвид недоумевает и возмущается решением дочери и ревниво размышляет: Lusy's secret, his disgrace (для Люси – секрет, для него – бесчестье). Люси не любит отцовских высокопарных слов вроде «бесчестья», она смотрит на вещи, и в том числе на случившееся, исключительно практически. Её цель – остаться жить, где она живёт, и продолжать заниматься тем, что она любит – хозяйством, растениями, животными. Для неё бесчестье – это испугаться, сдаться, бросить ферму и уехать, именно то, к чему призывает Дэвид. Для неё изнасилование – это лишь плата за возможность жить там, где хочешь.
Наконец возвращается Петрус с женой. Он слышал об ограблении, порицает грабителей, но заключает, что всё хорошо, раз все живы и здоровы.
Дэвид озабочен состоянием дочери, которая теперь проводит большую часть дня в кровати и отказывается заниматься хозяйством. Дэвид представляет, что насильники теперь рассказывают, как они поставили Люси на место и показали, для чего создана женщина. Дэвида угнетает, что именно их интерпретация событий будет главенствовать и бесчестить Люси, которая была до того дня такая уверенная в себе современная женщина.
Дэвид подозревает, что Петрус каким-то образом причастен к нападению – уж слишком он подозрительно отсутствовал в тот день, – то ли он сообщил, что уедет и можно будет поживиться, то ли специально натравил этих бандитов. Но Петрус вольный человек и посему может приезжать и уезжать когда ему заблагорассудится.
Петрус приглашает Дэвида и Люси на вечеринку, которую он устраивает в честь получения участка земли в свою собственность. Люси надевает юбку до колен и туфли на высоких каблуках. Они – единственные белые на многолюдной вечеринке. Люси танцует под музыку, к ней пристраивается молодой негр и тоже танцует, всё теснее приближаясь к ней, щёлкая пальцами и в открытую заигрывая.
Очевидно, что у Люси не образовалось ужаса и ненависти к неграм, и она не сторонится мужчин, боясь привлечь их внимание, напротив, она танцует, одна, надев сексуально привлекательную одежду, тем их дразня. То есть она вышла из состояния ошарашенности или чего бы там ни было после насильного соития с тремя.
Среди приходящих гостей Люси узнаёт молодого парня, который был одним из тех троих, и срочно уходит вместе с отцом, не желая скандала. Придя домой, она не позволяет отцу звонить в полицию – она не хочет портить вечер для Петруса, который, как она уверена, ни в чём не виноват.
На многократные призывы отца сообщить в полицию и начать дело по розыску остальных насильников, используя появившегося парня, Люси отвечает, что это её жизнь, и она решила не доказывать никакому суду, что было. Она твёрдо произносит значительную фразу:
– Тебе не известно, что произошло.
Полицию, мол, она вызывала только для того, чтобы был зафиксирован факт ограбления, тогда страховка сможет оплатить потери.
Позже Люси делится с отцом, поясняя, что же произошло, вернее, что представлялось Люси важным из того, что произошло. Сам факт насилия, оказывается, не слишком её взволновал (особенно если учесть, что первым был красавец – не зря же автор решил сделать главного насильника красавцем):
Они это делали с какой-то личной ненавистью. Это поразило меня больше всего. Остальное было… само собой разумеющимся. Но почему у них было столько ненависти ко мне? Я ведь никогда их раньше в глаза не видела.
Вот что больше всего потрясло Люси – ненависть там, где должна быть любовь или по меньшей мере наслаждение. В этом и состоит причина её шока.
Следует обратить внимание, однако, что в безразличии мужчины к женскому наслаждению всегда присутствует элемент ненависти. Так как цель ненависти – лишить наслаждения, то безразличие достигает той же цели, но только неумышленно.
Дэвид предлагает классовое объяснение этой ненависти. Но Люси отвечает:
– От этого не становится легче. Шок остаётся. Шок оттого, что они меня ненавидели. В самом процессе.
Отец боится понять правильно сказанное дочерью и спрашивает про себя:
«В процессе» чего? Имеет ли она в виду то, что он имеет в виду?
Отчаянная попытка отца ухватиться за возможность другого смысла, кроме единственно верного, чтобы опять хоть как-то спасти дочь от «бесчестья».
Люси подтверждает отцу свой страх, что насильники снова вернутся. То есть она боится не повторного насилия, а повторной ненависти, быть может ещё более усиленной.
Вместе с тем Люси настаивает, что отец не может в принципе понять, что с ней произошло в тот день. Самое главное, что потрясло её, – это то, что она ничего не значила для насильников – она это остро чувствовала. Люси была для них «пустым местом» (которое следовало заполнить – добавлю я от себя).
На предостережение отца, что насильники снова вернутся, чтобы повторить содеянное, Люси отвечает, что, быть может, это цена за то, чтобы ей оставаться жить на ферме – она находится на их территории и что происшедшее как бы плата, налог за жизнь там, где она хочет. С точки зрения насильников – с какой стати она должна жить на их земле бесплатно?
Таким образом, ещё раз подтверждается, что для женщины половой акт – вполне приемлемая плата, извечная женская валюта. Ведь Люси не истязали, не били, а просто ебли, в чём нет ничего противоестественного, разве что с ненавистью, но и ненависть принимается как резонная, хотя и прискорбная плата за предпочитаемый стиль жизни. В этом ли компромиссе есть бесчестье? Должна ли Люси, как Лукреция, покончить с собой? Нет, это всё романтическая провокация на смерть. А Люси хочет жить. Но уж коль ты женщина – изволь делиться своей красотой, как учил Мелани Дэвид. Другое дело, что мужчины в основном не ценят эту красоту, попирают её и неблагодарны после её делёжки. Но здесь уже должна быть особая разборка с мужчинами.
Когда отец напоминает Люси, что она не увидела от насильников ничего, кроме ненависти, она отвечает:
– Ничего больше не может удивить меня, когда дело касается мужчин и секса. Быть может, для мужчины ненависть к женщине делает их ощущения острее.
Так выясняется, что у Люси был опыт с мужчинами, что её лесбиянство – это не генетическая аномалия, а побег от жестоких мужчин, эгоистичных в наслаждении.
Люси спрашивает отца, не уподобляется ли в воображении мужчин половой акт убийству, безнаказанному убийству, когда мужчина подминает под себя женщину и, вонзая в неё нечто, подобное ножу, покрывается кровью.
Аналогия, легко возникающая у женщины, не испытывающей наслаждения при соитии, да ещё в процессе обильной менструации.
У мужчин эта фантазия возникает значительно чаще (впрочем, откуда мне знать, чаще или нет – статистических исследований я ещё не проводил). Именно из-за своей принципиальной, крайней противоположности убийству, совокупление, зарождающее жизнь, может его напоминать: крайности в какой-то момент сходятся. И момент этот прежде всего находит себе место в фантазиях и мечтах.
Противоположность процесса совокупления убийству является малозаметной для женщины, которая лишена наслаждения, ведь именно оно создало бы эту грандиозную противоположность, не говоря уже о плодоносных последствиях совокупления. Совокупление, лишенное наслаждения, становится для женщины не слиянием с мужчиной, а способом разъединения с ним вплоть до возникновения образа смерти как предельного и окончательного расторжения.
Люси отвечает отцу на его записку, в которой он в какой уж раз призывает её покинуть ферму, предрекая, что если Люси останется, то она не сможет жить с собой, «обесчещенной».
Ответ дочери весьма показателен:
…Я уже не та, которой ты меня считаешь. Я мертва, и я не знаю, что ещё может меня оживить. Но я знаю одно – я не могу уйти отсюда.
Что ж, твёрдость вполне неожиданная для мёртвой.
Дэвид решает уехать обратно в Кейптаун и по пути заезжает в городок, из которого родом Мелани, его роковая зазноба. Там живут её отец, мать и младшая сестра. Дэвид приходит в школу, где работает отец Мелани, с целью, как он говорит, «излить душу». Иными словами, он хочет, чтобы отец видел не только переживания своей дочери, но и состояние её любовника.
Объяснение глуповатое, но не как поэзия: Дэвид якобы, в отличие от других его похождений, был «опалён огнём» Эроса. Тоже мне – алиби.
(Образ опалённости любовным огнём иронически перекликается с горением Давидовых волос, облитых спиртом и подожжённых насильниками его дочери.)
Отец Мелани правомерно недоумевает, зачем явился Дэвид – только для того, чтобы рассказать о своём огне? Отец отвечает на вопрос Дэвида о том, как поживает Мелани – успешно занимается в университете, еженедельно звонит родителям.
Однако о том, что у Дэвида на сердце, он так и не рассказал, а зашёл якобы, чтобы узнать, как поживает Мелани. Откланивается. Уходит. И в этот момент отец Мелани окликает его и приглашает вечером на обед в свой дом. (Абсурдно-надрывная ситуация, из-за чего Coetzee часто сравнивают с Кафкой и Достоевским.) Неловкий обед, где прислуживают молчаливая мать Мелани и её хорошенькая младшая сестра, которую не преминул повожделеть Дэвид.
Он вспоминает первый вечер соблазнения Мелани, когда с её согласия подлил в её кофе виски, которое должно было – и он подыскивает слово – to lubricate (смазать), то есть склонить Мелани к совокуплению. Весьма сомнительно, что Дэвид проявил истинную заботу о возникновении у Мелани нужной смазки, а скорее всего, не обеспечив её, рванул внутрь по сухому. Или, ну ладно – по полусухому.
В какой-то момент нестерпимо усилившейся неловкости Дэвид порывается покинуть их дом, но отец Мелани, к удивлению Дэвида, со странной весёлостью останавливает его:
– Сидите-сидите! Всё будет в порядке! Мы это преодолеем. Крепитесь!
За обедом, рассказывая о своей жизни на ферме с дочерью, Дэвид не упоминает о неприятных событиях. В подтверждение кафкианской абсурдности ситуации, которая лишь усиливает поразительное правдоподобие, Дэвида посещает мысль, доказывающая амбивалентность его чувств по отношению к изнасилованию Люси. Не будет натяжкой предположить, что в своих фантазиях он активно в нём участвовал, вожделея к своей собственной пышнотелой дочери. Восхищаясь милой простотой жизни и теплотой отношений в семье Мелани, Дэвид, по описанию автора, вспоминает о насильнике с сочувствием и даже ставит его в пример своей дочери:
