Михаил Альбов
Вавилонская башня
VIII. Красный флаг.
Когда Мехлюдьев. сняв в прихожей пальто, переступил порог поэтической квартиры, взорам его представилось следующее.
Гостиная (совмещавшая в себе одновременно назначения: столовой, залы и кабинета), была освещена à giorno[5]. Свет эффектно сосредоточивался на большом обеденном столе, покрытым белоснежною скатертью и уставленном тарелками с яствами, в виде колбасы, сыра, икры и пр., нарезанных тонкими и нежными ломтиками и расположенных в эстетической симметрии, указывавшей на участие в этом поэтической руки хозяина, что, в гармоническом сочетании весёлой группы бутылок, стаканов и рюмок представляло картину, привлекавшую и услаждавшую взор. В глубине плавали облака табачного дыма и сквозь них, как в тумане, слабо вырисовывались фигуры сидящих на диване и креслах гостей и сверкали зубы хозяина.
– А! Наконец-то! Г-н Мехлюдьев! – пропел сладкий тенорок поэта, и в ту же минуту он очутился рядом с вошедшим, подхватил его под руку и повлёк к группе гостей, возгласив торжественным голосом: – Господа! Позвольте представить: г-н Мехлюдьев, наш писатель, которого, надеюсь, всякий из находящихся здесь…
Но в эту минуту раздался единогласный взрыв восклицаний, сопровождаемый шумом поднявшихся с своих мест гостей.
– Как же, мы знаем, знаем г-на Мехлюдьева! По его произведениям знаем! Очень приятно! Очень, очень!..
И несколько рук одновременно протянулось к Мехлюдьеву.
– Г-н Махреев! Г-н Шалов! – провозглашал хозяин.
– Очень приятно! – бормотал смущённый неожиданной для него овацией скромный герой наш.
– Г. Ногтиков! Г. Пухляков!
– Очень приятно!
Церемония представления кончилась и все заняли свои места.
Настало молчание. Овладевший своими чувствами герой наш поднял глаза на компанию.
Махреев смахивал на провинциала и был облечён в мешковатый сюртук и потёртый галстук, в котором торчала булавка в виде пронзённого стрелою сердца. Ногтиков был картавый, рыженький и лысенький молодой человек, перелистывавший лежавшую на столе какую-то книжку и почему-то улыбавшийся ехидной усмешкой. Шалов представлял из себя высокого господина с шевелюрою, напоминавшей растрёпанную копну зимовалого сена, которую он беспрестанно ерошил, дымя ожесточённо огромной сигарой. Что же касается Пухликова, то Мехлюдьев, с некоторым беспокойством узнал в нём обладателя замогильного голоса. Теперь, при ближайшем его рассмотрении, все страхи нашего героя разлетелись как дым, так как приходилось сознаться, что в наружности этого господина, за исключением нечёсаной шапки чёрных волос и взъерошенной бороды, не представлялось ничего ужасного. Он самым невиннейшим образом колупал в носу, устремив задумчивый взор на стол с закусками, и лицо его хранило одно выражение (постоянно ему присущее, как впоследствии убедился Мехлюдьев), какое бывает у человека. собирающегося чихнуть.
– Господа, – начал хозяин, – позвольте мне выразить своё удовольствие по поводу того, что моя скромная хата, в настоящую минуту, вмещает в себе предста…
Сильный звонок в прихожей дал всем понять, что скромная хата сейчас же должна будет вместить в себя ещё одного представителя. Вслед затем. в прихожей раздался приятный баритон вновь вошедшего гостя:
– Дома?
В ту же минуту что-то царапнуло в дверь, раз, другой, затем она распахнулась – и что-то чёрное, длинное, тощее ворвалось в круг почтенного общества.
Это было ничто иное, как пёс совершенно вульгарного, даже можно сказать, гнусного вида, слюнявый и лопоухий, с облезшими спиной и боками. Издав, в виде приветствия, лай самого дикого тембра, он обежал вокруг стола с закусками, сделал два-три хищных скачка и стремительно бросился к обществу, с очевидным намерением поздороваться с каждым из членов его, норовя облапить и лизнуть прямо в губы, в ответ на что раздались шлепки, топанье ногами и восклицания:
– Пшол прочь! Прочь! Мерзавец! Прочь!
– Нарцис! Тубо! – крикнул баритон из-за-дверей.
Но Нарцис, вероятно, офрапированный встреченным им приёмом, нырнул под диван и не подал никаких признаков жизни.
– Нарцис!
В дверях показалось жирное лицо, с окладистой, кучерской бородой и нависшей низко на лоб прядью чёрных волос. Маленькие, пытливые глазки быстро и с любопытством обежали всё общество, и затем в образовавшемся пространстве между половинками дверей вырисовалась плотная фигура, облечённая в узко-сидевший замасленный сюртук и таковые же гороховые панталоны.
– А! Вы уже здесь, господа? – добродушно заметила фигура.
Все гости были знакомы с вошедшим, за исключением Мехлюдьева, почему хозяин тотчас же и поспешил их познакомить:
– Г-н Мехлюдьев! Г-н Рыхликов! – И прибавил, указывая на последнего: – Будущая известность! Молодой драматург!
Будущая известность в замасленном сюртуке сделала по комнате несколько шагов взад и вперёд, крепко потёрла, ладони одну о другую и бросила взгляд на закуску…
– Нарцис! Прочь! – внезапно взвизгнул хозяин, бросаясь в конец комнаты, где Нарцис, успевший уже вылезти из-под дивана, ободрясь присутствием своего господина, стоя на задних лапах и упираясь передними в край стола, пристально смотрел на ломти ветчины… С помощью носового шатка, Нарцис был возвращён в границы приличия.
– Ах. господа, читали? Знаете новость? – воскликнул драматург, небрежно разваливаясь в кресле.
– Какую новость? – воскликнули все.
– Неужели никто не читал?
– Что. что такое?
– Да как же, помилуйте! – возопил драматург: – Неужели так-таки никто не читал?
Внимание всех было возбуждено до крайних пределов, но Рыхликов, очевидно, намеревался довести его до апогея, потому что ничего не ответил на вопрос, встал и прошёлся по комнате.
– Да говори же, пожалуйста, что такое? Экая у тебя привычка! Заинтересует всех и молчит!.. – раздражённо-замогильным голосом забубнил Пухляков.
Но Рыхлнков прохаживался себе, как ни в чем не бывало. и только проходя мимо Пухлякова, многозначительно улыбался.
Все с большим любопытством следили за его движениями.
– Слушайте, господа! – торжественио начал Рыхликов. – Во вчерашнем номере «Обще, доступной квашни»…
Но тут всё общество воскликнуло, как один человек:
– Знаем, знаем!
– Что вы знаете?
– Вот те на!
– Эка новость!
– Критическая беседа Скорпионова…
– Читали, читали!
– Ну. а если читали, то нечего и рассказывать! – спокойно заключил Рыхликов, снова обращая свои любопытные глазки на стол с закусками.
– Господа… – начал. Бог весть в который уже раз хозяин, – позвольте мне выразить…
Но и на этот раз речь его была прервана в самом начале. Дверь рядом с диваном, ведущая в спальню и остававшаяся раньше всё время затворённой, стремительно распахнулась, треснув прямо в плечо сидевшего ближе всех. к ней поэта, тотчас же мелькнула и скрылась, мгновенно, как молния, толкнувшая его нога в башмаке и затем открылось торжественное шествие Матрёны, облечённой в шумящее при каждом движении новое ситцевое платье и несущей большой поднос с налитыми чаем стаканами, а за ней по пятам шла сама хозяйка с лоточком, в котором возвышались привлекательной горкой сухари, крендельки и сдобные булочки.
– А-а-а, чаек! – не проговорил, а как-то сладостно прорычал драматург, первый протягивая руку к стаканам и погружая другую в вазочку с сахаром, причём два куска упали и покатились по полу. В ту же минуту вынырнувший из-под дивана Нарцис поспешил затушевать неловкость, своего господина, похитив оба куска, между тем как Рыхликов галантно расшаркивался и держа стакан в левой, руке, правую протягивал хозяйке.
Все занялись чаепитием. Воцарилось молчание. Вновь появилась Матрёна, отобрала пустые стаканы, и снова опять появилась с наполненными горячею влагой, Рыхликов отверз уста и рассказал анекдот. К сожалению, он оказался, по заявлению всех, где-то уже давно напечатанным. Опять воцарилось молчание. Рыхликов отверз снова уста и рассказал ещё анекдот. Этот нигде не мог быть напечатан, потому что, по свойству своему, отнюдь не должен был касаться женских ушей, вследствие чего Рыхликов рассказал его, затворив предварительно дверь и значительно пониженным голосом. К сожалению, и этот анекдот тоже оказался давно всем известным. Снова воцарилось молчание. На лицах гостей выражалось томление. Взоры всех неподвижно покоились на заманчивой плоскости, покрытой белоснежною скатертью и уставленной яствами… Опять, в третий раз, отверз уста свои Рыхликов, и тихим, мечтательным голосом à part, произнёс:
– Водчонки теперь хорошо бы?..
Пухляков кашлянул. Ногтиков высморкался. Остальные хранили спокойствие.
Но хозяин в ту же минуту воспрянул со стула и заверещал. радостно сверкая зубами:
– A. в самом деле, ведь хорошо? Да, хорошо? Вы согласны?
– Мм… оно, пожалуй, ничего… хорошо… закусить… Что ж, ничего! – замогильным голосом отозвался со своей стороны Пухляков.
– И выпить! – подтвердил драматург, энергично потирая ладони.
– В таком случае покорно прошу… Господа! Покорно прошу! – пропел хозяин..
Гости дружно снялись с мест и двинулись гурьбою к столу, влача за собою седалища. Чрез минуту стол яств представлял приятное для глаз сочетание носов, бород и усов с тарелками, стаканами, рюмками… Послышалось бульканье льющейся живительной влаги, чоканье, кряканье, и опять и опять, бульканье, чоканье…
– Господа. – начал хозяин, – позвольте мне сказать, что мне необыкновенно приятно…
Но и на этот раз судьба помешала окончанию столь упорно начинаемой речи, так как в ту же минуту разыгралось событие самого неожиданного, фантастического свойства.
В кухне послышались – вопль, грохот, возня, – и, вслед затем, в комнату стрелою ворвался провиденциальный Нарцис, волоча по полу в пасти какую-то тёмную массу, а вдогонку за ним в открытое пространство дверей, влетело и грохнулось о пол полено…
Среди наступившего тотчас смятения раздался голос хозяйки, которая выбежала из кухни и всплеснула руками.
– Боже мой ростбиф!.. Ах. какое несчастье!.. Нюничка! Нюня!.. Ростбиф!.. Ведь он ростбиф стащил!
– Господа!.. Пожалуйста!.. Ради Бога! – завизжал и заметался хозяин. – Помогите! Держите! Ловите!
И он, с опасностью размозжить свой открытый и поэтический лоб, ринулся на четвереньках к дивану, где, во мраке, рыча, урча и давясь, хищный Нарцис самым эиергичным образом расправлялся с добычей.
Конечно, было бы постыдно отнестись с равнодушием к такому наглому нарушению всяких прав собственности, проявленному хотя бы со стороны неразумного пса, почему кое-кто из гостей схватили со стола по свече и, в одно мгновение ока, в углу перед диваном образовалась весьма живописная группа на четвереньках всех участников пиршества, между тем, как сам счастливый обладатель Нарциса, успев во время смятения налить и отправить в рот рюмку водки, воскликнул, торопливо глотая закуску и тоже бросаясь к дивану:
– Ах, какая каналья! Вот я сейчас его вздую!
Оставалась на ногах одна только Куничка, которая, стоя поодаль и ломая руки, с мучительным ожиданием следила за результатом происходившей у дивана борьбы с наглым хищником. Вместо самого хозяина виднелись только подошвы его сапогов, между тем, как всё туловище исчезало под диваном, в опасном соседстве Нарциса, и оттуда слышался глухой задыхающийся голос поэта:
– Нарцис! Тубо! Каналья! Тубо!
– Нарцис! Тубо! Нарцис! – вторила группа гостей на четвереньках.
– Р-р-р-р… Гам, гам! – отвечал из под дивана раздражительным басом Нарцис.
– Господа, я дегжу за хвост его! – прокартавил торжествующим голосом Ногтиков. – Тащите из зубов его гостбиф!
– Тащите ростбиф! – слышался отчаянный голос Махреева.
– Ах, шельма! Кусается! – воскликнул обладатель замогильного голоса.
– Р-р-р-р… Гам, гам!
В одно мгновение ока группа перед диваном шарахнулась в разные стороны. Кое-кто вскочил на ноги. Дело в том, что осаждённый Нарцис рискнул на диверсию. Ухватив крепко в зубы оставшийся кусок ростбифа, он ринулся грудью на осаждавших, перепрыгнул через тело хозяина, повалил навзничь Мехлюдьева, выронившего при этом из рук свечку, и вихрем устремился в дверь спальни, не выпуская из пасти добычи.
Сражение было, очевидно, проиграно.
– Эх, свинство какое! – заявил Пухляков, кряхтя и подымаясь с коленей.
– Я дегжал за хвост его, что же вы не тащили? – укорил его, тоже подымаясь на ноги, Ногтиков.
– Что ж не тащили! Кусается! – оправдывался обладатель замогильного голоса.
Сам хозяин уныло молчал и даже не улыбался. На нем ярче всех отражались следы геройской борьбы. Поэтический лоб его лоснился от пота, и на нем виднелась даже в одном месте ссадина… Кончик носа был обвит паутиной. На самой середине груди крахмальной сорочки, зияло, как рана, тёмно-красное пятно от подливки… Руки были покрыты пылью и грязью, словно на них надели перчатки… Он тотчас же скрылся, чтобы привести свою внешность в порядок.
Общество снова столпилось у стола, отряхиваясь, чистясь, и собираясь с мыслями и чувствами. Промелькнула стремительно в спальню Матрёна. Через несколько минут она промчалась обратно в кухню, влача за шиворот упиравшегося и огрызавшегося виновника всей кутерьмы… Рыхликов обвёл взором общество и заявил:
– Что ж, господа? Надо выпить!
Ответом послужило молчание. Тем не менее все заняли свои прежние места, налили, чокнулись, выпили и закусили.
– Повесить её надо, проклятую! – вырвался из кухни довольно явственно голос Матрёны. В ту же минуту мужественный баритон обладателя Нарциса звучно воскликнул:
– Повторим ещё, господа?! По водчонке!
– Шляется с эдаким…
– Господа, кто читал последнюю брошюру, – прогремел настойчиво Рыхликов, – брошюру, которая… как её?.. э… э…
– Какую брошюру? – откликнулось застольное общество.
– Да вот, как её… заглавие… чёрт…
– И как это её угораздило, подлую… – в виде intermezzo раздавался голос Матрёны.
Как бы то ни было, беседа мало-помалу вступила в своё надлежащее русло. Разговор оживился.
Послышался спор. Раздались восклицания.
– Егунда! – кричал Ногтиков.
– Господа, нужно же быть европейцами! – покрывал всё и вся баритон Рыхликова…
– Ну, да, европейцами? – бубнил Пухляков: – Россия – сердцевина… Я говорю – сердцевина…
– К чёрту Европу, – крикнул Шалов, вставая. – Пора нам быть самобытными.
– Ну, да, самобытными! – бубнил Пухляков.
– Выпьем за самобытность!
– Выпьем за самобытность!
– Господа, господа, однако, Европа… – вопил, покрывая все голоса, драматург.
О хозяине словно забыли. Зияли отверстые рты, сверкали глаза, гремели тарелки и звучали стаканы… Словом, когда поэт вернулся в среду своих гостей, он застал все общество в большом одушевлении, а путешествовавший по всем направлениям стола графин с живительной влагой – нуждающимся, не смотря на почтенные размеры свои, в радикальном дополнении содержимого.
– Господа! – запел тенорком поэт. – Мне весьма приятно видеть, что некоторый неприятный и даже, можно сказать, прискорбный… да, неправда ли, прискорбный случай, нисколько не расстроил…
– А разве жаркого не будет? – осведомился пониженным голосом Рыхликов.
– …Не расстроил вашего расположения духа, и я вас вижу весёлыми… да, не правда ли, весёлыми… и оживлёнными! II я очень рад. что мы, вот, все пишущие, вместе! За ваше здоровье, господа!
Эта заветная речь, которую, наконец, удалось докончить хозяину, была приветствована дружными восклицаниями.
– Ура! – крикнул Шалов, – Господа! Я предлагаю выпить за здоровье нашего почтенного хозяина, поэта Нюняка! Ур-ра!
– Ур-ра! – подхватило все общество.
– Господа! – крикнул Махреев, – предлагаю выпить за процветание литературы!
– Родной литературы… Русской… – подхватил Пухляков.
– Русской! Русской!
– Родной!!
– Родной! Родной!
– Ур-ра!
– За процветание нашего кружка!
– За единение нашей дружбы!
– За единение, господа, за единение!
– Ур-ра-а!!
– За единение молодых писателей, ур-ра!
– Ур-р-р-ра-а-а!!
– Господа, прошу выслушать меня! Выслушайте меня, пожалуйста! – визжал и метался от одного к другому, сверкая зубами, поэт.
– Слушайте, слушайте!
– Слушайте!
– Господа! Сейчас здесь был предложен тост за процветание нашего кружка… Действительно, господа, мы составляем кружок… Неправда ли? Да? Вы согласны?
– Согласны, согласны!
– Но наш кружок мал, неофициален, нелегален, не так ли, господа, вы согласны?
– Да, да! Верно!
– На этом основaнии я хотел бы предложить… т. е. не я, а вот Пухляков… Он собрал… т. е. не он собрал, а я хотел… т. е. хотел сказать Пухляков… Говорите, г-н Пухляков! Пусть скажет г-н Пухляков! Пусть он скажет, господа, неправда ли? да? Вы согласны?
– Пусть он скажет!
– Пусть говорит Пухляков!
– Пухляков!
– Говори, Пухляков!
Обладатель замогилыиаго голоса крякнул, поднялся и, держа в руке рюмку водки, обвёл глазами общество.
Все молчали и ждали…
IX. Где читателю предлагается, для восприятия содержащегося в этой главе, изощрить и напрячь своё воображение, чтобы представить себе нижеследующее в драматической форме.
КРАСНЫЙ ФЛАГ или БРАТСТВО ПИСАТЕЛЕЙ.
(Блистательное представление с чтением, пением, декламацией, прострацией, живым дрессированным псом, котами, бурей, кораблекрушением. и лунным освещением).
Сцена – та же, достаточно уже известная читателю.
Действующие лица: Нюняк, Мехлюдьев, Махреев, Шалов, Ногтиков, Рыхликов, Пухляков и Нарцис – то же, кажется, уже достаточно известные читателю.
Пухляков (стоит за столом среди развалин закуски, с рюмкой в руке). Милостивые государи и… (оглядывается) милостивые государи!.. (Пауза). Милостивые государи… Тово… Гм… (Пауза). Времена, который… т. е. просто времена, нынешние времена… гм… времена, которые мы переживаем… совсем другие времена!.. Если мы… тово… (Вдруг воодушевляясь и продолжая скороговоркой свою речь). Если мы оглянемся вокруг и спросим самих себя: что мы видим? Мы ничего не видим! (Опять угасая). Мы… тово… гм… мы… мы прожили хорошие времена и… гм… вступили в эру…
Ногтиков (недослышав). Вегу?.. Какую Вегу?..
Пухляков (смутившись и смотря на Ногтикова, как бы, в остолбенении). Как «Веру?».. Я сказал «в эру», а не «Веру»… (Пауза, в течении которой оратор успевает овладеть своим красноречием). И так… гм… мы живём теперь в плохие времена… совсем скверные времена… Сердец нет, дружбы нет… гм… да… тово… ничего нет, единения нет… (Внезапно воодушевляясь). И вот, мы то же… все врознь… Гм… Не хорошо… Зачем же мы все так вот… смотрим в разные стороны?.. Тово… Нужно бы нам… (Умолкает).
Рыхликов (тоскливо обводя глазами присутствующих). Закусить бы всем… А? господа?..
Пухляков (моментально рассвирепев)… Ах, молчи, ты, ради Бога! Ну, чего ты… Вечно с глупостями!.. Совсем с толку сбил!
Голоса. Тсс… Молчите, Рыхликов.
Рыхликов. Да я ведь знаю, что он хочет…
Голоса. Да замолчите жe!.. Тсс!.. Что это, право… (Шум. Иные хватают Рыхликова за плечи. Махреев грозится кулаком). Го верите, говорите, Пухляков!
Пухляков. Да я, что-ж… Я не могу… Если он будет…
Рыхликов. Да будет, Господи, Твоя воля! Я только хотел…
Голоса. Тсс!.. Молчать! Ни слова! Молчать!
(Рыхликова опять хватают за плечи. Махреев зажимает ему рот. Возбуждение всеобщее).
Махреев. Говорите. Пухляков! Рыхликов молчит! Говорите!
Шалов. Говорите, что вы хотели…
Пухляков. Да уж, право… Я не знаю… Совсем с толку сбил…
Махреев. Я помню. Вы сказали: «Нам нужно»…
Ногтиков. И я помню! «Нам нужно»!..
Пухляков (внезапно выпаливая). Красный флаг!
Голоса. Как? Что такое?
Пухляков (твёрдо). Красный флаг! Нам нужно выкинуть красный флаг! Мы должны показать… гм… мы должны составить оплот братьев-писателей… Мы все молодые писатели… Тово… Наши силы разрознены… да!.. И мы должны соединиться все вместе… Подать друг другу руки… Составить кружок…
Все. Кружок!
Рыхликов (вырываясь из рук Махреева). Моя мысль! Кружок!
Голоса. Брзаво! Кружок!
Ногтиков. Браво! Я присоединяюсь!
Шалов. И я!
Нюняк. Господа! И я! Тоже и я!
Все. Ура! Мы составим кружок! Мы должны составить кружок!
Махреев. Протянуть друг другу руки!..
Пухляков. Братски протянуть!
Ногтиков. Подать руку помощи…
Нюняк. Господа, позвольте сказать…
Пухляков. Соединимся в братство…
Нюняк. Дайте сказать!
Шалов. Учредить братство…
Нюняк. Господа!..
Нарцис (из-под дивана). Гам, гам!
Нюняк (отчаянно). Господа, дайте сказать, дайте сказать! Господа!
Нарцис. Гам, гам!
Голоса. Господа! Тсс… Дайте сказать!
Нюняк. Господа! Некоторые мои знакомые, и в числе их одно весьма почтенное, очень почтенное лицо…
Ногтиков. К чёгту почтенных лиц!
Нюняк (визжа). Но это тоже литератор! Он очень милый, хороший и, кроме того, у него связи, знакомства… Насчёт устава…
Мехлюдьев (в первый раз отверзая уста). А, насчёт устава… То-то, насчёт устава! А как его фамилия?
Нюняк. Фамилия… Его фамилия: Голопятов, очень почтенная, старинная фамилия! Да вот что, господа, соберёмся все у него, он так рад будет познакомиться с вами, он так давно желал познакомиться, напр., с вами, г. Мехлюдьев, с вами, Ногтиков, и, словом, со всеми! Это будет так мило, так хорошо! Да. неправда ли, вы согласны, что это будет хорошо?
Все. Согласны!
Махреев. А когда соберёмся?
Нюняк. Да вот на будущей неделе во вторник. Вы согласны, господа?
Все. Согласны!
Нюняк. Мы соберёмся… ну, хоть, у меня, и все, гурьбой, отправимся… Да, не правда ли? Вы согласны?
Все. Согласны!
Рыхликов. Господа! Я предлагаю выпить за кружок! Ура!
Все. Ура!
Рыхликов. Господа! Мы все собратья и друзья! Правда? Друзм?
Все. Друзья!
Рыхликов. Я предлагаю выпить на ты! Всем вы пить на ты!
Все. Выпьем! На ты!
(Сцена представляет движущуюся живую картину всех действующих лиц, переходящих друг другу в объятия).
Махреев. Господа, не хотите ли, я прочту одно маленькое лирическое стихотворение?
Голоса. Хотим! Читай! Читай лирическое стихотворение!
Махреев (вынимая из бокового кармана измятый и довольно неопрятный лоскуток бумаги, выходит на середину и, плавно помахивая им в воздухе, скандирует нараспев):
Прильни к моей груди –
К моей груди прильни;
Я знаю, впереди
Нас ждут златые дни!
Ты свет моих очей,
Очей моих ты свет
И нет тебя милей,
Милее в мире нет!
Голоса. Бра-аво! (Рукоплескания).
Ногтиков (Шалову). Вот ахинея!
Шалов (Ногтикову). Совсем ерунда!
Нюняк. ИИЕт, как это оригинально, господа, заметьте, не правда ли? Чрезвычайно оригинально это изменённое повторение первых строчек! Да? Вы согласны?
Ногтиков (Шалову). Пгочти ты им свою «Молодость злодейскую», пгочти!
Шалов. Ну, вот… Неловко… Как же, так, вдруг…
Ногтиков. Господа! Вот Шалов предлагает прочесть своё стихотворение: «Молодость злодейская»!
Шалов (вскакивая и отмиахиваясь руками). Я не предлагаю, не предлагаю, ои врёт!
Голоса. Прочти! Прочти!
Шалов (красный, как рак, выходит на середину и, растрепав свою копну, зычным голосом вопиет):
Ах, ты, молодость злодейская!
(Все вздрагивают).
Нарцис (из-под дивана). Гам, гам! (Получив пинок ногою, умолкает).
Шалов (входя в азарт):
Ах, ты, молодость злодейская!
Ты куда вся измоталася?
Моя сила богатырская,
Где, куда вся разменялася?
Прежде стоило лишь молодцу
Головой тряхнуть победною,
Грудь расправить богатырскую
Молодецким свистнуть посвистом!
Все плыло к тебе, валилося,
Все-то молодцу корилося,
И красавица-лебёдушка
На плечо твоё клонилася!
А теперь – пришло безвременье;
Побелели кудри тёмные,
Грудь опала богатырская,
Близок путь к сырой могилушке,
И сказал бы, да не молвится!
Спел бы песню – да не ладится!
И красавица-лебёдушка
Ко груди моей не ластится!
Все (стуча чем попало и обо что попало). Браво! Бра-аво!!..
Рыхликов (заключая Шалова в объятия и лобызая его). Др-руг!
Пухляков (проделывая то же). Др-руг!!
(Шалов переходит из одних объятий в другие и, попав, наконец, в объятия Мехлюдьева, надолго замирает на его плече. Tableau vivant[6]).
Ногтиков. Пгедлагаю тост за автога «Молодости!» Все. Ура!
Рыхликов. Господа, водки больше нет!
Голоса. Не может быть!.. Как же так?.. Это нельзя!.. Нужно выпить!..
Нюняк. Есть! Господа! Есть водка! Сейчас будет! Все. Ур-ра!
(На сцене появляется новый графинь живительной влаги, и затем воцаряется нечто, для описания несколько затруднительное. Колыхающаяся масса тел и среди них растрёпанная копна автора „Злодейской Молодости”, как бы, ныряющая в движущемся сплетении рук. Нюняк что-то визжит, но ему никто не даёт говорить. В облаках табачнаго дыма реет мокрая прядка волос Рыхлнкова, который о чем-то взывает, но голос его пропадает в общем тауме н крике).
Голос Рыхлнкова. Господа! Я хочу прочесть сцену из «Скупого Рыцаря!»
Голоса. Браво! Читан!
Голос Ногтикова! Не надо!
Голоса. Пусть читает! Пусть читает сцену!
Голос Рыхлнкова. Мне надо простыню!
Голоса. Простыню! Дайте ему простыню! Нюняк! Дай ему простыню!
(Общий гам и суматоха. Все приятно возбуждены приготовлениями к готовящемуся предоставлению. Остаются равнодушными только Ногтиков и Нухляков. Они сидят на диване и, положив друг другу руки на плечи, ведут оживлённую беседу).
Пухляков. Народная поэзия… да!.. Родник… Из народа мы почерпаем. только из народа мы почерпаем!
Ногтиков. Егунда! Нагод дик и без культугы не может…
Пухляков. Народный дух…
Ногтиков. Егунда!
Голоса. Тсс… Господа!.. Дайте послушать!
Ногтиков. Все егунда!
Голоса. Тише! Дайте слушать!
Рыхликов. (В простыне, дико вращая глазами).
Как молодой повеса ждёт свиданья…
Голоса. (У стола с закуской). «Выпьем! – Дайте горчицы!» – А какие, батюшка, формы!
Голоса слушающих. Тсс… Тише!.. Нельзя ли потише!
Пухляков. Что ж это, господа? Ничего не слыхать!
Рыхликов. (Продолжает, держа вперёд вытянутую ладонь).
А этот? Этот мне принёс Тибо!
(Нарцис с радостным визгом бросается на грудь хозяину, тот отбрасывает его).
Где было взять ему, ленивцу, плуту?
Украл, конечно, или, может быть,
Там, на большой дороге, ночью, в роще…
(Указывает по направленно к столу с закусками, где отдельная группа. собутыльников чокается, пьёт на брудершафт, лобызается и говорит в разбивку, не слушая друг друга).
Голос Махреева. Пустяки! Разрешать!
Голос Ногтикова. Дегжите кагман!
Голос Шалова. А что, если бы спектакли!
Голос Махреева. Эх, чёрт… в соус уронил!
Рыхликов. (Диким голосом, широко разводя полотнищами простыни).
Я царствую! Какой волшебный блеск!
Послушна мне, сильна моя держава!
В ней счастие, в ней честь моя и слава!
Пухляков. Не так! Не так!
Рыхликов. (Ожесточённо, à part). Молчи ты, чёрт!
Я царствую! Но кто во след за мной!..
Шалов (От стола, поднимая рюмку). А кто вот выпьет со мной?
Голоса. Я! Я! (Образуется группа лиц, с поднятыми кверху рюмками).
Рыхликов. (Сидя на корточках и потрясая простёртыми! руками, мрачным, замогильным голосом декламирует):
О, если б из могилы?
Придти я мог, сторожевою тенью
Сидеть на сундуках и от живых
Сокровища мои хранить, как ныне!..
Все. Бр-раво!
Нюняк. (Над Рыхликовым, в позе благословляющего). Прекрасно! Превосходно! Неправда ли? Да?
Мехлюдьев. (Внезапно появляясь, колеблющимися шагами, посредине комнаты). Гм!.. Я вот лучше песню cпою.
Маланья, Маланья, голубка моя!
Когда же я снова увижу тебя?
Ногтиков и Пухляков. (Подхватывая).
В понеде-е-ельник!
Голоса. Тсс… Дайте слушать!
Мехлюдьев. Гм!.. Не хотите?.. Ну, и не надо! (Мрачно отходит к столу и, сев в уединении, ведёт сам с собою беседу à part). Св-виньи!.. Поэт-ты… (Поникает над. стаканом с пивом; Нарцис, робко появившись из под дивана, тычет ему носом под локоть). Вам что угодно?.. А, это ты… Пёс! А хочешь, я тебя тресну? (Прицеливается). Нет, я тебе дам колбасы… (Даёт один ломтик с тарелки, потом суёт всю тарелку). Ешь! Вкушай!
Нарцис (с тарелки). Тум! тум!
Мехлюдьев. Насыщайся! (Отрезает кусок сыру и протягивает Нарцису. Тот проглатывает). Ты вор, ты неопрятен, тощ, шершав – но разве люди лучше? Жри! Лопай! (Отдаёт ему весь сыр, потом ветчину).
Рыхликов (уже вставший с полу, в чем-то раздираясь перед Нюняком). Ах, Господи твоя воля! Да неужели же мы не можем быть европейцами!
Нюняк (осовев). Н-нет, Серафим Петрович…Не м-могу!
Рыхликов. Да Господи твоя воля! Эка важность! Отжарим!
Нюняк. Не могу!
Шалов (с шапкой на голове). Прощайте, господа! Я ухожу!
Ногтиков. И я!
Махреев. Погодите, господа! Я тоже!
Голоса. Прощай, Мехлюдьев! Прощай, Нюняк! До свиданья!
(Все гости гурьбою выбираются в прихожую. Заспанная Матрёна им светит).
Голос Нюняка (из прихожей). До вторника, господа, до вторника! В семь часов!
Голос Махреева. В семь часов.
Голос Пухлякова. Да пропагандировать надо, пропагандировать! Я ещё скажу кое-кому! Приведу нескольких!
Голос Шалова. Н я приведу.
Голос Махреева. И я приведу!
Голос Рыхликова. Нарцис! Иси!
Голос Нарциса (радостно). Гам, гам!
(В прихожей стихает).
Нюняк (появляется из прихожей и бросает окрест меланхолический взор). Однако, денег, пожалуй, рублей до десяти вышло! А-а-а, как спать хочется! (Зевает) Куня! Куничка! Ты спишь! (Молчание). Спит. (Гасит свечи и скрывается в спальне).
(Сцена пуста. Тишина и мрак).
Голос Рыхликова (со двора) Нарцис! Иси!
Голос Нарциса (радостно). Гам. гам!
Голос Ногтикова. Какая беспокойная тварь! Он мне все ноги отдавил!
Голос Махреева. А мне лапами перепачкал штаны.
Голос Рыхликова. Помилуйте, что вы, господа! Прелестное животное! Ведь он охотничий, чистокровный сетер!
Голос Ногтикова. Ну, да, как же! А на что он охотится?
Голос Рыхликова. На что угодно! Нарцис! Куш!
Голос Пухлякова. На ростбифы преимущественно!
Голос Махреева. Дворник!
Голос Ногтикова. Дво-о-ог-гник!!
(Стук калитки. Голоса стихают).
(Луна показывается из-за туч и озаряет квартиру Нюняка. Поэт лежит на спине, кверху носом и тихо посапывает. На открытом лбу его блестит светлый блик. Куничка храпит звучно и с переливами. В кухне Матрёна разметалась на ложе, в позе изнеможённой вакханки, и на лице её блуждает улыбка. Она бредит).
Матрёна (во сне, созерцая какую-то грёзу). Рыхликов… Миленький… Миленький… (Умолкает).
Коты (на дворе). Мя-я-у!
(Луна скрывается в тучах. Все опять погружается во мрак).
Мехлюдьев (один, в своей комнате, поникнув над сапогом, который держит в руках, и качая над ним головой). Люди – свиньи!.. Д-да!.. И это вер-рно… Да!. И Скак-к-кунк-ковский – свинья! Не пришел, ска-а-атина! Такое ж-животное! Хор-рошо! Я… ему… припомню… Припомню… Пр-рип-помню! (Прячет сапог под подушку и ввергается в недра постели, как в волны бурного моря).
(Живая картина, которую видит Мехлюдьев. Он на корабле, носится по волнам разъярённого моря. Палуба под ним страшно колеблется. В ушах свист и вой непогоды. Он хватается за мачты и снасти, умиляя небо усмирить грозную злобу стихии, но буря продолжает носить его по волнам. Мало-помалу, однако, море успокоивается. Снова выплывает луна из-за туч и озаряет стены квартиры Нюняка, поэтическую чету, покоящуюся в сладких оковах Морфея, Матрёну, стол с беспорядочной группой остатков закуски и неподвижное тело Мехлюдьева, мертвенно-бледного, с закрытыми глазами и повисшими на лоб косицами, как у трупа, выброшенного бурею на берег… Прострация. Занавес падает).
