Меган Эббот
Как ты смеешь
Глава 4
Вторая неделя
Бег по лестнице – это жесть. Я чувствую, как содрогается мое тело – бум, бум, бум – как стучат зубы, я почти в исступлении – бум-бум-бум, бум-бум-бум! – мне кажется, что я вот-вот умру от сотрясающей меня боли – бум! – что мое тело сейчас разорвется на кусочки, а мы все бежим, бежим, бежим. И мне хочется, чтобы это никогда не кончалось.
Какая колоссальная разница в сравнении с тем, что было раньше: в ожидании капитана Бет мы красили ногти и лепили друг другу временные татуировки. Бет являлась за десять минут до начала игры и сражала нас наповал, взлетая на плечи Минди и Кори и растягиваясь в арабеске[11], хотя буквально за минуту до этого курила косяк с Тоддом Гриннеллом и полоскала горло мятным шнапсом, прячась за дверцей шкафчика в раздевалке.
В те дни нам было плевать, что наши движения небрежны и бестолковы; мы просто обсыпались блестками, подпрыгивали в шпагат и трясли задами под Канье Уэста. И все нас любили. Мы были сексапильными сучками. И этого было достаточно.
Вертихвостки – так нас называли учителя.
Звезды – так мы называли себя сами.
Весь спортивный сезон мы рыскали по школе кучной стайкой, двигаясь абсолютно синхронно – волосы одной длины, кроссовки одной модели, золотистые тени на веках. Мы были неуязвимы.
Но лишь теперь я понимаю, какая же тоска нас одолевала! Такой неуемный зуд, что порой я поглядывала на других ребят – тех, кто сидел в классах и участвовал в школьных дебатах. На фотографов, делавших снимки для ежегодника, на толстоногих спортсменок и девчонок из оркестра со скрипками в потрепанных футлярах. Я смотрела на них и думала, каково это – иметь увлечение.
Но потом все изменилось.
Бет раскуривает косяк; горящая бумага попискивает, и меня передергивает от этого звука.
Сейчас я должна сидеть в своей комнате и чертить параболы, но вместо этого торчу в машине Бет, потому что той нужно свалить из дома и не слышать, как шелестит по коридору шелковый халат матери.
Бет и ее мать как две африканских антилопы, что всякий раз пускают в ход рога. Они бодаются с тех самых пор, как Бет произнесла первое слово. Если верить ее матери, это была язвительная острота.
– Моя дочь, – заявила как-то раз миссис Кэссиди, еле ворочая языком и густо намазывая шею трехсотдолларовым кремом, – уже во младенчестве была бандиткой.
И вот я сажусь в машину, надеясь, что поездка подействует на Бет успокаивающе. Катают же на машинах младенцев с коликами.
– Завтра контрольная, – бормочу я и тереблю учебник по алгебре.
– Она живет в Фэйрхерсте, – не обращая на меня внимания, произносит Бет.
– Кто?
– Френч. Тренер Френч.
– А ты откуда знаешь?
Бет даже ухом не ведет – она никогда не отвечает на вопросы, на которые ей не хочется отвечать.
– Хочешь посмотреть? Райончик еще тот.
– Да не хочу я, – отвечаю я, но на самом деле, конечно, хочу.
– Все из-за той истории с капитанством? – спрашиваю я очень тихо, как будто сомневаюсь, стоит ли произносить это вслух.
– Какой истории? – произносит Бет, даже не глядя на меня.
Дом в Фэйрхерсте оказывается вполне приличным двухуровневым ранчо. И, вообще, дом как дом. Но что-то в нем есть. Когда знаешь, что тренер там, за большим панорамным окном, в гостиной, залитой мягким золотистым светом, он кажется каким-то более интересным.
На дорожке перед домом трехколесный велосипед, украшенный тонкими розовыми ленточками; они трепещут на ветру.
– Дочка, – бесстрастно произносит Бет, – у нее маленькая дочка.
– Нельзя воспринимать пирамиду[12], как неподвижный объект, – наставляет нас тренер, – или как постройку. Для вас она – живое существо.
Когда мы делали пирамиду при Рыбине, то были «кубиками». И строили ее, как домик, этаж за этажом.
Теперь мы узнаем, что суть пирамиды не в том, чтобы вскарабкаться друг на друга и неподвижно застыть. Суть пирамиды в том, чтобы вдохнуть в нее жизнь. Вместе. Каждая из нас – орган, от которого зависит жизнедеятельность других органов; и вместе мы создаем большой живой организм.
Мы учимся тому, что наши тела принадлежат не только нам, но и команде, и что это главное.
Что, находясь в центре поля, мы становимся единственными людьми во Вселенной. На лицах у нас широкие бессмысленные улыбки, но все, что нас по-настоящему заботит – это стант. Стант – и больше ничего.
В основании пирамиды наш крепкий фундамент – Минди и Кори; мои стопы на плечах у Минди, я чувствую вибрацию ее мышц, и эта вибрация передается Эмили, стоящей на моих плечах.
Средний ярус установлен, но мы не тащим флаера[13] наверх, как груз. Он не карабкается по нам, как по лестнице. Нет, пирамида колеблется, пружинит, помогая флаеру взмыть ввысь, и в едином порыве мы понимаем, что являемся частью чего-то… чего-то настоящего.
– Пирамида – живой организм, ей нужна кровь, пульс и жар. РАЗ, ДВА, ТРИ! Пирамида живет благодаря сплетению ваших тел, ритму, который вы создаете вместе. С каждым счетом вы становитесь единым целым и создаете жизнь. ЧЕТЫРЕ, ПЯТЬ, ШЕСТЬ!
Я чувствую Минди под собой, ее литые мышцы; мы движемся, как один человек, подбрасываем Бет, и она тоже становится частью нашего организма: ее кровь начинает течь по моим жилам, а ее сердце – биться с моим в унисон. У нас с ней теперь одно сердце.
– Пирамида неподвижна лишь тогда, когда вы велите ей быть неподвижной, – говорит тренер. – Когда ваши тела становятся единым целым, вы замираете и превращаетесь в мрамор. Вы – камень.
– И в этот момент вы больше уже не сможете шевельнуться, вы перестали быть смазливыми девчонками, которые прыгают по коридору, размахивая хвостиками и болтая о ерунде. Вы перестали быть симпатичными пустышками, вы уже не девочки, вы даже не отдельные личности. Вы – важнейшие составные части одного организма – совершенного организма. А потом на счет СЕМЬ, ВОСЕМЬ, ДЕВЯТЬ…
– Вы рассыпаетесь.
После тренировки, выдохшиеся и скользкие от пота, мы накидываемся на нее с вопросами.
Она ни капли не вспотела, стоит прямо и смотрит на наши измученные лица. Мы прижимаем бутылки с водой к щекам, к груди.
– Тренер, а вы в какой школе учились? – спрашивает кто-то.
– Тренер, а чем занимается ваш муж?
– Тренер, а это ваша машина на учительской стоянке или вашего мужа?
Мы расспрашиваем каждый день. Постепенно, по капле, выуживаем сведения о ней. Она училась в Стоуни-Крик; муж работает в центре, в зеркальном офисном небоскребе, и это он купил ей машину. Почти никаких подробностей. Только то, чем она может поделиться, чтобы не складывалось впечатление, будто она не делится.
Сосредоточенная и целеустремленная, она отвечает на вопросы только после нашего забега по трибунам. Только после того, как мы сто раз вставали на мостики и сделали сто нещадных упражнений на пресс, скользя по полу мокрыми от пота спинами.
Она такая красивая и, кажется, почти стесняется своей ослепительной красоты. Все время хочет одернуть себя, как юбку, приглушить, как звон браслета с бубенчиками.
Она отпускает нас по домам и сама собирается уходить, когда Рири кричит:
– Эй, тренер! Эй, тре-нер! А что это у вас на щиколотке?
Из-под короткого носка выглядывает татуировка – размытое лиловое пятно.
Она даже не поворачивается, как будто не слышала.
– Тренер, что это у вас?
– Ошибка, – отвечает она своим твердым и тихим голосом. Ошибка.
О, так у нашей строгой тренерши темное прошлое. Шальное прошлое.
– Спорим, она снималась в одной из серий «Дрянных девчонок до нашей эры»? – говорит Бет. Она сидит за лэптопом Эмили и набирает имя тренера в поиске на «Ютьюбе». Она задалась целью прошерстить весь интернет.
Но ничего не находится. Я почему-то так и думала. Она – кремень, вряд ли на нее можно что-то нарыть.
После тренировки Эмили – она тает теперь прямо на глазах – лежит на голом линолеуме в раздевалке и раз за разом скручивает пресс, качая мышцы, подгоняя себя под стандарты тренера. Я сижу рядом и держу ее за ноги, чтобы толстые голяшки не дергались.
Оказывается, тренер еще не ушла – она в кабинете, говорит по телефону. Мы видим ее через стекло: она открывает и закрывает жалюзи, покручивая в руке пластиковую палочку. Смотрит в окно на парковку. Открывает и закрывает. Открывает и закрывает.
А потом вешает трубку и выходит из кабинета. Грохочет открывающаяся дверь – и все начинается.
Тренер видит нас и одним кивком приглашает войти.
В кабинете пахнет сигаретным дымом. Как от продавленного дивана в учительской с въевшимся пятном на обивке. По школе гуляет куча версий происхождения того пятна.
На столе у тренера стоит фотография маленькой девочки. Тренер говорит, что ее зовут Кейтлин. Кейтлин четыре года, у нее безвольный ротик, румяные щеки и такой глупый стеклянный взгляд, что я невольно задаюсь вопросом, как людям вообще приходит в голову заводить детей.
– Хорошенькая, – выпаливает Эмили, – как куколка… или типа того.
Куколка или типа того.
Тренерша смотрит на фотографию, будто видит ее впервые. Щурится.
– В детском саду я на плохом счету, – произносит она таким тоном, будто ее это волнует. – Я ее всегда последняя забираю. По крайней мере, из всех мам.
Она ставит фотографию на место и смотрит на нас.
– Помню, у меня тоже такие были, – кивает она на наши фенечки.
Они, мол, в детстве их плели, и надо же, мода возвращается. Она называет их «браслеты дружбы». Впервые слышу, чтобы их так называли.
– Это просто фенечки, – говорю я.
Она смотрит на меня, потом прикуривает от обычной деревянной спички, как тот мужик, что продает нам вино с черного хода своей лавки на Шелтер-Роуд.
– Вот такое плетение у нас называлось «змея на дереве», – говорит она, поддевая мизинцем браслет на запястье Эмили и затягивается сигаретой.
– Это «китайская лестница» – снова возражаю я.
– А это? – Она тычет мне в руку сигаретой так, что кончик едва не обжигает кожу.
Смотрю на свой браслет и на ее изящный пальчик.
– Узел «незабудка», – лыбится Эмили. – Такой проще всего выучить. И я знаю, кто тебе его сплел.
Я не отвечаю.
Тренер смотрит на меня.
– Парни не плетут фенечки.
– Не плетут, – отзывается Эмили и чуть ли не прищелкивает языком.
– Да я даже не помню, кто его мне подарил, – говорю я.
Но потом вспоминаю: это была Кейси Джей, девчонка, с которой мы подружились в чирлидерском лагере прошлым летом, но Бет ее невзлюбила, а потом и смена кончилась. Вот странно: в лагере кажется, что роднее подруг и быть не может, а потом лето заканчивается и вы никогда больше не видитесь.
Тренер смотрит на меня, и я замечаю, что в уголке рта у нее ямочка.
– Научи меня, – говорит она и снова тычет в меня сигаретой. – Научи плести «незабудку».
Я говорю, что у меня нет ниток, но у Эмили на самом дне ее полотняной сумки оказывается целый клубок.
Мы учим ее плести и смотрим, как она перекрещивает нити. Она быстро схватывает что к чему – пальцы так и порхают. Интересно, есть ли что-то, что она не сможет сделать?
– Вспомнила, – говорит она. – Смотрите.
И показывает плетение «кошачий язык» – смесь «сломанной лестницы» с простой косичкой. И еще одно, «злодейский узел», который я вообще не понимаю.
Она довязывает «злодейский узел», накручивает браслет на палец и бросает мне. Я вижу, как завистливо вспыхивают глаза Эмили.
– Значит, так вы, девчонки, развлекаетесь?
Нет. Не совсем.
– Ей как будто было правда интересно, чем мы живем, – докладывает Эмили остальным и проводит пальчиком по моему браслету.
– Какое убожество, – фыркает Бет. – Даже мне не интересно, чем мы живем. – Она хватает браслет, тянет его и срывает с моей руки.
На следующий день после школы вижу тренера на парковке. Она шагает к спортивной серебристой машинке.
Я стою с бутылкой колы и жду. Бет обещала меня подвезти, но решила, что я могу и подождать, пока она убалтывает мистера Фека, который пачками выдает ей розовые пропуски на выход. У него в столе таких тонны.
Я думала, тренер меня не заметит, но она тут же окликает меня и кивает на свою машину.
– Иди уже, – зовет она. – Садись.
Как будто знала, что я только и жду приглашения.
Она рулит одной рукой, а другой трясет бутылку с каким-то странным мутным коричневым соком. У меня от этих соков зубы сводит, а она все время их пьет. Никто ни разу не видел, как она ест.
– У вас, девочки, столько вредных привычек, – она кивает на колу.
– Это диетическая, – отвечаю я, но она лишь качает головой.
– Ну ничего, мы приведем вас в порядок. Вы у меня перестанете в солярий бегать и луковые пампушки на обед лопать.
– Окей, – не слишком уверенно соглашаюсь я. Между прочим, я луковых пампушек ни разу в жизни не пробовала.
– Увидишь, – говорит она. Прямая спина и шея, брови выщипаны так, что не придерешься, золотой теннисный браслет[14], блестящие, как в рекламе, волосы. Само совершенство.
– Так кто из этих футболистов твой? – спрашивает она, глядя в окно.
– Что? – опешиваю я. – Никто.
– У тебя никого нет, что ли? – приосанивается она. – Это почему?
– В Саттон-Гроув-Хай выбирать не из кого, – отвечаю я, потому что так ответила бы Бет. А сама поглядываю на пачку сигарет на приборной панели и представляю, как достаю сигарету и сую в рот. Интересно, она мне помешает?
– Скажи, – говорит она, – как зовут того кудрявого парня? – она постукивает пальцем по лбу, пытаясь вспомнить. – С горбинкой на носу.
– Из футбольной команды?
– Нет, – она чуть наклоняется к рулю. – Я его на футбольном поле видела. Бегает трусцой. У него еще шорты с черепами.
– Джорди Бреннан? – спрашиваю я.
У нас была компания парней, с которыми мы тусовались: десять-двенадцать ребят. На вечеринках мы садились к ним на колени, а они дышали нам в лицо перегаром. Неделю, максимум, месяц я считалась «чьей-то» девушкой, только потому, что носила его спортивную куртку.
Но Джорди Бреннан никогда не входил в их число. Я знала о его существовании, не больше. Он просто мелькал где-то там, на периферии.
– Никогда его не замечала, – говорю я.
– А он симпатичный, – отвечает она, вздыхает и поворачивает руль. Я понимаю, что в эту секунду она думает о Джорди Бреннане.
И теперь я тоже о нем думаю.
Ткань рубашки царапает мне спину, когда горячие нетерпеливые руки Джорди ныряют под нее, а в следующий момент он уже задирает мне юбку выше пояса и тычется в живот. Его руки повсюду, мои ладони стиснуты в кулаки. Неужели мы это сделаем?
Вот что творится в моей голове той ночью, пока я ворочаюсь под одеялом. В первый раз со мной такое. В первый раз так пылает все внизу, так стучит – тук-тук-тук, так трепещет.
Джорди Бреннан. А я ведь даже не замечала его.
Перед сном я намереваюсь позвонить Бет, чтобы, как обычно, обсудить случившееся за день, но передумываю.
Мне кажется, она будет злиться на меня за то, что я не дождалась ее после школы. Или по какому-нибудь другому поводу. Она часто на меня злится, особенно после того лета в лагере, когда между нами что-то изменилось. С тех пор как мне надоело быть ее шестеркой, надоели ее жесткость и неуступчивость, и я стала тренироваться с другими девчонками. Но мы с Бет многое пережили. Мы дружим сто лет, а все эти годы разом не перечеркнешь.
Я решаю позвонить Эмили, и мы больше часа обсуждаем баскет-тоссы[15], ее вывихнутую лодыжку и особый воск для интимной эпиляции, привезенный Бринни Кокс с Бермуд.
Я готова выслушивать любой ее бред, лишь бы не думать о парнях и тренере. Голова горит и трещит. Хочется, чтобы все стихло. Чтобы наступила тишина. Я сжимаю ноги, хватаюсь за живот и продолжаю слушать визгливый голос Эмили, ее бессвязную болтовню, в которой нет ни капли смысла.
Глава 5
Третья неделя
Мы совершенствуемся с каждым днем.
Станты у нас все лучше. Мы становимся сосредоточеннее. Эмили наконец-то делает обратное сальто. Которое, как мы думали, у нее никогда не получится, с ее-то буферами. Мы становимся сильнее, учимся ощущать друг друга, чувствовать, что нужно сделать, чтобы не упасть.
По ночам, лежа в постели, я слышу стук наших ног, приземляющихся на мат; этот звук пробирает меня насквозь, проникает в самое сердце.
Я чувствую, как под кожей наливаются мышцы. Я даже начала есть, ведь иначе не справиться с головокружением. В первую неделю я дважды грохнулась в обморок на алгебре, а на следующей даже ударилась лбом о парту – ШМЯК!
Так не пойдет, говорит тренер.
– С беговой дорожки в класс, и рассчитываешь продержаться до обеда на одной диет-коле? – накидывается она на меня в кабинете школьной медсестры. Она так стремительно врывается туда, что даже широкоплечая сестра Вэнс отскакивает в сторону, хотя тренер вдвое ее меньше.
Вывернув мою сумку, она швыряет в меня пакетик леденцов без сахара.
Я поспешно бросаю их в мусорное ведро.
– Не волнуйся, – говорит она. – Никто не растолстеет под моим присмотром.
И я начинаю есть. Сначала омлет из белков с миндалем и шпинатом. Шпинатные листья липнут к зубам, как лепестки увядших лилий. Это самая унылая еда в мире. К тому же, я слишком привыкла к леденцам, которыми можно было похрустеть в любое время дня и ночи. Во рту круглые сутки было сладко.
Зато я чувствую, как крепнет мое тело. Оно становится упругим и подтянутым, как у нее, а талия – такой же узкой.
Я копирую ее балетную походку, стараюсь так же выворачивать стопы. Интересно, она занималась балетом? Легко представить ее с волосами, собранными в тугой пучок, и выступающими ключицами.
Мы все начинаем копировать ее походку.
Кроме Бет, конечно же, и некоторых других. Тейси Шлауссен, например. Этих, наоборот, все сильнее притягивает хмурый, исподлобья, взгляд бывшего капитана. Бет одергивает юбку и крадется к стайке первокурсниц, наблюдающих за нами с трибун. У одной девчонки носки с помпонами. Бет отрывает помпон и медленно опускает его на дно пластикового стаканчика с кока-колой.
Вот чем она занимается, пока мы трудимся, чтобы стать сильнее и красивее.
Джорди Бреннан бежит по полю. В его наушниках негромко бренчат гитары.
Я слежу за ним уже четыре дня. Стою, спрятавшись под трибунами, держась за металлическую опору. Стою так, сжимая и разжимая пальцы.
– С каких пор тебе нравятся кривоносые, Эдди-Фэдди? – спрашивает Бет.
– Не знаю, – отвечаю я. Ногти впиваются в ладонь.
– А в чем прикол-то? – спрашивает она. – Он тупой, как пробка.
Она щелбанит алюминиевую трубу, но та не звенит.
– А кажется таким задумчивым, – я приподнимаюсь на носочках, чувствуя себя глупенькой чирлидершей. – Как будто действительно задумывается о жизни и все такое.
– Задумывается он, как же, – Бет туже стягивает хвостик. – Знаю я эти глубокие раздумья о новой модели кроссовок.
Я так и не рассказала ей о нашем с тренером разговоре. Не хотела, чтобы она знала, что тренер меня подвезла.
Бет выбирается из-под трибун и останавливается на краю беговой дорожки.
Джорди Бреннан бежит мимо, и меня пробирает дрожь, я чувствую укол возбуждения.
– Джорди Бреннан, – громко и отчетливо зовет Бет. – Иди сюда!
Он пробегает мимо, потом тормозит, разворачивается и вразвалочку подходит к нам. Во мне все ликует.
– Ага, – говорит он. Я вижу, что глаза у него цвета сукна на покерном столе. И совершенно пустые.
– Джорди Бреннан, – говорит Бет и выбрасывает сигарету, – тебе сегодня повезло.
Через пятнадцать минут мы сидим в его помятой «малибу». Бет приказывает Джорди ехать к магазину на Ройстон-Роуд, где наши футболисты всегда покупают пиво. Угрюмый мужик за прилавком берет пять баксов только за пластиковый пакет.
Мы берем пиво в литровых бутылках (я их терпеть не могу: не успеваешь допить до половины, а пиво уже теплое и кислое, как помои) и едем в ущелье Саттон-Ридж, к обрыву, с которого прошлой весной прыгнула девчонка.
Ей было семнадцать и ее бросил парень.
А Рири сидела внизу в машине с Блейком Барнеттом и все видела.
Рири говорила, что как раз перед тем, как девушка прыгнула, из-за водонапорной башни выпорхнула ушастая сова[16], и они с Блейком подняли глаза к вершине.
Если верить страшилкам, которыми нас пугали в детстве на Хэллоуин, это место населено призраками мертвых индейских дев из племени апачей. Несчастные бросались в это ущелье от неразделенной любви к вероломным белым мужчинам.
Рири и Блейк видели все от начала до конца.
Блейк даже узнал девчонку. Она училась в Сент-Реджис. Он хотел окликнуть ее, но не решился.
Та стояла спиной к обрыву, раскинув руки, и быстро пятилась к краю.
Рири видела, как все произошло.
Потом она признавалась, что это было ужасно, но и прекрасно по-своему.
Еще бы, спрыгнуть с такой невероятной высоты в темные заросли на дне ущелья.
Многие из нас смотрели в эту пропасть в те дни, когда нас раздирали душевные муки. Правда, мои страдания еще никогда не были столь сильны, чтобы меня потянуло на дно, но сейчас я понимаю, что зарекаться не стоит.
Бет поднимается на самый край скалы, хлещет пиво из бутылки и выглядит при этом на удивление мило. А Джорди склоняется ко мне и полчаса, а то и больше, мокро целует в губы.
Он говорит, что для него это место особенное.
Он иногда приходит сюда по вечерам, играет на гитаре и забывает обо всем.
– Наверное, для тебя чирлидинг – то же самое, – говорит он.
А потом он начинает осторожно гладить меня. Его большие пустые глаза с длинными, как у девчонки, ресницами, крепко зажмурены. Как странно у него нос свернут вправо, как будто сломан.
– Она красивая, да, Джорди? – голос Бет звучит, как шум волн откуда-то издали. – Красивая, когда смотрит тебе в глаза?
Я целую его щеку, горбинку на носу, и он вздрагивает.
Его ресницы щекочут меня, у него грубые и сильные мужские руки, и я чувствую, какой восторг и удивление вызывает у него все происходящее.
Это так глубоко трогает меня, что мне начинает казаться, что сегодняшний день – один на миллион. Сгущаются фиолетовые сумерки, и я, должно быть, пьяна, потому что слышу где-то вдали голос Бет, и та говорит какие-то странные вещи, спрашивает, чувствую ли я себя иначе. Чувствую ли я себя любимой.
Позже тем же вечером приходит короткое эсэмэс от Джорди Бреннана, в котором он осторожно намекает на продолжение. Но чувство, что переполняло меня там, на краю обрыва, уже испарилось.
Как легко было завоевать его. И как скучно. Мне знакомы все тонкости и хитрости этой игры, в которой особых тонкостей и хитростей-то нет.
Мне не терпится рассказать обо всем тренеру. Интересно, что она скажет?
Потом звонит Бет. Мы обе еще не совсем протрезвели и долго болтаем.
Бет спрашивает, помню ли я, как мы когда-то давно придумали игру. Мы повисали на гимнастической лесенке, переплетаясь ногами, и старались провисеть так как можно дольше, и вскоре уже никто не мог побить наш рекорд. Даже мы сами. И я, и она могли висеть сколь угодно долго, поэтому договаривались отпускать руки на счет три, но Бет всегда жульничала и не разжимала рук. Она болталась на перекладине, а я стояла внизу и улыбалась в ответ на ее усмешку, и у меня была щербинка меж зубов, которая исчезла после того, как я стала носить брекеты.
Бет несвойственна ностальгия, но она пьяна и, похоже, сходила за добавкой – приложилась к коньяку миссис Кэссиди. Может, захандрила после сегодняшней прогулки в ущелье. А может, не в прогулке дело.
– Кошмар, что все так меняется, оглянуться не успеешь, – говорит она. – Но вот ты – нет.
На следующий день, заметив меня на парковке, тренер кивает и улыбается краешком губ.
Готовясь обо всем ей рассказать, я ощущаю странную гордость за себя. Как будто она попросила меня выполнить стант – «покажи-ка мне «колыбельку»[17], Эдди. Так, руки вверх…» – и вот я уже в воздухе, ноги вытянуты, как стрела, и мощная дрожь сотрясает лодыжки, колени, бедра, когда я приземляюсь на жесткий пол.
И вот я все ей выкладываю, а руки бессознательно тянутся к губам, как будто мне трудно говорить. А я тут замутила с Джорди. С Джорди Бреннаном. Как вы и сказали.
– А это кто, напомни? – спрашивает она.
Внутри у меня что-то обрывается. Кто это?
– Он бегает трусцой на футбольном поле, – говорю я с нажимом. – Вы сами на него внимание обратили. У него еще шорты с черепами. И горбинка на носу.
Она смотрит на меня и молчит.
– И как он, хорошо целуется? – спрашивает тренер, но я так и не могу понять, вспомнила она его или нет.
Я не отвечаю.
– Сразу с языком? – уточняет она.
Я решаю, что мне это послышалось.
– Или уговаривать пришлось? – с лукавой улыбкой произносит она.
– Все было не так.
Она что, издевается надо мной?
– Ну и как? – уже серьезнее спрашивает она. – Понравилось?
– Не знаю. – Я не смотрю ей в глаза. Мои щеки пылают. Как будто я беседую с парнем, причем старше меня и из другой школы. – Не знаю, хочу ли продолжения.
Она смотрит на меня и кивает, будто я сказала что-то толковое.
– Ты умная девочка, Эдди, – говорит она, и после паузы добавляет: – Эти мальчики до добра не доводят.
Киваю в ответ, а сама думаю об этом слове – «мальчики». Ведь кто такой Джорди Бреннан, как не мальчик? Мальчишка. Даже не парень.
А вот тренер замужем за мужчиной. Она в них разбирается. Бог знает, сколько их у нее было.
Ключи звякают у нее в руке, она садится в машину.
Смотрит на меня сквозь стекло, подмигивает, как будто у нас с ней появился секрет. Как будто теперь у нас есть что-то общее.
И я чувствую, что мы стали немного ближе.