Мирай Медина
Осколки Нашей Реальности
Два стука в дверь. Хоть бы это была не Делинда. Она не должна видеть его таким – ослабленным, с едва скрываемым отчаянием на бледном лице. Не должна понять, что он держится из последних сил, которые придает ему гордость, граничащая с гордыней.
Он резко встал. От давящей головной боли и сжавшихся от нехватки воздуха легких схватился за спинку кровати, чтобы перевести дыхание, затем поправил волосы и выпрямился. Дверь в комнату открылась. На пороге стояла незнакомая Саше девушка в той же одежде, в которой был он, но только в армейской куртке сверху.
– Как вы тут, Ваше Высочество?
– Неплохо. – Саша чувствовал, как медленно теряет самообладание. В этом ему было стыдно признаться даже самому себе.
Легкая, едва сдерживаемая дрожь в худых ногах была заметна даже в темноте, и девушка ухмыльнулась.
– Одежда вам, смотрю, подошла.
– Так вы Рейн Хьюз?
– Она самая. – Девушка закатила небольшую тележку с подносом и закрыла за собой дверь. На подносе стояли блюдо с разрезанными овощами и фруктами, миска с супом, бутерброд и два стакана – с виноградным соком и водой. – Решила, что вы, быть может, проголодались.
Саша давно не ел нормальной еды, и ароматный суп издевательски будил в нем подавленный аппетит. Однако принимать такую щедрость от вероятного врага, возможно, пытающегося заручиться его доверием, он не собирался. Его вдруг посетила паническая мысль: что, если на одежде был жучок? Из-за истощения он совсем не подумал об этом, и ума хватило лишь на осмотр комнаты перед душем.
– Не доверяете мне? – Рейн поставила поднос на столик. – Если хотите, я поем с вами из одной тарелки.
– После того, как предварительно выпили антидот?
Он услышал ее чистый искренний смех.
– Саша, вы же не думаете, что в тех батончиках, которыми вас кормили все эти месяцы, не было какой-нибудь «сыворотки правды»? – Она изобразила пальцами кавычки. – Во-первых, настоящей сыворотки правды, как в фильмах, не существует. Во-вторых, то, что вам добавляли в батончики, это жалкое подобие. Ну, и в-третьих, несмотря на то что вы съели их целую кучу, вы ничего им не рассказали. Вероятно, потому что, как вы некогда говорили, ваш организм особенный.
– «Им»? – Саша с небывалым облегчением опустился на кровать.
– Да. Именно «им».
– О, так вы… бунтарка?
– Если вы находите силы для улыбки, то, вероятно, ваши дела не так плохи. И все же поешьте. Спасибо мне скажете.
Недолго помедлив, Саша сел поближе к столу, не сводя с Рейн изучающего недоверчивого взгляда. Однако девушка смотрела на него иначе: с интересом, почти детским любопытством и неприкрытой жалостью. Саша был близок к тому, чтобы сдаться. В иных обстоятельствах он бы даже не позволил себе сесть перед ней.
– И чем же я обязан столь доброму жесту?
Рейн села на простой пластиковый стул напротив, поставила локти на стол, сцепила пальцы в замок и опустила голову так, что Саша видел лишь ее подрагивающие ресницы.
– Ранее вы слышали мою фамилию? – спросила она тусклым голосом.
– Возможно, припоминаю. Если я не ошибаюсь, глава центра – Моника Хьюз…
– Была главой центра. – Рейн подняла голову и сложила руки на столе, смотря в сторону и покусывая нижнюю губу. – Она была моей тетей. Не самой хорошей, но все-таки.
– Что же с ней случилось?
– Она создала горгонов – эти адские машины для массовых убийств, – но в какой-то момент обеспокоилась тем, в каких именно целях их будут использовать. За лишние вопросы… ее убили.
Сочувствие Саши приглушили осторожность и подозрительность. Из формального уважения он выдержал паузу.
– И что же, Делинда не побоялась брать в солдаты ее родственницу?
– Официальная версия смерти – несчастный случай. Она, вероятно, решила, что я идиотка. Но мне это даже на руку.
– Так вы вступили в ряды армии ради мести?
– О нет. Ради сестры. Чтобы она не убила слишком много людей.
Вновь Саша не знал, как себя вести. Лишь с Александром ему приходилось говорить так просто, о человеческом, о боли, снедавшей его душу, и о прошлом, повинном в этом. И то недолго. Из всех людей, с которыми Саша не был связан родственными узами, Александр был ему ближе всех. Он и не задумывался об этом прежде.
– Из семейства Хьюз вы слышали только о Монике?
– Да.
Рейн грустно улыбнулась, словно ожидала такого ответа, и продолжила тише:
– Тогда, выходит, ваша бабушка уничтожила все записи. И связанные с созданием ЗНР, и связанные с созданием вируса мужской болезни.
Онемев от шока, Саша непроизвольно сжал руки на коленях, рот его приоткрылся.
– Что вы сейчас сказали? – перешел он на шепот.
– Наши бабушки, Селестия Хьюз и Аврора Клюдер, знали друг друга. И не просто знали. Они были лучшими подругами с самого детства и гениальными учеными. А одна из них – еще и причиной миллиардов смертей.
6
Хьюзы и Клюдеры
Школа-пансион Институт Шлосс Витгенштейн в Бад-Ласфе, Германии, считалась одной из престижнейших школ мирового класса, о чем говорил не только жирный ценник на обучение, но и индивидуальный подход к развитию каждого ученика. Заведение напоминало средневековый замок на современный для 1973 года лад. Правда, часть кампуса действительно располагалась в средневековом замке и ежемесячно собирала в своих стенах не более пятисот учеников от десяти до девятнадцати лет для проведения мероприятий.
– Что есть душа с точки зрения науки? – спросил биолог, стоя у доски.
Преподаватели любили задавать интересные вопросы, на первый взгляд имевшие отношение к предмету, ведь когда дело касалось точных наук, ученики черпали ответы из заученной информации, и их внутренний мир и индивидуальные взгляды оставались под замком.
Одна из учениц уверенно подняла руку.
– Да, Аврора, – улыбнулся мужчина ее мгновенному порыву.
Порой всем казалось, что главным для нее было изъявить желание выступить первой, а уж ответ она придумывала в те секунды, пока вставала.
– Душа – скопление эфира. Невидимого и неуловимого. Согласно другой научной версии, душа – религиозная составляющая и в действительности не имеет никакого отношения к науке. Иными словами, не существует.
Темнокожая девочка за соседней партой, Селестия, с заплетенными в две косички кудрявыми волосами вздрогнула. Украдкой, с понятным только учителю взглядом черных миндалевидных глаз, отражающими ее недоверие и задетые чувства, взглянула на Аврору.
– Хорошо. Научная точка зрения нам ясна. Что же скажешь об этом ты сама?
Аврора часто заморгала, осмысливая вопрос.
– Сама… Разве это имеет значение? – Уверенность в ее голоске поутихла, и на долю секунды учитель увидел в ее больших голубых глазах, обычно таких умных и холодных, уязвимость.
– Да. Наука, конечно же, важна, но мне интересно, что думаешь об этом ты.
Она осторожно оглянулась на одноклассников, всем своим видом стараясь дать понять, что не готова обсуждать религию в присутствии людей разных верований и тех, кто не разделял ни одну из вер.
– Боюсь, что какую бы точку зрения я ни высказала, любой мой ответ ранит чужие чувства.
– Вовсе не это тебя волнует, – тихо пробубнила Селестия, но из-за гнетущей тишины ее услышали все.
– А что скажешь ты, Хьюз?
Она вздрогнула, в душе ожидая, что заберет все внимание себе. Приняв мужественный вид, она встала и заговорила слегка подрагивающим голосом:
– Я начну издалека. Говоря языком логики, школа, в которой мы находимся, построена людьми…
Она услышала за спиной презрительное цоканье языком. Селестия на секунду замолчала. Когда же продолжила, голос ее стал тише и задрожал сильнее:
– Парты, за которыми мы сидим. Одежда, которую мы носим. Книги, которые читаем. Все, что нас окружает, имеет своих творцов. Невозможно и глупо представлять, что все материальное появилось само…
– Хочешь сказать, что если я не верю в бородатого деда на небесах, то я глупец? – усмехнулся один из мальчишек за ее спиной. – Это уже угнетение.
– Не перевирай, я не так ска…
– У меня тогда встречный вопрос: если у всего есть творец, то кто создал бога?
Селестия окончательно растерялась.
– Э-это… за гранью нашего понимания.
– Конечно! Вот только человек – вершина эволюции. Ее лучшее творение.
– Н-но мы не можем называть себя высшими существами, если даже не можем осознать…
– Довольно, ребята. Юнас, была очередь Селестии отвечать. Неприлично перебивать.
– Она бы вам сейчас Библию начала пересказывать. Папа правильно говорил, что девчонкам нечего делать в науке…
– Юнас! – повысил учитель голос и выступил вперед. Его обычно умиротворенное выражение лица исказило раздражение. – Мы разные люди. Взгляды каждого нужно уважать.
– Мистер Уолберг, вы и сами знаете, что это не более чем призыв, а под уважением вы подразумеваете, скорее, терпимость или равнодушие. И она не уважала нас, детей науки, называя нас глупцами за то, что мы не верим в воду, превращающуюся в вино, и в воскрешающих пророков, которые то ли сыны божьи, то ли…
– Юнас! – крикнула на него одна из учениц.
– Ты сейчас ведешь себя даже хуже, – подхватили в классе.
– Замолчи уже.
– Вы все прекрасно знаете, что это правда. – Он скрестил руки на груди с чувством собственного достоинства и без тени жалости уставился на подрагивающую от переполняющих чувств Селестию. Она успела пожалеть о своем ответе. Как же она сразу не поняла, почему на самом деле Аврора не стала отвечать при всех: мнение в науке, особенно когда касается божественного, неприемлемо, и отстоять его так же сложно, как и быть человеком науки и веры одновременно.
Наступила тишина. Селестия нервно мяла руки. Губы ее дрожали, на остром подбородке появились ямочки, а лохматые брови были нахмурены. Она злилась, и злость ее была так сильна, что она, не замечая просьб преподавателя сесть, продолжала стоять и вцепилась в Юнаса пугающе жестоким для ребенка взглядом.
Мистер Уолберг жалел о вопросе, в душе стыдясь себе признаться, что задал его не столько для раскрытия детей, сколько из личного любопытства.
В школе собрались ребята из обеспеченных семей: только им под силу было оплачивать обучение. Но в обществе детишек элиты методом многолетних накоплений на обучение втиснулась дочь чернокожей эмигрантки, когда-то нянчившей детей белокожих людей, – Селестия Хьюз. Уолберг давно заметил, что она не из смелых, но очень старается к ним примкнуть. Пока единственное, что ей в этом мешало, – самоуничижение из-за ощущения несовершенности перед другими учениками: всегда чистая и без единой морщинки, но заметно дешевая одежда; мать, работающая всего лишь домработницей. Селестия любила ее всем сердцем, но страшно стыдилась, ведь большая часть учеников – дети знаменитостей, бизнесменов и научных деятелей. Среди последних были родители Авроры Клюдер – двенадцатилетней девочки-вундеркинда, привлекшей внимание преподавателей уже после первых занятий. Она проглатывала каждое прочитанное в учебнике и услышанное от преподавателей слово, будто готовилась к соревнованиям с одноклассниками. Она не была похожа на типичную зубрилу, коих на ее глазах высмеивали в младших классах: на бирках ее одежды можно было найти логотипы дорогих фирм, говорила она редко, но слова ее всегда звучали как гром среди ясного неба, а ответы с интересом ждали. Ничто в ее безукоризненном поведении не позволяло усомниться ни в происхождении, ни в ее возможностях.
Занятия закончились. Селестия вышла из класса одной из последних и в задумчивости направилась к лестнице медленной походкой. Она не придала значения приближающимся сзади шагам и испугалась, когда рука Авроры легла на ее плечо.
– Не обижайся на Юнаса. Он избалованный дурачок.
Враждебность к Авроре в мгновение сошла на нет.
– Я и не обижаюсь. Я злюсь. В том числе и на себя. Не надо было мне отвечать. – Селестия прижалась спиной к стене и закончила почти шепотом: – Больше никогда не буду говорить о подобном.
– Да, хорошо бы помалкивать.
– И с мальчишками тоже не буду разговаривать. Невежи. Они все невежи.
– Не все.
Селестия закачала головой.
– Мама тоже так говорит частенько, да вот в ее жизни… В общем, – она оттолкнулась от стены, – спасибо, но мне пора домой.
– Слушай, Селестия…
Хьюз замерла. Как же редко одноклассники обращались к ней по имени! И никогда – Аврора Клюдер. Неприступная, словно волшебное создание, далекое от людских забот и простолюдинов вроде Селестии. Она была красива, как фарфоровая шарнирная куколка: волнистые волосы, собранные в низкий хвост, на свету отдавали золотом; белая рубашка едва ли не сливалась с ее белой, как глина, кожей, и так получалось, что вдалеке первое, что обычно бросалось в глаза, был ее черный сарафан чуть ниже колен. Ее строгость часто путали с высокомерием. Подружиться с ней было огромной честью, а заинтересовать своей персоной – редчайшей удачей.
– Чего? – в приливе уверенности Хьюз не упустила возможности притвориться, что они на равных.
– Ты не закончила свой ответ в классе.
– Да, и что?
– Мне интересно услышать его полностью.
Хьюз демонстративно вскинула бровь и состроила такое выражение лица, словно забыла о вопросе преподавателя.
– О душе, что ли?
Аврора кивнула, в этот момент походя на маленького любопытного, но осторожного ребенка.
– Если коротко…
– А можно развернуто? – Селестии показалось, или уголки маленького рта Авроры дрогнули в улыбке?
– Ну, если развернуто, – растягивала удовольствие Хьюз. – Я считаю, ты только не смейся, что душа – это огромный мир. Такой же большой, как тот, в котором мы находимся.
В стыдливом жаре она выдержала короткую паузу, ожидая, что Аврора хотя бы усмехнется, но вместо насмешки услышала лишь более заинтересованное:
– Мир?
– Да, только невидимый. И необъятный. Все, что нас окружает, – по-своему мир для кого-то. Даже капля воды – это мир для микроорганизмов. Только в нашем мире вряд ли кто-то обитает. Он пустой, но в то же время нет. Мы и есть этот мир.
Как и ожидалось, в глазах Авроры поселилось непонимание, намекающее на абсурдность услышанного.
– Знаю, это больше похоже на сказки.
– Я бы хотела верить в это, – вдруг, поникнув головой, заговорила Аврора. – Одно дело то, о чем пишут в книгах, но совсем другое – то, что у нас в голове.
– Ты о чем?
– Просто… – Аврора покачивалась на месте. – Неважно.
Наступило неловкое молчание. Прервать его никто не решался, пока в голову Селестии не пришла наивная, казавшаяся совсем не к месту идея:
– Может, по мороженому?
Аврора пожала плечами.
– Давай. Только мне нужно вернуться домой пораньше.
– Зачем? Времени ведь для домашки полно!
– Да, но родители дают мне для чтения книги вне школьной программы.
– Ох и строгие они у тебя, наверное.
– Да. Ученые. Поэтому очень дисциплинированные.
Селестия улыбнулась. От радости сближения с одной из самых загадочных девочек школы она и не заметила ее отсутствующего вида и сосредоточенности на своих размышлениях.
* * *
– Я часто думаю, что все мы однажды умрем. Вот как мой дядя. Он был полгода назад, а потом раз – и нет его. Просто не стало.
Мысли о вечном и временном, жизни и смерти приходили в голову Авроре обычно ближе к ночи, и сонная Селестия за четыре года дружбы успела к этому привыкнуть. Но нечасто удавалось услышать о семье лучшей подруги. Она укрылась одеялом до самого подбородка и повернулась в сторону окна. Аврора лежала на спине, задумчиво уткнувшись в потолок.
– А давно он умер? – робко поинтересовалась Селестия.
– Когда мне было девять. До сих пор не могу поверить в это. Что он взял и исчез, и никак его уже не увидеть. А все, что он делал и планировал сделать, потеряло смысл. – Она повернулась к подруге лицом. – Когда я думаю об этом, мне становится так страшно. И я… не хочу верить в то, что мы просто возьмем и исчезнем. Или переродимся. Это…
– Лишает нашу жизнь смысла?
– Потому что все, что мы делаем, тогда бессмысленно. Ведь если с перерождением мы нынешние исчезнем… Если наши дорогие воспоминания, достижения и чувства просто испарятся и все начнется сначала или, что еще хуже, вообще исчезнет без следа, то… какой во всем этом смысл? Я просто… Я очень хотела бы верить в то, что мы не бессмысленные случайности. Что мы имеем большее значение. Мы ведь такие уникальные. Я просто не хочу верить, что вид вроде нашего живет так мало, а потом бесследно исчезает. И если… если душа есть, если она действительно бессмертна, то это доказательство того, что мы больше, чем думаем о себе.
– Я тоже хочу верить в то, что мы в этом мире не зря. Но если верить науке, то мы все – случайности. Появились из ниоткуда и исчезнем в никуда.
– Странно слышать это от тебя.
– Это мой взгляд со стороны. Но в душе я так не считаю.
Селестия закрыла слипающиеся от усталости глаза и испустила облегченный вздох.
– Ты слышала об апрельской революции в Афганистане? – услышала она.
– И?
– Как думаешь, много человек погибло?
– Не знаю.
Наступила тишина. Если за четыре года Селестия в чем-то и убедилась, так это в том, что если Аврора после серии вопросов резко замолкает, то стоит побеспокоиться или хотя бы не остаться безучастной:
– А почему ты спрашиваешь?
Аврора взглянула на нее украдкой. После недолгого молчания ответила тихонько:
– Как думаешь, когда все это закончится? Войны, революции, перевороты и восстания.
– Никогда, судя по всему. Эти мужчины не знают мира. Ради денег глотки друг другу перегрызут. А нас, женщин, в политику не пускают, мол, не женское это дело. Что именно? Убивать?
Аврора протестующе поморщилась.
– Помню-помню, – ухмыльнулась Селестия, откидывая одеяло. – Не все такие. Только ты сама этих «не всех» хоть раз видела?
– Мой отец. Мой дедушка, – тише отвечала Аврора. – А еще Люк.
Селестия пристально вглядывалась в ее вечно отрешенное выражение лица. Притупив чувство зависти, она отвернулась и сдержанно ответила:
– Тогда тебе крупно повезло, потому что мой отец бил мою мать. И в пьяном угаре едва не задушил ее у меня на глазах.
Она услышала, как скрипнула соседняя кровать и зашуршало одеяло. Тихие босые шаги остановились у ее постели, на которую тихонько села Аврора. Селестия сглотнула ком в горле. Этого еще не хватало – вероятно, ее собрались жалеть из-за нелегкого прошлого, выпавшего ей как пуля в игре в рулетку. Почему-то, словно поранившийся ребенок в ожидании испуга взрослых, чтобы заплакать, она ощутила накатившую обиду в тот самый момент, когда услышала над ухом печальный вздох и почувствовала легкое теплое прикосновение на своем плече.
– Мне очень жаль, что он был таким… Зато у тебя очень хорошая мама.
– Спасибо. Здесь нет ничего такого. Мне только очень жаль маму. Она так и не нашла своего счастья. Не то чтобы мужчина обязательно должен быть воплощением этого самого счастья, но она заслуживает любви человека, который будет ее уважать и понимать.
– Конечно, – Аврора поглаживала ее по плечу, – но, хоть и медленно, мир меняется к лучшему.
Селестия села на кровати и подставила за спиной подушку.
– Не знаю, доживу ли до этого. Ты вот о войнах и массовых смертях, а люди даже уважать друг друга не могут из-за отсутствия у некоторых отростка между ног.
Аврора смущенно хихикнула в кулак.
– Но ведь…
– Не все такие. Да, точно. – Селестия закатила глаза. – Мифические «не все такие». Где-то я их видела… Ах да, в мультфильмах.
– Ну же, Си, не будь занудой. Уверена, однажды ты встретишь такого. Как минимум такого же умного и уважающего людей независимо от их происхождения во всех смыслах этого слова.
– Я разве говорила, что хотела бы себе парня? Нет уж, дудки! – Она подняла ладони, словно сдаваясь. – А вот у вас, мисс Клюдер, кажется, намечается роман с многоуважаемым… Как его там…
– Люк. И мы просто друзья.
– Ты можешь держать в дураках всех, но только не свою лучшую подругу. Знаю я, чем обычно заканчивается такая дружба. В фильмах видела.
Аврора лишь сильнее засмущалась, чувствуя, как щеки обжигает румянец. Селестия, как и всегда, зрила в корень и была слишком прямолинейна. Аврора и не заметила, как за время общения с набирающей уверенность в себе красноречивой подругой стала на ее фоне тусклой и непримечательной. Это вовсе не расстраивало ее, а, напротив, расслабило: ей больше не приходилось учиться и отвечать под гнетом любопытных восхищенных взглядов. Большую часть внимания в их дуэте теперь неосознанно забирала Селестия. Но Аврора была этому только рада.
* * *
Аврора и Селестия окончили институт в 1980 году и в возрасте 19 лет поступили в научный Институт Роберта Коха в Берлине. Но не они одни пришли туда из Шлосс Витгенштейн. Селестия нашла лишь одну причину поступления Люка Крауса в институт вирусологии – привязанность к Авроре, возникшая еще с подростковых лет. Это был на первый взгляд гиперактивный парень с каштановыми волосами и зелеными глазами, любящий подурачиться; живое доказательство утверждения, что девочки взрослеют раньше мальчиков. Однокурсники часто задавались вопросом, как мог шумный чудаковатый парень из среднестатистической семьи поступить в один из самых престижных институтов страны, и ответ пришел после первого же экзамена по математике, в котором он набрал высший балл.
Все чаще Аврора проводила время вместе с Люком, и настал день, когда Селестия сочла себя третьей лишней и решила остаться в стороне. Люк не вызывал в ней теплых чувств. Это было, скорее, раздражение с редкими легкими приступами злости. Несмотря на его природное дружелюбие, она не подпускала парня к себе дальше формальных приветствий.
В один из вечеров в комнате общежития Аврора заговорила с ней об этом:
– Почему ты с ним так холодна? Мы же знаем его с Шлосс Витгенштейна. Практически с детства.
Селестия отложила тетрадь с конспектами и глубоко вздохнула.
– Хочешь об этом поговорить?
Аврора поймала напряжение в ее голосе, и пыл ее ослаб.
– Он хороший парень.
– Он дурачок. Ты разве не видишь?
– Гений математики. Его ждет большое будущее.
– Да его с таким поведением даже преподавать не пустят.
Аврора вскочила с кровати.
– Ну почему ты с ним так?
– Потому что я ему не верю. И никому из якобы милых, добрых мужчин. Вот увидишь, милая, как только ты подпустишь его близко к себе, он тут же поставит тебя на место. Мужчины не любят сильных и умных женщин рядом с собой. Это оскорбляет их эго, и их самооценка летит к черту.
– Селестия, мы уже много раз говорили на эту тему. Не все мужчины такие. Может, твой отец был плохим, может, некоторым нашим подругам попадались плохие парни, но это не значит, что все мужчины такие. Люди бывают разными.
– Легко говорить девушке, выросшей в полноценной семье с нормальным отцом. Представь, Аврора, что я даю тебе коробку конфет. Ты съела одну, съела вторую, а третья оказалась комком грязи в шоколаде. Выглядит как другие конфеты. Пахнет как они. Текстура в разрезе одинаковая. И все равно на вкус грязь. Разве после этого тебе захочется есть остальные? Ты сможешь закрыть глаза на высокую вероятность того, что тебе снова может попасться грязь?
В дверь постучались. Аврора открыла ее Люку – потрепанному, с распахнутым воротом белой рубашки и в расстегнутом жилете без рукавов, – и хихикнула в кулак.
– Это тебе, – смущенно улыбнулся он и протянул ей букет полевых цветов.
– Спасибо! – Аврора прижала его к груди. – Тебе нельзя находиться в женском корпусе.
– Меня прикроют. – Он спрятал руки за спиной и переступил с ноги на ногу. – Слушай, Аврора, давай сходим завтра после пар в кино… вместе с Селестией. Ну, знаешь, чисто дружеская… посиделка. – Он ухмыльнулся.
За Авророй послышался скрип стула, радость на ее лице уступила сомнениям, и она мысленно вернулась к их с подругой разговору.
– Все нормально?
– Да, Люк, – она кивнула, – я спрошу у нее.
– Хорошо. Увидимся завтра. Спокойной ночи, – помахал он ей.
– Спокойной.
Аврора закрыла дверь и развернулась к Селестии, уже зная, что получит от нее укоризненный взгляд. Она положила букет на стол и наполнила вазу водой из-под крана в крохотной ванной.
– В кино завтра пойдете? – спрашивала Селестия как ни в чем не бывало. Авроре стало легче на душе.
– Да. Он, кстати, приглашает и тебя.
– Меня?
– Да.
Последовала долгая пауза – лучший исход, который ожидала Аврора. Она поставила вазу с букетом на тумбу у своей кровати, краем глаза наблюдая за Селестией, перелистывающей книгу «Вирусы и микробы» под теплым светом лампы.
– Я пойду. – Она развернулась к подруге. – Прости меня за мои слова. Я не хотела так наезжать на тебя. Возможно, Люк действительно нормальный парень.
– Ничего. – Аврора подошла к ней и обняла со спины, сцепила руки на ее груди и уткнулась подбородком в ее кудри на макушке. – Я рада, что ты пойдешь с нами. И я верю, что однажды ты найдешь хорошего человека.
– Я не ищу его. Просто боюсь, чтобы с тобой не поступили так, как поступают с другими.
– Я чувствую, что все будет хорошо. У нас обеих.
– Хочется верить.
Селестия обхватила ее руки и замерла.
– Ты порезалась? – Она развернула кисть ее руки ладонью вверх. – Давно?
– Уже заживает. – Аврора выпустила ее из объятий. – Ерунда.
– Когда ты так умудрилась? На выходных, что ли?
– Да. Я с родителями поехала в гости и, скажем так… Ты знаешь, что я плохо готовлю.
Во взгляде Селестии сквозило недоверие, и Аврора видела, как та жаждет задать вопросы. Но она лишь ответила:
– Это я знаю. Если выскочишь замуж за этого дурачка, то готовить придется ему. Вот, кстати, и способ проверки на его адекватность. Просто спроси, кто главный в семье.
– Выйти замуж? – Аврора зарделась от приливших к сердцу чувств и закрыла рот рукой. – Ты что! Слишком рано. И задавать такие вопросы парню… Мы еще не настолько близко общаемся, чтобы я могла его о таком спросить.
– Ты права. Нужно выжать из него побольше букетов, конфет и бесплатных походов в кино. А потом уже спросишь.
– Ох, какая же ты корыстная! – Аврора рассмеялась.
– А что? – Селестия развела руками и состроила забавную гримасу. – Это стратегический план. Лучше задать все интересующие вопросы сейчас, чем после того, как он наденет тебе кольцо на палец. А это, чувствую я, не за горами.
* * *
Весна.
Как и предсказывала Селестия, не прошло и двух лет, как Люк и Аврора окольцевали друг друга. Их свадьба стала ярчайшим днем в памяти Селестии – одним из тех дней, которые она хотела бы проживать снова и снова. Казалось, все лучшие моменты, которые может пережить человек, и эмоции, которые он может прочувствовать, были собраны в этом дне. В нем были страхи, улыбки, переживания, неконтролируемая дрожь, слезы невесты и ее близких, мечты о лучшем будущем, предвкушение от новой жизни и зависть Селестии. Она любила свою лучшую подругу так, как не смогла бы полюбить никого, с кем ее не роднит одна кровь, и ради нее она когда-то дала себе шанс и полюбила Люка. И в то же время она завидовала. Наблюдая за тем, как Аврора в шелковом платье с двухметровым шлейфом, фатой и букетом направляется к алтарю, к будущему мужу, от восхищения и радости прикрывающему рот рукой, пока слезы наворачиваются у него на глазах, она с горькой досадой словно заглянула в будущее и убедилась в том, что у нее никогда не будет так же. Не встретить ей такого же хорошего парня, как Люк, не создать с ним подобного прекрасного союза и не видать такой же пышной свадьбы, оплаченной по большей части обеспеченной семьей Клюдеров. Но будь перед ней выбор: забрать это все у Авроры или остаться на всю жизнь одинокой и в душе жаждущей любви, она бы без раздумий выбрала второе. Она стерла слезы радости, обняла Аврору и благодарно кивнула Люку – растерянному, немного напуганному, но бесконечно счастливому, готовому, казалось, запрыгать от переполнявших его эмоций.
Так прошли церемония бракосочетания, банкет и наступила ночь. Аврора беседовала с родителями, когда к Селестии на балконе дома молодоженов подошел Люк.
– Поздравляю тебя еще раз, – улыбнулась ему Хьюз.
– Спасибо тебе.
– Тебя что-то беспокоит?
– Это так заметно? – Он коротко засмеялся, расстегнул пиджак, ослабил узел галстука и положил руки на перила.
– Не думала, что за советом о начале новой жизни ты придешь именно ко мне.
– Я не за этим. Я хотел поговорить с тобой об этом давно, но в свадебных хлопотах никак не удавалось выкроить время.
– Так что случилось?
Он облизнул губы и сглотнул, глядя куда-то вдаль.
– Ты не замечала в Авроре ничего странного?
– Она много переживала в последние месяцы, конечно, но я бы не назвала это странным поведением для девушки, которая выходит замуж в двадцать два и еще не окончила институт. А что?
Он хлопнул ладонями по перилам, развернулся к ней лицом и произнес:
– Тогда ничего. Все нормально. Извини, если напугал.
Несмотря на порой предвзятое отношение к отдельным типам людей, Селестия неплохо разбиралась в их природе, что нередко помогало ей в общении. Она уличила Люка во лжи, но, несмотря на жгучее желание, не стала ни говорить об этом, ни намекать.
* * *
Селестия вышла замуж спустя три года после Авроры за профессора из института Роберта Коха. Это был Олдман Шуппе, белый голубоглазый мужчина с копной редких светлых волос, человек интеллигентный, порядочный, придерживающийся строгих правил. Все эти качества, а также наличие большого роскошного дома под Берлином позволили матери Селестии закрыть глаза на внушительную разницу в возрасте между дочерью и женихом – пятнадцать лет – и одобрить брак. Никогда еще Селестия не чувствовала себя такой окрыленной. Потаенная ненависть к мужчинам уступила воодушевлению и надежде на счастливое будущее с мужем, и она была готова списать свои сомнения на отголоски страха.
Только после свадьбы, спустя пару недель совместной жизни, Селестия с сокрушительной досадой поняла, что то были вовсе не отголоски страха, а дурное предчувствие. Она смотрела в прошлое, старалась отыскать причину, по которой теперь связана с Олдманом узами брака, и к собственному разочарованию находила одно и то же: несмотря на прежние взгляды, она стала жертвой навязчивого чувства одиночества и не менее навязчивого утверждения, что утолить его можно, лишь выйдя замуж. Поэтому она окутала свою связь с Олдманом обманчивой романтикой, наградила его приятными качествами, не предусмотренными в его природе, недостатки оправдывала тем, что все люди не без греха, приняла симпатию за любовь и, наконец, убедила себя в том, что сможет прожить с ним счастливую жизнь. Он покупал ей подарки, цветы, наряды, но всякий раз, когда вручал их, лицо его не озарялось улыбкой, глаза не горели огнем восторга, а голос его был каким-то подавленным, точно его заставили все это делать.
Какое-то время Селестия пыталась внушить себе, что его хладнокровие и сдержанность, проявляемые им даже после того, как она стала его женой, – неотъемлемая часть его существа, которую нужно принять. В конце концов, она ни в чем не нуждалась, и жизнь ее стала стабильной. Но затем, окончив обучение, она устроилась в закрытую лабораторию при институте Роберта Коха, и сдержанность Олдмана превратилась в пассивную агрессию. Как человек неконфликтный, он не мог позволить себе в открытую рассказать о своем недовольстве работой жены, но не упускал случая выразить тихий протест, который легко можно было спутать с рекомендацией во благо.
