Майкл Рьюз
Дарвиновская революция
Как и Седжвик, Уэвелл, с одной стороны, высоко ценил труд Лайеля, отдавая ему должное хотя бы за то, что тот практически сам, собственными силами создал целую новую науку – «геологическую динамику», изучающую причины геологических метаморфоз. Но с другой стороны, ему, как и Седжвику, позиция Лайеля казалась совершенно неубедительной. И в целом ряде критических работ, созданных им за десятилетие, он опроверг все три аспекта лайелевской мысли (Уэвелл, 1831, 1832, 1837, 1840).
Так, в отношении актуализма – попытки объяснить геологические изменения уже известными причинами – Уэвелл высказался в том духе, что подобное ограничение слишком произвольно. Он писал: «Исходя из того, что он [актуализм], так же как и наше знание, ограничен во времени, пространстве и качестве, было бы поистине удивительно, если бы он представил нам все те законы и причины, кои оказывают влияние на естественную историю земного шара, если рассматривать ее в самом широком спектре, и было бы очень странно, если бы он не оставил нас несведущими по части наиболее важных агентов, кои пребывают в действии с начала времен» (Уэвелл, 1832, с. 126).
Мы счастливы, что имеем этот образчик критики Уэвелла, направленной в адрес Лайеля, – и в виде данного возражения, и в виде всего ответа в целом[5]. На них следует обратить внимание не столько ради их самих, сколько ради того, что они ярко иллюстрируют два взаимосвязанных момента: 1) то, в какой степени члены научного сообщества используют физические науки в качестве руководства и идеала, когда имеют дело с нефизическими науками; и 2) то, в какой мере лежащее в основе всех идей философское начало решительным образом влияет на занимаемые позиции, которые чисто внешне кажутся научными. Включение этих двух моментов крайне важно для понимания дарвиновской революции в целом и работы самого Дарвина в частности.
Приводя свои доводы за актуализм и против него, Лайель и Уэвелл опирались на аналогии, заимствованные из области астрономии. В частности, Лайель пытался припереть Уэвелла к стене аналогией с приливами и отливами – областью, которую Уэвелл в свое время всесторонне исследовал. Лайель (1881, 2:5) утверждал, что, столкнувшись со странными явлениями в этой области, берущими начало в прошлом, такими, например, как поразительная изменчивость, непостоянство или, наоборот, долгое отсутствие приливно-отливных колебаний и прочие, не станешь искать для них объяснения, прибегая к совершенно новым и неизвестным причинам вроде «предполагаемого периодического увеличения или уменьшения количества материи на Солнце или Луне или на обоих небесных телах». С точки зрения науки более уместно будет предположить, что здесь действуют уже известные причины, особенно если не забывать о том, что «некоторые проблемы, связанные с прежним состоянием приливов и отливов и когда-то объяснявшиеся резкими нарушениями условий, обычных для нашей Солнечной системы, теперь могут быть объяснены без необходимости прибегать к таким уловкам и что они, по сути дела, являются следствиями известных и регулярно повторяющихся причин» (Лайель, 1881, 2:6).
Но еще более интересен ответ Уэвелла на этот довод. Вместо того чтобы высокомерно признать необходимость «обращения к аналогиям, заимствованным из других наук, дабы санкционировать попытку привязать целую череду фактов к известным причинам», Уэвелл (1837, 3:617) ответил, что он отказывается ставить в заслугу астроному (конечно же, имея в виду геолога) его попытку все объяснять известными причинами, и риторически спрашивал, следует ли «больше хвалить тех, кто признавал, что небесные силы тождественны гравитации, нежели тех, кто связывал их с другой известной силой, такой как магнетизм, пока исчисление законов и количества этих сил путем наблюдений за небесными явлениями не установило правомерность подобного отождествления?» (Уэвелл, 1837, 3:618).
Можно было бы подумать, что Уэвелл упустил верную возможность заступиться за катастрофизм и привести довод в его пользу, оттолкнувшись от актуалистической аналогии самого Лайеля. Действительно, в астрономии мы сталкиваемся с тем фактом, что различные и никак не связанные друг с другом явления вызываются известными причинами – затмения, например. Следовательно, Уэвелл мог бы обратиться к аналогичным доводам из астрономии и использовать их во славу катастрофизма, даже принимая как данность актуализм Лайеля. Но предполагать, что сказали бы люди в той или иной ситуации, – опасное дело, а реальный ответ Уэвелла хорош уже тем, что он четко проясняет одну вещь: он не был заинтересован в защите катастрофизма (причин больших размаха и силы, чем нынешние) путем признания актуализма (что все причины того же рода и качества, что и действующие ныне). Он стремился добраться до самого сердца лайелевской геологии и выискать там в качестве аргумента причины неизвестного рода, тем самым поколебав актуализм Лайеля.
Но даже если допустить, что Уэвелл не хотел выступать против актуализма Лайеля, все равно остается неясным, почему он этого не хотел. Видимо, для этого были какие-то веские причины, и я убежден, что они действительно были – причины, обусловленные его философией науки. Здесь я на время оставлю нападки Уэвелла на актуализм Лайеля и позволю себе обратиться к критике других пунктов в позиции Лайеля. Подвергая критике униформизм Лайеля, Уэвелл выразился ясно и недвусмысленно, сказав, что если даже мы ограничим себя (а ограничение Уэвелл отвергал) причинами того же рода, то никто нас не обязывает держаться за ту же интенсивность, подразумевая под ней размах и силу: «Если под известными причинами мы понимаем причины, действующие с тою же интенсивностью, с какой они действовали в течение исторических эпох, то ограничение представляется фактором сугубо произвольным и беспочвенным» (Уэвелл, 1840, 2:126). Действительно, если униформист чувствует себя вправе привлекать для объяснения явлений фактор неограниченного времени, то почему бы катастрофисту с той же целью не привлечь фактор неограниченной силы?
И наконец, мы видим, что Уэвелл стоит в оппозиции к тезису Лайеля о неизменяемости геологических (да и земных, если брать в целом) процессов.
Дружески сославшись на аргумент Гершеля, взятый на вооружение приверженцами дирекционализма и касавшийся направленности земных процессов, он сходным образом предположил, что если Земля теплая и остывает, то это подразумевает, что изначально она находилась в раскаленном состоянии (Уэвелл, 1840, 2:118). И, завершая свою атаку, Уэвелл обращается к гипотезе о происхождении туманностей, указывая, что если уж мы решили ссылаться на аналогии из области астрономии, то начинать, вероятно, следует именно отсюда. Раз уж у нас есть астрономическая гипотеза, указывающая на наличие дирекционализма во Вселенной в целом, то нам, вероятно, следует по аналогии признать и наличие дирекционализма на Земле как таковой (Уэвелл, 1837, 3:618–619). В результате Уэвелл так и не почувствовал какого-либо импульса, склонявшего его принять систему неизменного состояния, и он отверг ее, как отверг по всем важнейшим аспектам актуализм и униформизм Лайеля.
Следует, однако, заметить, что, в отличие от Седжвика, Уэвелл не критиковал лайелевскую концепцию органического дирекционализма и соглашался с Лайелем в том, что любой директоционализм, выведенный из палеонтологической летописи, скорее кажущийся, нежели реальный, – иллюзия, обусловленная несовершенством самой летописи (Уэвелл, 1832, с. 117). Возможно, вопрос о том, почему Уэвелл занял именно эту позицию, нам удастся разрешить в следующей главе.
Читая о нападках на Лайеля и критике, которой подверглась его позиция, вы, возможно, спросите, кто же тогда его поддерживал и в чем заключалась эта поддержка. Как бы парадоксально это ни звучало, но именно Гершель, предоставивший противникам Лайеля, катастрофистам, бо́льшую часть выкладок для нападок на него, оказался и самым рьяным его защитником среди старейших членов научного сообщества – не такая уж и малость, учитывая то важное положение, какое занимал в указанном сообществе Гершель. Но как в оппозиции к Лайелю Уэвелл опирался на свою философию науки, точно так же на свою философию науки опирался и Гершель в защите Лайеля. И здесь нам представляется вполне уместным отложить на какое-то время рассмотрение взглядов Гершеля в области геологии и перейти на другую стезю, начав обсуждение их философии. Но вначале давайте рассмотрим вкратце труды в области геологии, созданные человеком, который был бо́льшим лайелианцем, чем сам Лайель; и этот человек не кто иной, как новый и довольно молодой член научного сообщества – Чарльз Дарвин.
Дарвин как геолог-лайелианец
Дарвин пришел в науку из избранного научного круга, члены которого преимущественно относили себя к катастрофистам. На втором году обучения в Эдинбурге молодой студент-медик начал посещать лекции по геологии, которые читал британский редактор трудов Кювье, Роберт Джемсон. Хотя Дарвин и признавал, что «был подготовлен к философскому взгляду на данный предмет» (Дарвин, 1969, с. 52), Джемсон так его утомил и навел на него такую скуку, что Дарвин решил никогда больше не соваться в геологию. Именно поэтому он пропустил лекции Седжвика, но, к счастью, Генслоу вновь пробудил в нем интерес к геологии. Получив ученую степень, Дарвин в 1831 году в течение шести месяцев изучал геологию, каковой период увенчался его поездкой в Уэльс вместе с Седжвиком. Поскольку в Седжвике отлично уживались мягкий, дружелюбный нрав и реноме одного из лучших полевых геологов Британии, то Дарвин вряд ли мог бы пожелать себе лучшего учителя, способного преподать ему основательный курс практической геологии. Если судить по впечатляющим результатам его пятилетней неутомимой геологической работы во время путешествия на корабле «Бигль», обучение и в самом деле оказалось солидным и основательным.
Отправившись в Южную Африку, Дарвин взял с собой первый том «Принципов» Лайеля (второй том ему выслали в 1832 году), и сделал он это по совету Генслоу, который – будучи сам катастрофистом, хотя и широко мыслящим – предостерег Дарвина, чтобы тот «никоим образом не перенимал отстаиваемые там взгляды!» (Дарвин, 1969, с. 101). Предостережение, которым тот, к счастью или к сожалению, явно пренебрег, ибо как только он начал изучать этот труд (дело было на острове Сантьяго, в архипелаге Зеленого Мыса), он тут же пленился взглядами Лайеля и начал мыслить на его манер[6]. В частности, размышляя над происхождением толстого слоя осадочной каменной породы, возвышавшейся на 60 футов над поверхностью земли и образовавшей остров, Дарвин пришел к выводу, что остров возник по образу и подобию, описанным Лайелем в книге, и, подстрекаемый этим открытием, обнаружил вокруг вулканических кратеров более поздние отложения, которые, заключил он, произошли из того же осадочного слоя, погрузившегося в воду под одним из потухших вулканов (Дарвин, 1910, с. 172; см. рис. 5). Таким образом, пользуясь актуалистической методологией, он сумел избежать позиции и взглядов, которых придерживались катастрофисты, и пришел к взгляду о неизменяемости геологических процессов, отстаиваемому Лайелем.
Рис. 5. Рисунок из работы Дарвина «Геологические наблюдения на вулканических островах» (1844), показывающий геологическую структуру острова Сантьяго, архипелаг Зеленого Мыса. А – древнее вулканическое скальное образование; В – песчаник (морские отложения, поднявшиеся из воды); С – базальтовая лава недавнего происхождения.
В своей «Автобиографии», написанной в конце жизни, Дарвин признается, что его обращение в лайелизм, носившее сугубо крайний характер, произошло довольно неожиданно, как только он прибыл на Сантьяго. Но это не совсем так. Начать хотя бы с того, что, как нам теперь известно, пропасть между Лайелем и другими геологами вроде Седжвика была не такой уж непреодолимой. Ведь, что касается практической геологии, и та и другая стороны в целом были привержены актуалистической методологии, да и наличие катастроф (пусть и нескольких) тоже признавали, хотя Лайель, как это очевидно, гораздо активнее, чем другие, стремился придать актуализму и униформизму большую силу. Естественно, что те полевые геологические изыскания, которыми занимался Дарвин на острове Сантьяго, не были совершенно чужды геологу седжвикского толка, хотя подобный геолог не стал бы считать столь значимыми такие явления, как подъем суши и отложение осадочных пород. Ясно, однако, что когда Дарвин на корабле «Бигль» прибыл в Южную Америку, где он провел следующие четыре года, он, по большому счету, по-прежнему оставался приверженцем катастрофизма и никоим образом не отрекся от веры в него. Из его записных книжек нам известно, что в самом начале своего пребывания в Южной Америке он твердо полагал, что геологическая история этого материка несет в себе свидетельства чудовищного потопа, некогда затопившего Землю (взгляд завзятого катастрофиста!), а стало быть, в своей работе он не преминул сослаться на такое доказательство данного факта, как делювиальные отложения (см. Герберт, 1968).
Однако вскоре после этого он начал снабжать слово «делювиальные» вопросительными знаками, что свидетельствует о том, что его неуемная вера в катастрофизм пошла на убыль. Действительно, за годы пребывания Дарвина в Южной Америке влияние на него Лайеля продолжало расти, и к 1835 году, то есть к тому времени, когда он покинул материк, Дарвин полностью обратился в лайелевскую веру. Отныне он стал актуалистом лайелевского толка: он больше не верил в катастрофизм и был предан теории неизменяемости геологических процессов на Земле. Что именно послужило той гирькой, которая перевесила чашу весов в другую сторону, не так уж и важно. Этот вопрос может подождать до того времени, пока мы не перейдем к рассмотрению философских материй. Но самым важным и критически решающим доказательством для Дарвина стало то, что южноамериканский материк постепенно поднимается, к каковому выводу он пришел, изучая отложения ракушечника в разных слоях почвы и сравнивая его состав с теми видами ракушек, которые до сих пор встречаются в природе или вымерли совсем недавно. Он утверждал, причем в чисто лайелевском духе, что чем выше процентное соотношение ныне существующих типов к вымершим типам, тем более свежими являются эти отложения. Как видно из рисунка № 6, Дарвин не испытывает ни малейшего дискомфорта, придя к заключению, что равнина Кокимбо в Чили поднялась на высоту 252 фута в не таком уж и далеком прошлом, поскольку ракушечник на самой равнине очень сходен с тем, который встречается на песчаном побережье. В целом Дарвин полагал, что сумеет привести свидетельства подъема суши гораздо дальше указанных границ, и на восточном и на западном побережьях материка. Действительно, в окрестностях Вальпараисо, считал он, ему удалось установить, что суша поднялась на высоту до 1300 футов (Дарвин, 1910, с. 307).
Рис. 6. Иллюстрация из работы Дарвина «Геологические наблюдения в Южной Америке» (1846), показывающая, почему Дарвин считал возможным утверждать, что происходит постепенный подъем южноамериканского материка.
Разумеется, катастрофист мог бы объяснить этот феномен с такими же проворством и легкостью, как и лайелианец, хотя для него это было далеко не так важно. Но Дарвин полагал, опираясь на причины того же рода и той же силы, которые действуют и в наши дни, что это происходило постепенно. Другими словами, он на тот момент был уже убежденным актуалистом и униформистом (в узком смысле этого слова, о чем было сказано ранее). Дарвин считал, и не без основания, что обладает лучшим из всех актуалистических доказательств, ибо он сам был свидетелем сильного землетрясения в Чили (20 февраля 1835 года), в результате которого земля в некоторых местах поднялась от 2–3 до 10 футов (Дарвин, 1839c). Дарвин считал, что в деле подъема южноамериканского материка решающую роль сыграло относительно малое количество причин, и все они, несомненно, сходны с теми, которые действуют по-прежнему и в наши дни. Зато кое-какие явления, например достаточно пологая линия некоторых побережий, абсолютно исключает, по его мнению, подъем суши в результате катастроф (Дарвин, 1910, с. 294). И наконец, Дарвин рассматривал поднятие южноамериканского материка как неотъемлемую часть картины мира с ее подъемами суши и отложениями осадочных пород – той самой картины, которую Лайель так страстно защищал.
Поскольку эта книга не о самом Дарвине, было бы крайне неуместно перечислять здесь все его достижения в области геологии, хотя их нельзя назвать незначительными. За годы, последовавшие за путешествием на «Бигле», он написал целый ряд работ и в 1840-х годах завершил три книги по геологии. Моя основная цель – показать, какое сильное влияние на Дарвина оказал Лайель и как настойчиво первый защищал позицию Лайеля, что подтверждается словами самого Дарвина, сказанными им много позже: «Когда видишь что-то, чего Лайель никогда не видел, то частично смотришь на это его глазами». Чтобы показать, что это влияние было весьма значительным, давайте рассмотрим вкратце две работы по геологии, написанные Дарвином после его обращения в лайелизм[7].
Первая традиционно рассматривается как величайший триумф Дарвина в геологии: в ней он выдвинул теорию образования коралловых рифов, сформулированную еще в середине 1830-х годов (Дарвин, 1838, 1842). Как известно, кораллы растут в океане на определенной глубине, недалеко от поверхности. Во втором томе своих «Принципов» Лайель утверждает, что коралловые рифы, то есть кольцеобразные островки, в изобилии встречающиеся в теплых морях, образуются кратерами потухших вулканов, поднявшимися на поверхность моря или находящимися непосредственно под ней. Отмечая в числе прочих пунктов, что слишком невероятно, чтобы такое количество вулканов поднялось практически на ту же высоту, Дарвин несколько изменяет позицию Лайеля, утверждая, что коралловые рифы (за исключением одного их класса) являются продуктами осаждения. В частности, утверждает он, первая стадия осаждения (как показано на рис. 7) ведет к образованию островов, окруженных коралловыми рифами, которые мы относим к классу барьерных рифов. А дальнейшее осаждение (как показано на рис. 8) ведет уже к образованию кольцевых рифов, не имеющих в центре островных возвышений, которые мы относим к классу атоллов.
Рис. 7. Атолл, сформированный путем осаждения. Когда уровень моря опускается, коралловое образование (штриховка серого цвета) поднимается вверх. Из работы Дарвина «Структура и распределение коралловых рифов» (1842).
Рис. 8. Здесь показан уже образовавшийся атолл, когда море опустилось с уровня А (как показано на рис. 7) к уровню А' и наконец к уровню А''. Из работы Дарвина «Структура и распределение коралловых рифов» (1842).
Хотя данный аргумент и противоречит этому специфическому аспекту теории Лайеля, по своей сути он не может быть более лайелевским, что и признал сам Лайель, тут же отказавшийся от своей гипотезы и принявший гипотезу Дарвина (Лайель, 1881, 2:12). Если подходить к этому явлению с точки зрения актуализма, то мы видим деятельность кораллов и в наши дни. А если подходить с точки зрения униформизма, то налицо процесс постепенного формирования рифов. Но что самое важное, здесь перед нами яркое доказательство наличия процессов постепенного осаждения, решительно подтверждающее взгляд на неизменяемость геологических процессов. Что касается последнего, то Дарвин считал, что он сделал много больше, чем просто добыл доказательство наличия осаждений. Возникновение первого класса рифов (береговых, или каемчатых, рифов) он объяснил подъемом части суши; затем, нанеся все эти рифы на одну карту, он вдруг понял, что перед ним яркое доказательство неизменяемости процессов, включающее в себя и поднятие суши, и осаждение. Дарвин был немало поражен открывшейся перед ним картиной, в частности принципом распределения рифов, поскольку, нанеся на ту же карту вулканические массивы, он обнаружил, что действующие вулканы расположены лишь в районах поднятия суши (Дарвин, 1842, с. 104). Их распределение прекрасно увязывалось с другими убеждениями Дарвина, ибо у него уже была наготове теория, объясняющая процессы подъема и осаждения. В частности, он высказал гипотезу, что поднятие суши сопряжено с мощными перемещениями расплавленной скальной массы (лавы), происходящими под земной корой. Поднятие вызывается давлением, подобным центробежной силе, когда земной шар пытается достичь стабильной формы, а происходит это, когда под действием поверхностных изменений огромное количество раскаленной лавы устремляется в недра Земли, под ее кору, приподнимая ее вверх. В этой ситуации деятельность вулканов свидетельствует не о чем ином, как о растущем изнутри давлении (Дарвин, 1840).
В 1838 году, то есть спустя два года после путешествия на «Бигле», Дарвин написал еще одну большую работу по геологии (Дарвин, 1839a), где он попытался объяснить, откуда взялись и как образовались параллельные «дороги» в шотландской долине Глен Рой, ныне являющейся национальным заповедником. Хотя эту работу многие считают величайшей неудачей Дарвина в науке, она тем не менее демонстрирует как его научную плодовитость, так и его бескомпромиссную преданность лайелизму. Принимая во внимание тот факт, что эта работа во многих отношениях сходна с работой о коралловых рифах, я думаю, что обе они в равной мере заслуживают похвал или критики (см. Радвик, 1974). Дарвин сам себя озадачил этой проблемой – объяснить происхождение трех знаменитых параллельных уступов или террас, которые тянутся по сторонам горной долины Глен Рой (и примыкающих к ней долин) в Шотландии (см. рис. 9). В целом бытует мнение, что эти «дороги» представляют собой природные явления, будучи отмелями, образованными водой, некогда омывавшей берега долины. В прежних гипотезах отстаивалась идея о том, что они образовались благодаря озеру, которое последовательно опускалось все ниже и ниже, пока не высохло совсем. Дарвин отстаивал гипотезу о морском происхождении этих «дорог», предположив, что идущие один под другим «дорожные» уровни и нынешнее расположение долины выше уровня моря свидетельствуют о постепенном подъеме этой части Шотландии. Однако вскоре после выхода в свет этой работы Дарвина известный швейцарский ученый, специалист в области палеонтологии рыб Луи Агасси вновь вернулся к озерной гипотезе, предположив, что озеро было перекрыто ледниками. В конце концов гипотеза Агасси возобладала над всеми прочими, так что даже Дарвин по прошествии 25 лет тоже ее признал.
Рис. 9. Параллельные «дороги» в долине Глен Рой. Из работы Дарвина (1839), напечатанной в «Философских протоколах».
Хотя позднее Дарвин отзывался об этой своей работе как о «большой неудаче», за которую ему «стыдно» (Дарвин, 1969), здесь его лайелевские взгляды выражены наиболее полно. Возьмем за основу актуалистическую методологию, мыслящую аналогиями и исходящую из тех же известных нам причин, которые действуют сегодня. Отрицая существование барьерных озер (аналогичных барьерным рифам), Дарвин был в высшей степени актуалистичным, ибо если бы такие барьеры действительно существовали, то, исходя из того, что мы знаем о них сегодня, мы бы непременно обнаружили какие-то следы их существования – наносные породы и прочее. А поскольку таких следов нет, остается предположить, что здесь «поработало» море. Но Дарвин оставался актуалистом даже в отношении доводов, свидетельствующих в пользу морской гипотезы. Здесь решающую роль сыграли его южноамериканские исследования, ибо и в Глен Рое Дарвин непосредственно исходил из причин, которые, по его мнению, активно действовали и в Южной Америке, – в частности, он осмотрел несколько похожих террас в Чили, так называемые «параллельные дороги в Кокимбо» (Радвик, 1974, с. 114–115). Он знал, что эти террасы имеют морское происхождение и образовались в результате подъема суши. И действительно, он обнаружил, что они буквально усеяны морскими ракушками там, где берег омывали морские волны, и что находились они в районе, где, согласно его наблюдениям, произошло поднятие суши в результате землетрясения. Более того, Дарвин заметил сходство между каналом в Тьерра-дель-Фуго, где море непосредственно набегает на сушу (этот канал он исследовал во время путешествия на «Бигле»), и долиной Глен Рой в Шотландии, в свое время, видимо, тоже служившей каналом, по которому море вторгалось на сушу (Дарвин, 1839a, с. 56). Таким образом, лайелевская методология актуализма полностью себя оправдала, и в этом смысле Дарвин выказал себя вдвойне лайелианцем, ибо сам Лайель (в своих «Принципах») высказал предположение, что дороги в Кокимбо имеют, видимо, скорее морское (а не озерное, как предполагалось ранее) происхождение. Более того, Лайель тоже отметил сходство между Кокимбо и Глен Роем, при этом, однако, не вдаваясь в рассуждения о происхождении гленроевских «дорог» (Лайель, 1830–1833, 3:131–132). Поэтому само собой получилось так, что именно Дарвин завершил исследования, начатые Лайелем.
То, что эта работа Дарвина по сути своей оказалась направленной против катастрофистов, совершенно бесспорно. Он ясно указал на то, что морская гипотеза не подразумевает наличия каких-либо катастроф для разрушения барьеров и перемычек, как предполагали сторонники озерной гипотезы. Более того, Дарвин обратил внимание на множество так называемых эрратических валунов, или блоков, рассеянных по всей территории Глен Роя, – камней, совершенно не свойственных этой местности и, следовательно, занесенных сюда приливной волной и прибоем. Решительно отвергая теорию о том, что они были занесены сюда наводнениями, он выдвинул собственную, актуалистско-униформистскую гипотезу, что камни доставлены сюда айсбергами, тем более что это явление он лично наблюдал в южных морях (Дарвин, 1839а).
Наконец, следует еще добавить, что подъем суши в Глен Рое Дарвин рассматривал как бесспорное доказательство, подтверждающее его теорию постоянства геологических процессов, в частности таких, как поднятие суши и осаждение пород. Показав, что эти явления характерны для Южного полушария, он теперь получил доказательство, что они происходят и на севере. Более того, в своем письме к Лайелю он признался, что точную горизонтальную ориентацию «дорог» он использовал как ключевую характеристику, подтверждающую его рассуждения, что перемещение камней сопряжено с поднятием суши (Ф. Дарвин, 1887, 1:297), поэтому работу, посвященную Глен Рою, он заключил обстоятельными рассуждениями о причинах этого явления. В конечном счете эта работа Дарвина представляет собой нечто большее, чем просто дополнение к «Принципам геологии», и в самых мельчайших своих подробностях она остается сугубо лайелевской. Таким образом, когда он, вопреки ожиданиям, так и не нашел на «дорогах» Глен Роя какие-либо остатки морских ископаемых, Дарвин пустился в сугубо лайелевскую дискуссию о том, почему палеонтологическая летопись столь несовершенна и почему нам не следует рассчитывать, что такие ископаемые будут обнаружены.
Можно проиллюстрировать лайелизм Дарвина в геологии и другим примером. Так, показав, что, в то время как в Европе была жара, в Южной Америке царил холод, он воспринял это как очевидный факт, говоривший в пользу теории климата Лайеля, и как удар, направленный против дирекционализма (Дарвин, 1910, с. 408–409). Мало того, изучение этих двух самых известных теоретических работ Дарвина в области геологии выявляет саму суть дела. А суть в том, что Дарвин был убежденным лайелианцем. Более того, вкусы Дарвина и Лайеля были абсолютно схожи – в том смысле, что оба тяготели к теоретическим рассуждениям. Для Дарвина радости геологии в меньшей степени заключались в будничной работе над составлением геологической летописи и в гораздо большей – в высказывании огульных причинных гипотез. Поэтому не стоит удивляться тому, что и в биологии он делает то же самое.
Подходя в рассмотрению еще одной важной грани интеллектуальной среды 1830-х годов, мы должны заранее решить один недоуменный вопрос, могущий возникнуть по ходу дела. Поскольку Дарвин придерживался сугубо лайелевских позиций, тогда как большинство членов британского научного сообщества стояли на иных позициях, то сам собой напрашивается вопрос: а не был ли он в известном смысле «отлучен» от основной группы ученых и не воспринимался ли ими как человек не их круга? Судя по всему, этого не случилось. Дебаты, развернувшиеся между униформистами и катастрофистами (здесь мы используем эти понятия в самом широком смысле), по-видимому, так и не привели к глубоким эмоциональным размолвкам и расхождениям, какие имели место в ходе дебатов о происхождении органической материи. Дарвина с радостью приняли в геологическое сообщество и с уважением отнеслись к нему как к геологу – причем не только Лайель, но и катастрофисты. Седжвик даже сделал для членов Лондонского Королевского общества краткий обзор работы о Глен Рое, отметив, что в ее основе лежат «кропотливые исследования, и она содержит множество оригинальных мыслей и несколько новых и очень важных заключений» (Радвик, 1974, с. 181).
Философия науки
В литературе рассматриваемого периода можно найти постоянное требование о том, чтобы научный труд был адекватен философским воззрениям времени и сообразовывался с «наилучшими» научными канонами[8]. В этом контексте снова и снова всплывали на поверхность имена двух философских менторов той эпохи – Бэкона и Ньютона. Каждый жаждал показать, что уж он-то настоящий «бэконианец». И каждый жаждал показать, что только он настоящий «ньютонианец». Разумеется, точный смысл этих терминов варьировался в самом широком диапазоне, и бравирование этими именами порой достигало нелепых размеров. Так, некто Гранвиль Пенн (1822), написавший объемистый труд, доказывавший, что ни одна геологическая находка не опровергнет фактов, изложенных в Книге Бытия, если их трактовать в самом буквальном смысле, прибег в качестве поддержки своей мысли к трем авторитетам – Моисею, Бэкону и Ньютону.
Однако были в то время мыслители, стремившиеся выйти за рамки общепринятых шаблонов и высказать идеи, отвечавшие, по их убеждению, истинному духу Бэкона и Ньютона, то есть стремившиеся продемонстрировать нужную научную методологию и показать критерии, которым должна следовать и с которыми должна сообразовываться настоящая наука. Излишне говорить, что 1830-е годы были тем десятилетием, когда велось повсеместное философствование по поводу науки. В этом разделе я вкратце рассмотрю труды Гершеля и Уэвелла – ученых, являвших собой разительный контраст. А в следующем разделе покажу, как это философствование отразилось, причем существенно, на тех изысканиях в области геологии, которые велись с одобрения научного сообщества.