Майкл Роуч
Секретные учения о самоисцелении. Катрин
Мы продолжали идти, бабушка посмотрела на звезды перед нами и тихо сказала:
– О, я действительно мало что знаю об этом, – она сделала паузу, когда я удивилась этому странному признанию. – Знаешь, маленькая Пятница, я выросла не в этой стране. – Затем она остановилась и задумчиво посмотрела на меня. – Но ты знаешь, иногда человек из другой страны может видеть то, что происходит в каком-то месте, чего не видят люди, которые там живут, потому что они так близко к этому, понимаешь.
Затем она вывела меня перед собой и сказала:
– Подпоясанные Мудрецы – они на самом деле похожи на монахов, они решили окончательно посвятить всю свою жизнь помощи людям. Но они не живут в монастырях; они живут одни в каком-нибудь тихом и далеком от вещей месте, скажем, в лесу или в пещере. Или же они просто кочуют в одиночестве и принимают любое место для сна или еды, которое может предложить им какой-нибудь добрый человек. И у них есть особое знание – они знают, как помогать людям, исправлять людей с помощью особых способов движения тела или даже просто дыхания, некоторых специальных молитв и медитаций, о которых монахи, возможно, мало знают.
А у монахов, знаешь ли, тоже есть особые способы помогать людям, исправлять людей; но они идут к этому больше через ум, через понимание и свои собственные особые молитвы и медитации.
И видишь ли, всякий раз, когда есть две такие группы – ну, знаешь, в обеих группах могут быть люди, которые не так умны, и поэтому они, может быть, завидуют людям из другой группы, особенно когда они могут сделать что-то особенное, эти малодушные люди, видите ли, много болтают и сеют вражду между двумя группами. И вот теперь случилось печальное, и монахи, и подпоясанные мудрецы держатся довольно далеко друг от друга, и даже случилась серьезная неприятность… – она помолчала, а потом, казалось, решила, что мне не нужно это слышать.
– Все это очень грустно, – вздохнула она, снова взглянув на звезды над дорогой впереди нас. – Потому что, видишь ли, в старые времена, в Индии, давным-давно, монахи также практиковали искусство подпоясанных мудрецов, а мудрецы следовали путям монахов, и всякий, кто серьезно жил как один, жил как другой. И говорят, что тот, кто знал и то, и другое, мог совершить особое исцеление; они могли исцелить в себе все болезни и все печали – и всю свою жизнь они показывали другим, как это делать. Некоторые даже говорят, – она остановилась там, посреди дороги, – что они научились встречать ангелов, людей неба… – она снова подняла глаза, – и пошли к ним, и научились сами быть ангелами. – Мы продолжали путь.
– Звучит так чудесно, бабушка Тара, – размышляла я. – Тогда почему бы людям, которые понимают, я имею в виду, взрослым людям, таким как ты, бабушка, почему бы им просто не пойти и не взять хороших монахов, таких как дядя, и некоторых мудрецов, таких как тот человек, которого мы видели сегодня вечером, и сесть всем вместе, как в большой-большой юрте где-нибудь, и попросить монахов показать мудрецам ту часть, которую они знают, и попросить мудрецов показать монахам ту часть, которую они знают, а затем каждый сможет привести себя в порядок и пойти и показать другим людям, как исправить себя?
Бабушка все шла и смотрела на звезды, а я смотрела на ее лицо в их слабом свете – в нем была какая-то странная мягкая смесь тоски и грусти.
– О, я не знаю, маленькая Пятница, – тихо сказала она.
– А как насчет тебя? – настаивала я, резко останавливая нас на дороге. – А что насчет тебя, бабушка? Если монахи что-то знают, если они действительно понимают, что такое Колесо Жизни, и если они действительно знают, как не дать людям заболеть или состариться – если они вообще знают, как уберечь людей, таких, как дедушка, от смерти – или если они знают только часть, а другой части, которая тебе нужна, может тебя научить какой-нибудь мудрец, тогда почему, бабушка, почему бы тебе не пойти к ним и не попросить научить тебя?
На этот раз лицо бабушки приблизилось к моему с выражением тоски и еще чего-то, чего я никогда раньше не видела – неуверенности.
– О, я не знаю почему, маленькая Пятница. Знаешь, в этой стране тяжело делать такие вещи, если ты женщина… – Что-то коснулось меня, я дернулась и сильно сжала ее руку. Затем она улыбнулась и продолжила, – …но это не то, что могло бы остановить меня. Нет, нет, если уж совсем честно, то дело не в этом, – вздохнула она. – Дело в том, что на самом деле внутри я такая же, как почти все остальные. Я встаю утром и мне нужно сделать чай или хлеб, а потом я вся в заботах, и я думаю о бытовых вещах, или я иду встречаться с друзьями из деревни и мы болтаем, потом я возвращаюсь домой и ем, а к вечеру я устаю и хочу спать; и, ну, жизнь просто течет, уносит меня с собой, она убаюкивает меня, как теплая вода, а потом однажды ты просыпаешься и ты старая, понимаешь, старая, как я, и тебе кажется, что ты слишком старая, и уже слишком поздно, и проще не пытаться научиться этим вещам.
– Но… я имею в виду… что, если бы ты могла научиться как спасать чью-то жизнь? Чтобы показать им, как самим спасти себя.
Она печально посмотрела на меня.
– О, я не знаю, маленькая Пятница. Это так трудно изменить, и в это так трудно поверить. Тебе так повезло, что ты веришь. Ты должна попытаться сохранить это… – и она мягко потянула меня за собой.
Осознавая то, что могло бы быть возможным, и это, похоже, было важнее всего остального, что было, я не могла понять почему бабушка ничего не делает. Я хотела расспросить ее еще, но я просто держала все в себе и молча шла следом.
Мы как раз подходили к семейной юрте, когда я, почувствовав запах дыма домашнего костра в холодном небе, вспомнила еще кое-что.
– Бабушка Тара…
– Да, – сказала она очень усталым голосом, что было на нее не похоже.
– Бабушка, подпоясанные мудрецы – почему их так называют?
– Ну, потому что они носят эту специальную веревку, такую, которую мы видели сегодня вечером на мужчине, обвивающую их плечо, которая затем вот так спускается…
– Но что это значит? – спросила я.
– Честно говоря, я не уверена, – засмеялась бабушка. – Но кто-то однажды сказал мне, что шнур представляет собой знание, особое знание целительства, которое тянется как нить – от учителя к ученику и от ученика к их ученику на протяжении сотен и сотен поколений. Поэтому, когда они чувствуют пояс на своем теле или смотрят вниз и видят его, тогда это напоминает им об их собственном Учителе и об учителях их Учителя, и о том, как добры все эти люди, которые учат тому, что знают, и передают это дальше, чтобы сохранить это знание в мире. И, как ты могла заметить, они почти не носят ничего другого! – она снова засмеялась.
– Почему не носят? – снова спросила я, пытаясь удержать ее, но сама вдруг почувствовала сильную усталость.
– О, видишь ли, они делают такие особые движения – как упражнения, понимаешь, и особые виды дыхания, и молитвы, и тому подобное, и они говорят, что это начинает изменять человеческое тело, а потом, если ты делаешь все правильно, тело просто меняется, и ну, по крайней мере, так говорят, ты просто превращаешься в ангела, чье тело состоит из света.
Но еще до того, как ты зайдешь так далеко, они говорят, ты знаешь – я не очень уверена в том, как все это работает – ты просто начинаешь чувствовать себя настолько хорошо, у тебя появляется сила внутри, что ты остаешься теплым, как свежий хлеб, всегда, независимо от погоды. Да ведь я даже слышала, что подпоясанные мудрецы женского пола не носят почти ничего, как тот мужчина, которого мы видели сегодня вечером, когда они выполняют свои особые упражнения, потому что им нужно научиться заставлять тепло исходить изнутри тела, а не ждать его снаружи – это как, видишь ли, какой-то первый шаг, я думаю, а потом я тоже слышала… – но тут бабушка резко остановилась и нервно посмотрела на меня.
– Подпоясанные мудрецы… могут быть женщины? – сказала я, пристально глядя на нее.
– Да, – сказала она медленно, я думаю, задаваясь вопросом, как взять слова обратно. – Но их очень мало. На самом деле, я думаю, можно сказать, что ни одного, может быть, во всей этой части страны! – добавила она скоропалительно. Но семя было посеяно, и мы обе это знали, она тяжело вздохнула. – Пойдем, девочка, – она обняла меня. – Пора немного поспать. Невозможно сделать все за один день. Она потащила меня за собой в тепло семейного очага к родным.
10
Иглы
Так прошло больше года – я быстро росла, бабушка быстро старела, и мы ходили смотреть на сражения воинов мудрости так часто, как только я могла уговорить ее. Когда мне везло, мы могли пойти три раза за неделю, иногда приходилось срезать путь через сланцевый гребень, чтобы сэкономить время, хотя возвращаться этой дорогой в темноте было слишком опасно. В другие дни я дежурила у каменного святилища с Тарой – Хранительницей Свободы – и молча пела с Тенцингом.
Я узнавала значительную часть этих песен в спорах, которые вели воины, но дядя усердно их обучал, и, не слушая его уроков, я знала, что никогда не пойму их содержания. Они перешли от Колеса Жизни к новым вещам в течение месяца или двух – проходя днем мимо дядиной юрты, я могла уловить манящие обрывки фраз, но только тогда, когда они отрабатывали специальные хлопки и крики воинов: дядя притворялся, что нападает и выкрикивал идею во все горло, а затем все мальчики должны были кричать в ответ и вовремя хлопать.
Я стала замечать, что есть определенные правила ответов. Казалось, что это может быть только одна из четырех или пяти коротких фраз, но все это были старые слова, близкие к исконному языку, и я могла только догадываться об их значении. И мне всегда приходилось максимально концентрироваться с обратной стороны стены, будь то каменная стена воинского двора или войлочная стена дядиной юрты.
Осенью того года все начало меняться. На самом деле все началось с того, что Тенцинг, который с каждым месяцем становился все сильнее, выше и красивее, однажды утром после занятий подбежал ко мне, запыхавшись.
– О, Пятница! Угадай, что! Дядя говорит, что мы наконец-то закончили «Совершенство мудрости» и на следующей неделе займемся «Стариком»!
Всякий раз, когда Тенцинг волновался, я тоже переживала, даже если ничего не знала о том, что его тревожит. Позже я узнала, что «Совершенство мудрости» было первой из Пяти Великих Книг, которые молодой монах должен был освоить на пути к тому, чтобы стать геше. Его завершение было большим шагом для мальчиков, на который в некоторых монастырях могло уйти семь лет. Но мне тогда было всего семь лет, и я не знала обо всех этих вещах. Новость про «Старика» звучала интересно.
– Что такое «Старик», Тенцинг? – зашептала я, хватая его за руку.
– О, это действительно чудесно. Ты не поверишь. Видишь ли, чтобы отпраздновать окончание Первой Книги, мы шествуем по монастырю в удивительных костюмах. Старик, я думаю, какой-то стародавний правитель. И у него есть правая рука, его Поверенный. А еще есть пара крепких телохранителей, которые их сопровождают, а также какой-то болван, придворный шут или что-то в этом роде.
Итак, мы шествуем по монастырю все утро, а телохранители поднимают много шума и кричат: «Хо! Вот идет Старик! Пропустите!», и все должны уйти с дороги. Время от времени мы можем остановиться, где угодно на территории монастыря и все соберутся вокруг, и тогда Старик укажет на кого-то в толпе, это может быть кто угодно, понимаешь, и тогда Поверенный кивнет одному из телохранителей, и тот подойдет к этому человеку – неважно, кто это будет на самом деле – и станет махать перед ним своим большим фальшивым мечом и закричит: «Ты там! Подойди к Старику! Тебе приказано ответить на его вопросы!»
И этого человека ведут к Старику, и Старик задает ему какие-то очень глупые вопросы, и неважно, кто перед ним – это может быть даже Дядя, или сам Драгоценный настоятель! И они должны подойти и засвидетельствовать свое почтение Старику, и ответить на любой смешной вопрос, который он им задаст!
Понимаешь?! Сам дядя может идти по дороге, и Старик может окликнуть его и сказать: «Эй, ты там! Я узнал тебя! Не ты ли тот учитель, который всегда задает молодым монахам слишком много домашней работы? И, кстати, у тебя есть какое-нибудь хорошее объяснение тому, почему все твои уроки на прошлой неделе были такими скучными?» И тогда дядя, или настоятель, или кто-то еще должны подыграть и дать хороший ответ, и вся толпа в конце концов зальется смехом! – он тоже засмеялся, и я засмеялась и с волнением потянула его за руку. Шанс заполучить всезнающих взрослых! Шанс поменяться ролями! Пусть разбираются, когда мы говорим вещи, которые не имеют никакого смысла! Но потом я подумала о другом, и поникла.
– Но кто-нибудь сможет прийти и посмотреть, Тенцинг? Тот, кто хочет?
– Кто угодно! – воскликнул он. – Нет! Все! Это самое веселое за весь год! Вы сошли бы с ума, если бы пропустили это!
Потом мне пришла в голову еще одна вещь.
– А ты, Тенцинг, станешь кем-то важным? – с обожанием спросил я.
Он расплылся в широкой улыбке и сказал:
– Ну, ты знаешь, Дром и Молот такие большие и крепкие, что их выбрали в качестве телохранителей Старика. Палка высокий, никогда не улыбается и весь такой проницательный, поэтому его, конечно, выбрали Помощником Старика. Ди-ди-ла с его большими смешными глазами и торчащими зубами, и с этим заиканием, и, разумеется, потому, что он веселый парень, он должен быть придворным шутом. Значит, мне оставалось быть… – начал он.
– Стариком! – я взвизгнула от радости, а потом мы, вскинув руки, начали смеяться и танцевать вокруг поляны, пока, наконец, дядя не выглянул и не сделал нам замечание – но не без широкой улыбки.
В ночь перед важным днем мы с Тенцингом были слишком взволнованы, чтобы уснуть. Мы легли на небольшую стопку новых ковров, сотканных Амалой, и склонили головы к семейному огню, потому что было уже довольно холодно и так будет оставаться до тех пор, пока солнце не взойдет на небо. Я усиленно думала о действительно неловких вопросах, которые я могла бы предложить Тенцингу задать взрослым. На алтаре напротив костровой ямы всю ночь горели три масляные лампады на удачу, заливая юрту жизнерадостным золотым светом. Они казались отражением моего собственного сердца – наша семья была такой счастливой, столько всего хорошего происходило, у меня был такой замечательный сильный брат и умные хорошие родители, и бабушка, которая была моей лучшей подругой по играм, но в то же время и моим надежным прибежищем. И так я думала мечтательно некоторое время, пока мы не услышали храп отца с одной стороны и беспокойный сон бабушки с другой стороны. Затем Тенцинг ткнул меня в ребра, и мы прижались друг к другу головами и проговорили всю ночь – тихо хихикая, придумывая способы сбить с толку взрослых. Я помню последний вопрос о том, может ли Старик поставить своих телохранителей на место – это казалось прекрасной возможностью отомстить Дрому и Хаммеру, – но Тенцинг сказал, что он так не думает, и после Отец присел рядом с нами на холоде и нежно разбудил нас.
Он и Амала уже были одеты в свои прекрасные шелковые халаты с яркими поясами на талии. Они выглядели так мило, что приятно было проснуться. Бабушка все еще лежала в своей причудливой кроватке среди резных сундуков и столов; она лежала на боку, подперев голову рукой, осматривая свои владения сонным царственным взглядом, ее длинные красивые седые волосы ниспадали на подушки.
– Поспешите вместе с Тенцингом, – зевнула она. – Я приду через некоторое время с маленькой Пятницей. Я ни за что не просижу пару часов в молитвах в большом холодном храме, пока все они будут благословлены для следующей книги, которую им предстоит изучить. Мы будем снаружи, когда придет время появиться Старику, – и она подмигнула нам с Тенцингом и снова натянула одеяла и меха на плечи.
Завязалась небольшая потасовка, пока Амала вытаскивала несколько красивых и теплых, но очень колючих новых шерстяных халатов для Тенцинга, который отказывался переодеваться из своих удобных поношенных хлопковых, пока отец не заключил с ним одну из своих обычных сделок и не предложил Тенцингу всю дорогу идти, наряженным в белую бороду Старика. Это была действительно замечательная борода, доходившая Тенцингу до пояса; отец искусно соорудил ее из большого количества длинных тонких волосков, срезанных с хвоста Снежка, одного из его любимых караванных яков.
Я была слишком взволнована, чтобы снова лечь, поэтому я вышла попрощаться. Дядя тоже появился, его грустные карие глаза блестели, как всегда ранним утром, – он никогда не выглядел сонным.
– Что ж, еще раз поздравляю, – улыбнулся он Тенцингу, сердечно похлопав его по спине. – Сохраняй доброе сердце во время молитвы; и желаю удачи с этим… э… Стариком!
Тенцинг и я одновременно вздрогнули и уставились на него.
– Но дядя, – спросила я. – Значит, ты не придешь смотреть?
– Э… э… здесь много дел, – пробормотал он, но мы знали, что у него выходной, и, вероятно, он просто с нетерпением ждал возможности провести его взаперти в своем доме со своими книгами. Оказалось, что именно так проводили день Старика многие старшие преподаватели.
– И вообще, – добавил дядя, – кто-то же должен присматривать за домом! – Он серьезно кивнул отцу, который лишь закатил глаза с улыбкой и потянул за собой Тенцинга и Амалу. Они вышли на конную дорогу, где многие жители деревни и их сыновья вставали и направлялись на молитву. Амале не нравилось много разговаривать с другими людьми на ходу, но она знала, что по бороде все увидят, что «ее маленький геше» будет играть главную роль.
Бабушка вставала особенно медленно. Я притащила снаружи одно из деревянных ведер с водой и поставила рядом с очагом, чтобы лед растаял сверху. Затем я подложила в огонь поленья, пытаясь заставить бабушку выйти из-под одеяла. Мне еще не разрешали готовить утренний чай – я была еще слишком мала, чтобы дотянуться до верха маслобойки, не говоря уже о том, чтобы толкать поршень, но я наполнила большой чайник и поставила его рядом с огнем, чтобы он согрелся. Теперь все, что я могла сделать, это сесть и с нетерпением ждать бабушку. Часто по утрам я напевала про себя, для практики, отрывки из выученных священных книг. Но этого не происходило, когда я слишком много думала о чем-то другом, например, о Старике.
Казалось, прошло несколько часов – но было еще темно, – когда бабушка наконец села. Она выглядела усталой и сварливой, пока заваривала чай, откладывая немного в небольшую маслобойку, чтобы дядя мог прийти позже. Затем она сделала утреннее подношение дыма можжевельника небесным богам своей родины; в этот раз все казалось очень тихим, и ее мысли надолго ушли с ними. Потом села на край кровати и стала с рассеянным видом ковыряться, пытаясь что-то найти.
– Что такое, бабушка? – спросил я, немного беспокоясь, что мы можем опоздать.
– Капрель, – пробормотала она. – Не могу найти капрель.
Капрель был одним из самых ценных вещей бабушки – это была маленькая металлическая трубка с крышкой, в которой хранились все ее швейные иглы. Иглы в те дни были редкостью – местные иглы были шершавыми, их изготавливали путем многочасовой обработки куска железа. Самые лучшие – а у бабушки была большая их коллекция – были из Индии, с далекого юга. Их нужно было везти с караваном, это долгий и опасный путь по снежным горам; но ведь именно этим и занимался отец.
– Капрель, за что? – я плакала.
– Ох, ах… – пробормотала она, все еще ища под всеми своими вещами. – Надо кое-что сшить, надо кое-что дошить.
Я застонала внутри. Мы наверняка опоздали в самый важный день – в день, когда мы с Тенцингом могли веселиться со взрослыми.
– Что закончить? – я плакала.
– О, вот этот прекрасный кусок шелка из Индии, который твой отец подарил мне на прошлой неделе. Сказал, что я могу сделать из него блузку для сегодняшнего особенного дня. Твой отец такой чудесный, почти такой же умный, как твой дед! – провозгласила она в потолок, а потом снова принялась рыться.
– Но нам пора идти, – захныкала я. – Мы опоздаем! Мы можем пропустить что-то из Старика! Почему ты не закончила шить раньше?
– Потому что я… я… – пробормотала она, будто все еще сонная, я не могла разобрать. – Ой! – вскрикнула она, перестала вертеться и резко выпрямилась. – Я не могла закончить, потому что всю неделю тайком шила кое-что еще! – вдруг вспомнила она.
А потом бабушка полезла за подушку и вытащила небольшой сверток, завернутый в пеструю хлопчатобумажную ткань. Она протянула его мне с немного растерянной улыбкой.
Я развернула ткань и впервые увидела прекрасный небесно-голубой шелк. Это была красивая новая блузка, сшитая на мой размер. Я никогда особо не беспокоилась об одежде, но новая блузка была действительно чудесная, и я широко улыбнулась, забралась на кровать и обняла бабушку за талию. Она счастливо улыбнулась и указала мне на сверток.
– Смотри, там есть кое-что еще, – улыбнулась она.
И тут я увидела, что там новая шерстяная чуба – серовато-синяя, как раз моего размера. Чуба – это предмет одежды, который почти всегда носили тибетские дамы. У него длинная красивая юбка, которая доходит до щиколоток. Верхняя часть сзади полностью покрывает спину и спереди примерно наполовину, и вы застегиваете эти части на плече. Блузка надевается вниз и спереди видно ее воротник и рукава, это очень красиво. Бабушка заставила меня надеть обновки и встать у огня, чтобы она могла видеть.
– О, это прекрасно, – мечтательно сказала она. – Ты выглядишь как синее небо, как будто один из небесных ангелов спустился только сегодня.
– Я сделала только блузку, – добавила она. – Мне стало тяжело видеть что-либо, не говоря уже о том, чтобы шить. Жена портного сделала все остальное; я бы сказала, довольно качественная работа, – и она потрогала несколько швов.
– Куда девался капрель? – она вдруг опомнилась и опять стала нервно рыться в своих вещах. – Тут немного, просто нужно добавить немного парчи на рукава, – и она подняла свою новую блузку.
Она была такая же, как моя. Я хихикнула, вспомнив, как она выпросила у отца кусок, достаточный для нас обоих, и бабушка мягко улыбнулась мне в ответ.
Затем она снова перерыла все свои груды вещей. Через какое-то время радость от новой одежды сошла на нет, и я взобралась на кровать, все более и более неистово, помогая ей открывать коробочки и мешочки. Я посмотрела на ее блузку.
– Но бабушка, ты знаешь, это уже такая прелестная блузка. Я не думаю, что нужно что-то добавлять к ней, – сказала я, очень опасаясь, что мы вообще пропустим Старика. – И я думаю, что, может быть, уже поздно.
Она приблизила свое лицо к моему, и в ее глазах снова появилось то стальное выражение.
– Нет, маленькая Пятница. Все должно быть правильно.
– Это вещи, – продолжала она, – вещи, которые у тебя есть. И она обвела руками вокруг себя, показывая на кучки вещей, которые она накопила за все эти годы. – Они должны быть красивыми. Вещи должны быть красивыми. У людей должны быть красивые вещи, – и она пристально посмотрела на меня затуманенными глазами, словно пытаясь убедить себя в чем-то. Затем ее лицо смягчилось, и она перешла на властный тон старейшины семьи. – И не волнуйся, маленькая Пятница, – сказала она, похлопав меня по руке. – Мы будем вовремя. У меня все спланировано. Мы пойдем кратчайшим путем через перевал – к тому времени уже светает, – а потом пойдем домой пешком по конной дороге, и это будет средь бела дня, и все смогут увидеть наши новые наряды.
Затем, чтобы закрепить договоренность, она потянулась к маленькому красному мешочку на сундуке у ее кровати и вытряхнула сырный кусочек, чтобы я пожевала его и помолчала. И оттуда вывалился капрель.
– Ой! – воскликнула бабушка. – Я знала, что положила его туда, где мы с тобой его найдем! – Она дала мне сыр и взяла капрель, трясущимися руками открыла его и все иголки рассыпались по полу острыми точками на холодном камне.
Тогда все стало казаться странным. Я лежала в темноте под кроватью, пытаясь найти иголки, а они вонзались в мои пальцы. Бабушка бормотала и пыталась пришить модные манжеты, но они выходили криво – и самое странное, она даже этого не замечала. А потом мы пошли короткой дорогой, по тропинке между каменным храмом и загоном для скота.
– Разве мы не должны попрощаться с дядей? – Спросила я.
– О нет, – рассеянно ответила бабушка. Она смотрела на гребень впереди нас или, может быть, на небо над ним. – Он уже зачитался какой-нибудь книгой или медитирует. Он, наверное, думает, что мы уехали давным-давно по конной дороге.
А потом она потащила меня по грязной тропе между полями:
– Не наступай на зерно, дорогая, – как будто я не знаю, что каждый стебелек ценен. И рука у нее была ледяная, ветер дул нам в спину, солнце взошло, но не вышло, потому небо заволокли густые серые тучи. И все, что я видела, – это спина бабушки, синий шелк, парчовые манжеты и высокие снопы озимой пшеницы вокруг нас.
И вот после получаса ходьбы мы вышли на поляну, позади пшеничного поля, где была большая запруда, а земля вся промерзла и была покрыта ямами от копыт скота. И мы повернули вниз по течению реки, направо, как мы всегда делаем, чтобы пересечь поток по бревнам и камням, которые образуют дамбу.
И ее холодная рука все еще дрожала, и она потянула меня через бревно, которое мы переходили тысячу раз, но на этот раз в конце ее нога немного соскользнула и погрузилась в ледяную воду, но у бабушки такое суровое выражение лица, и она сказала:
– Не обращай внимания на это, дитя, – и теперь в какой-то спешке потянула меня вверх по течению на другой берег, мимо запруды. Вот мы уже близко к хребту, и она снова посмотрела на его вершину – или на небо? И одной лишь силой воли она заставила свое старое тело подниматься вверх по утоптанной земле.
Вот мы наверху, мы остановились, и бабушка очень тяжело дышит, и кончики ее холодных пальцев колют мои маленькие ладошки, как рассыпавшиеся иголки. И солнце еще беспомощно за серостью туч у нас за спиной, и дом далеко там, за полями, юрты маленькие, как грибы.
И теперь вниз по противоположному склону, почти в темноте, по тропинке, круто пересекающей гребень холодного серого сланца.
– Шагай осторожно, малышка. Здесь не место падать, – и она кивнула на крутой каменный склон под нами и утес в конце, где жители деревни и монахи добывали сланец, чтобы покрыть крыши и выложить дорожки во дворах. И мы осторожно стали пробираться по острым скользким каменным плитам, и она вдруг остановилась и высоко подняла свою царственную голову и гордо посмотрела вниз на какие-то сосны внизу и указала рукой, как какая-то суровая богиня:
– Посмотри на него!
И я внимательно смотрю, но я мало что могу разглядеть во мраке, но тут замечаю движение среди сосен. И сначала я вижу рога, похожие на длинные изогнутые мечи, каждый длиннее человеческой ноги. А потом могучую голову и, наконец, тело, плечи в десяти футах над землей. И это какой-то большой зверь, похожий на дикого яка, и он останавливается на полпути к деревьям, и поворачивает к нам свою страшную морду, и смотрит пронзительно, долго и медленно.
И вот он мчится вверх по хребту, запрокинув мохнатую голову, разинув пасть, но никакого рева, тишина, только прерывистое дыхание. Он преодолевает крутой склон прыжками по двадцать футов за раз, его ноги пружинят, острые, как нож, копыта вонзаются в камень. Обломки серой скалы летят вниз и с обрыва, разбиваясь о дно. Сам хребет дрожит под нами. И, прежде чем мы успели сделать хоть один шаг, он вырос перед нами, огромный, слюнявый, возвышающийся над нашими головами, его кроваво-красные глаза смотрят на меня, и я чувствую смертельный холод. Его взгляд скользит через мое плечо, останавливается на бабушке и замирает.
А потом зверь просто повернулся, тихо, мягко, и потрусил, как пони, по тропинке, по которой только что спустились мы с бабушкой. Он достиг вершины хребта и вышел на огромный плоский камень, встав на фоне неба. Он повернулся и посмотрел на нас, ветер развевал его шерсть на фоне неба, как огромное боевое знамя. На этот раз он не смотрел на меня, он смотрел поверх, на бабушку, стоящую за мной.
И она тихонько воскликнула:
– Ох, – и я никогда не забуду этого, пока живу. Я обернулась, чтобы увидеть ее, и ее лицо было обращено к зверю или к самому небу, она пристально смотрела вверх, и ее руки были раскинуты в стороны, как будто она танцевала перед отцовским костром.
Я повернулась посмотреть на зверя, но он исчез, и ветер снова рвал серые облака, и они сами казались большими сражающимися животными, разрывающими друг друга, а затем они рассеялись в одно мгновение, обнажив огромную пропасть чистого голубого неба, которую заливало золотое солнце.
Бабушка ритмично топнула ногой три раза и мое сердце подпрыгнуло, надеясь, что это был просто танец, я обернулась, она была там, в луче золотого света, и ее голова была запрокинута к небу, и она сделала три грациозных вращения почти в воздухе…
А потом бабушка резко рухнула на землю и покатилась по камням к краю обрыва.
