Майкл Льюис
Отмененный проект
Глава 2. Аутсайдер
Дэнни Канеман сомневался во многом, но, пожалуй, самое любопытное, что он сомневался в собственной памяти. Он читал целые семестры лекций из головы, без единой заметки. Его студентам казалось, что он знает наизусть все учебники, и он не стеснялся требовать от них того же. Но когда его спрашивали о каком-то событии в прошлом, он отвечал, что не доверяет своей памяти. И вам не советует.
«В нем вообще сильны сомнения, – вспоминал один из бывших студентов Канемана. – И это очень полезно. Потому что это заставляло его идти все дальше и дальше». А может быть, он просто хотел выстроить еще одну линию обороны против тех, кто хотел бы его разгадать. В любом случае он держался на большой дистанции от сил и событий, которые его же сформировали.
Канеман мог не доверять своим воспоминаниям, однако о некоторых рассказывал. Например, он вспоминал, как однажды, в конце 1941-го или начале 1942 года, во время немецкой оккупации Парижа, он был пойман на улице после комендантского часа. Новый закон обязывал евреев носить желтую звезду Давида на верхней одежде. Такой знак вызывал у него столь глубокий стыд, что он старался приходить в школу на полчаса раньше, чтобы другие дети его не видели. А после школы, выходя на улицу, надевал свой свитер наизнанку.
Как-то идя домой слишком поздно вечером, он заметил приближающегося немецкого солдата. «Он был одет в черный мундир, которого, как мне сказали, нужно бояться больше всего – такие носили солдаты СС, – вспоминает Канеман в своей автобиографии для Нобелевского комитета. – Я попытался проскочить мимо, но, оказавшись рядом, заметил, что солдат пристально на меня смотрит. Затем он поманил меня, поднял и обнял. Я был в ужасе, что он заметит звезду на внутренней стороне моего свитера. Солдат что-то говорил мне по-немецки с большим жаром. Потом опустил меня, открыл свой бумажник, показал фотографию мальчика и дал немного денег. Я пошел домой, более чем когда-либо уверенный в правоте матери, утверждавшей, что люди бесконечно сложны и интересны».
Канеман также помнил, когда отец попал в большую облаву в ноябре 1941 года. Тысячи евреев были схвачены и отправлены в лагеря. У Дэнни были непростые отношения со своей матерью, но отца он буквально обожал. Отец попал в пересыльную тюрьму в Дранси, пригороде Парижа. Там в помещениях, рассчитанных на семьсот человек, разместили семь тысяч евреев.
«Я помню, как мы с матерью шли смотреть на эту тюрьму, – рассказывал Дэнни. – Она была какая-то розово-оранжевая. Множество людей, но лиц не разобрать. Слышались голоса женщин и детей. Помню охранника. Он сказал: «Здесь тяжело. Их кормят очистками».
Для большинства евреев Дранси был лишь остановкой на пути в концлагерь: после прибытия сюда многих детей разлучили с родителями и отправили поездами для уничтожения в газовых камерах Освенцима.
Отца Дэнни освободили через шесть недель благодаря помощи Эжена Шюлле – основателя и директора гигантской французской косметической компании «Лореаль», где отец Дэнни работал химиком. Через много лет после войны Шюлле будет разоблачен как один из организаторов помощи нацистам в выявлении и уничтожении французских евреев. Каким-то образом тот сделал особое исключение для своего замечательного химика: он убедил немцев, что отец Дэнни важен для его военных проектов, и того отправили обратно в Париж.
Дэнни помнил этот день в подробностях: «Мы знали, что он вернется, поэтому пошли по магазинам купить еды. Когда мы вернулись, отец уже был дома и открыл нам дверь. В своем лучшем костюме. Он весил сорок пять килограммов – кожа да кости. И он ничего не съел. Это произвело на меня сильное впечатление. Он ждал нас, чтобы поесть вместе».
Понимая, что даже Шюлле не в состоянии обеспечить их безопасность в Париже, отец Дэнни собрал семью и бежал. К 1942 году все границы перекрыли, и непонятно было, где можно скрыться. Дэнни, его старшая сестра Рут и его родители – Эфраим и Рахиль – отправились на юг, где формально еще держался режим Виши. Они ночевали в сараях, и каким-то чудом им удалось пробраться без осложнений. Дэнни вспоминал, что в фальшивых документах, которые отец как-то смог раздобыть в Париже, содержалась опечатка.
Дэнни, его сестра и мать получили фамилию Коде, а его отец – Годе. Чтобы избежать провала, Дэнни должен был называть отца «дядей». Ему также приходилось прикрывать маму, потому что ее основным языком был идиш и она все еще говорила по-французски с акцентом. Ей трудно давалось молчание. Она всегда много говорила. И обвиняла мужа во всем, что с ними случилось.
Они остались в Париже только потому, что отец поддался воспоминаниям о Первой мировой войне. Тогда немцы не дошли до Парижа, вот он и решил, что и в этот раз не доберутся. Мать не соглашалась. «Я помню, что моя мама предвидела ужас задолго до того, как он случился, она была беспокойной пессимисткой, а отец солнечным и оптимистичным». Дэнни чувствовал, что он очень похож на мать и совсем не похож на отца. Его чувства к себе были сложными.
В начале зимы 1942 года они оказались в прибрежном городке Жуан-ле-Пен. Теперь у них был собственный дом с химической лабораторией, так что отец Дэнни мог продолжать работать. Чтобы смешаться с местным обществом, Дэнни отправили в школу с предупреждением не говорить лишнего и не выглядеть слишком умным: «Они боялись, что так во мне определят еврея».
Сколько он себя помнил, Дэнни всегда воспринимал себя развитым не по годам книгочеем. Он был настолько плох в спорте, что одноклассники обзывали его «живым трупом». Учитель физкультуры как-то воспротивился высшим оценкам Дэнни со словами «всему есть предел!» Думая, кем может стать, когда вырастет, Дэнни не сомневался, что будет интеллектуалом. Это был его образ самого себя: мозг без тела.
Теперь у него появился новый образ: кролик на кроличьей охоте. Целью стало просто выжить.
Десятого ноября 1942 года немцы двинулись на юг Франции. Солдаты в черной форме вытаскивали мужчин из автобусов и сдирали с них одежду, проверяя, не обрезаны ли они. «Любой, кого поймали, был обречен», – вспоминал Дэнни.
Его отец не был сильно верующим. Именно утрата веры вынудила его, юного отпрыска прославленного раввинского рода, покинуть Литву и уехать в Париж. Дэнни еще не был готов отказаться от идеи, что во вселенной есть какая-то невидимая и заботливая сила. «Я спал под одной москитной сеткой с родителями. Они были в большой кровати, я маленькой. Мне было девять лет. И я молился Богу. И молитва была такой: я знаю, что ты очень занят и что времена нынче тяжелые и все такое. Я не буду просить многого, я прошу еще один день».
Спасаясь, они вновь бежали, в этот раз в город Кань-сюр-Мер на Лазурном Берегу, в имение, принадлежавшее полковнику старой французской армии. В течение следующих нескольких месяцев Дэнни не мог выходить на улицу и коротал время с книгами. Он читал и перечитывал «Вокруг света за восемьдесят дней» и полюбил все английское, особенно Филеаса Фогга. Французский полковник оставил после себя длинные полки, наполненные отчетами об окопной войне под Верденом. Дэнни прочел их все и стал кем-то вроде эксперта по этой теме.
Его отец все еще работал в химической лаборатории на побережье и приезжал на автобусе к семье в выходные дни. По пятницам Дэнни сидел с матерью в саду, наблюдал, как она штопает носки, и ждал приезда отца. «Мы жили на холме и могли видеть автовокзал. Мы никогда не знали, придет ли отец. С тех пор я возненавидел ожидание».
При поддержке правительства Виши и частных охотников за головами немцы стали более успешно выслеживать евреев. Отец Дэнни страдал от сахарного диабета, но сейчас для него было опаснее искать лечение, чем жить с заболеванием. Они снова бежали. Сначала прятались в гостинице, потом в курятнике. Курятник находился за сельским баром в маленькой деревне под Лиможем.
Здесь не было немецких войск, только милиция – полувоенная организация, помогавшая немцам охотиться на евреев и бороться с французским сопротивлением. Как его отец нашел это место, Дэнни не знал, но, должно быть, основатель компании «Лореаль» мог иметь к этому отношение. Так же как и к регулярно приносимым пакетам с едой. Они возвели перегородку посредине помещения, чтобы сестра Дэнни могла побыть наедине. Зимой в курятнике было так холодно, что дверь примерзала наглухо. Его сестра пыталась спать на печи и как-то раз проснулась в обгоревшем халате.
Чтобы сойти за христиан, мать и сестра Дэнни стали ходить по воскресеньям в церковь. Десятилетний Дэнни вернулся в школу; предполагалось, что так он будет вызывать меньше подозрений. Ученики в сельской школе оказались еще менее способными, чем в Жуан-ле-Пен.
Единственный урок, который Дэнни запомнил, был об одном событии в жизни учителя. Детали рассказа показались ему настолько нелепыми, что он счел его выдумкой: «Я сказал, что это совершенно невозможно! И спросил об этом маму. Она ответила, что так случается». Все-таки он им не поверил. Но однажды ночью, когда Дэнни, как обычно, спал со своей матерью в одной кровати, ему понадобилось выйти в туалет. Когда он перелезал через нее, она проснулась – и обнаружила над собой сына. «Моя мать испугалась. И тогда я подумал: в конце концов, всякое бывает».
Даже в детстве Дэнни испытывал почти теоретический интерес к другим людям: почему они думают то, что думают, почему они поступают так, а не иначе? Его личный опыт в этой сфере был ограничен. Он ходил в школу, однако избегал контактов с учителями и одноклассниками. Он ни с кем не сдружился. Даже случайное знакомство могло стать смертельной угрозой. С другой стороны, находясь на определенной дистанции, он был очевидцем многих интересных поступков.
Дэнни считал, что его учитель и владельцы бара не могли не понимать, что он еврей. По какой еще причине умный городской мальчик десяти лет сидит в классной комнате, наполненной деревенскими недотепами? Зачем его явно состоятельная семья поселилась в курятнике? Но они ни разу даже не намекнули на свое знание. Учитель ставил ему высокие оценки и даже приглашал к себе домой. Мадам Андрие, хозяйка бара, обращалась к нему за помощью, давала советы (совершенно бесполезные) и даже пыталась обсудить с матерью перспективу совместного открытия борделя. А многие другие люди, вполне очевидно, вообще ничего не подозревали.
Дэнни особенно запомнился молодой французский нацист, сотрудник милиции, который безуспешно ухаживал за сестрой Дэнни. Ей было девятнадцать, и она стала красавицей. (После войны она с большим удовольствием дала знать нацисту, что он влюбился в еврейку.)
В ночь на 27 апреля 1944 года – эту дату Дэнни никогда не забудет – отец позвал его на прогулку. У отца появились темные пятна во рту. В свои сорок девять лет он выглядел стариком. «Он сказал мне, что я должен стать ответственным, – вспоминал Дэнни. – Он сказал мне, чтобы я считал себя единственным мужчиной в семье. Он рассказал, как удержать ситуацию с моей матерью под контролем и что я – самый нормальный человек в семье. Я дал ему книгу своих стихов. В ту ночь он умер».
О смерти отца у Дэнни осталось мало воспоминаний, за исключением того, что мать заставила его провести ночь с месье и мадам Андрие. Она знала еще одного еврея, прячущегося в этой деревне, и позвала его на помощь. Умершего похоронили по еврейскому обряду, однако Дэнни не пригласили, наверное, потому, что это было слишком опасно. «Я очень разозлился на отца из-за его смерти, – говорил Дэнни. – Он был хорошим. Но он не был сильным».
Шесть недель спустя в Нормандию вошли союзники. Дэнни так и не увидел ни одного солдата. Через его деревню не проезжали американские танки, пехотинцы не раздавали конфет детишкам. Просто однажды он проснулся с ощущением радости в воздухе. Членов милиции расстреливали или арестовывали, многие женщины ходили с обритыми головами – наказание за то, что спали с немцами. К декабрю фашисты были полностью изгнаны из Франции, а Дэнни и его мать смогли поехать в Париж и посмотреть, что осталось от их дома и имущества.
Дэнни взял с собой записную книжку, озаглавленную «Что я пишу о том, что думаю». В Париже ему попался на глаза один из учебников его сестры, где он прочитал эссе Паскаля. Оно вдохновило его написать в тетрадь собственные размышления.
Немцы начали свою последнюю контратаку, чтобы вернуть Францию. Дэнни и его мать жили в страхе, что они прорвутся. А Дэнни писал эссе, в котором пытался объяснить потребность человека в религии. Он начал с цитаты из Паскаля: «Вера – это бог, ощущаемый сердцем» и добавил от себя: «Как верно!» Дальше последовали его собственные строки: «Соборы и органы – это искусственный способ создавать такое же чувство».
Дэнни больше не думал о Боге как о сущности, которой мог бы молиться. Позднее он испытывал одновременно и гордость, и стыд, обращаясь к своим детским религиозным исканиям. Его незрелое эссе было «глубоко связано в моем сознании с тем, что я еврей, с тем, что у меня сильный ум и слабое тело, и с тем, что я никогда не ладил с другими мальчиками».
Они остались в своей старой парижской квартире. Впервые за пять лет Дэнни ходил в школу, не скрывая, кто он такой. И на многие годы у него сохранились нежные воспоминания о завязавшейся там дружбе с парой статных русских аристократов.
Через много лет он решил проверить свою память, разыскал братьев и связался с ними. Один из братьев стал архитектором, другой врачом. Они ответили, что прекрасно помнят его, и прислали снимок, где их сфотографировали вместе. Но не Дэнни был на этой фотографии. Братья его с кем-то перепутали. Дружба оказалась воображаемой.
Канеманы чувствовали себя в Европе неуютно и в 1946 году покинули ее. Вся родня отца осталась в Литве и вместе с шестью тысячами других евреев в их городе была убита. Выжил только дядя Дэнни, раввин, который во время вторжения немцев оказался вне страны. Он, как и семья матери Дэнни, поселился в Палестине. Так они и переехали в Палестину.
Переезд запомнился Дэнни лишь одним: стаканом молока, принесенным дядей. «Я до сих пор помню, какое оно белое. Мой первый стакан молока за пять лет». Дэнни, его мать и сестра перебрались к родственникам матери в Иерусалиме.
Там годом позже, в тринадцать лет, Дэнни принял окончательное решение относительно Бога: «До сих пор помню, где это произошло – на улице в Иерусалиме. Я мог представить себе, что Бог есть, но не мог поверить, что его беспокоит, занимаюсь ли я онанизмом. И я пришел к выводу, что Бога нет. Так закончилась моя религиозная жизнь».
И это все, что Дэнни Канеман помнил – или решил помнить – о детстве. В возрасте семи лет ему велели никому не доверять, и он не доверял. Его выживание зависело от того, насколько успешно он закроется от других людей. Ему суждено было стать одним из самых влиятельных мировых психологов и невероятно глубоким знатоком человеческих ошибок.
Его работы, среди прочего, будут исследовать роль памяти человека в формировании суждений. Как, например, память французской армии о немецкой военной стратегии в прошлой войне могла привести к недооценке стратегии вермахта в новой войне. Как память человека о поведении немцев в прошлом могла привести его к неправильной оценке намерений немцев в будущем. Или как память о маленьком мальчике в Германии помешала эсэсовцу, обученному выслеживать евреев, опознать еврея в мальчике, которого он обнял на парижской улице.
Свои собственные воспоминания, впрочем, Канеман считал несущественными. И настаивал, что прошлое оказало мало влияния на то, как он смотрит на мир, или в конечном итоге на то, как мир смотрит на него. «Говорят, что детство оказывает большое влияние на дальнейшую жизнь человека, – сказал он однажды, когда его прижали вопросами. – Сомневаюсь». Он никому не рассказывал о своем опыте выживания во время войны. И только после получения Нобелевской премии, когда журналисты начали выискивать подробности, старые друзья Дэнни узнали о его прошлом из газет.
Осенью 1947 года проблема Палестины перешла от Великобритании к Организации Объединенных Наций, которая 29 ноября приняла резолюцию, формально разделившую эту землю на две страны: новое еврейское государство площадью примерно с Коннектикут и арабское – немного меньше размером. Иерусалим и его святые места не отошли никому. Любой человек, живущий в Иерусалиме, становился «гражданином» Иерусалима. На практике был арабский Иерусалим и еврейский Иерусалим, и жители каждого из них делали все возможное, чтобы друг друга убить. Квартира, где жил Дэнни со своей матерью, находилась возле неофициальной границы между двумя частями города. Однажды пуля прошла сквозь спальню Дэнни. Лидер его скаутского отряда был убит.
«И все же, – говорил Дэнни, – жизнь там не казалась мне особенно опасной. Все было по-другому, все было гораздо лучше. Потому что мы сражались. Я не хотел быть жертвой. Я не хотел быть кроликом».
Поздней ночью в январе 1948 года он с ощутимым трепетом увидел первых еврейских солдат: тридцать восемь молодых бойцов собрались в подвале его здания. Арабские боевики заблокировали несколько еврейских поселений на юге маленькой страны. Тридцать восемь еврейских солдат уходили из подвала Дэнни, чтобы спасти поселенцев. По дороге трое вернулись обратно – один подвернул ногу и двое его сопровождали. Поэтому группа стала известна как «35».
Они планировали пробраться к цели под покровом темноты, но не успели, и солнце застало их на марше. Бойцы встретили арабского пастуха и решили отпустить его, по крайней мере, именно так слышал эту историю Дэнни. А пастух сообщил о них арабским солдатам, которые устроили засаду, убили тридцать пять юношей и изуродовали их тела. «Вы знаете, почему они были убиты? – спрашивал Дэнни. – Они были убиты, потому что не могли заставить себя пристрелить пастуха».
Несколько месяцев спустя колонна врачей и медсестер под знаком Красного Креста ехала из еврейской части города к горе Скопус, где находятся Еврейский университет и больница. Скопус располагался за арабской чертой, еврейский остров во враждебном море. Единственный путь проходил по полуторамильной узкой улице, безопасность передвижения по которой обеспечивали англичане. Обычно поездки проходили без приключений, но в тот день взрыв бомбы остановил передний грузовик. Арабы открыли пулеметный огонь по автобусам и машинам «Скорой помощи», ехавшим следом.
Нескольким машинам удалось развернуться и уехать, однако автобусы с пассажирами оказались в ловушке. Когда стрельба прекратилась, семьдесят восемь человек были мертвы, а тела так сильно обгорели, что хоронить их пришлось в братской могиле. Среди них был Энцо Бонавентура, психолог, приглашенный в Еврейский университет из Италии девять лет назад, чтобы создать кафедру психологии.
«Это выглядело невероятным – то, что мы хотели победить пять арабских стран, – но почему-то мы не беспокоились. Там действительно не было чувства обреченности, насколько я помню. Да, гибли люди и все такое, но для меня после Второй мировой войны это был пикник». Мать Дэнни, очевидно, была иного мнения: она подхватила своего четырнадцатилетнего сына и бежала из Иерусалима в Тель-Авив.
Четырнадцатого мая 1948 года Израиль провозгласил себя независимым государством, и на следующий же день английские солдаты покинули страну. А армии Иордании, Сирии, Египта, Ирака и Ливана начали боевые действия. На многие месяцы Иерусалим попал в осаду, да и в Тель-Авиве жизнь была далека от нормальной. Минарет на пляже рядом с местом, где сейчас гостиница «Интерконтиненталь», стал гнездом для арабского снайпера. Он стрелял по еврейским детям на пути в школу и обратно. «Пули летали везде», – вспоминал Шимон Шамир, будущий посол Израиля в Египте и Иордании.
Шамир стал первым настоящим другом Дэнни. «Другие дети в классе чувствовали некоторую дистанцию между собой и им, – вспоминает Шамир. – Он не хотел быть в группе. Он был очень избирателен, ему хватило одного друга». Дэнни не говорил на иврите, когда приехал в Израиль, однако к моменту приезда в Тель-Авив общался на нем уже свободно. А по-английски говорил лучше всех в классе. «Он считался лучшим, – вспоминает Шамир. – Я дразнил его: «Хочешь стать знаменитым?» Уже тогда было ощущение, что его ждет большое будущее».
Дэнни не пытался выглядеть необычным; он просто таким был. «Единственный в нашем классе, кто пытался выработать правильный английский акцент, – рассказывает Шамир. – Нам всем казалось, что это очень смешно. Он отличался от остальных, в какой-то степени даже был аутсайдером. Причем именно из-за особенностей личности, а не потому, что он беженец».
«Он всегда был поглощен какой-то проблемой или вопросом, – вспоминает Шамир. – Помню, однажды он показал мне длинное эссе, написанное для себя, и это было очень странно, потому что эссе – это обязанность, которая выполнялась только для школы, на заданную учителем тему. Идея очень длинного эссе, никоим образом не связанного с учебной программой, написанного просто потому, что ему самому было интересно, меня весьма впечатлила. Он сравнивал личности английского джентльмена и греческого аристократа времен Геракла». Дэнни искал в книгах и собственном разуме то, что большинство детей получают от людей вокруг них. «Я думаю, что он искал идеал, – предполагает Шамир. – Образец для подражания».
Война за независимость продолжалась десять месяцев. Еврейское государство увеличилось до размера чуть больше штата Нью-Джерси. Десять тысяч арабов погибли, три четверти миллиона палестинцев были перемещены. После войны мать с Дэнни вернулись в Иерусалим. Там Дэнни нашел своего второго близкого друга, мальчика английского происхождения по имени Ариэль Гинзберг.
В Тель-Авиве жили бедно, а в Иерусалиме еще беднее. Мало у кого был фотоаппарат, или телефон, или даже дверной звонок. Если вы хотели увидеть друга, нужно было идти к нему домой и стучать в дверь или свистеть. Дэнни приходил к дому Ариэля и свистел, Ариэль спускался к нему, и они направлялись в ИМКА[12] плавать и играть в пинг-понг. Дэнни казалось, что все просто замечательно, Гинзберг напоминал ему Филеаса Фогга. «Дэнни был другой, – вспоминает Гинзберг, – и держался обособленно. Я был его единственным другом».
За несколько лет после войны за независимость еврейское население того государства, что теперь называется Израиль, удвоилось – с 600 000 до 1,2 миллиона. У еврея, только что приехавшего в страну, не было другого места на земле для столь легкой и поддерживаемой государством ассимиляции с местным населением.
Дэнни в глубине души не ассимилировался. Люди, к которым он тяготел, чаще были рождены в Израиле, чем иммигрировали. Но сам себе он не казался израильтянином. Как и многие израильские мальчики и девочки, он вступил в скауты, потом бросил их, когда они с Ариэлем решили, что группа – это не для них. Хотя он выучил иврит с невероятной скоростью, дома он и его мать говорили по-французски, часто на повышенных тонах. «Он не был счастлив в семье, – говорит Гинзберг. – Его мать была суровой женщиной. Его сестра при первой возможности стала жить самостоятельно». Дэнни не принял новую расфасованную идентичность, которую ему предложил Израиль, а стал создавать собственную.
Идентичность, которую сложно определить. Потому что Дэнни затруднялся с самоопределением. Так, он, похоже, не проявлял особенного интереса к выбору места жительства. К своим увлечениям он относился как к временным и его не связывающим. Рут Гинзберг, с которой тогда встречался и на которой позднее женился близкий друг Дэнни, говорит: «Дэнни очень рано решил, что не намерен брать на себя обязательств. У меня было ощущение, что он рационализирует свою неукорененность. Он хотел быть человеком, который не нуждается в корнях. Чтобы смотреть на жизнь как на череду совпадений – это произошло таким-то образом, но могло случиться и иначе. Вы просто делаете то, что можете, в данных вам обстоятельствах».
Отсутствие у Дэнни потребности принадлежать месту или группе было особенно заметно среди людей, жаждущих земли и народа. «Я приехал в 1948 году, и я хотел быть как они, – вспоминал Йешу Колодны, профессор геологии в Еврейском университете, ровесник Дэнни, чья семья была уничтожена во время холокоста. – Это значит, что я хотел носить сандалии и шорты и знать имя каждой чертовой вади (долины) или горы, а больше всего я хотел потерять мой русский акцент. Мне было немного стыдно за свою историю. Я приехал сюда, чтобы поклониться героям моего народа. Дэнни смотрел на эту землю свысока, он не чувствовал ее своей».
Дэнни был эмигрантом в том же смысле, что и, к примеру, Владимир Набоков. Эмигрант, который сохраняет дистанцию. Свою манеру поведения. И отстраненный взгляд на местных жителей. В возрасте пятнадцати лет он прошел профессиональный тест, который определил его как будущего психолога. Неудивительно[13]. Он всегда чувствовал, что станет кем-то вроде профессора, а вопросы о человеческом поведении интересовали его больше всего.
«Психология – это способ заниматься философией, – говорит он. – Понять мир через осознание, почему люди, особенно я, видим мир таким, каким мы его видим. Вопрос о том, существует ли Бог, оставил меня равнодушным. Зато вопрос, почему люди верят в Бога, показался очень увлекательным. Мне неинтересны понятия «правильно» и «неправильно». Но мне интересно негодование. Вот что такое психолог!»
Большинство израильтян после окончания средней школы призывали в армию. Дэнни, определенному в разряд интеллектуально одаренных юношей, разрешили перейти сразу в университет для соискания степени в области психологии. Сделать это было затруднительно, потому что единственный кампус находился на арабской территории, а планы университета на создание факультета психологии были расстреляны в арабской засаде.
И вот осенним утром 1951 года семнадцатилетний Дэнни Канеман сидит на уроке математики в Иерусалимском монастыре – одном из нескольких временных домов для Еврейского университета. Большинство студентов пришли сюда после трех лет в армии, и многие из них участвовали в сражениях.
Следующие три года Дэнни, по сути, учил себя тому, чего ему не могли дать преподаватели. «Мне нравилась преподаватель статистики, – вспоминал Дэнни. – Правда, она не знала предмет, и мне приходилось изучать его по книгам». Его профессора были не командой специалистов, а, скорее, коллекцией характеров, как правило, из числа европейских эмигрантов, которые захотели жить в Израиле. «В основном все было организовано вокруг харизматических учителей, людей, которые имели биографии, а не просто учебный план, – вспоминал Авишай Маргалит, который уедет из Еврейского университета и станет профессором философии в Стэнфорде. – Они прожили большую жизнь».
Самым ярким из них был Йешаягу Лейбович – его Дэнни боготворил. Лейбович приехал в Палестину из Германии через Швейцарию в 1930-х годах с учеными степенями в медицине, химии, философии и, по слухам, еще в нескольких других областях. При этом он так и не смог получить водительские права, хотя семь раз пытался. «Вы бы видели, как он ходил по улицам, – вспоминает одна из его бывших студенток, Майя Бар-Хиллел. – Штаны задирались едва ли не под шею, у него были сутулые плечи и гигантский подбородок. Он разговаривал сам с собой и размахивал руками. Но его разум привлекал молодежь со всех уголков страны».
Что бы Лейбович ни преподавал – а казалось, нет такого предмета в университете, которому он не смог бы учить, – он никогда не упускал возможности превратить урок в шоу. «Конечно, я учился у него тому, что называлось биохимией, но это было в основном про жизнь, – вспоминает еще один студент. – Большая часть занятий посвящалась объяснению, какой идиот Бен-Гурион». Речь шла о Давиде Бен-Гурионе, первом премьер-министре Израиля.
Одной из любимых историй Лейбовича была про осла на равном расстоянии от двух вязанок сена. Осел не может решить, какой пучок сена ближе к нему, и умирает от голода. По словам Лейбовича, какое бы решение осел ни принял, в какую из сторон ни пошел бы, он пришел бы к сену и съел его. А вот когда решения принимаются людьми, то они становятся гораздо более сложными. И добавлял: «Что происходит со страной, когда осел принимает решения, которые должны делать люди, вы можете ежедневно узнавать из газет». Его класс всегда был полон.
Лейбович славился не только тем, что говорил, но и звуком, который издавал кусок мела в его руке. Он стучал им по доске, когда хотел обратить внимание на то, что написано там. Получалось, как будто стреляли.
Даже в столь юном возрасте и в тех условиях можно было определить направление в сознании Дэнни, которому он сопротивлялся. Повсюду витал дух Фрейда, но Дэнни не хотел, чтобы кто-то врал на его кушетке, и не хотел врать сам на кушетках других. Он решил не придавать особого значения опыту своего детства и даже своим собственным воспоминаниям: почему его должны беспокоить другие люди?
К началу 1950-х многие психологи полагали, что следует отказаться от амбиций по изучению внутренней работы человеческого разума. Если вы не можете наблюдать за тем, что происходит в сознании, невозможно даже делать вид, что вы изучаете его. Достойным научного внимания было признано то, что могло быть подвергнуто научному изучению – поведение живых существ.
Доминирующей научной школой стал бихевиоризм. Его король, Б. Ф. Скиннер, во время Второй мировой войны был нанят ВВС США, чтобы обучить голубей направлять бомбы[14]. Скиннер научил голубей, посаженных в специально созданные бомбы, долбить клювами по изображению цели, тем самым направляя к ней бомбу. При попадании клювом в нужное место птицы получали корм. (Их энтузиазм испарялся, когда зенитки открывали ответный огонь, поэтому до боевого применения не дошло.)
Успех Скиннера с голубями положил начало невероятно популярной идее, что поведение животных объясняется не их мыслями и чувствами, а внешними поощрениями и наказаниями. Он запирал крыс внутри того, что он называл «камерой оперантного обусловливания» (она вскоре стала известна как «ящик Скиннера») и учил их двигать рычаги и нажимать на кнопки. Он учил голубей танцевать, играть в пинг-понг и наигрывать «Возьми меня на игру»[15] на пианино.
Бихевиористы предполагали, что все, что они выяснили про крыс и голубей, применимо и к людям. Просто с ними по разным причинам менее удобно проводить эксперименты. «Для читателя, обеспокоенного идеей распространения опытов на человеческие объекты, слова предостережения в порядке вещей, – писал Скиннер в эссе «Как учить животных». – Мы должны приступить к программе, в которой будем в одних случаях применять соответствующие подкрепления, а в других – нет. При этом мы, вполне вероятно, сможем создать (в людях) эмоциональные эффекты. К сожалению, мы в состоянии формировать поведение, но пока не в состоянии измерять эмоции».
