Мартин Бубер
Я и Ты
– Но, значит, скорбь нашей судьбы возникла уже в самом начале праистории?
– Да, конечно, потому что осознание жизни сопровождает человека с самого начала его истории. Но в осознанной жизни становление человека есть лишь повторение мирового бытия. Дух появляется во времени как результат, даже как побочный продукт природы, но именно он присутствует в ней изначально, вне времени.
Противопоставление основных слов в разные времена и эпохи имело множество наименований, но в своей безымянной истине оно присуще творению.
– Итак, ты веришь, что праисторические времена были раем для человечества?
– Они могли быть и адом – и наверняка так оно и было; насколько я могу проследить ход истории, те времена были наполнены злобой и страхом, мучениями и жестокостью, – но они были живыми и реальными.
Встречи первобытных людей отнюдь не отличались смиренным благорасположением, но лучше насилие над реальным живым существом, чем призрачная забота о безликих числах! От первого путь ведет к Богу, от второго – в ничто!
Жизнь современного первобытного человека, даже если мы смогли бы полностью ее понять, может послужить лишь несовершенным подобием жизни реального древнего первобытного человека; мы можем лишь бегло взглянуть на осуществление во времени связи между обоими основными словами. Более полные сведения мы получаем от ребенка.
Здесь нам с предельной ясностью открывается тот факт, что духовная реальность основных слов возникает из реальности природной: реальность основного слова Я – Ты – из природной связи, реальность основного слова Я – Оно – из природного же разделения.
Жизнь ребенка до рождения представляет собой чисто природную, физическую связь с матерью, телесный обмен с нею; при этом жизненный горизонт развивающегося существа уникальным образом вписан в горизонт вынашивающего существа, но одновременно и не вписан; дело в том, что плод покоится не только в материнском чреве. Связь плода общемировая, общемировая настолько, что предполагает как бы неполное, тревожащее душу прочтение древних письмен; в еврейской мифологии утверждается, что в материнском чреве человек знает вселенную, а после рождения ее забывает. Эта связь остается в человеке как втайне желаемый образ. Но тоска эта не означает стремления вернуться, что воображают себе те, кто в духе – который они путают со своим интеллектом – видит паразита природы; нет, это устремление не паразит, а духовный цветок. Эта тоска устремлена к связи выброшенного в мир существа с общемировым, своим подлинным Ты.
Каждое находящееся в процессе становления человеческое дитя покоится в чреве великой Матери, нерасчлененного, не имеющего формы прамира. Отделившись от этого мира, оно вступает в личную жизнь, и только в ночные часы мы в здоровом сне ускользаем от нее и снова приближаемся к прамиру. Но такое освобождение не происходит внезапно и катастрофично, как при выходе из материнской утробы; человеческому ребенку дается срок для того, чтобы заменить утраченную природную связь с миром связью духовной. Ребенок из раскаленной тьмы хаоса вступает в холодный свет Творения, но оно пока не принадлежит ему; он еще должен его уловить, сделать действительным; он должен увидеть свой мир, услышать, прикоснуться к нему, воссоздать его для себя. Творение раскрывает свой образ при встрече; оно не откроется ожидающему чувству – оно встает навстречу принимающему чувству. То, что состоявшемуся человеку представляется привычным окружением, дается находящемуся в процессе становления человеку напряженным действием, завоеванием; ни одна вещь не является составной частью какого-то опыта, ничто не раскрывается иначе, как во взаимодействии с силой предстоящих человеку объектов. Так же как первобытные люди, ребенок живет в промежутках между периодами сна (при этом и само бодрствование его мало чем отличается от сна), во всполохах и в отблесках встречи.
Изначальность стремления к встрече выказывает себя уже на самой ранней, самой темной ступени. Прежде чем может быть воспринята единичность, неосмысленный взгляд пробивается сквозь туманное пространство к неопределенности; в моменты, когда, очевидно, нет потребности в пище, нежные, несовершенные ручки что-то ищут – по видимости, бесцельно хватают воздух и тянутся к чему-то неопределенному. Мы не поймем сути этих движений, если попытаемся объяснить их животным инстинктом. Ибо даже такой взгляд после долгих попыток остановится на красной арабеске обоев и не оторвется от нее, пока не разгадает душу красного узора; именно таким движением достигает ребенок прикосновения к лохматому игрушечному мишке, постигая осмысленную форму и определенность; при этом ребенок открывает и любовно и навсегда усваивает цельность тела; и то и другое не суть опытное познание предметов, но обнаружение своего положения – разумеется, лишь в «фантазии» – рядом с живо действующим предстоящим. (Эта «фантазия» вовсе не есть «одушевление всего» – это стремление сделать все своим Ты, стремление ко всеобщему отношению; там, где это инстинктивное стремление не живое, действующее предстоящее, а лишь его голое изображение или символ, это живое воздействие добавляется из собственной полноты.) Пока еще раздаются направленные в пустоту слабые нечленораздельные звуки; однако именно им суждено в один прекрасный день перейти в осмысленный разговор – пусть даже собеседником станет кипящий чайник, но это будет разговор. Многие движения, называемые рефлекторными, являются надежными инструментами созидания мира личности. Это ошибка – считать, будто ребенок сначала воспринимает предмет и только после этого вступает с ним в отношение; наоборот, первичным является стремление к отношению, сложенная лодочкой протянутая ладонь, в которую изливается предстоящее; второе – это отношение к предстоящему, прообраз изречения Ты; овеществление происходит позже при расщеплении изначальных переживаний, разделении связанных партнеров, и это есть становление Я. В начале всего стоит отношение – как категория сущности, как готовность, как вмещающая форма, как модель души; это априори отношения, врожденное Ты.
Пережитые отношения суть реализации врожденного Ты в тех Ты, с которыми ребенок сталкивается при встречах; то, что это Ты воспринимается как предстоящее, воспринимается в исключительности и, наконец, удостаивается высказанного основного слова, лежит в основании априорного отношения.
В инстинктивном влечении к контакту (в стремлении сначала тактильно, а затем и зрительно «прикоснуться» к другому существу) очень скоро выступает врожденное Ты; таким образом, этот инстинкт все более отчетливо подразумевает взаимность, «нежность»; однако и проявляющаяся позже тяга к роли творца (тяга к созданию вещей синтетическим или, если ничего не получается, аналитическим способом – ломая или разрывая) возникает путем того же механизма; происходит «персонификация» сделанного, возникает «разговор». Развитие души ребенка неразрывно связано с развитием потребности в Ты, с исполняющимися и неисполняющимися попытками удовлетворения этой потребности, с игрой его экспериментов и с трагической серьезностью его беспомощности. Истинное понимание этих феноменов подавляется при любой попытке свести их к более узким сферам, и достичь его (понимания) можно только рассматривая и обсуждая космическое и метакосмическое их происхождение – возникновение из нерасчлененного бесформенного изначального мира, из которого уже появился на свет телесный индивид, не располагающий до поры своим телом, еще не актуализированный, не вполне ставший сущностью, индивид, которому только предстоит постепенно развиться через обретение отношений.
Человек становится Я, становясь Ты. Предстоящее появляется и исчезает, события отношений сгущаются и рассеиваются, и в этом чередовании раз за разом проявляется растущее осознание присутствия неизменного партнера, осознание Я. Правда, пока оно еще представляется вплетенным в ткань отношения, отношения к Ты, как постижение того, что стремится к Ты, но не является им, но его контуры проступают все сильнее до тех пор, пока не рвется связь и само Я на короткое мгновение, освободившись, не предстанет перед самим собой как перед неким Ты, чтобы тотчас овладеть собой и в полном осознании своей особости вступать отныне в отношения.
Только теперь может возникнуть другое основное слово. Ибо хотя Ты отношения неуклонно бледнело, но от этого оно не становилось Оно в отношении Я, не становилось объектом несвязного восприятия и опыта, каковым оно отныне должно было стать, но становилось как будто Оно для себя, сначала незаметно, словно ожидая возрождения в новом событии отношения. И хотя созревающее к жизни тело, как носитель ощущений и исполнитель влечений, выделяло себя из окружающего мира, но делало это для ориентации, а не в абсолютном разделении Я и объекта. Теперь же на первый план выступает освобожденное, преображенное Я, выступает из вещественной полноты, сжимаясь до точечной функциональности познающего и использующего материальный мир субъекта, обращается к «Оно для себя», завладевает им и составляет с ним другое основное слово. Человек, проникнутый сознанием своего «я» и говорящий Я – Оно, ставит себя перед вещами, но не предстоит им в потоке взаимодействия; склонившись над единичностями с объективирующей лупой для внимательного наблюдения или с объективирующим биноклем для панорамного упорядочивающего сцену осмотра, он изолирует единичности, не ощущая их исключительности, или соединяет их в наблюдении, не чувствуя их общемирового значения: первое он находит в отношении, второе – только исходя из отношения. Только теперь он в опыте познает вещи как сумму свойств: действительно, свойства оставались в его памяти благодаря пережитым отношениям, связанные с запечатленным в ней Ты, но только теперь вещи для него выстраиваются из их свойств; только из воспоминаний об отношении человек – образно, мечтательно или силой мышления (в зависимости от наклонностей) – дополняет ядро, которое, охватывая все свойства, мощно открывалось в Ты, то есть субстанцию. Только теперь человек полагает вещи в пространственно-временную причинную связь, только теперь каждая вещь получает свое место, ход существования, меру и обусловленность. Хотя Ты есть явление пространственное, но является оно в пространстве исключительного предстоящего, а все остальное есть лишь фон, из которого оно выступает, и пространство не может быть его границей или мерой; Ты является и во времени, но во времени исполняющегося в самом себе процесса, который проживается не как частица непрерывной и строго упорядоченной последовательности, но в виде «длительности», интенсивное измерение которой может быть определено только из нее самой; Ты одновременно является и деятелем, и подвергающимся действию, но не является звеном в цепи причинностей; в своем взаимодействии с Я оно является началом и концом происходящего. Это есть основная истина человеческого мира: только Оно может быть упорядочено. Координировать вещи можно только после того, как они перестают быть нашим Ты и становятся нашим Оно. Ты не знает никакой системы координат.
Коль уж мы добрались до этого места, то необходимо сказать и еще кое-что, без чего эта частица основной истины превращается в никуда не годный обломок: упорядоченный мир не есть мировой порядок. Случаются моменты безмолвной проникновенности, когда мировой порядок видится как нечто реальное и настоящее. На лету хватаем мы тон, неразборчивая нотная запись которого и есть упорядоченный мир. Эти моменты бессмертны, но и одновременно преходящи; ни одно их содержание не сохраняется, но сила их сообщается творению и познанию человека, лучи этой силы проникают в упорядоченный мир и плавят его снова и снова. Так происходит в истории отдельного человека, так происходит и в истории рода.
Мир двойствен для человека в силу двойственности его отношения с миром.
Человек воспринимает окружающее его бытие, просто вещи и существа как вещи, он воспринимает происходящее окружающего мира, просто процессы и действия как процессы, вещи состоят из свойств, процессы – из моментов, вещи находятся в пространственной, а процессы – во временно2й сети мира, вещи и процессы ограничены другими вещами и процессами, измеряемые ими и сравниваемые с ними, – все это есть упорядоченный расчлененный мир. Этот мир в определенной мере надежен, обладает плотностью и протяженностью, его членение доступно наблюдению, его воспроизводят с закрытыми глазами, а проверяют – с открытыми; он здесь, он может прилегать к твоей коже или прятаться в твоей душе, если это больше тебе нравится; он остается с тобой по твоему произволу и милости, он остается исконно чуждым тебе – будь то вне или внутри тебя. Ты воспринимаешь его как свою правду, воспринимаешь его как «истину», он позволяет тебе себя принимать, но не отдается тебе. Посредством только такого мира ты можешь прийти к «взаимопониманию» с другими людьми, он готов – притом что для каждого другого он выглядит по-разному – быть для всех вас одним общим объектом, но в нем ты не сможешь встретиться с другими. Без него ты не сможешь выстоять в жизни, тебя поддерживает его надежность, но, умри ты в нем, ты будешь погребен в Ничто.
Или человек встречает бытие и становление как свое предстоящее (в смысле стоящее перед ним), как уникальную единственную сущность, встречает всякую вещь только как сущность; все, что существует здесь, раскрывается ему в происходящем, а то, что происходит, развертывается для него как бытие; ничто иное, только это, есть присутствующее в настоящем, и это охватывает весь мир; мера и сравнение исчезли; только от тебя зависит, сколько неизмеримого станет твоей действительностью. Встречи не выстраиваются в упорядоченный мир, но каждая из них является для тебя знаком мирового порядка. Встречи не связаны друг с другом, но каждая из них гарантирует твою связь с миром. Представляющийся тебе таким мир ненадежен, ибо каждый раз кажется тебе новым, ты не можешь верить ему на слово; он лишен плотности, ибо в нем все пронизывает все; он лишен длительности, ибо приходит незваным, и исчезает, когда его удерживают; ты потеряешь его, если захочешь сделать обозримым. Он приходит, приходит, чтобы дотянуться до тебя; если он не дотягивается до тебя, если он не встречается с тобой, то он исчезает, но он возвращается, возвращается преображенным. Он находится не вне тебя, но прикасается к самим твоим основам; если ты скажешь «душа души моей», то скажешь не слишком много, но берегись впускать его в свою душу, ибо этим ты его уничтожишь. Он твое настоящее: только обладая этим миром, ты обладаешь настоящим; ты можешь сделать его своим объектом, познавать в опыте и использовать, ты должен делать это снова и снова, и теперь у тебя уже нет больше настоящего. Между тобой и им воцарилась взаимность отдачи: ты говоришь ему Ты и отдаешься ему, он говорит Ты тебе и тебе отдается. Ты не сможешь прийти к пониманию с другими относительно такого мира; ты остаешься один с этим миром, но он учит тебя встречаться с другими и учит переживать и переносить эти встречи; и он ведет тебя через милость своих приходов и через печаль уходов, он ведет тебя к тому Ты, в котором пересекаются параллельные по видимости линии отношений. Он не помогает тебе удержаться в жизни – он помогает только ощутить предчувствие вечности.
