Маркиз де Сад
Преступная добродетель
Вы помните, я хотела отказать вам, Доржевиль, но вы утверждали, что привязанность ваша ко мне все возрастает, и предложили скрепить ее узами Гименея. Предложение ваше полностью соответствовало моим планам, ибо брак смывал с меня позор, избавлял от унижений и нищеты… разбогатев и позабыв о прошлых преступлениях, я смогла бы уехать в отдаленную провинцию… где наконец стала бы женой своего любовника. Однако Небо воспротивилось моему замыслу. Остальное вам известно, и вы видите, как я наказана за свои проступки…
Сейчас вы избавитесь от чудовища, кое должно быть вам омерзительно… от существа низменного, злоупотребившего вашей доверчивостью… от той, кто, предаваясь кровосмесительному наслаждению в объятиях ваших, отдавалась еще и этому негодяю, ежедневно, с того самого момента, когда чрезмерное сострадание ваше приблизило нас друг к другу.
Вы должны ненавидеть меня, Доржевиль… Я того заслуживаю… Презирайте меня, молю вас… Но завтра, глядя из окон вашего замка на языки пламени, что пожирают тело несчастной… столь жестоко надругавшейся над вашими чувствами… едва не оборвавшей нить жизни вашей… пусть утешением мне будет мысль, что чувствительная душа ваша сострадает моим несчастьям и что хотя бы единственной слезой вы оплачете меня и, быть может, вспомните, что та, кто стала мукой и позором всей вашей жизни, рождена была сестрой вашей. По праву рождения моего вы не можете отказать мне в сочувствии.
Низкая женщина не ошиблась: она растрогала сердце несчастного Доржевиля, и он заливался слезами, слушая ее рассказ.
– Не плачьте, Доржевиль, не плачьте, – сказала она, – я была не права, прося оплакать мою участь. Я этого не заслужила, вы же так добры, что уже исполнили мою просьбу. Позвольте мне осушить ваши слезы напоминанием о моих преступлениях. Взгляните на несчастную, говорящую с вами, как на самое гнусное скопище всяческих пороков, и вы содрогнетесь, вместо того чтобы проливать слезы сострадания…
При этих словах Виржини встает.
– Идемте, сударь, – твердым голосом обращается она к офицеру, – идемте, и пусть смерть моя будет уроком для жителей этой провинции. Пусть слабый пол, к коему принадлежу и я, увидев мою смерть, поймет, куда заводят неподчинение долгу и забвение Бога.
Спускаясь по лестнице, ведущей во двор, она попросила разрешения взглянуть на сына. Благородный и великодушный Доржевиль, приказавший воспитывать младенца с великим тщанием, не мог отказать ей в этом утешении. Приносят несчастного ребенка: она прижимает его к груди, целует… и вдруг, словно задув искру нежности, вспыхнувшую на мгновение в ее груди и осветившую весь ужас ее нынешнего положения, она собственными руками душит злосчастного младенца.
– Умри! – восклицает она, отбрасывая в сторону труп. – Тебе незачем жить, ибо рождение твое обрекает тебя на позор, бесчестие и страдание. Ты – моя последняя жертва: на земле более не осталось ни единого следа моих злодеяний.
При этих словах злоумышленница быстро садится в полицейскую карету, Сен-Сюрен в кандалах следует за ней на лошади. На следующий день в пять часов вечера оба гнусных преступника гибнут в страшных муках, уготованных им гневом Неба и людским правосудием.
Доржевиль же после тяжелой болезни роздал свое состояние домам призрения, покинул Пуату и удалился в обитель траппистов, где и умер через два года, так и не сумев, несмотря на полученный им жестокий урок, побороть в себе ни чувства жалости, ни стремления к благотворительности, прочно укоренившейся в душе его, ни безмерной любви к несчастной женщине, терзавшей его до последнего вздоха… и ставшей позором всей его жизни и единственной причиной его смерти.
Пусть же те, кто прочтет эту историю, поймут, что все мы должны чтить священные обязательства наши, забвение коих ведет нас к погибели. Если, паче чаяния, угрызения совести смогут остановить продвижение по стезе порока единожды оступившихся, то, значит, законы, предписываемые добродетелью, навсегда запечатлелись в сердцах наших. Слабость наша губит нас, зловредные советы развращают, рискованные поступки соблазняют, все предостережения оказываются забытыми, и дурман рассеивается лишь тогда, когда меч правосудия, готовый прервать череду преступлений наших, уже занесен над нашей головой: тогда уколы совести становятся невыносимы. Но время ушло, отмщение теперь принадлежит людям, и тот, кто причинял вред своим ближним, рано или поздно кончиной своей повергнет их в трепет.
Жюльетта и Ронэ, или заговор в Амбуазе [1]
Историческая повесть
Мир, подписанный в 1559 году в Като-Камбрези[2], лишь ненадолго вернул Франции спокойствие и умиротворение, коего она была лишена вот уже почти тридцать лет, ибо грудь ее терзали распри внутренние, гораздо более опасные, нежели враг внешний. Две религии, исповедуемые в стране, ревность и честолюбие, обуявшие слишком многих героических личностей, слабость правителей, смерть Генриха II, немощь Франциска II – все говорило о том, что вскоре после победы над врагом внешним следует ожидать пожара внутреннего, пламя коего будет во много раз смертоноснее, чем нашествие из-за границы.
Испанский король Филипп II жаждал мира; не желая иметь дело с Гизами, он уладил вопрос с выкупом коннетабля Монморанси, плененного им в День святого Кантена, дабы сей доблестный воин смог вместе с Генрихом II выработать условие договора, приемлемого для истерзанных войною народов обеих стран.
Приготовившись вступить в борьбу за королевское расположение, герцог Гиз и коннетабль решили прежде всего укрепить свои позиции, завербовав себе надежных союзников. Еще пребывая во мраке узилища, коннетабль распорядился женить Дамвиля, своего второго сына, на Антуанетте де Ла Марк, внучке знаменитой Дианы де Пуатье, носившей титул герцогини Валантинуа и заправлявшей всем при дворе своего любовника, короля Генриха.
С теми же целями Гизы устроили брак главы своего дома, Шарля III, герцога Лотарингского, с мадам Клод, второй дочерью короля[3].
Генрих II жаждал мира почти так же сильно, как и король Испании. Ценитель роскоши и галантных манер, монарх устал от войны, боялся Гизов, желал поскорей увидеть горячо любимого им коннетабля и наконец получить возможность сменить непостоянные лавры Марса на гирлянды из роз и мирта, коими он так любил увивать Диану. Он прилагал все усилия для ускорения переговоров, и старания его оказались не напрасны.
Благодаря коннетаблю мир был заключен, и коннетабль торжественно прибыл ко двору в надежде взять в свои руки бразды правления. Однако Гизы обвинили его в излишней спешке при проведении переговоров, в результате которых, как известно, сам миротворец был вызволен из неволи, но Франция получила не слишком много выгод. Таковы главные персонажи посеянной в стране смуты и потаенные мотивы, двигавшие сторонами; участники распри раздували взаимную ненависть, коя и стала причиною ужасных событий, случившихся в Амбуазе.
Понятно, что истинными возбудителями беспорядков являются зависть и честолюбие; защита интересов Господа – это всего лишь предлог. О религия! Как же слепо ее почитают, если не замечают даже, сколько несчастий из нее проистекает! Неужели никто никогда не заподозрил, что именно под ее плащом находит пристанище Раздор, готовящийся излить на землю свой яд? Ведь если Бог существует, то разве не все Ему равно, как человек славит Его? Ему должны быть угодны добродетели наши, а не процессии, что мы устраиваем в Его честь. Он желает видеть чистоту сердец наших, и вряд ли для Него важно, какую религию мы для почитания Его избираем. Но почему тогда сторонники одного культа враждебно относятся к почитателям другого и даже готовы истребить их как злейших врагов своих?
В стремительнейшем распространении реформистского вероучения Лютера и Кальвина не было ничего удивительного, ибо именно разлад, царивший в Папской курии в Риме, неуемность и честолюбие пап, равно как и их скупость, побудили двух знаменитых реформаторов показать изумленной Европе, сколько уловок и нечестных приемов используют ловкие служители той веры, которую все полагали дарованной нам самим Небом. Весь мир открыл глаза, и половина людей во Франции сбросили с себя римское иго, дабы возносить молитвы Высшему Существу не так, как учили их развращенные и неправедные служители культа, а так, как того хочет сама природа.
Когда мир был заключен, могущественные соперники, которых мы только что назвали, снедаемые желанием очернить и уничтожить друг друга, не замедлили призвать на помощь религию и коварно вооружить руку ненависти священным мечом веры. Принц Конде поддерживал партию реформистов в самом центре Франции; брат его, Антуан де Бурбон, собирал реформистов на юге; стареющий коннетабль не хотел вмешиваться в религиозную распрю, зато активным ее участником стал его племянник Шатийон[4]. Будучи в милости у Екатерины Медичи, и дядя и племянник усиленно расхваливали реформированную религию, так что многие стали опасаться, как бы королева не стала ей сочувствовать, пусть даже втайне. Гизы же изо всех сил поддерживали прежнюю веру; впрочем, разве брат герцога, кардинал Лотарингский, связанный теснейшими узами со Святым престолом, мог согласиться с ущемлением прав своей церкви?
Так обстояли дела в то время, кое беремся мы описывать; не осмеливаясь встретиться на поле боя один на один, предводители уничтожали сторонников друг друга и, стремясь утолить свою жажду мести, непременно находили жертвы, дабы послать их на эшафот.
Когда Генрих II был еще жив, его уговорили дать полномочия парламенту судить протестантов и приговаривать их к смерти на основании Экуанского эдикта, так как большинство их принадлежало к партии, враждебной двору. Кардинал Лотарингский, действуя по указке папы, делает все, чтобы с теми, кто угодил в лапы королевского правосудия, поскорее покончили. Но как только на эшафоте отсекают голову Дюбуру, начинается мятеж. Генрих II умирает, и государство оказывается в руках у нелюбимой всеми итальянки вкупе с чужаками, коих также ненавидят все; новый монарх недужен, к тому же ему всего шестнадцать лет. Враги Гизов полагают, что теперь победа их не за горами, но Ненависть, Честолюбие и Зависть, что скрываются в тени алтарей, зная, что там никакая опасность им не грозит, уже плетут нити своих интриг. И вскоре коннетабля и герцогиню де Валантинуа удаляют от двора, и всем начинают заправлять Гизы – герцог и кардинал; и вот уже фурии, потрясая своими змеями, ввергают в несчастия страну, только что пережившую жестокую войну, истощившую ее финансы и обезлюдевшую ее войско.
Сию плачевную картину мы сочли нужным набросать перед тем, как перейти к нашему повествованию. Прежде чем описывать виселицы в Амбуазе, следовало рассказать о причинах их сооружения… Необходимо было показать, чьи руки обагрены кровью несчастных и отчего истинные виновники событий остались в тени.
В Блуа царило спокойствие; неожиданно возле городских ворот убили курьера, доставлявшего секретные депеши о делах текущих; слухов об этом убийстве ходило множество, и внимание Гизов тотчас обратилось на сей городок. Вскоре еще одного курьера, возившего секретные послания инквизиторов кардиналу Лотарингскому, постигла та же участь; Испания, Нидерланды и некоторые германские дворы сообщили французскому двору, что у него под носом зреет заговор; герцог Савойский уведомил, что беглецы, скрывавшиеся в его владениях, часто собираются вместе, приобретают оружие, лошадей и громогласно заявляют, что вскоре во Франции воцарится их вера и они вернутся туда победителями.
Ла Реноди, один из самых храбрых и самых активных главарей протестантского движения, решил открыть людям глаза на новую веру: он объехал всю Европу, где всем рассказывал о неминуемом во Франции перевороте и производил всеобщую ажитацию. Вернувшись в Лион, он отчитался о своей поездке перед другими главарями движения; решили приступить к принятию завершающих мер для организации переворота; начало действий отнесли на весну. Следующее собрание должно было состояться в Нанте. Когда все, кому требовалось, добрались до Нанта, Ла Реноди, квартировавший в доме бретонского дворянина Ла Гарэ, выступил перед сторонниками реформы с речью. Затем реформисты решили во что бы то ни стало добиться у короля разрешения свободно отправлять свой культ, а в случае если их к королю не допустят, истребить всех, кто этому препятствует, начиная с Гизов. На этом же собрании решили, что по приказу начальника, имя коего хранилось в секрете, Ла Реноди возглавит войско численностью в пятьсот конных дворян и двенадцати тысяч пехотинцев, собранных со всей Франции; войско это предполагается использовать не для нападения, а для обороны. Командовать им станут тридцать капитанов, получивших приказ прибыть под стены Блуа 10 марта будущего, 1560 года. Затем сторонники реформы разъехались по провинциям.
Один из самых уважаемых предводителей партии протестантов, барон де Кастельно, чью историю мы намерены рассказать, должен был ехать в Гасконь; Мазер отправлялся в Беарн, Месми – в Перигор и Лимузен; Май-Брезе – в Пуату, Мирбо – в Сентонж, Коквиль – в Пикардию, Ферьер-Малиньи – в Шампань, Бри и Иль-де-Франс, Муван – в Прованс и Дофине, и Шатонеф – в Лангедок Мы называем имена глав сего предприятия, чтобы показать несказанные успехи движения реформистов, коих невежественные варвары считали достойными такой же мучительной казни, какой подвергают убийц и отцеубийц. Так велика была религиозная нетерпимость в те времена!
Реформисты отличались осмотрительностью, а потому о действиях их Гизы были осведомлены плохо; поэтому, несмотря на неблагоприятную обстановку, реформистам удалось собраться в Блуа; и планы их наверняка бы осуществились, если бы не предательство. Пьер Дезавенель, парижский адвокат, у которого проживал Ла Реноди, хотя и обратился в протестантскую веру, тем не менее рассказал о заговоре герцогу Гизу. Двор содрогнулся. Канцлер Оливье стал упрекать обоих братьев в том, что ежели бы те слушались его советов, то опасности удалось бы избежать. Екатерина испугалась и в тот же день покинула Блуа, где более не чувствовала себя в безопасности; она переехала в Амбуаз, некогда считавшийся неприступной крепостью; впрочем, и теперь она полагала, что там двор будет лучше защищен от нападения заговорщиков. По прибытии в Амбуаз состоялся совет, к которому вполне применимо высказывание Карла XII о польском короле Августе. Вместо того чтобы отдать приказ о захвате Карла, Август стал советоваться с двором и упустил возможность взять верх; тогда Карл XII сказал: «Сегодня он размышлял о том, что надо было делать вчера». В Амбуазе поступали точно так же. Объятый гневом, кардинал, будучи яростным папистом, предлагал уничтожать всех протестантов без разбору. Такова была позиция Рима. Герцог, более искушенный в политике, был уверен, что, последовав совету брата, они истребят множество народу, но ничего не добьются. Он предложил арестовать главарей заговорщиков и узнать у них, при необходимости подвергнув их пыткам, какими глухими и тайными тропами распространяется заговор: ведь гораздо важнее вызнать причины его и зачинщиков, нежели уничтожить первых попавшихся врагов.
Победило мнение герцога. Тотчас Екатерина назначила его королевским наместником, не вняв доводам канцлера, достаточно опытного, чтобы предвидеть, какую опасность таят в себе столь обширные полномочия; канцлер согласился поставить печать на приказ только при условии, что полномочия сии даются герцогу исключительно на время смуты.
Герцог Гиз подозревал братьев де Шатийон в сочувствии реформистам; ежели они действительно возглавляли сие движение, то сторонники королевской партии получали в их лице грозных противников. Зная, что племянники коннетабля в фаворе у королевы, Гиз уговорил Екатерину вызнать их взгляды. Впрочем, адмирал Колиньи и не скрывал своей приверженности новой церкви; он также предупреждал соратников, что если против них выступит Гиз, то жизнь их повиснет на волоске. Однако он был уверен, «что принуждение и пытки могут лишь возмутить умы, но не направить их на стезю истины», а в разговоре с королевой сказал, что и он, и братья его всегда готовы доказать стремление свое служить ее величеству.
Выразив чувства, подобающие почтительному подданному, адмирал посоветовал королеве издать эдикт о свободе совести и отправлении культа; он заверил ее, что принятие такого эдикта является единственным средством прекратить смуту. Королева вняла его словам; эдикт издали; всем сторонникам реформы, за исключением тех, кто под видом борьбы религиозной злоумышлял против государства, была объявлена амнистия.
Однако сделали это слишком поздно. К 11 марта все реформисты собрались неподалеку от Блуа. Обнаружив, что двор покинул город, они поняли, что их предали. Но так как все необходимые приготовления были выполнены, никто не посчитал нужным дать приказ к отступлению; начало действий отложили только на срок, потребный добраться до Амбуаза и произвести разведку местности. К этому времени в Амбуаз уже прибыл Конде; очутившись в стенах замка, он тотчас понял, что находится под подозрением; тогда он стал вести речи против сторонников реформы, но ввести в заблуждение противников своих ему не удалось. Он удвоил рвение, но в результате этой уловки его стали подозревать и приверженцы партии короля, и сторонники реформы.
Протестанты же тем временем развернули активную деятельность. Со стороны Тура подошел с набранным в его родном краю отрядом барон де Кастельно-Шалос; именно в его свите и находились двое ревностных сторонников дела реформы, о которых пришла пора поведать читателю. Один из них звался Ронэ, отважный молодой человек, отличавшийся как умом, так и красотою; Ронэ командовал отрядом, а сам он подчинялся непосредственно барону; вторым героем нашего рассказа будет дочь барона, которую Ронэ страстно любил с самого детства.
Жюльетта де Кастельно, недавно встретившая свою двадцать первую весну, являла собой истинное воплощение Беллоны. Высокая, изящная, словно сама Грация, она была наделена благородными чертами лица, роскошными каштановыми волосами, большими черными глазами, взгляд коих отличался живостью и красноречием, и поистине королевской статью. Воинственная, она жаждала сражаться бок о бок с самыми отважными воинами; владея всеми видами оружия, бывшими в то время в ходу, ловкая и неутомимая, она никогда не жаловалась на погоду и всегда была готова встретиться лицом к лицу с любой опасностью. Отважная и остроумная, предприимчивая, горделивая и суровая, она вместе с тем была искренней, неспособной на обман и страстно желала послужить протестантскому движению, сиречь вере отца и возлюбленного. Отважная красавица не пожелала разлучиться с обоими дорогими ее сердцу людьми, и барон, зная ее ум и ловкость и уверенный, что она сможет быть полезной, когда начнутся сражения, дозволил ей принять участие в их рискованном предприятии. Тем более что ее присутствие удваивало силы и рвение Ронэ, а значит, сражаясь на глазах у возлюбленной, он станет каждодневно стремиться заслужить лавры победителя, коими она его и увенчает.
Однажды утром Кастельно, Жюльетта и Ронэ в сопровождении нескольких человек из их отряда отправились разведывать окрестности и остановились в одном из предместий города Тура. В это же время из Амбуаза туда прибыл граф де Сансер, которому и сообщили о появлении поблизости отряда протестантов.
Граф спешит в укрытие барона и спрашивает его, зачем он явился в сопровождении солдат, и доводит до его сведения, что ношение оружия в городе запрещено. Кастельно отвечает, что он едет ко двору с неким делом, о котором он никому не обязан рассказывать, а в качестве доказательства мирных своих намерений он путешествует в сопровождении дочери. Не удовлетворившись ответом барона, Сансер приказывает людям своим арестовать его; тогда барон вместе с Ронэ и Жюльеттой набрасываются на людей Сансера, раскидывают их и убегают. Сансер же, известный своей отвагой, на этот раз избирает в советчики мудрость и осмотрительность; зная, что в междоусобных войнах победа принадлежит не тому, кто проливает кровь, а тому, кто умет остановить кровопролитие, он, исполненный достоинства, возвращается в Амбуаз и докладывает Гизу о своей неудаче.
Честный и законопослушный, Сансер был старый и опытный офицер и вдобавок друг Гизов; оказав немало услуг трону, он мог не слишком беспокоиться о своей неудаче. Будучи же истинным французом, он успел разглядеть прекрасные черты Жюльетты и, докладывая герцогу о результатах экспедиции, не преминул воздать хвалу юной красавице. Обрисовав ее благородную осанку и прелестное лицо, он принялся расписывать ее отвагу в бою, ее бесстрашие и ее мужество, ее ловкость в обороне и храбрость в наступлении, заставлявшие противника обходить ее стороной. По мнению Сансера, ее удивительная отвага, несомненно, пробуждала к ней огромный интерес со стороны поклонников, тем более что к качеству сему, бесспорно, следовало прибавить неотразимую женственность и присущие полу ее добродетели, кои, увы, встречаются все реже и реже.
Сгорая от любопытства, герцог Гиз возжаждал познакомиться со столь совершенной девой и быстро измыслил сразу два способа, как заманить ее в замок. Во-первых, он мог ее арестовать, а во-вторых, притворившись, что он поверил барону, пригласить его прибыть в город вместе с дочерью и пообещать ему помочь получить свидание с королевой. Подумав, герцог выбирает второй способ; он пишет письмо барону и поручает ловкому человеку доставить его. Предшествуемый герольдом, посланец приезжает в замок Нуазет, где находится барон и разместились его отряды из Гаскони и Беарна, кои готовы идти на Амбуаз. Несмотря на предосторожности, принятые обитателями замка, посланец герцога успел заметить, что в замке необычайно много людей; вернувшись, он сообщил об этом своему повелителю, и вскоре мы увидим, что из этого вышло.
Барон де Кастельно решает воспользоваться предложением герцога, полагая, что таким образом он, скрыв истинные свои замыслы, сумеет узнать обстановку в Амбуазе; поэтому он любезно отвечает, что, будучи недужным вследствие полученной им в стычке при Туре раны, сам он прибыть не может, но пришлет к королеве самого дорогого ему человека, а именно дочь свою Жюльетту, коей он и вручит записку с прошением издать эдикт о веротерпимости, дозволяющий свободное отправление культа, исповедуемого им и его сторонниками.
Получив секретные инструкции и надлежащие письма, в том числе и особое послание к принцу Конде, Жюльетта отбывает. Поручение тяжким грузом ложится на ее сердце, ибо все, что сулит ей разлуку с отцом и возлюбленным, удручает ее, и, сколь бы велико ни было ее мужество, она всегда, когда ей приходится пускаться в путь в одиночестве, заливается горючими слезами. Желая утешить ее, барон обещает, что, ежели через четыре дня переговоры все еще будут топтаться на месте, он начнет штурмовать Амбуаз. Ронэ же, припав к стопам возлюбленной, клянется при необходимости биться за нее до последней капли крови.
Мадемуазель де Кастельно прибывает в Амбуаз, где ее встречают со всем подобающим уважением. Остановившись, как и было договорено, у графа де Сансера, она без промедления просит проводить ее к герцогу Гизу, коего просит сдержать слово и поскорее изыскать для нее удобный предлог броситься к ногам Екатерины Медичи, дабы вручить ей отцовские прошения.
Но Жюльетта не подозревает, что очарование ее может заставить забыть любые обязательства. Завороженный дивной красотой девушки, герцог Гиз думает только о том, как ему пробудить в ней ответное чувство, позабыв обо всех обещаниях, данных им в письме к ее отцу.
Сначала он мягко упрекает ее за стычку под стенами Тура, утверждая, что уверенность мятежников в своем превосходстве является наилучшим доказательством их злоумышления против власти. Краснея, Жюльетта заверяет его, что ни она, ни отец ее никогда не брались за оружие первыми, однако она полагает, что всем дозволено защищаться, когда противник нападает первым. И она вновь настойчиво просит представить ее королеве. Герцог же, желая как можно дольше задержать в Амбуазе предмет своей новой страсти, отвечает, что для изыскания такой возможности потребуется несколько дней. Жюльетта, понимая, к чему может привести такая задержка, настаивает. Но герцог упорствует и отправляет ее обратно к графу де Сансеру, пообещав предупредить ее сразу, как только возникнет возможность осуществить ее желание.
Тогда героиня наша решает воспользоваться отсрочкой, чтобы изучить город и передать послание принцу Конде, которого давно уже в Амбуазе взяли на подозрение, а потому он как можно тщательнее скрывал истинные свои взгляды и намерения; в интересах общего дела принц повелел Жюльетте никому не сообщать о наличии у нее адресованного ему письма и, как следствие, не стремиться к прилюдной встрече с ним. Положившись на слово Гиза, Жюльетта попросила отца ничего не предпринимать. Барон согласился, но оказался не прав. Тем временем Ла Реноди, чьи рвение и усердие нам уже известны, к всеобщему сожалению, окончил дни свои в лесу Шато-Рено[5]. В бумагах его секретаря Лабиня нашли подробнейшие сведения, относящиеся к заговору, и теперь герцог был осведомлен в мельчайших деталях о замыслах барона де Кастельно; уверенный, что демарши Жюльетты являются всего лишь прикрытием тайной ее деятельности, Гиз, исполнившись еще большего стремления удержать девушку при себе, решился наконец объясниться с ней начистоту и поступить с ее отцом в зависимости от того, какой ответ даст ему дочь. И он послал за Жюльеттой.
– Жюльетта, – угрожающе начал он, – недавние события окончательно убедили меня, что намерения вашего отца далеки от тех, о коих вам угодно было мне сообщить; бумаги Ла Реноди раскрыли нам истинную суть ваших замыслов. Так что к чему мне представлять вас ко двору? О чем вы станете говорить с нашей королевой?
– Господин герцог, – отвечала Жюльетта, – я не могу поверить, что человек, верой и правдой служивший у вас под командой и не раз сражавшийся с вами бок о бок, человек, чьи мужество и отвага прекрасно вам известны, может оказаться у вас на подозрении.
– Новые веяния испортили людские души; я больше не узнаю сердца французов; восприняв новое учение, они изменились.
– Неужели вы считаете, что, утратив веру в вашу религию, кою запятнали грязью гнусные лицемеры, мы лишились тех добродетелей, коими нас наделила природа? Первейшая добродетель, живущая в душе каждого француза, – это любовь к своему родному краю, и именно эта высочайшая добродетель, сударь, и привела часть французов в стан тех, кто в чистоте и простоте возносит молитвы Господу.
– У вас на все готов ответ, Жюльетта. Вы можете обелить любые замыслы, даже если они чрезвычайно опасны для государства; а именно сейчас, как мне стало известно, вы лелеете мысль свергнуть существующую ныне власть, возвести на трон одного из ваших главарей и посеять смуту во всей Франции.
– Я готова простить подобного рода мысли вашему брату, сударь; воспитанный в лоне церкви, ненавидящей нас и превратившей нас в изгоев, он судит нас так, как ему внушили его наставники… Но вы, господин герцог, должны хорошо знать своих соотечественников: вы же командовали ими на поле боя! Неужели вы и вправду считаете, что религиозные разногласия могут породить в душе их ненависть к отчизне? Неужели вы действительно подозреваете этих отважных воинов в дурном умысле? Где же ваша человечность, ваше чувство справедливости? Пользуясь врученной вам огромной властью, делайте людей счастливыми, а не проливайте кровь тех, кто отличается от вас только тем, что думает иначе, нежели вы. Действуйте убеждением, сударь, но не убивайте нас. Пусть служители нашего культа устраивают диспуты с вашими пастырями, а народ, вняв наиболее убедительным доводам, сам последует правильной дорогой. Эшафот ничего не сможет доказать; меч – это оружие неправого, вот почему глупец и невежда всегда готов им размахивать; меч вербует сторонников, пробуждает рвение, но не разрешает проблему. Не будь Нерона и Диоклетиана, христианская религия до сих пор пребывала бы в безвестности. Послушайте, господин герцог, мы готовы прекратить действия, кои вы именуете мятежническими; однако мы не собирается мириться с тем, что ваши палачи будут внушать нам почтение к абсурдным догмам, противоречащим здравому смыслу, и не дадим перебить себя, словно зверей на арене цирка. Исполненные любовью к отчизне, мы станем разъяснять правителям их заблуждения и давать отпор нашим гонителям, а когда правители станут смотреть на нас как на братьев, мы вновь станем для отчизны нашей ее детьми и солдатами[6].
Речь эта, произнесенная очаровательнейшим созданием необычайно убедительно, окончательно распалила герцога, однако он постарался скрыть свои истинные чувства под напускной суровостью.
– Знаете ли вы, – обратился он к Жюльетте, – что речь ваша… ваше поведение… одним словом, долг мой повелевает мне послать вас на смерть. Неужели, упрямое создание, вы не понимаете, что находитесь в моей власти?
– Конечно понимаю, сударь, а потому, ежели вы решитесь злоупотребить доверием, кое вам удалось внушить мне посредством ваших писем к отцу, я стану презирать вас.
– Клятва, данная вероотступникам, не признается церковью таковой.
– Так вы хотите внушить нам почтительные чувства к церкви, которая, согласно вашим же словам, оправдывает любые преступления и поощряет клятвопреступников?
– Жюльетта, вы забываете, с кем говорите!
– Напротив, я прекрасно помню, что говорю с чужеземцем из Лотарингии. Ни один француз никогда не принудил бы меня отвечать на те вопросы, ответов на которые требуете вы.
– Этот чужеземец – дядя вашего короля, его первый министр, и вы обязаны относиться к нему с почтением.
– Если он сумеет завоевать мое доверие, тогда ему не придется жаловаться на мою непочтительность.
– Я хотел бы стать господином вашего сердца, – произносит герцог в величайшем волнении. И, выдавая истинные свои чувства, добавляет: – От вас зависит, получу ли я вожделенную власть. Не смотрите на герцога де Гиза как на сурового судью; если вы вглядитесь в него внимательно, то узрите перед собой влюбленного, снедаемого желанием вам понравиться и услужить.
– Вы… вы любите меня!.. Праведное Небо!.. Но разве вы можете иметь на меня виды, сударь? Вы связаны узами Гименея, я – узами Амура.
– Вторые узы гораздо более опасны, чем первые, ибо первыми я готов ради вас пожертвовать… но, боюсь, вы не пожелаете последовать моему примеру.
– Господин герцог, разве вы забыли, что я просила вас представить меня королеве? Ведь только ради этого представления отец дозволил мне приехать в Амбуаз!
