Марк Веро
Оазис человечности

Глава VI. Совет семерых

«Есть только одно благо – знание и только одно зло – невежество».

Сократ

Глаза не сразу приспособились к окружающему полумраку, и потребовалось несколько минут, чтобы различить полукруг из фигур. Те целиком укутались в пенулу – тесное одеяние; знатная дама ни за что б не согласилась одеть эту неловкую, связывающую человека одежду из толстой материи: она сковывала свободу движений тела, и только рукам предоставлялась большая воля – по бокам были широкие прорези. Пенула расстегивалась спереди до самого конца, капюшон свободно откидывался, и из тени показывалось открытое лицо.

Когда зрение вернулось и привыкло к тому малому количеству света, что сюда проникал, она смогла различать контуры незнакомцев. Один из них жестом пригласил сесть на рядом стоящий стул, после чего все остальные также сели на свои места. Наступила минутная тишина, за время которой все вокруг было неподвижно, но это, к удивлению девушки, совсем не угнетало, а напротив – придавало мысли резвый бег. Суета таяла, как утренний туман, и вот стало казаться, что это место освещено невыносимо ярко, глаза заболели от рези.

Наконец, один из полукруга поднялся со своего места и застыл в важной позе, но не той, которую принимает человек артистичный, когда движением и взглядом, не прибегая к словам, способен передать зрителям любой оттенок настроения и чувства, но той, которая становится естественной, как естественна высота кипариса и мощь дуба. Она была проста и непритязательна, но в ней чуялась сокрытая мощь и глубина знания. Бениция, помимо своей воли, прониклась настолько глубоким уважением, почтением и доверием к этому мудрому человеку, что у нее даже и мысли не возникло о том, что тот может воспользоваться ее верой. Такое необыкновенное уважение обычно питаешь не к людям, а к чему-то эфемерному, что нельзя потрогать, например, к знаниям веков. Понимаешь, что в них заключена невероятная и непостижимая сила, овладев которой можно свершить великие и эпохальные дела. И влияние такой силы распространится как на весь мир, так и на каждого человека. Но знание опасно: в зависимости от сердца, доброго или злого, его можно использовать как на добрые, так и на злые дела. Чувствуешь, что никакой личной оценкой нельзя правильно оценить масштабность и значительность его.

Тем удивительнее, что подобное безграничное доверие возникло у девушки, справедливости ради надо сказать – рассудительной и трезвомыслящей, к существу из плоти и крови. А как известно, человек, за редкими исключениями, не способен в силу своей природы и недолговечности обладать знаниями тысячелетий.

В этот же миг поднявшийся обратился к ней со словами:

– Здравствуй, дочь земли, пришедшая из мира страданий сюда за помощью! Свидетельствую, что мы ждали тебя. Ты удивлена? Но это было так же неизбежно, как и то, что время крадет наше настоящее, чтобы мы могли либо радеть, либо горько скорбеть за свое прошлое, в котором остались неисправимые ошибки, свершенные по неведению или невежеству. Как и все во Вселенной, видимой и невидимой, твое появление, как следствие нам известных причин, было полностью закономерным. Но помни: у каждого есть будущее – и оно целиком зависит от тебя! Ты переступила порог сокрытой Истины, а он озаряет своим светом даже людей слепых и глухих; не физически – ты понимаешь, но тех, кто полностью попал во власть земных сил. Ты сама, несмотря на то, что была лучше подготовлена многих из тех, кто попадал сюда впервые, оказалась в замешательстве. Ты должна знать куда вступила! Какой выбор сделала! Знаешь ли ты, что после уже нельзя будет сбросить ношу знания?

– Да, знаю, мудрый человек! – с трепетом в голосе ответила Бениция.

– Хорошо. Тогда ты все узнаешь: не сразу, конечно, но шаг за шагом – ничто, а тем более знание, не дается без труда. Здесь рушатся прежние воззрения на мир, кажутся ложными убеждения, впитанные с молоком матери. Здесь каждого, кто стремится к этому, ждет новое рождение – сознательное, сделанное по собственному выбору, на свою ответственность. Здесь правилом человека должно стать то, что случайностей как в его отдельно взятой жизни, так и в жизни целых наций и народов, не существует. Одно это позволяет наполовину прозреть, увидеть, что нынешняя жизнь стала такой от твоих же мыслей, слов и поступков! Тебе, Бениция, это будет сделать намного легче, чем многим другим, которые переступали этот порог в поисках Правды, помощи, совета, убежища или власти. Последние, правда, нашли не Правду и не власть, но свою погибель – истинное знание не приемлет власти в ее мирском понимании. Поэтому будь осторожна со своими желаниями и разбирай, что ведет к добру, а что – к злу. Ты одна из числа людей, живущих по совести, людей с открытыми глазами, и свет от них заслоняет лишь собственная ладонь. На пути к нам ты прошла через многие трудности, испытания, а в последнее время – и страдания. И это не случайно. Решением нашего Совета Семерых тебе разрешено войти в Круг достойных. Мы тебе поможем. Разумеется, наша помощь ни к чему тебя не обязывает, и входить ли, или нет – твой выбор. Самое сокровенное, неотъемлемый дар каждого, что мы ценим выше всех благ мира земного, – это свобода воли. Свобода в самом широком, самом созидательном разумении. Я закончил. Выбор за тобой, Бениция!

Бениция слушала как взрослый человек, вдруг увидевший в отражении водной глади свое забытое детство. Неожиданно она заново открыла для себя то, что когда-то было открыто, но что со временем скрылось в непроглядной тени слепоты.

– Да, я хочу видеть! – ее голос дрожал, но дрожал не от страха. И не от робости или излишней впечатлительности, а от восхищения и внутреннего трепета, который охватил не только ее тело, но перевернул всю душу. В груди разлилось приятное тепло; медленно поднимаясь кверху, оно наполнило ее радостью и силой.

– Тогда целиком доверься нам, дочь наша, и поведай о своих трудностях, чтобы мы могли тебе помочь. Мы готовы выслушать тебя.

После этого человек опустился на свое место и присоединился к своим молчаливым собратьям, предоставив Бениции начать речь.

– Благодарю вас всех заранее! За все, что вы делаете для других и что, если будет на то ваша добрая воля, сделаете для меня!

И она повела свой рассказ…

Глава VII. Изгнание

«Те, на кого надеешься, могут погубить, а те, кем пренебрегаешь, – спасти».

Эзоп

В доме Татиев господствовало ночное затишье. Такое обычно бывало после долгих праздничных гуляний. Сейчас была иная обстановка: тишь скорее напоминала о том, что не должно было случиться, но что случилось – и оставалось лишь попытаться принять. Но как же нелегко было сделать это!

Ни в одном окне дома не горел огонек: можно заподозрить, что все спали ровным безмятежным сном, но это было далеко не так. После бурного вечера бог сна коснулся далеко не всех.

Комната была темной, но явно не безлюдной: слышалось ровное, спокойное дыхание, мерные вдохи и выдохи, гулкие удары сердца; но что-то жутковатое пряталось в темноте.

Валерий просто молчал. Молчал, не произнося ни слова. И это было как раз то гнетущее молчание, которое говорило лучше всяких слов. Вот уж воистину человеческая мысль способна на многое! Он был расстроен, подавлен, а в первое мгновение после того, как пришел в себя, – даже взбешен: негодовал так сильно, насколько мог. Ничего из этого не вырвалось наружу, но все жилы на лице вздулись в напряжении, превратились в пики острых скал посреди обычно спокойного озера. И все это насытило воздух. Поза, лицо, взгляд. О, как много сейчас выражал этот взгляд – если бы только увидел его кто-нибудь! Но судьба, видимо, сжалилась над тем несчастным, кто мог бы оказаться здесь. Испепеляющий взгляд – это еще слабо сказано. Прошло время, и буря улеглась.

Недовольство, разочарование, ненависть, гнев. Нет! Не это сейчас владело Валерием. Стыд, чувство вины, обида – это более верно, но все равно не до конца отражало то, что поселилось в его душе. Отец семейства был сильной натурой, как он считал, и, как все ему подобные, обладал тем же недостатком – неспособностью признать свою ошибку. И именно потому всего несколько минут назад он готов был испепелить весь белый свет – лишь бы не признать того, что стало явью. Но это уже произошло. И разумность, в конце концов, возобладала. Вместо бушевавшего пожара нахлынула пустота, смыв все останки прежней ярости.

Когда вошел Авл, глаза Валерия не выражали ничего, кроме стеклянной безжизненности. Такое нередко случается у безнадежно больных, когда предел отчаяния переступлен, и дальше начинаются владения смерти. Хоть Валерий и не ощущал смерти, от него веяло тем же, чем и от людей, близких к самоубийству: пустотой, безразличием, сокрушенными надеждами, несбывшимися мечтами, поломанной жизнью и отсутствием жалости. Ведь жалость еще принадлежит к сфере жизни. Если есть что жалеть, хотя бы себя, в крайнем случае, – есть еще надежда, что человек одумается. Здесь же жалости не было. Молчание и породило убийственную тишину.

Стул, на который присел Авл, заскрипел безжизненно. Авл расположился поблизости, слева от отца. Глядя на него, юноша все более и более настораживался, пытаясь понять то, чего никак не мог понять. Наконец, тяжкий вздох пронесся по комнате: перемены входили в жизнь. На лице сенатора появилась скорбная решимость – такая, когда человек отважился на то, о чем будет сильно скорбеть; но иного выхода не видит и приходит к единственно правильному решению. По крайней мере, так всегда кажется. Но пройдет незначительное время – и вот человек понимает: он совершил роковую ошибку, но исправить что-либо уже не в его силах.

Решение было принято. Дело сделано. Осталось привести его в исполнение. Валерий относился к тем натурам, для которых самое сложное – решиться. Поразительно, но ни разу в жизни не было такого случая, чтобы принятое им решение не приводило бы к исполнению: настолько все тщательно, досконально, рационально он обдумывал!

Он встал невероятно спокойно, что не предвещало ничего хорошего, поскольку и спокойствие бывает разного рода. Медленной, тихой походкой подошел к окну, окунулся в море свежести и вслушался в ветер. Тот, казалось, шептал о чем-то таком возвышенном, неземном.

Сначала одними лишь губами, а затем и вслух Валерий заговорил, но это был тяжелый монолог – скорее разговор с собой, нежели с Авлом – его он попросту не замечал, словно комната была совершенно безлюдной. Это была речь человека, который пытался оправдать себя в собственных глазах за вынесенный вердикт, успокоить душу.

– А ведь я все время старался воспитать своих детей должным образом. Привить им дипломатичность, тактичность, осторожность. Нельзя вот так говорить все, что думаешь… в мире, где почти каждый говорит не то, что думает, а то, что хочет услышать собеседник, что будет ему приятно. Надо ж делать так, чтобы людям было приятно! Им не нужно знать, что ты думаешь на самом деле. Им хватает и своих мыслей, чтобы еще слышать неприятное от других! Так принято в мире от начала времен. Не я первый установил эти порядки. Право сильного… Каждый знает эти правила и может либо выполнять их, либо нет – на свое усмотрение. Но если собеседник имеет для тебя хотя бы самое малое значение и может пригодиться – не открывай ему своих настоящих мыслей. Одно из правил дипломатии. А практически любой человек при тех или иных обстоятельствах может тебе пригодиться. Как знать, какой стороной повернется к тебе жизнь?.. Я, как мог, старался воспитать вас в духе нравственности, порядочности и высокой морали. Порядочный человек никогда не упомянет о том, чем может оскорбить другого. Унизить или задеть его прошлое или настоящее, о котором он не хотел бы вспоминать, – дело пустяковое. А вот сделать приятное… Улыбаться и кивать, когда тебе даже не хочется кого-то видеть – это, конечно, непросто, но этому надо учиться. Люди должны видеть твою открытость, твое согласие. Они не должны тебя бояться! Никто не любит того, кого боится.

Валерий взглянул на Авла, будто пытался найти подтверждение своим словам, но, ничего не увидев, отвернулся к окну и могильным голосом, не допускающим возражений, тихо, но внятно произнес:

– Тебе надо уехать на пару лет из Рима. И чем дальше – тем лучше. До рассвета еще осталось четыре часа: собери все, что тебе необходимо и еще до первых лучей солнца покинь и дом, и город.

Авл замер, внутренне поражаясь – насколько близко в цель попала его безумная догадка. И приоткрыла новую реальность, которая начала воплощаться, грозя стать полем боя для него в будущем. Дело грядущего, хоть и не такого далекого: всему свое время. Сейчас же он старался уложить все это в голове. А Валерий, видя безучастное лицо сына, что не выражало ни протеста, ни сопротивления, ни испуга или страха, продолжил:

– Деньги на первое время возьми у Фруги: они тебе понадобятся на поездку и устройство. Я уже отдал распоряжение. Потом дашь о себе знать, послав человека с письмом. Шифр ты знаешь. С матерью и сестрой прощаться не стоит: это тебя надолго задержит, а времени у тебя мало, – отец говорил коротко и быстро, точно пытался успеть высказать все мысли, которые помнил. – Не стану скрывать: тебе грозит смертельная опасность! Не знаю как, но ты узнал то, что тебе не следовало никогда узнавать. Теперь твое единственное спасение – исчезнуть так, чтоб ни одна душа в мире не знала, где ты. Кроме меня, разумеется… Я люблю тебя, сын!..

Валерий посмотрел на сына любящими глазами, в которых все же на краткий, еле уловимый миг, мелькнули смущенье и вина, но они быстро пропали. Две родственные души слились в объятии любви и дружбы. Прощание продлилось недолго, после чего Валерий стал все тем же сенатором, каким его и знали самые близкие друзья: бесстрастным, строгим, терпеливым.

Авл готов был подчиниться и последовать своей судьбе, какова бы она ни была, и что бы она ни несла под своим крылом. Об этом свидетельствовал весь его покорный и смиренный вид. Но одна мысль не давала ему покоя, и он взял отца за руку, взглянул ему в глаза, и многозначаще произнес:

– Ты знал об этом? – хотя слова прозвучали скорее как утверждение, нежели как вопрос.

– Тебе надо поторопиться. Иди и следуй своему разуму, – после некоторого молчания выговорил Валерий. Он не стал долее задерживать сына и, развернувшись, направился к двери. Там задержался на последнюю секунду, бросил прощальный взор на сына и скрылся в темноте коридора.

Звуки его шагов потонули в окружающей тишине. Внезапно стало пусто. Нехорошее предчувствие не покидало Авла, но ничего нельзя было изменить и, заставив сердце замолчать, он, как солдат, пошел исполнять приказ отца. Или как отважный философ-стоик, готовый пожертвовать всеми земными удобствами ради одной цели.

Скоро наступят иные времена. Но он ко всему готов. Ведь не зря он так проникся духом стоицизма – в нем есть ответы на все жизненные вопросы! Исполненный этой счастливой уверенностью, Авл твердым шагом вышел из комнаты, оставив ее пустующей, и отправился собираться в дорогу.

Дверь в комнату матери или сестры так ни разу и не отворилась за эту ночь.

Глава VIII. Источник света

«Любовь есть сама жизнь; но не жизнь неразумная, страдальческая и гибнущая, а жизнь блаженная и бесконечная».

Л. Н. Толстой

Район Эсквилина, на Лабиканской дороге, невдалеке от Лициниевых садов, был в целом спокойным и мирным: несмотря на некоторое количество борцов за какие-то идеи, здесь преимущественно жили люди с устоявшимися привычками и взглядами на жизнь, которые не мешали себе подобным предаваться тому, что называется «устроенной жизнью». Здесь жили люди состоятельные, получившие в свое время от жизни все, что хотели, и теперь, как говорится, доживали свой долгий век.

Особняк с прекрасно ухоженным садом расположился вдалеке от проезжих дорог. Высокая, в полтора человеческих роста, каменная ограда отгородила его от остального мира. Помещение для скота примыкало вплотную к забору, дальше располагались: служебное помещение, помещение для вольноотпущенников, для охраны и, наконец, сам дом, который возвышался надо всем, как великан над карликом, стоя на небольшом пригорке. Двухэтажный красавец с верандой для встречи солнца и провода дня, уютными окнами, с красивой, непотертой временем раскраской, изящными колоннами, арками, украшавшими вход, словно приглашал всех проследовать вовнутрь.

Тишина, умиротворенность, благость, средоточие доброты – таковы были первые впечатления того, кто впервые входил в эту внутреннюю жизнь, казалось, никак не связанную со всем тем, что творилось снаружи.

Вдруг раздались чьи-то размеренные шаги. Этот кто-то проследовал из одного конца дома в другой, потом прошел еще один, другой. И, наконец, дом ожил. Жизнь оказалась не бурная, не суетливая, но вся преисполненная какой-то радостью: каждый человек в доме, а их здесь хватало, знал свое дело и спокойно, со знанием своих сил, занимался тем, чем положено. Вольноотпущенники были прилично одеты, их лица не выражали страха перед господами, а точнее – госпожой, скорее наоборот – глаза светились благодарностью за заботу и дружеское расположение. И за это они служили и преданно, и честно, что так редко можно повстречать у людей, особенно если платишь им деньги.

Гости дома были приветливы и проводили дни в беседах, обсуждая многие значительные, на их взгляд, вопросы; некоторые то входили, то выходили из библиотеки, богатой не столько количеством, сколько качеством тех книг, что составляли ее. Порой тишина нарушалась размеренными, плавно журчащими, как ручеек, звуками чарующей арфы – звучала то задумчивая песня с какой-то невысказанною мольбою, то лирическая о чувствах влюбленных или о светлом дне, когда Марс снисходил до того, что давал передышку своим сыновьям – детям Рима – хотя бы на год.

Дом ожил. Гости прошли в триклиний позавтракать, их было несколько: известный поэт из Капуи Марк Клесий и талантливый скульптор Деян Руллиан, слепивший когда-то на радость хозяйке голову Атласа, держащего небесную твердь. Как часто любила она повторять: «Пока есть в мире любовь – мир не рухнет!». Любовь она видела и в образе Атласа – этого воспетого греками титана. Попирает его многозвездный свод, давит неимоверно, но стоит он нерушимо, неся свой дар или свое проклятье – все у него в руках. И обернуть это можно в любую сторону! Были здесь и менее именитые люди разных профессий и успехов, но всех их объединяло нечто, на первый взгляд, неуловимое.

Ближе к полудню появилась сама госпожа – Пристилла неспешно проследовала из своей спальни на веранду, приветствуя с новым днем всех, кто попадался ей навстречу; заглянув предусмотрительно и в триклиний, она пожелала приятного аппетита, пообещав по возможности присоединиться позже.

Когда она вышла на веранду, то очутилась в свежем порыве прохладного ветра, налетевшего так приятно без той учтивости и деликатности, которая бы разом помешала, следуй ветер нормам и правилам людей.

«Природа безыскусственна, – думала она. – Она не создает себе образа, не пытается учесть интересы и мнения своего окружения. Она непосредственна. Она просто живет! И наслаждается этой жизнью, даря и ничего не требуя взамен. Вот, например, сейчас дует этот свежий ветерок, дарит мне живительную влагу, играет с моими волосами, ласкает мое лицо и руки, нежно, с заботой. Но он не хочет сделать мне приятно. Сейчас просто таково его состояние – и в этом он сам. А в другое время он может стать резким, порывистым, грубым, жечь и щипать, шипеть от негодования и завывать от злобы, которой он непременно даст волю. И тогда он будет собой. Ему не нужен ни мой кров, ни моя благодарность. А все-таки он знает меня, а я знаю его. Не было б меня – а он все так же дул сейчас, нимало не обеспокоившись утратой. Ветер жесток. В нем нет любви, но он…»

Поток ее мыслей прервало легкое прикосновение к плечу чьей-то руки, отчего матрона невольно внутренне вздрогнула, разрушилось созерцательное настроение за прекрасными садами, которые не утратили и зимой своего очарования. Так запросто представлялось, как пленительным летом можно будет спасаться от солнечного зноя под густыми кронами буков, бледных берез и белой акации. А как красиво сейчас смотрелись вечнозеленые пробковые дубы, бессмертный лавр, шелестевший под ветром изумительной листвой на густых ветвях, словно соглашаясь с мыслями хозяйки!

– Светлого дня, добрая матрона! – бодро отозвался знакомый голос.

Обернувшись, она увидела Марка Клесия, которого знала не первый год и поддерживала с ним искренние дружеские отношения.

– И тебе, мастер чистого слова, желаю того же!

Марк приветственно улыбнулся. Он был моложе ее на пятнадцать лет и в свои двадцать девять успел прославиться в своем городе как поэт, владеющий тонким и изысканным словом. Поэзия стала делом его души: подмечать самые разнообразные оттенки прекрасного во всем, искать очарование там, где другие находят лишь обыденность, разукрасить новыми красками то, что давно потеряло свой цвет и поблекло. В своем роде он был вольным художником. Он знал свое дело. Марк хотел этим заниматься – и занимался: в этом заключалась вся жизнь для него. Однажды, когда начинающий поэт выступал на портике перед гражданами своего города, теми, кто любил поэзию, его посетила муза, подарившая новую жизнь. Он увидел женщину, и она поразила его тем сиянием доброты, которое исходило от нее, как лучи от солнца. Она сказала ему: «Любовь превыше всего, мой мальчик! Ты сможешь донести это до людей в своих стихах!». Так он познакомился с Пристиллой Татий, которая изменила его судьбу. Это было почти десять лет назад.

– В это время здесь тихо и красиво, поэтому-то я здесь обычно и уединяюсь – чувствую себя свободной, мой друг. Как ни прискорбно, среди людей не найти того, что так явственно ощущаешь здесь. Это не дает мне покоя по ночам. Я разуверилась в людях. Но не в Добре.

Она глядела на него, получая огромное наслаждение, как на родного сына: теплым ласковым взором, полным доброты и смирения. Но Марк уловил еще что-то.

– Вы разуверились в людях? Неужели это могло случиться?

– Сколько ночей я боялась признаться даже себе в этом! Сколько ночей я провела, стараясь понять причины того, что происходит сейчас! Почему люди ведут такую жизнь, позабыв о нравах тех, кто в былые времена тело и душу отдавал за свободу. И что от этого осталось?

– Я не верю, что слышу подобные слова от вас! Вы всегда служили для меня образцом, надежным эталоном доброжелательности! Ваша добродетель…, – молодой поэт был взволнован: впервые он слышал подобные речи от давно знакомой ему женщины, в которой никогда не сомневался, которая вывела его в свет, дала возможность жить поэзией, не беспокоясь о деньгах – это всегда было его мечтой. И он жил и творил. Плодотворно и неповторимо, стараясь посеять ростки любви и добра в сердцах людей.

Немного помолчав, глядя на ветви лавра, росшего прямо перед самой верандой, Пристилла негромко произнесла:

– В моем отношении к людям ничего не изменилось – изменилось в моем отношении ко мне самой. Я вдруг поняла такое, что, клянусь Истиной, сочла бы за благо никогда не поднимать на свет Божий. Это лишило меня многого, дав то немногое, что станет скоро сутью новой жизни для меня… Но принесет ли мне это радость?

– Вы пугаете меня, моя муза!

Но Пристилла продолжала:

– Это время страдания. Время, когда надо полностью переосмыслить всю свою жизнь, чтобы отмести старое и принять новое; оставить в прошлом весь тот хлам и мусор, что цепляется за нас ежедневно и копится годами, пока не останавливает нас на нашем Пути. Все мы чувствуем это, но редко признаемся себе: как много мы тащим за собой того, что мешает нам жить, что мешает нам познать радость и смысл бытия, что мешает нам любить; что на долгие годы, если не на всю жизнь, лишает нас возможности видеть и понимать. Это как бельмо на глазу: свет пропадает не сразу, но постепенно тускнеет, тускнеет… пока не перестанет мерцать и не потухнет окончательно…

Здоровый ветер задул сильнее, качая кроны деревьев, стал доносить голоса резвящихся детишек, стук работы механизмов в темных мастерских; окрики городской полиции призывали к порядку. Поблизости прошел человек, насвистывая грустную песенку о том, как его покинула возлюбленная и как он тоскует по ней.

– Так садится солнце, пока не оставляет по себе лишь отблески, красивые, яркие, впечатляющие, как последнее напоминание о себе. Скоро пропадут и они. И тогда наступит ночь, темная, полная страхов и заблуждений. Вступив в нее, можно шагать и дальше, без разумения, словно глупое животное. В ночи придут видения, уводя все дальше и дальше от дороги жизни.

Марк смотрел с сочувствием, пытаясь вникнуть в самые глубины чужой души, почувствовать, что там происходит. Ему удалось немногое. Он понял лишь, что хочет помочь, и приложит все усилия, чтобы Пристилла не отошла от этой пресловутой дороги жизни.

– Свет и тьма. Это яркие символические образы, которыми, как ты знаешь, пользуюсь и я, чтобы выразить свойства человеческой души. – Объявил Марк, из-за чего ощутил на себе взгляд человека, который не понят другими и имеет мало надежды на понимание.

Она проговорила медленно, с остановкой после каждого слова:

– Нет, Марк. Это не символы, это – образы. Образы жизни и смерти. Как грозные и пугающие звуки грома, как молния, что прорезает своим светом ночную глухую тьму, – они так же зримы!

Она по-матерински обняла его, взяла за руку и повела вовнутрь:

– Пойдем. Здесь начинает холодать, ветер крепчает, и простудиться не составит ни малейшего труда. А я не хотела бы, чтобы ты простудился. Через неделю ты будешь декламировать свои новые стихи в театре Бальба! Соберется много людей. Все они любят красивое слово, что льется, струится, словно первый весенний ручеек. Многих из них я давно знаю. А сколько там будет людей, которым твое слово поможет!

– Клянусь Минервой, вы мне льстите и сильно преувеличиваете мои подлинные возможности, – залился краской явно польщенный Марк.

– Человек порой превозносит в себе то, чем не обладает, но так же часто и не видит то, что в нем есть! – ответила госпожа.

– Но все же. Хоть я и понимаю красоту своих стихов, но с трудом могу поверить, что прочитаю их – и жизнь тех людей станет лучше, обеспеченней, свободней. А многие из них вдобавок ко всему еще и пребывают в неведении: тяжкое заблуждение владеет ими, и разве в силах я им помочь?! Они так уверены, что свободны, хотя влачат увесистые путы рабства…

Они шли прямыми коридорами, которые иногда уводили в сторону, открывали новые двери и комнаты, залы и места для отдыха и досуга. Мягкие шерстяные ковры густо устилали пол, и красивые переливчатые ткани, свисавшие с потолка то там, то сям, заставляли восторгаться.

– О, Марк, ты кудесник слова, но знаешь ли ты, что оно дает? Мы с тобой провели столько времени в беседах, в чтении твоей изумрудной поэзии. Твое слово дает жизнь, оно дает силы!

Когда они вошли в просторное помещение с удобными ложами, хорошо обставленное всем необходимым, Пристилла прикрыла легким движением руки дверь, и гость следом за хозяйкой присел. В ее глазах сначала чуть мелькнул, а затем начал разгораться огонек восторженности. Все вокруг сразу же словно преобразилось, следуя изменениям в мысли. Госпожа внимательно наблюдала за настроением гостя, пытаясь прочувствовать его характер, расположение духа, чтобы развеять те привычные представления, что сложились в голове за годы жизни.

– Тебе, оказывается, предстоит еще многое узнать! Ко многому ты, я в этом уверена, придешь сам! В опасных проливах кораблю придется идти в одиночестве, имея лишь спасительную веру в основе своей силы. Помни, что слова являются волшебными кораблями мысли! Они способны на очень-очень многое: они могут подарить жизнь или смерть, любовь или ненависть, добро или зло. Печально, люди потеряли то огромное значение слова, которое им по праву принадлежит! А все дело, как всегда, – в ответственности. Ее вообще нелегко брать: это в нашей природе, но не той что возносит на небеса, а той, что удерживает на земле. Между тем, в слово можно вложить мощь, способную дать порыв к движению. Конечно, если за словом стоит суть, а не притворство или самообман.

– И вы думаете, что в моих словах есть эта мощь?

– Да. У тебя чистое сердце, открытые мысли – огонь разгорается медленно, но неумолимо, – и однажды воспылает красотой! А сердце есть самое мощное средство для помощи другим. Мощь берется не из слов. Вначале она должна возникнуть в нашем сердце, воплотиться в нем как образ жизни. С этого мига на нас ложится величайшая ответственность за каждую мысль, ведь остановить ее труднее, нежели породить!

– Но как часто я затрудняюсь, не знаю, что могу сказать людям!

– Это естественно. Но задача поэта, пожалуй, и заключается как раз в том, чтобы искать то, сам не знаешь что, и писать об этом.

Марк слушал с немым восхищением, боясь даже пошевелиться, прервать это напутствие – он был благодарен и нередко удивлялся: чем заслужил столь доброе к нему отношение? С начала знакомства прошли долгие годы, а сила добра, кажется, только росла, как в нем, так и в Пристилле.

– Для мысли не страшны никакие препятствия, никакие стены! Она все обогнет, все сокрушит и все осилит! Она способна одолеть любую пропасть, перекинуться через нее, подобно спасительному сказочному мосту! И когда достигает нужной силы – вот тогда рождаются искренние слова, пылающие живым огнем!

– Но как мои слова могут помочь людям? – как можно искренней спросил Марк. У него были свои мысли по этому вопросу, но ему так хотелось узнать мнение своей мудрой музы!

– Людям помощь начинается уже с самой мысли. Хоть это и невероятно трудно заметить. Видеть невидимое – задача для тех, кто усвоил самые простые уроки жизни. А уж слово! Оно живет своей жизнью, рождаясь из гортани человека. Достигает ума и сердец других людей, множится и струится еще и еще дальше, покоряет людей, семьи, далекие страны. О! Оно неудержимо! Слово само по себе, конечно, не спасет людей, но главное предопределение слова – его применение. Ключ ко всему именно в этом! Жить чистым словом и говорить с чистым сердцем!

Пристилла остановилась. Встала и прошлась, как ангел чистоты, дотронулась до красивой статуэтки Венеры. Она стояла на столе, всем своим видом подчеркивая тот дух, что витал в этом доме.

– Любовь – тот путь, ведущий к совершенству. Да! Так вот, внутри каждого есть это величайшее стремление, но оно забивается нашими демонами. Но даже проигравший борьбу имеет надежду на спасение! Слово – тот проводник, который поможет выбраться из дремучего леса невежества на прогалину чистоты, это компас, который поможет правильно выбрать путь в океане противоречий.