Марк Рабинович
Защитники прошлого
Эйтан, незаметно для австрийца, подмигнул мне.
– Можно – в серых глазах австрийца зажглись веселые огоньки.
Это неожиданно напомнило мне такие же серые глаза верховного жреца и удивление в этих глазах перед тем, как я его убил.
– Итак – торжественно объявил Карстен, искоса поглядев на меня – Эта хрень была создана неизвестно когда и неизвестно кем.
Новый Янике начинал мне нравиться. Эйтан тоже одобрительно кивнул.
– Но наш Кабан не возник из ничего, про него еще кое что известно, помимо имени и студенческой клички. Он родился в ноябре 1901 года в Потсдаме, там же окончил гимназию, а потом и Гейдельбергский университет по специальности “археология". Немаловажно отметить, что в те же годы там учился небезызвестный Отто Ран и, полагаю, они были хорошо знакомы. Похоже, они поддерживали знакомство на очень серьезном уровне, по крайней мере если судить по номерам их эсэсовских удостоверений. Если верить архивам, то эти два номера различаются только последними знаками. О чем это нам говорит?
Последовала пауза профессионального лектора. Он требовательно посмотрел на нас с Эйтаном, не дождался никакой реакции и продолжил:
– Очень любопытная фигура, этот Отто Ран. Говорят, он был просто помешан на катарском наследии. До 1932 года он роется в катарских развалинах вокруг Монсегюра и вдруг, ни с того ни с сего, французские власти обвиняют его в шпионаже и выдворяют из страны. Современники утверждают, что Ран искал Чашу Грааля… А что он нашел на самом деле? И что именно произошло во время Исландской экспедиции 1937-го года, в которой он участвовал? Кстати, наш общий друг, герр Эберхард, тоже числится в списках той экспедиции. Любопытное совпадение, не правда ли? Интересно, что после Исландии Ран попадает в опалу и его даже посылают в Дахау в качестве своего рода ссылки. Нет, не в бараки, разумеется, ведь он все еще член СС, а в качестве обслуживающего персонала. Но и этого оказывается для него достаточно и Ран покидает ряды СС. Вы представляете какое нужно мужество, чтобы официально выйти из СС? Еще до этого он был замечен в слишком вольных разговорах с иностранными коллегами и критических высказываниях о режиме. Неудивительно, что в марте 1939-го его нашли замерзшим насмерть в горах Тироля. Но нас больше интересует исландская экспедиция. Мне удалось нарыть в одном из архивов упоминание о происшествии в Гренландии, в котором погиб некто Хайнц Дункле. Запись в архиве намекает, не обвиняя в этом напрямую, что виновником, если не организатором смерти Дункле, является Отто Ран. Естественно, возникают многочисленные вопросы. Если Отто действительно был замешан, то зачем ему убивать своего напарника? Не пытался ли он скрыть нечто, чем не хотел делиться с другими эсэсовцами? Как именно погиб Дункле? Где был при этом наш Кабан? И, вообще, как исландская экспедиция оказалась в Гренландии?
Австриец обвел нас вопрошающим взглядом, как будто на самом деле ожидал, что мы раскроем перед ним все исландские и гренландские тайны. Думаю, он просто по-профессорски наслаждался своей властью над нашей скромной аудиторией. По-видимому, то что он увидел, его удовлетворило: рассказ прозвучал достаточно интригующе.
– Может быть наш друг Кабан сможет ответить на эти вопросы? – он хитро, по-ленински, прищурился – К сожалению, доктор Эберхард не рвется выходить на связь.
– Если Кабан не идет к еврею, то может еврею стоит пойти к Кабану?
Любого мусульманского правоведа (впрочем, раввина – тоже) такая аллюзия должна была привести в ужас, но, к счастью, кощунственную фразу Эйтана услышали только мы с австрийцем. Янике только неопределенно усмехнулся, а мне мгновенно подумалось, что нацистская Германия – не самое подходящее место для еврея. Я хотел было высказаться по этому поводу со всей своей израильской прямотой, но тут Эйтан предупреждающе поднял руку, поднялся из-за стола и подошел к окну.
– У нас проблемы – мрачно сказал он, выглянув в окно.
Мы с австрийцем тоже взглянули на улицу. Теперь лицо доктора выражало недоумение, а вот мне как раз все было предельно ясно: во дворе нервно парковалось хорошо знакомое мне оранжевое "Пежо". Что привело Аню сюда именно сегодня? Хотя я и не езжу в Явне каждый божий день (и слава Всевышнему, потому что тель-авивские пробки в буден день – испытание не для слабонервного), но все же меня довольно часто вызывают на работу и, по субботам, в том числе. Иногда мое присутствие требуется, чтобы объяснить дотошному историку разницу между огузскими и печенегскими оберегами, описать как была подстрижена борода князя Владимира, или набросать покрой платья царицы Эстер. Порой же я должен всего лишь появиться пред светлы очи очередного чиновника, местного или ООН-овского, которому Эйтан уже описал в завуалированной форме мои подвиги в тех местах и временах, в которых я никогда не был. В этом случае от меня требовалось многозначительно пожимать плечами в нужных местах и не болтать лишнего. Бывало и так, что Виктор или Рои консультировались со мной как с единственным пользователем их программного обеспечения. До сих пор все это не вызывало у Ани немедленного желания примчаться мне на помощь. Чем же эта суббота отличалась от иных суббот? Не сомневаюсь, что для моей любимой разница была ощутима, хотя, возможно, лишь на подсознательном уровне, и именно поэтому она оставила Лесю с бабушкой и понеслась в Явне. Я ее понимал…
У других мужья уходят утром в офис, а вечером открывают дверь и целуют жену в уютно подставленную макушку или нетерпеливо приоткрытые губы. У некоторых любимые отправляются в экспедицию или в дальнее плавание, но и эти разно или поздно откроют дверь и заполнят пустоту в груди. А что делать женщине, когда ее мужчина и отец ее дочери отправляется далеко вниз по оси времени? Тогда очень и очень нелегко оставаться спокойной, особенно если ты знакома не понаслышке с простыми, как хозяйственное мыло, нравами средневековья. Там ведь опасно, там могут и копьем пырнуть, просто так, шутки ради. А ведь есть же времена и более глухие, чем раннее киевское средневековье. Именно "есть", а не "были", иначе запросто можно и сойти с ума, попадая в то место, которого давно уже нет в твоем мире. Тут поневоле начнешь признавать озвученную Ведой и Рои концепцию одновременности прошлого, настоящего и будущего. Но разве это может успокоить мою Аню, когда я отправляюсь в такую древность, которая была "незапамятными временами" уже к моменту ее рождения? Ведь в тех темпоральных далях самым распространенным проявлением гостеприимства по отношению к чужеземцу было немедленное его обращение в рабство и один раз я уже это испытал, еще задолго до начала нашей эры. Вот и теперь ее привели сюда, возможно и смутные, но отнюдь не слабые предчувствия.
Моя любимая ворвалась в кабинет Эйтана грозная, как все природные катастрофы вместе взятые. Эйтан, который был с ней хорошо знаком, сразу это почувствовал и у него нервно заходили желваки на скулах. Он попробовал было что-то сказать, но моя супруга его опередила.
– Куда? – требовательно спросила она вместо приветствия.
Сейчас это была, конечно же, Ингимюнда.
– И в когда?
Моя единственная невольно цитировала меня. При этом обращалась она только к Эйтану, игнорируя меня и, по видимому, вовсе не замечая австрийца.
– Украина? – удивилась она услышав ответ Эйтана.
В ее время такой стране не существовало, но в современной Украине ей довелось побывать. Впрочем, в 1943-м Украины тоже не было, это был Советский Союз.
– 1943-й? – возмутилась она – Да вы все тут с ума посходили! Нет, никуда он не пойдет.
На меня она по-прежнему не смотрела, а Янике разумно молчал и как-то скукожился, наверное – мечтая исчезнуть. Где-то за стеной кабинета, в лаборатории, истошно взвыли зуммеры, сигнализируя о вылетевших предохранителях. .
– Прекрати, Ханна – скривился Эйтан – Так ты нам всю аппаратуру спалишь.
– Гори оно все синим пламенем! – проворчала Ингмюнда по-русски, немного остывая и стремительно становясь Анютой.
И тут только я сообразил…
– Позвольте! – я перешел на английский – Почему Украина? И что там делает наш доктор?
– Может быть мы его недостаточно хорошо поняли – вмешался австриец и Аня впервые обратила на него внимание – Но только он все время упоминает Винницу. А ведь это Украина, верно?
Аня за последние годы неплохо овладела английским и явно понимала все или почти все из объяснений австрийца. Мы все трое молча кивнули, хотя я сомневался что Эйтан знает, где находится Винница.
– Так вот – продолжил Янике – Под Винницей находилась ставка Гитлера, "Вервольф".
"Находится", мысленно поправил его я. Мне уже следовало настраиваться на заброску и пора было рассуждать так, как будто я уже "внизу".
– Наверное, Эберхард именно это имел ввиду.
– Винница или Ница, но так близко я его не пущу – заявила Аня.
Вот они, парадоксы времени… Жена моряка мечтает, чтобы он отправился в каботажное плавание, если, разумеется, она любящая жена. Жена космонавта мечтает о низкой орбите для него. Жена шахтера надеется на не слишком глубокую выработку. А вот моей любимой спокойней, когда я спускаюсь на пару тысяч лет вниз и чем дальше, тем спокойней, хотя я и не рвусь в каменный век. Она убеждена, что тем ниже я ухожу, тем легче меня вытягивать. Как она пришла к такому вывода, остается загадкой даже для Рои, но я подкоркой чувствую ее правоту.
Эйтан молчал, я тоже, и тогда она присела на краешек стула и беспомощно пролепетала:
– Как же он там будет совсем один? И война кругом…
…Когда Аня появилась в нашем мире и начала узнавать его реалии, мне предстояло заполнить десять веков истории, которые она пропустила. Откровенно говоря, я побаивался… Конечно, во все века проливалось немало крови, но орудия убийства изменились. В ее времена сражались мечами, копьями, а то и дубинами. А тут тебе и пушки, и пулеметы, и авиабомбы да ракеты, в том числе и с термоядерной боеголовкой. Количество жертв в теперешних войнах уже исчислялось миллионами, а разрушенные города не были чем-то необычным. Но, вроде бы, обошлось. Нельзя сказать, конечно, что кинокадры мировых войн она просмотрела совсем уж спокойно. Были и расширенные в испуге глаза, были и побелевшие костяшки пальцев на подлокотнике кресла, были и слезы. Но шока не было. Она заметила мое волнение и тихо сказала: "Война была омерзительной всегда, изменились лишь средства". Потом она подумала и добавила: "Зато теперь можно не видеть глаза человека, которого ты убиваешь…" Я вспомнил убитых мною на средневековой киевщине соловьевцев и свои ощущения после этого Не знаю, было бы мне легче, если бы я видел их только в прицел винтовки? В общем, Аня неплохо представляла себе Вторую Мировую.
– Я пойду вместе с Арье – заявил вдруг Янике-младший.
Это прозвучало настолько неожиданно, что у нас отнялся дар речи. Первым опомнился Эйтан.
– Это очень опасно – осторожно сказал он – Как вы планируете вернуться?
– Так же как и Арье – удивленно сказал Карстен – Он же возвращается.
– А вы знаете, как именно он возвращается? – спросил Эйтан.
Этого не знал никто за пределами нашей лаборатории и не только из-за завесы секретности. Я подозреваю, что даже Рои, при всей своей болтливости, не решится озвучить идею Л-энергии, справедливо опасаясь насмешек ученого сообщества. По его утверждению, физики были еще консервативнее лингвистов.
– Вы не сможете вернуться так, как Арье – категорически заявил Эйтан – Скорее всего, вы не сможете вернуться совсем.
Австриец задумался.
– Я все равно должен пойти – решительно сказал он – Арье пропадет там один без знания немецкого и без знания реалий того времени.
Что-то еще явно было недосказано. И мы с Аней и Эйтан это почувствовали и вопросительно уставились на Янике. Он смущенно пожал плечами.
– Ну… Как вам сказать… – промямлил он и закончил неуверенно – Наверное, это мой долг, что ли? Как историка и… как немца.
Похоже было, что он стесняется пафоса этих слов. Так вот оно что! Пресловутое чувство вины! Нашему поколению это уже не знакомо, а ведь еще моя мама вздрагивала при слове "немец" и ее сверстники играли в "наших и немцев". Прошу заметить, не "фашистов", а именно "немцев". Мы не стали напоминать ему, что он не совсем немец, даже совсем не немец: наверное это было сейчас неважно. Аня подошла и молча поцеловала его в щеку, заставив покраснеть. А меня легонько, совсем почти незаметно, кольнула ревность. И только тут я сообразил, что австриец говорит на иврите. Это был тот еще иврит, с жутким акцентом и с коверканием слов всюду где это только возможно. Но все же это был вполне понятный иврит, а жуткими акцентами в нашей стране трудно кого-то напугать. Мы с Аней недоуменно уставились на него. Австриец пожал плечами:
– Я около года прожил в кибуце Алоним как волонтер: собирал авокадо и работал в курятнике. А что, я так плохо говорю на вашем языке?
– Нет, вовсе неплохо – машинально ответил я, думая о другом.
По моему, Эйтан втайне наслаждался моей растерянностью.
– Все, на сегодня хватит – сказал он – Вам нужно еще готовиться к заброске.
При слове "заброска", Анюта, которую я обнимал за талию, заметно вздрогнула.
– Вы поедете через Тель-Авив? – спросил Янике – Можете меня подбросить?
Я кивнул. Этот историк сумел меня заинтриговать, хотя я и не смог бы объяснить, что такого таинственного в том, что немец или австриец был волонтером в кибуце или в том, что историк рвется в изучаемое им прошлое. И все же было во всем этом нечто загадочное. По крайней мере так мне подсказывало предчувствие, а своим предчувствиям я привык доверять.
…Оранжевое "Пежо" мы оставили в Явне и ехали сейчас втроем в моем верном "Хендае". Ашдодское шоссе в сторону севера было полупустым по случаю раннего субботнего часа: семьи с детьми еще не начали возвращаться домой из загородных прогулок. Даже на огромной развязке Ганот не было обычных пробок.
– Тебе куда? – спросил я Карстена.
– У меня встреча в Яффо – ответил он и, после некоторого колебания, предложил – Хотите со мной?
– А это удобно? – осторожно спросила Аня, но было заметно, что ее разбирает любопытство.
– Вполне – ответил он – К тому же, нам с Арье надо начать притираться друг к другу. Потому что… Ну вы же понимаете.
Я понимал, Аня тоже. Мне вскоре предстояло попасть туда, где единственный, кому я смогу довериться, будет этот немец… Этот потомок нацистов и антисемитов, собиравший авокадо в Галилее и говорящий на иврите. Правда, он не немец, а австриец. Тут я вспомнил, что Гитлер тоже был австрийцем и мне стало муторно на душе. Со мной такое бывает время от времени, как правило – от растерянности. Аня, разумеется, что-то почувствовала и прикрыла своей мягкой лапкой мою руку на руле.
В Яффо было негде яблоку упасть: орды туристов рвались в порт и в старый город, но блошиный рынок, к счастью, был закрыт по случаю субботы. Поэтому мне удалось запарковаться в переулке под дверью запертого на выходные гаража. Мы поплелись за Карстеном, который неуверенно свернул за угол, потом за другой, проверил что-то на своем телефоне и через пару минут вывел нас к скромному кафе. За одним из трех круглых пластмассовых столиков "под мрамор" сидела женщина, нервно вертя в пальцах левой руки незажженную сигарету. Правой рукой она также нервно помешивала ложечкой свой "капучино".
– Извини, Майя – сказал Карстен – Мы немного опоздали.
– Я заметила – ответила женщина – Это жизнь в Израиле плохо на тебя повлияла. Нет чтобы научиться чему нибудь хорошему… Ну здравствуй, Янике.
Они обнялись, а я присмотрелся к Майе. Она выглядела типичной израильтянкой со слегка грубоватым обветренным лицом выходца из сельской местности. Во всем остальном Майя напоминала некую усредненную жительницу Тель-Авива, которые за последние десятилетия стали все больше походить на обитательниц Вены, Рима или Мадрида. Длинное светло-серое дизайнерское платье сидело на ней идеально, а прическа в стиле "каре" делала честь салону красоты в котором была выполнена. Черная туфелька на небрежно покачивающейся левой ноге показывала острый модный носок из-под платья. Пестрый неброский шарфик удачно прикрывал шею, на которой могли бы обнаружиться и морщины, так как Майя была, похоже, лет на десять старше Карстена.
– Это Арье и Анна – представил нас австриец – Познакомьтесь с Майей Тайеб.
– В девичестве – Белобржецкая – строго подчеркнула Майя – Моим дедом был Карстен Белобржецкий.
Видя наше вежливое недоумение, она поначалу чопорно поджала губы, но тут же разъехалась в широкой израильской улыбке:
– Ну вы и даете! Это же знаменитый Карстен Белобржецкий. Нашего Карстена назвали в его честь.
Чем этот Белобржецкий был знаменит, мы с Аней так и не узнали, а спрашивать было неудобно. Наверное, на наших лицах читались многочисленные вопросы и Майя ответила на один из них:
– Наши семьи, Белобржецких и Янике связаны между собой практически родственными узами, хотя и не кровными.
– Еще не хватало, чтобы эсэсовцы были связаны с евреями кровными узами – проворчал Карстен.
– Это ты сейчас о чьей чистоте крови печешься? – ехидно спросила Майя.
При этом она мягко прижала своей ладонью ладонь Карстена. Австриец усмехнулся:
– Не надо было тебе рассказывать про моего прадеда. Теперь ты мне всю плешь проешь.
– С твоей шевелюрой тебе это не грозит. Вот что значит – арийская кровь.
– Перестань, Майка, ты нарываешься. Может ты дашь, наконец, людям сесть.
Было похоже на то что между ними действительно было родство, если даже и не кровное. Когда мы с трудом разместились за маленьким столиком и заказали себе кофе, Карстен спросил:
– Ты принесла то что я просил?
Майя пожала плечами:
– Принесла… Только зачем тебе? Ты же ее уже видел… Если хочешь, я ее оцифрую и пришлю тебе.
– Может быть… Попозже… А пока что, просто покажи.
Майя еще раз пожала плечами и достала из сумочки коричневый конверт. Потом она осторожно, двумя пальцами, вытащила из конверта его содержимое и протянула Карстену. Это была старая фотокарточка с потеками желто-коричневых пятен спускающихся с торцов на тыльную сторону, ту что была видна нам с Аней. Изображение же было повернуто к Карстену и мы его не видели. Но это была именно старая фотография, подобная тем, что моя мама хранит в старинном альбоме. Мне до него не разрешается дотрагиваться и приходится довольствоваться оцифрованными копиями. А вот Лесе, почему-то, позволяется перебирать листы этого альбома и иногда я даже немного, совсем немного, обижаюсь.
Я внимательно смотрел на Карстена и заметил как он, с трудом сдерживая нетерпение, осторожно взял фотографию и впился в нее глазами. Прошла минута, пошла вторая, а может и третья, а он все никак не мог оторвать взгляд от того, что было от меня скрыто. Что же он там увидел? И как это связано, если связано, с тем что нам предстоит в ближайшие дни? Майя кашлянула раз, кашлянула другой и тогда, наконец, он поднял голову, посмотрел на меня, поколебался какое-то мгновенье и протянул мне фотографию. Я взял ее так же осторожно, как и он. Аня дышала мне в ухо, заглядывая через плечо. Конечно, она был выцветшей, эта старая фотография, вся в потеках эмульсии, но изображение было достаточно четким. Типичный семейный портрет, сделанный в далеко не первоклассном салоне, но опытным фотографом. Свет падает именно так как надо и люди на снимке стоят правильно, не заслоняя друг-друга, разумно деля между собой пространство изображения. Снимок не парадный, но явно выполнен с любовью. Сзади отец и мать: оба в клетчатых рубашках с закатанными рукавами и шортах, на ногах сандалии. У отца пышная короткая борода, светлые, немного грустные глаза и аккуратно зачесанные назад волосы. У матери непослушные густые кудри и темные веселые глаза, ее рубашка немного расстегнута и видна тень в ложбинке груди. Детей трое: два мальчика и девочка, все трое в коротких штанишках и блузках с коротким рукавом, все трое держат в руках нервно смятые панамки. Старшему мальчику лет пять-шесть, младшему – на пару лет меньше. Девочка совсем маленькая, она на руках у отца.
– Семья Белобржецких, 1947-й год – пояснила мне Майя – Сзади сам Карстен и его жена Саша. Мальчик слева это мой дед – его так же, как и тебя, назвали Арье. Девочку звали Ханна, Ханна Левин по мужу. Ее убили фидаины в 71-м. А мальчик справа это дед нашего Карстена, Эрик Янике. Он был приемным сыном Белобржецких.
Так вот какое у них родство!
– А как же прадед Карстена? – спросил я.
Оказывается, про это никто и понятия не имел, до тех пор пока Карстен-младший не решил стать историком. На свою беду, роясь в архивах той войны, он натолкнулся на имя штурмбанфюрера Конрада Янике, бесследно пропавшего в марте 1943-го. У того Янике оставались двухлетний сын Эрик и жена в Зальцбурге. В начале 45-го мать Эрика поехала к родственникам в Дрезден и попала там под февральскую бомбежку, уничтожившую полгорода, а мальчика сердобольная соседка, не дождавшись возвращения его матери, передала в детский приют. Там он и жил, пока в середине 45-го его не усыновили Белобржецкие и забрали с собой в Палестину. Что их подвигло на то, чтобы взять заботу о маленьком Янике в дополнение к своему сыну, так и осталось неизвестным. Про папу-штурмбанфюрера они либо не знали, лико никому не рассказывали.
Вначале мы отвезли Карстена на его съемную квартиру в Флорентине, а потом, не торопясь, поехали забирать Лесю, благо детское сиденье было закреплено в "Хендае". По дороге мы попытались переварить новую информацию, но быстро выдохлись, не слишком понимая, что происходит. Интересно, что известно Эйтану и зачем Карстену нужна была эта встреча с Майей Белобржецкой?
– Любопытно – сказала Аня – Детей Белобржецких звали Арье и Ханна, как раз как нас с тобой. Странное совпадение, ты не находишь?
Я ничего не ответил. У меня перед глазами стояло лицо старшего Белобржецкого и с этим лицом была связана некая, неосознанная пока, мысль. Мне начинало казаться, что совпадениями здесь и не пахнет.
Эберхард вышел на связь на третий день. К этому времени моя голова уже распухала от сведений о той войне и том времени, а Карстен, хотя и был историком, тоже не вылезал из Сети. К тому же, девочки из недавно образованного отдела нашей конторы, который мы называли "маскарадным", уже стояли на ушах. Там шили для нас подходящую эпохе одежду и готовили документы. На этот раз мы шли отнюдь не в наивное средневековье, куда можно было попасть босиком и где примитивная тамга открывала все двери. Нет, нас посылали в нацистскую Германию, покрытую разветвленной сетью Гестапо и СД. К тому же, в те времена уже делали изделия из пластмассы, особенно пуговицы, а канал не пропускал пластмассу. Поэтому пуговицы нам вытачивали из кости "под пластмассу". Особенный трепет вызвала у "маскарадного отдела" необходимость в подштанниках. Дело в том, что меня собирались одеть как советского военнопленного на сельхозработах, а Карстена, ну разумеется, как моего хозяина – бауэра. Нас забрасывали в январь и обойтись трусами никак не удавалось. К тому же, хотя в Красной Армии и разрешили трусы еще в 1940-м, но одевали их только офицеры и только в летнее время. Особенно озадачило девочек то, что советские и немецкие подштанники выглядели совершенно по-разному. Мне вся это возня была непонятна, потому что если Гестапо нас разденет, то меня сразу будет ждать ближайший крематорий. Кстати, Эйтан, разумеется не спрашивая меня, планировал было хирургическую операцию по восстановлению моей крайней плоти, но, к счастью, отказался от своей идеи. Нет, не из-за человеколюбия, а из-за длительности восстановительного периода.
…На этот раз Эберхард был почти спокоен. Он позволил Рои снять координаты и теперь мы с Карстеном могли надеяться, что нас не забросят по ошибке куда-нибудь на Мадагаскар. Самому Эберхарду было обещано прислать пару компетентных специалистов, которые разберутся с назревающей катастрофой. То, что один из нас еврей, а второй – кабинетный историк, от него скрыли. Нас просто представили ему, причем говорил только Карстен, тщательно подбирая слова, чтобы не ляпнуть что-нибудь из сленга XXI-го века. Не зная немецкого, я не понял ни слова, а спросить постеснялся, но чувственная экспрессия австрийского историка впечатляла. Кабан никак не отреагировал на эту пламенную речь, лишь смотрел на нас коровьими глазами, отражающими удивительную смесь отчаяния и надежды.
Мы уходили "вниз" ранним утром, когда в лаборатории еще не было посторонних. Нас провожали Эйтан, Рои, неизменный Виктор и, конечно же, моя Аня. Когда перед нами открылись двери такого знакомого мне шкафа, она бросилась мне на шею и прошептала в ухо:
– Я не буду жить если ты не вернешься. Лёв, о мой Лёв!
Ее слова щекотали мне мочку уха и разрывали сердце. Только она, она одна в этом мире называла меня "Лёв". Я помню, как много лет назад она взметнула свои длинные ресницы и единственные в мире глаза впервые взглянули на меня с экрана ноутбука. Растерянный и ошеломленный я назвал ей тогда то имя, которым меня звала мама – Лёва. Она никогда не слышала таких имен и я, заикаясь объяснил ей про огромного кота пустыни, которого называют "лев". Два слова смешались в ее речи и у нее получился "Лёв". Этим именем она встречала меня в лесах киевщины, куда я прошел через десять долгих веков по дороге к ней. Этим именем она провожала меня на битву, когда враг стоял под стенами детинца. Этим именем она прощалась со мной, перед тем как выбросить меня, умирающего от яда, обратно в мое время. И именно это имя набатом прогремело в моем телефоне, когда она сама пронзила все времена и пришла ко мне. С тех пор прошло немало лет, у нас растет дочка, но в ее минуты отчаяния я снова слышу: "Лёв, о Лёв!" И всегда говорю одно и то-же, как клятву, как обещание, неподвластное времени:
– Я вернусь, любимая!
– Я буду тебя ждать! – сказала Аня.
Она сказала это ровным, спокойным голосом, но в ее голосе можно было без труда почувствовать нечеловеческое напряжение.
– Ханна, мы уже приготовили тебе комнату – отозвался Эйтан – Как всегда…
Заброска всегда происходила по-разному. Я мог уйти "вниз" на полгода, а вернуться через неделю. Мог я уйти и на пару дней и вернуться через пару часов. Время там, "внизу", текло иначе чем "наверху", но оно все же текло и вернуться в тот-же миг, из которого ушел, было невозможно. У Рои были готовы очередные формулы, и они утверждали, что чем "глубже" погружение во время, тем больше эта разница. Сейчас же я уходил относительно недалеко и здесь могло пройти почти столько же времени, как и "там". Поэтому, Леся переехала жить к бабушке, а моей Анюте отвели специально оборудованную комнату при лаборатории, более напоминающую гостиничный номер. Там она и будет жить, мучаясь бессонницей и забываясь беспокойным сном на пару часов за ночь, до тех пор, пока я не вернусь. "Если вернешься" – подсказал внутренний голос.
Я украдкой посмотрел на австрийца. "Так вот как ты возвращаешься!" – было написано на его лице. А еще в его глазах была зависть, но я не стал его осуждать.
