Марк Рабинович
Аномальные явления
– Не может быть! Глюки?
– Они самые. Вот только есть одна разница.
– Какая?
– Под кайфом ты знаешь с чем имеешь дело, или полагаешь что знаешь. Тебя успокаивает обманчивое ощущение власти, ты думешь, что все под контролем и вообще вскоре все закончится. На самом деле это вовсе не так, но ты гонишь от себя неприятную мысль и ловишь кайф от призрачного всевластия.
– А тогда? А там?
– А там я знал, чувствовал, что все это не твое и ты вовсе не кайфуешь, точнее кайфуешь-то вовсе не и ты, а ты всего лишь наблюдаешь чужой “приход”. Понимаешь ли ты, что такое чувствовать себя частью чужого кайфа? Именно это и есть настоящий ужас. Ты назвал это разрывом реальности. Почему именно “разрыв”?
– Аналогия, Даня, всего лишь аналогия. Тебе приходилось забавляться играми в виртуальной реальности? У нас, в свое время… ну, до войны… это было любимой забавой на корпоративах. Представь себе, что на тебе шлем виртуальной реальности и ты идешь по тонкой доске над глубокой пропастью, рискуя свалиться. Ты идешь предельно осторожно, выверяя каждый шаг, икры ног напряжены. Твоя задача дойти до противоположного края пропасти, где тебя ждет награда: любимая женщина, дом, власть. богатство или даже просто глоток холодной воды. Опасность тебя пугает, а награда манит… И вдруг с тебя сдергивают шлем и ты обнаруживаешь себя стоящим на мягком ковролине посреди ярко освещенной комнаты в компании весело гогочущих друзей. Запомни тот недолгий момент разочарования, когда ты еще не осознал, что пропасти нет, как нет ни опасности, ни цели, ни награды. Но ты шел над пропастью совсем недолго и все время помнил о мягком ковролине, ярком освещении и бокале пива на столике в углу. Поэтому разочарование мелькнет, исчезнет и вскоре забудется навсегда. Это еще не разрыв реальности, а всего лишь его бледная тень, намек. А теперь представь, что долго-предолго, с самого рождения, ты идешь к своей цели, преодолевая препятствия и рискуя упасть в пропасть. И цель кажется такой достижимой, а награда такой близкой. И вдруг, в один не слишком прекрасный момент, выясняется, что нет ни опасностей, ни цели, а все что тебе осталось, это мягкий ковролин небытия и, возможно, бокал пива, который уже не радует. Вот это и будет настоящий разрыв реальности.
– С нас сдернули шлем? Ты это имеешь ввиду?
– Приподняли забрало, всего лишь приподняли.
– Выходит, все, что мы считаем реальностью, на самом деле может быть иллюзией. Но если ты прав и нет никакой реальности, а весь наш мир лишь подобие компьютерной игры, видимость… Тогда зачем все это?
– Ты не хочешь жить в виртуальности, верно?
– Что-то в этом роде… Хочется верить, что живешь в реальном, а не виртуальном мире.
– Похоже на то, что ты неисправимый материалист. Таким необходимо верить в материальность своего мира и виртуальность всех остальных. Ну а теперь представь, что нет и никогда не было самого-самого, единственно материального мира. Представил? Нет? А что если очередной слой реальности виртуален по отношению к предыдущему? И так без конца? Тогда какой из них истинный?
– Да понял я, понял! Вот только не так легко будет с этим свыкнуться. Ну ладно, оставим пока что эту тему. Объясни мне лучше, отчего нашу реальность разорвало? Или не разорвало? Лишь попыталось разорвать. Так почему же?
– А ты не догадываешься?
– Догадываюсь, но хочу услышать мнение специалиста.
А вот сейчас тебе будет нелегко, уважаемый доцент. Как непросто облечь в слова то крамольное и выстраданное, что ты про себя-то боишься произнести. Но Богдан ждет и ты не можешь обмануть его ожидание. Придется начать, хотя так не хочется…
– Мы все учили в школе законы Ньютона. ”Действие равно противодействию” – твердили нам учителя. И мы и они имели в виду всего лишь физическую силу, ее действие и ее же противодействие. А что если те-же законы справедливы и для сферы нравственной? Может быть мы своим “Буратино” и вы своей артой и своими танками перегнули какую-то нравственную палку и она треснула? Что если нравственное, а точнее – “безнравственное” – действие, сильное такое действие, вызвало совершенно неожиданное противодействие?
– Какое именно противодействие? – голос Богдана звучит хрипло.
Вадим в очередной раз пожимает плечами, мол – точно не знаю – и продолжает:
– Физические законы нашей вселенной кажутся нам постоянными, но так ли это? Та же вышеупомянутая коза считает константой период появление сена в кормушке и воды в поилке. Мы считаем себя много долговиднее той козы, а сами носимся с величинами, которые считаем неизменными и гордо произносим: скорость света, число Авогадро, постоянная Планка… А потом кто-то опускает “планку”, уж извини за игру слов, и все оказывается совсем не так.
– А как?
– Нам показали, что постоянство законов природы иллюзорно. Что именно случилось, я не знаю, но если взять к примеру ту-же постоянную Планка и слегка ее изменить…
– То…?
– …То мало ли что может случиться. Например, знакомые нам цвета сместятся, а часть из них заедет в такую область спектра, которую наш глаз не воспринимает и предметы начнут терять цвет. Звучит знакомо, не правда ли?
– Слишком знакомо. Но есть же… должны быть… вещи неизменные. Причинно-следственные связи, например…
– С какой стати? Если “поплыли” прежде незыблемые константы, то что мешает следствию случиться раньше причины? Да и само понятие “раньше-позже” становится субъективным, различным для разных наблюдателей, а отнюдь не очередной константой.
– Так ты полагаешь что там, на поле боя, изменились законы физики? Почему же все закончилось и вернулся наш привычный мир?
– Полагаю, что наше мироздание, как любая другая стабильная система, обладает известной прочностью. Ее попытались ее растянуть, как дети тянут к себе мягкую игрушку, этакого поролонового медвежонка. Если такого медвежонка сильно потянуть за ушки, то могут исказиться пропорции его милой мордочки. Именно так исказился наш мир и именно это мы с тобой видели. Если материал достаточно прочен, то он выдержит растяжение, но какое-то время ты будешь видеть искаженную картину. Все это время растянутый за уши медвежонок противится и стремиться вернуться к исходному состоянию. И хорошо, если его материал выдержит. Наш мир выдержал и вернулся в прежний вид, как та же игрушка, которую дети оставили наконец в покое. А ведь мог и не выдержать, порваться не по швам.
– Кто же опустил нам “планку”? Кто “растянул” наш мир и чуть не порвал его напрочь, как Тузик грелку? Какие-то совсем недетские игры.
– Это уже совсем другой вопрос и он меня меньше всего интересует в данный момент.
– А что же тебя интересует в данный момент?
– То, как избавить наш мир от очередной подобной катастрофы. Именно очередной, потому что человечество уже не раз было на грани, я полагаю. И немногие оставшиеся в здравом уме очевидцы честно и красочно описывали разрыв реальности. Вот только мы, трусливые читатели последующих веков, благоразумно полагали эти описания лишь красивой аллегорией. Тебе привести примеры?
– Не надо! Я читал те же книги, что и ты!
– А не думал ли ты при этом, что произойдет с нами, если однажды наш “плюшевый медвежонок” разорвется?
– Может быть это уже происходило? Как по-твоему выглядел Всемирный Потоп? И что на самом деле кроется за казнями египетскими?
– Вот именно. И мы не хотим их повторения, верно? Ты же собрался спасать мир. Не так ли?
…На Новожаново уже начал наваливаться вечер и фонари на улице засветились тускловатым оранжевым цветом. Во время войны они наверное экономили на уличном освещении, подумал Вадим, боялись перегрузить наспех отремонтированные трансформаторы. Да и в домах порой не было света и сидели при свечах. Как романтично, не так ли? Только кому нужна такая вынужденная романтика. Но этим мыслям, таким благородным и правильным, но совершенно бесполезным, сейчас не было места.
Богдан заговорил медленно, тщательно подбирая слова:
– Ты прав, Вадик, я действительно хочу спасти мир и меня даже не смущает пафос этого заявления. Это тот еще мир, но он мне нравится и мне его жалко. Да и нет у нас другого. Если надо что-либо сделать, чтобы у той жуткой истории не было такого же жуткого продолжения, то я это сделаю. А ты? Погоди, не отвечай пока… Ты знаешь для чего я тебя позвал и для чего ты поперся через все границы? А ведь поперся же… Так вот: я на все готов, но, понимаешь ли, не знаю, что надо сделать и именно это я надеюсь услышать от тебя.
– Почему именно от меня? Потому что я ученый?
– Не только поэтому и не придуривайся, ты прекрасно все понял…
– …И потому что я видел. Да?
– Да! Именно поэтому. Я потом долго искал тех, кто был на том поле и многих нашел как с нашей, так и с твоей стороны траншей. Некоторые окончательно сошли с ума и теперь ничем не лучше овощей. Других вылечили, хотя ни один из лечивших их светил психиатрии даже не подозревает с чем имел дело. Но и от этих толку мало: накачанные траквиллизаторами, они благополучно выдавили тот ужас из своей памяти. Иногда, Вадя, я им даже завидую. Из тех же, кто не слишком поехал рассудком, многие боятся и просто отказываются говорить на эту тему, замыкаются в себе и отключают телефон. И ты знаешь, их я тоже хорошо понимаю и не осуждаю. Остаемся мы с тобой.
– Только мы двое?
– Я больше никого не нашел. И то что ты ученый, лишь половина дела. Да, мне нужен астрофизик или как там тебя называют, но отнюдь не всякий. Ведь расскажи я про разрыв реальности любому другому ученому, он только посмеется и не поверит. Он же не дурак, что бы поверить в то страшное, о чем и думать-то не хочется. Нет, не поверит, и это в лучшем случае, а может и санитаров вызвать. Другое дело ты, ты все видел и не сможешь забыть, поэтому у тебя нет выхода. Просто жить с этим тяжело, практически невозможно, знаю по себе. А вот действовать возможно будет легче, может быть и ненамного, но все же полегче.
Богдан замолк, склонив голову и несколько секунд сидел в задумчивости. Потом, подняв глаза на Вадима, спросил тихо и буднично:
– Так ты со мной?
Вот он, момент истины: надо решать, но ох как не хочется! Принято говорить, что обратной дороги нет. Нет, она конечно же есть эта дорога, но это дорога трусов! Можно ведь сбежать, спрятаться в кустах и там ждать пока начнет стекать в никуда теряющий краски горизонт. Тогда можно будет закрыть глаза и прожить еще несколько мгновений. А можно вступить в схватку со всем: с законами природы, с законами социума и, самое страшное, с теми, кто не хочет знать правду. Это будет достойный путь, но ох какой трудный. Надо бы посоветоваться с Лесей, но она осталась там, в белесых питерских сумерках, да и не следует малодушно перекладывать решение, твое решение, на хрупкие женские плечи. Ты уже решил, Вадик, так и озвучь то что решил, только, будь любезен, без пафоса.
Но совсем без пафоса не получилось и он воскликнул как-то неестественно хрипло:
– Веди меня, мой Вергилий!
Глава III.
О всемирной шизофрении
– Ничего не поделаешь, – возразил Кот. – Все мы здесь не в своем уме, и ты, и я!
– Откуда вы знаете, что я не в своем уме? – спросила Алиса.
– Конечно, не в своем, – ответил Кот. – Иначе как бы ты здесь оказалась?
Льюис Кэрролл
Забавно, но никто из сотрудников лаборатории не задавал вопросов, даже простой как веник и несдержанный на язык Тошка Кривошеев. Впрочем один такой вопрос ясно читался на физиономиях некоторых из них. А где же это вы, уважаемый доцент Гущин, спрашивали их взгляды, пропадали целый месяц, уж не в стране ли вероятного противника и наймита НАТО? Озвучить сий вопрос никто, однако, не решился. Почему-то версия о том, что доцент Гущин всего лишь ловил рыбу на Вуоксе, ими даже не рассматривалась. Виной тому были, надо полагать, пара неосторожных замечаний, сгоряча озвученных им сразу после демобилизации.
И, надо заметить, бдительность сотрудников имела основания: весь месяц Вадим провел в Украине, в основном в том же Харькове. На третью неделю своего харьковского сидения он не только начал понемногу понимать украинский, но даже рисковал произносить простенькие фразы на этом языке.
– Добрий день! Як справи? – говорил он при очередном знакомстве и очень старался не обижаться, когда собеседник непроизвольно кривился, услышав его “москальский” акцент.
А знакомиться приходилось довольно часто. На следующий же день после появления Вадима в городе, Богдан развил бурную деятельность. Заключалась она по большей части в том, что он пытался убедить друзей, родственников и знакомых в опасности разрыва реальности, а своего русского друга-напарника использовал в качестве свидетеля своих рассказов. К удивлению Вадима, Богдан оказался личностью довольно популярной: в полутора-миллионном городе его знали на удивление многие. Во время того первого разговора он рассказал о себе довольно скупо, но вскоре стало ясно, что Богдан Сергеевич Когут не просто учитель русского языка и литературы, а нечто вроде педагогического гуру и, к тому же, почетный профессор городского университета. Популярности Богдана не повредил даже резко упавший статус преподаваемых им предметов. Кроме того, судя по неясным намекам и оговоркам собеседников, учитель литературы успел отличится в боях. Вадиму он о своих фронтовых подвигах не упоминал, а тот благоразумно не спрашивал.
Профессионализм Богдана поражал. Действительно, не так просто было рассказывать непричастным (и очень часто не желающим слушать) людям о пропавшем небе и растекающемся горизонте. Хорошо еще если тебе всего лишь не поверят, а что если вызовут санитаров или, еще хуже, начнут распускать слухи о слетевшем с катушек учителе. Но даже о совершенно невозможных вещах Богдан рассказывал таким уверенно-спокойным тоном с профессиональными нотками предметника, что санитаров не звали. Правда ему все равно не верили или, что более вероятно, не хотели верить. Было и смешно и грустно смотреть на реакцию собеседника. Поначалу он смотрит заинтересованно, на лице написано внимание, человек готов слушать. Потом его лицо меняется, плывет разными оттенками чувств: человек не знает, как отнестись к разворачиваемой перед ним истории. Может быть это шутка, подкол? Да нет, не похоже. Но и поверить в рассказанное тоже нельзя, ведь тогда придется принять, вобрать в себя весь этот ужас. Теперь лицо слушающего напряжено: он с нетерпением ждет окончания рассказа и обдумывает те круглые, бессмысленные слова, которыми он отделается от этих опасных людей, грозящих нарушить его призрачный покой, и сбежит. Поэтому на них с Вадимом смотрели со смесью брезгливости, жалости и страха и даже то, что вдвоем с ума не сходят, никого не убеждало. Но к Когуту относились с большим пиететом и, пожалуй даже, любовью, поэтому пальцем у виска не крутили. Тем не менее никаких заметных результатов не было.
– Зачем мы продолжаем эту безнадегу? – осторожно спросил Вадим в один прекрасный день.
Вообще-то разговор происходил вечером во все той же квартире на втором этаже старого дома в Новожаново. Вадим так и остался жить у Богдана и ночевал в гостинной на старом диване с продавленными пружинами. О судьбе богданова свояка он боялся спрашивать и лишь из случайной оговорки Богдана узнал, что тот погиб в Мариуполе в самые первые дни войны. Постепенно Вадим прижился в харьковском рабочем районе и даже рисковал ходить в магазин за колбасой, йогуртами и хлебом.
– Не все так просто, мой любезный друг – подчеркнуто куртуазно начал Богдан – Ты, думаю, не отказался бы решить все кавалерийским наскоком. Я тоже не против, да вот беда – так это не работает, к сожалению. Сейчас мы с тобой пускаем круги по воде в мутном пруду обывательщины. Как ты, надеюсь, заметил, это не те люди, которые нам нужны, но рано или поздно волна дойдет до того, кто готов слушать.
Вадим скептически пожал плечами и приготовился ждать. Прошло еще два дня в бессмысленных на первый взгляд разговорах и человек готовый слушать объявился. Таким персонажем оказался психиатр, но не простой, а светило психиатрии, бывший профессор Санкт-Петербургского университета и академик, отлученный и от кафедры и от Академии за нелицеприятные высказывания о войне. После войны его пригласили обратно, но светило предпочло перебраться в Украину, подобно многим другим: отлученным, восстановленным, но не простившим. Наверное приглашению приехать на встречу с профессором предшествовала непростая интрига, в детали которой Вадима не посвятили. Действительно, надо было сыграть роль не просто поехавшего разумом пациента, а изобразить исключительный клинический случай, представляющий интерес для гуру психиатрии. Но в чем, в чем, а в способностях Богдана у Вадима не было ни малейших сомнений.
Светило психиатрии, профессор Богуславский, жил разумеется в столице и Вадиму наконец представилась возможность увидеть Киев. Столица пострадала от войны значительно меньше многострадального Харькова и, благодаря тому, что психиатр принимал в клинике на Владимирской, им удалось, сделав крюк, проехать в такси по центру города. Знаменитый Майдан у него восхищения не вызвал, зато понравился эклектичный Крещатик, который в эту войну, в отличие от Отечественной, взрывать не понадобилось. На большее у них с Богданом времени не оставалось, потому что профессор славился питерской пунктуальностью и того же ожидал от пациентов и посетителей. Клиника выглядела скромно и мило, мрачных санитаров со смирительными рубашками они не заметили и на прием попали через какие-то полчаса ожидания в очереди.
– Ну-с, друзья излагайте вашу версию событий – неестественно весело предложил им хозяин кабинета, еще не старый ухоженный мужчина без заметных следов профессиональной болезни на лице и в поведении – Итак, о чем пойдет речь?
– Вы наверное уже про нас слышали? – осторожно уточнил Вадим.
– Да, не скрою что кое-какие слухи дошли и до меня.
– Какие именно? Не стесняйтесь, пожалуйста.
– Ну, если вы настаиваете – Богуславский пожал плечами – Речь шла о чем-то вроде всемирной шизофрении. Того и гляди, утверждали эти слухи, разверзнутся небеса! Вы уж простите мне некую толику сарказма.
Богдан посмотрел на Вадима, Вадим – на Богдана и оба подумали об одном и том же. Что им чей-то сарказм! Они-то видели разверзнутые небеса и знают, что это вовсе не метафора. Но какими словами передать это постороннему?
– Что?
Светило не зря считалось светилом: он явно что-то заметил. Его посетители снова переглянулись и, по безмолвному соглашению, рассказ начал Богдан. По мере того как он говорил (Вадим лишь подтверждал его слова кивками головы) выражение лица психиатра менялось. Профессионально-бесстрастное поначалу, оно начало было становиться скептически-скучно-брезгливым, но длилось это совсем недолго. Нечто необычное прозвучало, надо полагать, в рассказе Богдана и какая-то нотка затронула невидимый камертон. Лицо профессора изменилось, стало мягким и беззащитным, как будто он сбросил маску психиатра и стал обычным, заинтересованным и немного испуганным слушателем.
– Что? – в свою очередь удивился Богдан, прервав рассказ на середине.
– Нет-нет, ничего – успокоил его профессор, нервно поглаживая подбородок – Продолжайте, пожалуйста!
Когда рассказ закончился и Богдан замолк, а Вадим позволил себе расслабиться и откинуться на спинку стула, Богуславский еще долго молчал.
– Странная история – профессор изъяснялся выхолощенным русским языком потомственного питерского интеллигента – Полагаю, вас не удивило бы, если бы я в нее не поверил.
– “Если бы”? – вскинулся Вадим на сослагательное наклонение собеседника.
– Не то чтобы я поверил… – казалось он разговаривает с самим собой – Но готов допустить… что… ну, скажем… все не так просто.
– А вот с этого места поподробнее, пожалуйста! – потребовал Богдан.
– Вам, коллега… – на слове “коллега” профессор улыбнулся, показывая, что это всего лишь шутка – …показалось наверное, что я мямлю. Не обольщайтесь… – тут он улыбнулся лукаво – …это я просто задумался. Вспомнилось кое-что.
Несмотря на уверенный, даже преувеличенно уверенный тон психиатра, было заметно что он взволнован.
– Ваш рассказ прекрасно коррелируется с хорошо известной симптоматикой – продолжил он – Агрессии не наблюдается и в таких случаях предлагают медикаментозное лечение и понаблюдаться амбулаторно. Мне бы следовало так и сделать. Вот только…
Он сделал внушительную паузу, то-ли по привычке опытного лектора, то-ли собираясь с мыслями. Посетители молчали и, когда их молчание начало становиться гнетущим, Богуславский снова заговорил:
– Ваш покорный слуга не столько лечащий врач, сколь ученый, если я не обольщаюсь конечно. В свое время мне пришлось изучать массовые психозы, я даже посвятил этой теме несколько лет и… бросил. Да-да, не удивляйтесь, именно бросил. Меня смутило то, что в некоторых случаях поведение участников не укладывалось в статистическую погрешность. Действительно, в любой многотысячной толпе есть определенный, довольно скромный процент людей, не охваченных всеобщей истерией. Такие молчат, слушая крики “Сжечь еретика!”, не тянут руку на общих собраниях, не зигуют на площадях и не бросают камни на стадионах. Они пассивны, разумеется, и всего лишь держат фигу в кармане, но они всегда есть и это совсем неплохо. Однако в тех случаях, которые меня смутили, таких диссидентов не было и наблюдатели, все как один, видели или ощущали одно и то же, что более чем странно для массового психоза. И вот что интересно: необычные случаи сопровождались аномальными явлениями, то есть такими, которые современная наука не в состоянии объяснить. Поэтому она их просто трусливо игнорирует и зачисляет в проявления массового психоза или столь же массовых галлюцинаций…
– Примеры! Приведите нам, пожалуйста, примеры таких необычных массовых явлений – прервал его Вадим.
– Извольте… Самому свежему из примеров нет и ста лет. Во время Первой Ржевской операции два батальона 20-й дивизии РККА после особо жестокого встречного боя покинули позиции и бежали в панике, причем наблюдались многочисленные случаи умственного помешательства. Немногие оставшиеся в своем уме и поспешно расстрелянные по ускоренной процедуре бойцы утверждали, что были свидетелями “расползания неба”. Вам это ничего не напоминает? Вся информация об этом событии была немедленно строго засекречена и осталась таковой даже после распада СССР. Странно, не правда ли? Мне удалось прочитать лишь пару страниц из той засекреченной папки, да и то лишь по счастливой случайности. Упоминались в том отчете и другие странности. Например, бежали в панике и сходили с ума не только солдаты на передовой, но и бойцы заградительных отрядов, что уже не укладывается ни в какую статистическую погрешность. Кроме того, нечто подобное случилось с солдатами из 9-й армии Вермахта и, похоже, в то же самое время и в том же самом месте, вследствие чего немцам не удалось прорваться. Этот отчет, в отличие от советского, был не засекречен, а просто отправлен в архив как недостоверный и утерян. Так как и в этот раз речь шла о массовом помешательстве, отчет Вермахта совершенно случайно обнаружил один мой немецкий коллега, исследовавший подобные случаи. И, наконец, в немецком отчете также упоминается некий “плывущий пейзаж”, если верить переводу. Как вам такое?
– Каково это, Вадим Кириллович, усомниться в собственной исключительности? – Богдан невесело усмехнулся, повернувшись к Вадиму – Оказывается, наш случай лишь один из многих.
– Не знаю как тебе, а мне так полегче стало – отпарировал тот.
Богуславский понимающе кивнул:
– Ну, не так уж много подобных событий знает история. Например, неплохо бы выяснить что именно видели наблюдатели во время наземных испытаний водородной бомбы в прежние времена. Что именно произошло на Бикини и на полигоне “двойка”? Не разверзлись ли и там небеса? Может быть сохранились документы, записи? Но кто же вам такое покажет? Там тоже все засекречено и приходится только гадать. До меня правда доходили некоторые неясные и недостоверные слухи, но я не склонен доверять слухам. Впрочем, вот вам еще одно свидетельство. Во время землетрясение Канто в Японии, когда волны цунами превышали 12 метров, многие свидетели утверждали, что волны “стирают краски неба”. Не знаю, впрочем, имеет ли это отношение к вашему рассказу, но подозреваю, что до смерти напуганным японцам было не до метафор. Также нечто похожее наблюдалось при резне устроенной в средневековом Багдаде монголами. По свидетельству безымянного армянского летописца, именно это… ну, скажем так… явление, а вовсе не смрад от трупов, как принято считать в официальной историографии, заставило войско захватчиков бежать на другой берег Тигра. Но это было слишком давно и я не историк, чтобы профессионально судить о версии того летописца.
– Не считайте нас наивными, профессор – Богдан резко повернулся к психиатру – События событиями, но подозреваю, что у вас есть более веские причины с доверием относиться к нашему рассказу.
– Все верно, есть у меня такие причины – голос профессора зазвучал неожиданно мягко – Вы не первые, кто рассказывает мне о том бое на краю поселка, о налете “Буратино” и о растекании горизонта.
– Вот как?
– Именно так! Вот только те мои пациенты вели себя не слишком адекватно и это еще мягко сказано. Поэтому раньше у меня не было оснований им верить.
– А теперь есть? – не выдержал Вадим – Так вы не будете рефлексы проверять?
– Почему же? Проверю, обязательно проверю. Вы же у меня на приеме. К тому же подозреваю, что у вас есть что подлечить по моей части…
– Есть, как ни быть! – мрачно подтвердил Богдан.
– …Только вот подозреваю, что пришли вы не за этим.
– Не за этим – эхом откликнулся Вадим.
– Хорошо, так чего же вы ожидаете от меня?
Посетители в очередной раз переглянулись и снова отвечать выпало Богдану:
– А вот скажите, профессор, как по вашему следует поступать людям, переживаем такое?
– Можно, к примеру, все забыть… – проворчал Богуславский.
– Не забывается как-то! – это был Вадим.
– …А можно и начать войну с… ну скажем… с ветряными мельницами.
– Неужели все так плохо?
– А чего вы ожидали? – искренне удивился профессор – Вы хоть понимаете, против кого идете?
– Против военно-промышленного комплекса? То есть, против государства?
– О, да! Причем против всех стран одновременно, не исключая враждебных друг другу. Но против вас-то они объединятся, можете не сомневаться. Однако я не об этом.
– А о чем?
– Бог с ним, с этим военно-промышленным комплексом, это еще не самое страшное, друзья мои. Думаю, что дела обстоят много хуже: вы идете против самой природы человека. Объяснения нужны?
– Спасибо, не надо! – хмыкнул Богдан – Получается, что вы нам советуете отступить, забиться в норку и ждать пока снова разверзнутся небеса. Я правильно понял?
– Неправильно!
Богуславский вскочил со стула, стремительно теряя хладнокровие и лоск. Пару минут он молча ходил по кабинету из угла в угол, погруженный в свои мысли и не обращая внимания на посетителей. Те тоже не произнесли ни слова, лишь продолжали следить за мечущимся по кабинету профессором.
– Я занимаюсь не только массовыми психозами – внезапно начал он – Есть еще одна тема, интересующая меня ничуть не меньше. Да что там: только она меня по настоящему и интересует.
Сказав это, он немного успокоился, снова сел на стул и уставился на собеседников оценивающим взглядом, как будто прикидывая, стоит ли с ними откровенничать. Они как будто поменялись ролями: было похоже, что профессор собирается поведать нечто экстраординарное и прикидывает, не кинутся ли его вязать.
– Ладно – решился он наконец – Слушайте…
…Рассказ Богуславского не стал для Вадима откровением. Он и сам думал о чем-то подобном, но никак не мог решиться облечь свои мысли в слова. Ведь для того чтобы понять разрыв реальности следовало объяснить ее не абстрактными понятиями вроде “не выдержала блядства”, а выразить сухими формулами. До формул, впрочем, профессор не додумался, но разумное объяснение дал. Выглядело это примерно следующим образом:
Разные виды энергии, напомнил профессор, могут переходить друг в друга, трансформироваться. Механическое движение становится электрическим током и наоборот. То же самое верно для энергии тепловой, атомной или какой угодно. Почему же энергия социума должна быть исключением, утверждал он. Например, мы говорим: “на него как будто обрушились стены”. А почему “как будто”? Может ли энергия горя перейти в кинетическую? И что такое “сила ненависти”? Только метафора или нечто большее? Может ли она двигать, к примеру, танки? Или вспомните рассказы пилотов, у которых самолет летел еще некоторое время после того, как кончилось горючее? Что держало его в воздухе: неучтенные капли керосина или нечто другое? Но один человек может до обидного мало. В лучшем случае ему удастся разбить несколько кирпичей ребром ладони или согнуть ложку взглядом. Пользы от этого чуть, зато и вреда немного. Иное дело, когда собирается монолитная толпа желающих одного и того же: сжечь еретика, забить камнями богохульника, рассечь надвое броню врага или вогнать четырехгранный штык в шинель ненавистного цвета. Вот тогда количество может перейти в качество и хорошо еще если энергия толпы благополучно трансформируется во что-либо конвенциональное: в жар костра, груду камней, разрубленную кирасу. А что, если эта энергия будет столь велика, что не найдет себе выхода в нашей реальности? Не разрушит ли избыток социальной энергии саму эту реальность?
У Богуславского было еще много подобных вопросов, но ни одного ответа у него не было и, тем более, не было у него ни одной формулы. Формулы, подумал Вадим, это уже моя забота, не ждать же их от профессора психиатрии. Он не имел ни малейшего представления о том, как будет выводить эти формулы, но об этом можно будет подумать позже.
– И что теперь? – задал он не слишком вразумительный вопрос.
Богуславский задумался лишь на пару секунд:
– В долгосрочной перспективе надо заняться лечением “всемирной шизофрении”.
– Всего лишь! – усмехнулся Богдан.
– Это как раз будет самое легкое. Но еще до того следует убедить мир в самом существовании болезни. О, именно в этом и заключается извечная проблема моей профессии. Дело в том, что болезнь болезни рознь. Никто не боится, к примеру, признаться в том, что у него воспаление легких или камни в почках. С гонореей посложнее, но и тут перед врачом не стесняются. А вот попробуйте доказать больному, что у него шизофрения. Боюсь что вам это не удастся, во всяком случае на мой памяти еще ни один шизофреник не признал себя больным и приходилось прибегать к принудительному лечению.
– Интересно, как можно принудительно лечить человечество?
