Марк Литчер
Следуя в глубину

Я присел на диване.

– Кем ты, кстати, работаешь?

Вера вздыхает.

– Работаю с Катей, можно сказать, правая рука, по совместительству подруга. Занимаюсь закупками, логистикой. Ничего интересного. Но всяко лучше учителя МХК.

– Ты учитель? Чего? Что такое МХК?

– Искусствовед. Пять лет в школе пыталась рассказывать безбашенным восьмиклассникам, чем гравюра отличается от граффити, что возрождала эпоха Возрождения и зачем слушать музыку без слов…

– Фантастика. Тебя надолго хватило.

– Я терпеливая.

– И что, до сих пор нравится искусство?

– Мне нравится разбираться в искусстве. Вот ты, например, знаешь, что за картина висит у тебя вот здесь? – Вера указала рукой на стену со страшным хаосом людских пыток.

– Нет.

Вера встала и включила свет. Воодушевлённая, она не обращала внимания, что стоит передо мной в одних кружевных трусиках и майке.

– Это центральная часть триптиха Иеронима Босха «Страшный суд», – на глазах Вера превращается в учительницу.

– Подходящее название.

– Здесь, как очевидно даже непосвящённому, изображены муки грешников. Земля в последних предсмертных судорогах. На заднем плане – горящий Иерусалим. Инквизиция подозревает в нечестивости даже животных. Настоящая расплата за грехи, безжалостная и неминуемая. Современники Босха считали его провидцем и глазом дьявола.

Вера берёт телефон и показывает мне боковые части триптиха. «Рай» и «Ад». Увлекательно рассказывает и про них, и про самого Босха. Я выражаю восхищение.

– А ещё чем увлекаешься?

– Обещай не смеяться.

– Не обещаю.

– Страйкбол.

– Страйкбол? Это когда играют в войнушку? – это ещё неожиданнее, чем знание средневековых художников.

Всегда считал себя безнадёжным пацифистом. Сторонился всего связанного с оружием, особенно девушек в военной или милицейской форме. В моей классификации женщин такой пункт интересных представительниц противоположного пола находился где-то в конце. Мягко говоря, я бы скорее посмотрел на дворничиху. Но я – это я. У некоторых женщина в камуфляже – основной фетиш.

– Ууу, ого… Не представляю тебя в этом всём. Училка культуры с пистолетом бегает по лесу, выцеливая жертву.

– Ты удивлён?

Я чуть было не выложил ей научные исследования в области сублимационного поведения посредством агрессивных игр и их влияния на формирование аддиктивного поведения, но вовремя сдержался – это явно не то, что поднимет настроение. Такт.

– Никогда бы не сказал.

За окном проехала машина с сиреной.

– Ваш диагноз, доктор? Ты считаешь: девушка не должна увлекаться подобным?

– Ну должна, не должна – не мне судить. Но вполне могу представить, зная нарративы в обществе, как к этому относятся. Тебя ведь не понимают те, кто не в теме, правда?

– Не то слово. Но мне плевать, – Вера театрально махнула рукой.

– Вообще правильно… А как ты… – я чуть не сказал «докатилась», – пришла к этому?

– Ну как… Вообще, по моим наблюдениям, девушки в страйк попадают в двух случаях: найти себе парня или уже приходят за своим, чтобы быть рядом. Ну, окей, бывает третье: какая-то глубинная потребность выплёскивать энергию, негатив. Кто-то идёт в тренажёрный зал, а кто-то стреляет в людей. Меня привёл Максим. Когда мы только начали встречаться, он был организатором. Через год забросил, а я осталась. Сейчас, кстати, это частая причина наших ссор. Одна из тысячи. Он не хочет, чтобы я этим занималась.

– И сколько времени ты… находишь для этого?

Я встал и снова выключил свет, в темноте мой взгляд не искал её голых ног.

– Раньше всё свободное, теперь редко, по выходным. Ты не подумай, я не наркоманка, вполне представляю свою жизнь без страйка, уже взрослая девочка и знаю, что ничто не вечно.

Я улыбнулся, про себя выдохнув – с этой девочкой не всё потеряно. И ещё:

– Ничто не вечно. Тем более любовь… – прошептал я, сам не заметив, что размышляю вслух, думая о её муже.

– Что?

– Да нет, ничего, говорю ничто не вечно.

– Если захочешь, могу взять тебя на следующую игру.

– Не думаю, что мне захочется. Лучше уж в музей.

– Ты просто не любишь весёлые компании.

Здесь она попала в точку.

– Это так заметно?

– Очевидно. Тебе хватает веселой компании психов и тебя самого, – говорит Вера со смехом.

– Нет, я иногда люблю быть среди простых людей, но не очень умею веселиться.

– Но так же нельзя, это… ну не знаю… грустно.

Я ничего не стал отвечать, кажется, она не поймёт. В тишине было слышно, как Вера дышит.

– Вера?

– Что?

– Когда он стал распускать руки?

За окном начался лёгкий дождик, в открытое окно потянуло свежестью остывающего ночного города. Вера шмыгнула носом.

– Понимаешь, как бы ни было что-то очевидно для другого, лучше всё же лишний раз проговорить. Бывает даже, что когда облачаешь мысли в слова, эти самые тяжёлые мысли становятся менее весомыми, – выдал я, не особо рассчитывая на успех.

Но Вера тихим голосом монотонно начала рассказывать:

– Где-то год назад. Он попал в аварию на работе, отделался травмой спины, но периодически стал выпивать. Потом ещё одно происшествие: на вызове пьяный мужик ударил его напарника топором, напарник умер в больнице. Они были близки. Думаю, что-то сломалось в его голове. Тут ещё Максима повернуло на политике. Он стал активно высказываться в соцсетях, в СМИ, писал в газеты о безопасности медработников, условиях труда, оплате. Потом нашёл себе компанию таких же активистов, те втянули его в политические дела, пикеты, забастовки, митинги. В общем, сейчас его волнуют такие абстрактные и далёкие идеалы, за которые он готов сражаться с ветряными мельницами. На меня у него просто не осталось времени. Я для него домработница и бесплатный секс. Он постоянно злой, мы почти не разговариваем. И я не знаю, что делать… Когда-то мы хотели ребёнка, а сейчас…

Вера замолчала.

– Прости, я никогда не понимал, почему от таких не уходят.

– Кхм. Ты первый, с кем я говорю об этом. Даже Катя мало что знает.

– Ценю, что ты мне доверяешь.

– В общем, тут много всего. Мы же любили… Я любила… Я хочу уйти…

Вера затихла.

– Вера, а давай представим, что ты ушла. Что произойдёт?

Вера, видимо, обдумывает несколько секунд.

– Он от меня так не отстанет, не отпустит. Мне придётся вернуться… Ну или ехать к маме в глушь, долго объяснять, что да почему, но всё равно оставаться непонятой. У неё понятие: раз вышла – будь добра до конца дней… В-третьих… мне просто страшно… Я будто никому и не нужна… Чувствую себя ущербной… Это из-за меня он пьёт, это я сама виновата, что бьёт…

Вера сорвалась на плач.

Нужно удержать её на плаву.

– Прекрати! – рявкнул я может чуть громче, чем нужно.

От неожиданности Вера выпрямилась на тахте, уняла рыдания.

– Так-то лучше. А теперь послушай. Запомни, это он применяет физическую силу, это его выбор, его установка, независимо от причин. Что бы ты ни делала, ты не можешь винить себя. Точка. А теперь скажи, сколько у тебя было мужчин? Или можешь не говорить, вспомни. Были проблемы расстаться, завести новый роман?

– Нет.

– Так в чём сейчас отличие?

– Я старею, – обречённо ответила Вера.

– Ну, простая истина: возраст – это то, насколько мы себя ощущаем. Да, возможно, не привлечёшь двадцатилетнего юношу, тебе и не нужно, но ты так же желанна для других, понимаешь, просто другая лига, – Вера молча кивала в темноте. – Ты боишься неизвестности, как и все мы. Но неизвестность временна, в этом вся соль жизни: как только мы ступаем на неизведанную землю, она становится для нас реальностью, совсем нестрашной реальностью, и мы сами выбираем, куда ступать дальше, формируя новые механизмы действий, подстраиваясь и шагая в очередную неизвестность. В этом есть процесс развития, а развитие всегда прекрасно.

Я лежал на боку, подперев голову, и, как мне казалось, говорил разумные вещи. Видна тахта, лицо Веры, подсвеченное луной. Она сидит с закрытыми глазами, поджав под себя ноги, волосы блестят серебряным цветом. Такая беззащитная, маленькая. Мне показалось, что она дрожит, захотелось обнять её, прижаться… Смог ли я правильно сформулировать то, что хотел сказать? Могут ли мои слова как-то помочь?

– Да, – будто отвечая на немой вопрос, говорит Вера, – ты, конечно, прав…

Она улеглась.

Спустя сотню ударов сердца сказала:

– Спокойной ночи. Мы разберёмся.

– Спокойной.

– Спасибо, сосед.

Над ухом жужжала муха. Я вдруг понял, что сейчас ещё долго не смогу уснуть.

На кухне что-то шипело, стучали тарелки, лилась вода. Спросонья я вздрогнул, открыл глаза и не сразу понял, где нахожусь. Только что во сне я бродил по сказочному лесу и собирал каких-то насекомых в прозрачную банку.

Через десяток секунд сон окончательно развеялся. Я встал. Холодный ламинат. Надо бы купить коврик. Взял со стула фиолетовые шорты и как был, без майки, прошёл на кухню.

Непонятно, кто больше смутился, я, которому открылась идилическая картина: заботлива жена готовит мужу завтрак, или Вера, покрасневшая от вида моего торса.

– Красивые кубики, – хихикнула Вера, – захотела тебя отблагодарить, но что я могу сделать для холостяка?… – Вера кивнула в сторону дымящейся ароматом тарелки на столе. – Ты любишь сырники?

Мне сто лет никто не готовил.

Я с аппетитом уминал нежные сырники, запивал чаем с молоком. Вера сидела напротив, дула в свою кружку.

– Когда ты успела? – я посмотрел на часы на стене: 9:15. – А, понятно.

– Ты всегда так долго спишь? – спрашивает с улыбкой она.

– Хотелось бы. Но обычно в сутках не хватает часов.

– Это точно.

– Ты ходила домой?

– Да, твой холодильник пуст…

– Почему же, в морозилке есть пельмени.

Мы посмеялись над неизбежностью холостяцких пельменных запасов.

– А Максим что?

– На работу ушёл.

– Даже не звонил?

– Ай.

Мы посмотрели друг другу в глаза, будто безмолвно договорившись не упоминать этого имени.

– Ну, я пойду. Тебе, наверное, нужно работать.

Я действительно тщательно планировал свои дни, особенно выходные, но сейчас мне ничего не хотелось.

– Останься, если у тебя не было планов.

– Ты будешь дома?

– Да.

– Можно я позже зайду?

– В любое время.

Я мыл посуду и снова проводил проверку реальности. Симпатичная соседка, запуганная девчонка от побоев мужа бежит ко мне, спит, утром готовит завтрак. И всё бы неплохо, но вчера, в свете луны, когда мне захотелось залезть к ней под одеяло… Нет, пусть сначала разберётся с мужем, а потом… А что потом? Посмотрим. Я протирал тарелку, наверняка по-дурацки улыбаясь. Солнце припекало. Верины сырники напомнили детство у бабушки, летние каникулы, велосипед и беззаботность, когда я мог целый день провести на улице, колесить по окрестностям своего маленького города, не думая о психическом здоровье и дилеммах, любовных вопросах и порождаемых ими муках выбора. Весь выбор заключался просто в направлении, в котором сегодня понесёт два колеса. И только я и дорога, никаких мыслей. Что там Вера говорила про старость? Нет, вот я стар. Вернуться бы лет на двадцать назад.

Поностальгировав какое-то время, я собрался поработать. Но на месте не сиделось.

Я вдруг подумал о Кате. Узнать бы номер. Это был противоречивый импульс, тестостероновый всплеск, но я ему подчинился. После минуты размышлений сообразил, что Вера ей и звонила тогда. Пролистал журнал вызовов, нашёл по дате и времени. Потом подумал ещё с минуту. Набрал в поисковике название её кафе: «ЛИБРА», в контактах нашёл номер, сверил. Не тот. Ну да, кто сейчас оставляет на бизнес-странице личный номер? Внизу страницы нашёл ссылку в инстаграм. Открыл. Пролистал фото зала, несколько объявлений и наткнулся на групповое фото с какого-то торжества. В центре в чёрном платье на идеальной фигуре, стояла Катя. Она смотрела прямо на меня. От её взгляда, даже с фото, пробежало электричество. Рядом с ней – солидный мужик с пузом, натягивающим рубашку так, что того и гляди лопнет пуговица, а чуть правее стояла милая Вера. Выглядела она как старшеклассница на линейке, скромно улыбалась, глядя куда-то мимо объектива фотографа. Её длинная коса аккуратно покоилась на правой груди. На фоне Кати Вера меркла, но было в ней всё же что-то притягательное, что-то родное, знакомое, словно с того самого беззаботного детства.

Я вдруг опомнился, глянул на время. Однажды я дал себе установку не сидеть в соцсетях больше получаса в день, потому что обнаружил у себя признаки информационной зависимости, и приложил немало усилий, чтобы от неё избавиться. Стало просто страшно, куда утекает моё время, когда не выпускал телефон из рук приблизительно по восемь часов в день. А начиналось это ещё раньше, во времена компьютерных клубов. Кажется, как только виртуальный мир стал доступен, мы рады были выбрать его разрушающую иллюзию. Помню, отец по глазам заподозрил, что я сижу на наркотиках. Собирались улики, проверялось алиби. Помиловал. Но уже тогда, в детстве, я задумался о том, что когда-то появится то, что поглотит слабых духом, обещая всё, а давая лишь иллюзию бурлящей жизни. Моим средством от манящей информационности стало движение: я много бегал и крутил педали.

Я бросил взгляд на висящий на стене шоссейный велосипед. Чёрное матовое карбоновое произведение искусства. Когда смотрю на него, всегда улыбаюсь от воспоминаний лиц тех, кому говорил, сколько он стоит. «Лучше бы машину купил» – эта фраза в топе, а ещё: «Да он же пластмассовый», «А чего такие тоненькие колёса?», «За такие деньги он должен сам ехать»… и всё в таком духе. Я набрал две фляги воды, закинул пару злаковых батончиков и спустя десять минут уже обгонял на велодорожке скейтеров и велосипедистов. За город, пару часов не думать ни о чём. Всё есть сублимация сексуального желания. Можно по-разному относиться к Фрейду, но факт есть факт.

Максим Кравцов ехал на вызов в машине скорой помощи. Работало радио, передавали новости.

– Вася, сделай громче.

Водитель нажал кнопку на магнитоле.

«Напомним, одиннадцатого августа во время праздничного салюта в честь дня города произошло ЧП: один человек погиб, десятки пострадали. По делу ведётся расследование. Уже сегодня стало известно, что задержаны сотрудники предприятия изготовителя…» Максим тыкнул в магнитолу, переключил на другую станцию.

– Идиоты. Когда уже наиграются в свои парады-салюты? Всё пируют, сука. Толпа идёт на поклон к вожаку, а кого ни спросишь – никто не голосовал. Вот ты, Вась, голосовал за него?

– Да что ты Максимка, опять за своё? – отвечает седовласый водитель, – нет, не голосовал.

– Вот и я про то. Давай-ка, Вася, приходи двадцать первого.

– Да старой я уже для этого, Максим Викторович, да здоровье не то, да и автозаки не переношу с юности, неуютно как-то, – водитель заулыбался и перевёл тему, – что там у нас?

– Где?

– На вызове-то.

– Умирает. Шестьдесят девять годиков.

– Мигалки?

– Да бог с тобой, пусть определится.

Из динамиков какой-то мальчишка пел про любовь по-усландски. Было в этом что-то трогательное и в то же время несуразное.

– Страна радости, – пробормотал Максим себе под нос, – да выключи эту херню!

Водитель тыкнул в магнитолу, заиграл шансон.

Вечером, сдав смену, Максим ждал Марину, свою коллегу. На уставшем лице женщины сверкнула улыбка.

– Пойдём прогуляемся, – сказала она, смотря большими зелёными глазами, облизывая пухлые губы.

Они брели по Старообрядской, вечернее солнце старалось порадовать Могильск подольше. Молодёжь слушала русский рэп на портативных колонках. Марина держала Максима под руку, поднимала голову и внимательно слушала, когда он что-то говорил. Болтали о работе и Маринином сыне, ели мороженое, спорили о патриотизме и будущем родного языка. Марина по второму образованию психолог, но продолжала работать на скорой по понятным причинам: психолог не прокормит семью с мужем-инвалидом и несовершеннолетним сыном.

Позже, нагулявшись, они сидели в баре ещё с тремя мужчинами и женщиной. Компания оппозиционеров.

– Чем не Команда Зе!? А, Земницкий, так что, будешь баллотироваться? Чем чёрт не шутит. Сколько там у тебя подписчиков? – говорит пижонистого вида худой, как солома, с такими же соломенного цвета волосами парень.

– Блогер, комик – всё одно. Публичность решает, – добавляет женщина в круглых очках.

– Хорошая идея, да, Макс? Ты что думаешь, соберём подписи за нашего Зе? – Бородатый парень в розовой рубашке поднимает бокал.

– Мы не в Украине друзья, тут только на одно можно надеяться, – усмехнувшись, отвечает Максим.

– Революция?

– Смерть.

Все обращают взоры к Максиму.

– Сурово. Но он же, к сожалению, здоровый деревенский дед который, знаешь, и в восемьдесят может картошку копать.

– Что ж, смерть она ведь разная бывает, – загадочно говорит Максим, – где там наше пиво?

Расходятся за полночь. Максим провожает Марину. Они поднимаются на девятый этаж, потом на один пролёт выше. Целуются, Максим стягивает её джинсы, прислоняет Марину к перилам. Расстёгивает ширинку. Марина тихо стонет, на несколько минут забывая обо всём.

Серия 2

– Групповая терапия имеет в своей основе положение, что люди в группе, сама группа – это срез общества. Здесь можно столкнуться с любыми типажами, характерами, мировоззрениями и научиться не бояться быть собой, коммуницировать, принимать и отдавать, раскрывать себя, чтобы понимать другого и быть понятым и принятым самому. Постепенно эту модель поведения мы переносим во все сферы жизни…

В группу пришла новая девушка, и я обращал к ней эту вводную речь, в то же время напоминая и другим участникам, ради чего мы здесь собирались. Всего их было восемь – бывшие пациенты отделения неврозов. Пять лет назад, до отделения шизофреников, я занимался пограничными расстройствами и неврозами, состояниями, где слово и действие помогают лучше таблеток. Новая девушка Света, двадцати семи лет, жаловалась на излишний самоконтроль, тревожность, мнительность и подозрительность. Сами по себе эти черты относились лишь к акцентуациям характера, но, если мешали нормальной жизни, стоило разобраться в их природе. Мы совместно обсудили возможные варианты решения, пытаясь рационализировать её страхи. Потом Света высказала обеспокоенность, что не может долго встречаться с парнем из-за ощущения, что она сделает что-то не так. В итоге, всё свелось к определению любви, любви во всех её проявлениях.

Я обратил внимание на Семёна, бледного мужчину пятидесяти пяти лет. Он отмалчивался, но лицо и тело выдавали желание высказаться, и я попросил его поделиться своими, очевидно насильно сдерживаемыми мыслями.

– Нууу… Ээээ… – Семён опускает взгляд к песочного цвета туфлям, теребит в руках зелёный платок.

– Я тоже заметила, что тебя что-то гложет, – говорит Татьяна, рыжая дама чуть за сорок, из тех, кто перебарщивает с ухоженностью, злоупотребляя пластическими операциями. Она сегодня в бордовой рубашке, расстёгнутой сверху чуть больше чем нужно, во впадинке на груди – золотой круглый кулон. Я знал Татьяну уже давно. Нереализованность в браке с нелюбимым мужем. Как только муж умер на пятом десятке, она попала в клинику, и я лично в качестве психотерапии водил её в отделение к буйным, показывая, что может стать, не возьми она себя в руки.

– Да, – отреагировал Семён, посмотрев на Татьяну. – В общем, это самое… У меня… У меня, в общем, теория есть типа, – сказал Семён, осмотрев всех, будто ожидая разрешения продолжить.

– Ты знаешь, Семён, мы готовы слушать, – сказал я мягко.

– Да, спасибо. Вот вы все тут плетёте о своих отношениях, любви и прочем сладком дерьме, простите, но знаете что?

Все восемь пар глаз напряжённо всматривались в Семёна.

– Я считаю, что женщина – корень всех зол, женщина – самый безжалостный палач и тиран, манипулятор и вампир. Все наши проблемы из-за женщин…

Ну вот, чего-то подобного я и ждал. Давно заметил, что Семён сексист, но тщательно скрывает это за расплывчатыми путаными формулировками. Он вообще не отличался поставленной речью, зато, видимо, был талантлив в бизнесе.

– Я всю жизнь гнался за юбками. В моей, так сказать, постели, были десятки тел, – я заметил, как новенькая покраснела, – негритянки, азиатки, молоденькие модели и располневшие жёны знакомых. Это самое, да… И знаете что, вот вы думаете, какой козёл, старый похотливый кобель, но я вот что скажу: был влюблён в каждую и… ну, в общем, отдавал себя всего. А взамен…

Мужчина снова опускает взгляд к своим туфлям. В комнате гудит ртутная лампа.

– Чушь! Ты сам-то, что считаешь за любовь, а, дружище? – с вызовом спрашивает Стас, толстяк с длинными волосами. – Ты покупал им дорогие подарки и катал на Порше или что там у тебя. И это ты называешь любовью? Ты что-то отдавал, кроме этого, кроме денег?

– Стас, помнишь, что мы говорили про твои категорические умозаключения?

Я вынужден встрять, чтобы излишне не накалить этот разговор.

– Всё нормально, Павел. Это хороший вопрос, – Семён оглядывает женщин, – наверное, не мне судить, но не только это я отдавал, уж поверьте друзья. Но это самое… Женщины – это вопрос без ответа.

Семён окончательно скис. Богатый, успешный и в то же время потерянный, обиженный и одинокий. На прошлой сессии говорил, что есть взрослая дочь, но они почти не общаются, хоть и живут вместе, она сама по себе, себе на уме девчонка. Умная не по годам. Но от этого не легче. В большом доме два одиноких волка редко встречаются.

– Я всё сказал. Вот. Я не способен больше влюбляться, вот и всё.

Таня протягивает к Семёну руку, касается плеча.

– Но ты же не зря здесь. Спасибо, что поделился.

– Мы можем закончить на сегодня? – спрашивает Семён, часто моргая.

– Да, давайте обдумаем всё это до следующей встречи, если никто не против.

Все стали расходиться, переговариваясь вполголоса. Я погрузился в свой ежедневник.

– Я хотел поговорить с тобой наедине, – голос хоть и тихий, но рождает эхо в опустевшей комнате.

От неожиданности я вздрогнул, поднял голову. Передо мной стоял Семён.

– Я слушаю.

– Можно напрямую? Это самое… ты не хотел бы как-нибудь заехать ко мне в гости? У меня есть замечательный коньяк. Эээм… Сауна. Посидели бы, поговорили в непринуждённой атмосфере, так сказать.

– С какой стати, Семён? – Я напрягся, ожидая подвоха. – Это не очень поспособствует терапии.

– Ну ты же сам говорил, что важно быть ближе к своим пациентам. И я подумал…

Семён подошёл сбоку и положил руку мне на плечо.

– Даже не знаю, если честно, – я замялся, лихорадочно подбирая нужные слова.

– Если честно, Паш, я же вижу, что ты из этих, – как-то душевно сказал Семён.

– Чего? Что ты имеешь в виду? – спокойно спрашиваю я.

Я встал со своего места, а когда до меня наконец дошло, рассмеялся.

– С чего вдруг?

– Нет? Ты пахнешь, ну не знаю, бабским кремом, манеры… ну не знаю… ты слишком опрятный и вылизанный. И ты никогда не говоришь о своих женщинах.

– Я и не должен, – я овладел волнением, уже ели сдерживая смех. – Я твой психиатр, а не собутыльник. И уж тем более не гей.

Семён обиделся. Было видно, как перекосилось его лицо, раздулись ноздри. Толстая вена на шее быстро пульсировала.

– Значит, ты настолько разочаровался в женщинах, что решил попробовать с мужчинами? – резюмирую я, смотря прямо во влажные глаза Семёна. Какое-то страшное отчаяние сквозило в них.

– А что если и так? А? Я не могу быть один. А женщине уже никогда не доверюсь. И тебе не советую.

С этими словами Семён положил на стол визитку и торопливо вышел из комнаты.

Я смеялся в голос. Стыдно признаться, я давно подозревал и даже слышал, как некоторые медсёстры в больнице обсуждают неженатого красавчика, который будто совсем не замечает женщин. А я всего лишь придерживался одного грубого принципа: «не сри там, где ешь, не трахайся там, где работаешь». Веселье сменилось грустью, когда подумал о проблеме Семёна. Любовь, женщина. Что на самом деле я знал об этом? Не вдаваясь в биологию, физиологию и психику. Не так уж много. Я так же, как и Семён, часто влюблялся, но никогда не ощущал, что отдаю больше, чем получаю. Может, в этом весь фокус? Все фильмы и книги твердят: любовь – это про отдачу, самопожертвование, альтруизм. Чтобы любить человека, мы должны делать приятно ему. Тогда почему же у Семёна не вышло? Он хотя бы пытался, а я…

Я будто погрузился в опьяняющий транс. Под гудение лампы прокрутил целый фильм, придуманный за секунду. Там возникли и растворились все многочисленные девушки, которых я использовал в своих интересах. В финале пришёл к тому, что да, люблю только себя, только для себя стараюсь быть лучше, завоёвывать уважение, подниматься по карьерной лестнице. И докторская эта. И надежда, что после ухода Ризо на пенсию, я стану главврачом. Для чего, если не для самовосхваления, самолюбования. Всё так. А как же семья, дети и подобные вековые ценности? Видимо, я отсутствовал, когда какой-нибудь авторитетный учёный вещал, что без этого не прожить. И поэтому как-то жил. И всё меня устраивало.

– Ну что, Павел Алексеич, ты решил когда?

– Георгий Мусаевич, я нашёл некоторую информацию, успешные случаи вывода из кататонии подобных пациентов.

Мы стоим друг напротив друга. Два взрослых человека, но из разных поколений. И самое острое различие сейчас: он считает, что пропускать ток через мозг – это величайшее открытие. Я же считаю, что открытие это скорее подходит нацистам.

– Так, так, так, ну выкладывай, – качает головой Ризо.

– Профессор Массачусетского университета Роберт Лоусон в две тысячи первом году описал случай с пациентом Тони Франком, двадцати пяти лет. История Тони похожа и привела к подобной кататонии. Лоусон приходил к нему два раза в день и рассказывал, что происходит в мире, описывал погоду, природу, говорил о глобальном потеплении и восхождение на Эверест. В общем, как бы просто и глупо не казалось, через пять дней Тони впервые за два года молчания заговорил. Вскоре, одним прохладным осенним вечером Роберт Лоусон встретил Тони Франко в коридоре. Тот сам шёл в туалет. Это было победой. Чтобы закрепить эффект, Лоусон еще около месяца разговаривал с Тони и даже отмечал, что разговоры их были крайне полезны и содержательны. В своей монографии Лоусон писал: «Тони рассказал, где он находился два года: „Я ездил в отпуск, в Калифорнию, и знаете что, возвращаться совсем не хотелось, но я соскучился по настоящей осени“».

Ризо внимательно слушал и кивал.

– Паша, эмм, ты разумный парень. Если бы мы лечили шизофреников рассказами о погоде, нам бы не хватило матрацов, чтобы класть их на пол. Как легко поверить в то, во что хочется верить, правда? – Ризо, слегка наклонив голову, смотрел на меня, как на несмышлёного младенца.

Мои щёки явно горели, и я начинал жалеть, что поделился своими мыслями. Ризо продолжил:

– Хорошо, допустим, такой подход сработал с этим, как его там? Тони. Но он не научен, не системен.

– Георгий Мусаевич, вам ли не знать, что вся психиатрия балансирует на грани догадок и совпадений? А мы только сейчас с помощью достижений в нейробиологии и нейрофизиологии можем маломальски на что-то ответить. Мы по-прежнему знаем меньше, чем не знаем, и все наши лекарства – это костыли для людей, у которых нет проблем с ногами. Но мы заставляем их использовать эти костыли вместо того, чтобы напоминать, что они умеют бегать, и… – что-то меня понесло, я уже говорил то, во что сам не совсем верил. Ризо кивал, но, видно, не всё понимал.

– Дорогой Павел Алексеич, товарищ, давай без софистики, не грузи меня, я уже слишком стар для нового. Ты пришёл за благословением?

Ризо вопросительно уставился, скрестив руки на груди.

– Можно сказать и так…

– Дерзайте, мой друг. Но больше так не делайте. Вы вольны поступать как считаете нужным, просто помните об ответственности.

Серёжа лежал, укрывшись с головой одеялом. Кости, обтянутые бледно-серой кожей. Руки согнуты и прижаты к телу, челюсть сжата, немного выдвинута. Серёжа лежал, поджав ноги под себя.

Я придвинул стул и уселся. С чего начать? В палате никого – обед. Я осмотрелся, вздохнул. Встал. Подошёл к зарешеченному окну.

– Ммм, скоро осень. Я… Ты любишь осень, Серёга? – Я посмотрел в сторону койки. – Помню, мы с отцом в начале сентября сплавлялись по Днепру. У нас была маленькая синяя надувная лодка, норвежская, добротная. Мы загружались в пикап дяди, он вёз нас на дачу за сотню километров от дома, в деревню под Могильском. От домика до реки было пятьдесят метров. Холодным утром под карканье ворон мы спускались на воду, над которой парил туман. Течение подхватывало и несло в сторону дома по жёлто-зелёному коридору мимо деревушек, полей и лесов. К полудню мы уже раздевались до маек и нежились на последнем в году солнце. Прибивались к маленькому островку или дрейфовали, жуя бутерброды. Забрасывали удочки. Однажды я словил сома, представляешь? Видел когда-нибудь? Как же мы его тянули! Чуть не перевернули лодку. И после долгой возни, когда увидели этого монстра, больше метра, папа сказал, что нужно его отпустить. А я уж начал представлять, как удивится мама. Рыбина несильно пострадала. Пока папа покрывался испариной и держал его, я вытаскивал крючок. И, возможно, впервые ощутил настоящую жалость. Я смотрел в глаза этой рыбине и будто чувствовал её боль. Да… С тех пор я не рыбачил, Серёжа.

Я замолк, посмотрел на часы на руке:

– Вот и ты там, Серёжа, где-то в своём мозге, рыбина на крючке. Я должен тебя освободить. Нужно определиться: туда или сюда. И я не знаю, что лучше. Ответь мне. Может, расскажешь про своего отца?

Никаких движений.

– Или про мать?

Я потёр глаза. Есть ещё пара минут. Что могло бы разбудить мозг самца homo sapiens? Самка? Ну ладно.

– Я познакомился с офигительной красоткой, – прошептал я, наклонившись к уху Серёжи. – Хочу прикоснуться к её голой коже. Я представляю, как она стонет, когда мы занимаемся сексом, как ритмично подскакивает её упругая грудь. А ты спал с по-настоящему красивыми женщинами, Серёга?

Молчание. Что я делаю? Я откинул одеяло, посмотрел между ног Серёжи – никакой реакции, чего и следовало ожидать.

– Ну что ж, до завтра.

Я похлопал по худому плечу и поспешил в свой кабинет.

В субботу Вера снова объявилась на пороге. Из-за её спины выглянула Катя с пакетом в руке, в другой держа бутылку шампанского. Не успел я опомниться, как они вихрем влетели в квартиру.

– Так, к чёрту все дела, доктор, пора отдыхать! – сказала Катя, смело направляясь на кухню.

Вера извиняющимся взглядом с полуулыбкой посмотрела на меня.

Женщины хозяйничали на кухне, пока я судорожно прибирался в зале, вкладывая закладки в книги, подбирая с пола документы и обёртки от шоколадок.

– Уютненько у вас, только видно: женской руки не хватает.

Катя осматривает комнату, усаживается с ногами на диван. Она в длинной кожаной юбке, поэтому ей приходится немного подтянуть её вверх. Я украдкой смотрю на её смуглые гладкие ноги.

– Мне хватает моих, мужских.

– Как же я задолбалась сегодня. Так, Павел, открывайте же шампанское, а мы пока нарежем фрукты, – распоряжается Катя.