Мария Владимировна Воронова Угол атаки

К концу недели из Киева прилетели Иванов с Табидзе, бывшие там на научно-практической конференции. Сказали, что в городе спокойно, паники нет, но жители очень злы на власти за то, что разрешили первомайскую демонстрацию, и вообще не объяснили ситуацию и не приказали людям оставаться дома, ведь стояла прекрасная погода, и дети дни напролет играли на улице, не подозревая, что подвергаются облучению.

Иванов с Табидзе тоже все праздники провели под открытым небом на даче у коллеги, но не грустили, ибо в аэропорту знающие люди их заверили, что полученная доза маленькая и на их мужской силе никак не отразится, а на остальное плевать.

Страшные слова «радиация», «лучевая болезнь», «радионуклиды» сначала шокировали, но быстро вошли в обиход и сделались привычны.

Ирина не боялась. Умом понимала, а сердцем пока не получалось осознать, что надежный и удобный мир, в котором она живет, в действительности очень хрупок и может исчезнуть от одного неосторожного движения.

Как-то Егор пришел из школы бледный и задумчивый и спросил, правда ли есть такое излучение, которое ты не чувствуешь, но потом быстро умираешь, и сердце Ирины сжалось. Неужели каждое поколение в детстве должно протравить душу страхом? В незапамятные времена это были голод, война, мор, а если все вдруг шло благополучно, детей пугали адскими муками. Родители Ирины до дрожи боялись вредителей и врагов народа, сама она – атомной бомбы, ее дети сейчас боятся радиации, а когда подрастут внуки, человечество изобретет еще что-нибудь смертоносное, и эта вечная эстафета ужаса никогда не прервется.

Она постаралась объяснить, что мир вообще место не слишком дружелюбное, но люди научились распознавать опасности и бороться с ними. Главное – сохранять присутствие духа и объективно оценивать обстановку. Любой опасности можно противостоять, если знаешь, как это делать, и видишь ситуацию, как она есть. Нужно помнить, что у страха глаза велики, и когда боишься котенка, то, убегая от него, угодишь в пасть льву. Ирина чувствовала, что не умеет найти подходящих слов, банальности «страшнее всего сам страх» и «чтобы победить, надо знать врага в лицо» Егор сто раз слышал в школе, и вообще о таких вещах с мальчиком должен говорить отец, поэтому она замолчала и просто крепко обняла сына.

18 марта

Вырулили на исполнительный старт. Лев Михайлович скомандовал «режим взлетный», бортинженер потянул ручку управления двигателями.

– Экипаж, взлетаем!

Самолет побежал по взлетной полосе.

– Скорость сто, – отсчитывал штурман, – сто шестьдесят… сто восемьдесят… Рубеж.

– Подъем. – Зайцев плавно взял штурвал на себя, и сквозь стекло кабины Иван увидел, как от самолета отделилась тень, прыгнула в сторону и исчезла. Ему всегда нравилось это мгновение.

Лев Михайлович скомандовал убрать шасси, Иван щелкнул переключателями.

Привычно загудел механизм, но не завершился характерным стуком. Так и есть. Индикатор носовой стойки продолжал гореть красным.

– Уборка механизации, – скомандовал Зайцев.

– Лев Михайлович, у нас передняя нога не убралась.

– Вижу. Бортинженер, будьте добры.

Павел Степанович, бормоча свое любимое «начинается утро в деревне» и преувеличенно кряхтя, опустился на колени и прильнул к смотровому окну в полу.

– Плохо дело, командир, – сказал он после долгой паузы. – Стойку заклинило на полдороге, и масло хлещет. Гидросистеме, похоже, каюк.

По лицу Зайцева пробежала тень, но, может быть, это Ивану просто показалось.

– Павел Степанович, поработаете с аварийной системой выпуска шасси?

Коротко кивнув, бортинженер начал открывать люк в полу, ведущий в отсек передней стойки.

Предприятие это было опасное и требовало большой физической силы, так что Иван подходил для него лучше, чем пожилой Павел Степанович, но сейчас не время было лезть со своей готовностью к подвигу.

– Так, ладно, пора на землю доложить. – Взглянув на часы, Зайцев заговорил в микрофон медленно и отчетливо, будто вел диктант в начальной школе: – Терплю бедствие, терплю бедствие, терплю бедствие. Аэрофлот три девять три, аэрофлот три девять три, аэрофлот три девять три.

– Аэрофлот три девять три, что у вас? – Тревога слышалась в голосе диспетчера даже сквозь помехи. В Таллине отлично знали, что Зайцев не станет зря паниковать.

– Заклинило переднюю ногу шасси. Время десять тридцать восемь, шесть километров от торца полосы. Пытаемся убрать вручную, готовим посадку.

– Понял вас. Докладывайте. Держите курс семьдесят восемь, высота двести.

– Курс семьдесят восемь, высота двести, – продублировал Лев Михайлович.

Иван посмотрел на приборную панель. Индикатор продолжал гореть.

– Ну что там у тебя, Степаныч? – спросил Зайцев, не оборачиваясь.

– Похоже, намертво заклинило. – Бортинженер на секунду высунулся и тут же нырнул обратно в отсек.

– Три девять три, что у вас?

– Без изменений.

– Три девять три, следуйте Пулково. Курс сто семь, занимайте эшелон четыре двести. – Теперь в голосе диспетчера Иван уловил облегчение, хотя, наверное, это ему просто показалось.

– Следую Пулково, курс сто семь, эшелон четыре двести.

Штурман Гранкин фыркнул:

– Вот жуки, погодой прикрылись и прогнали на запасной аэродром от греха подальше.

– Ладно тебе, – добродушно усмехнулся Зайцев, – сам видишь, тут ветер и дождь вот-вот польет, к тому же полоса короткая, а в Ленинграде по сводке благодать божья… Ну и посмотрим заодно культурную столицу, все равно нам так и так топливо вылетывать.

– В том числе и вашу лишнюю тонну, уважаемый Лев Михайлович, – пропыхтел Павел Степанович из своего укрытия.

Иван не успел даже удивиться наглости бортинженера, как Зайцев элегически заметил, что и вправду надо быть внимательнее к знакам судьбы. Всегда брал топлива с походом, никто не спорил, и ничего не происходило, а сегодня вдруг экипаж возразил, и нате пожалуйста.

Самолет вошел в густое серое облако. Иван усмехнулся. Верно поется, у природы нет плохой погоды, каждая погода благодать. Например, сегодня штормовое предупреждение позволило наземным службам аэропорта избежать возни с аварийной посадкой, а главное, разбирательств и наказаний, которые за ней обязательно последуют.

Павел Степанович, подтянувшись на руках, выбрался в кабину.

– Никак не идет.

Лев Михайлович вздохнул:

– Ну, как говорится, шо маемо, то маемо. Закрывай люк и занимай рабочее место, у тебя и тут дел полно, ведь на взлетном идем. Следи за двигателями.

Зайцев вызвал в кабину Наташу и, когда она вошла, сказал:

– Что ж, товарищи, давайте проведем небольшое производственное совещание. У нас на борту нештатная ситуация. Заклинило переднюю ногу шасси, в связи с чем нам предстоит совершить аварийную посадку в аэропорту Пулково. Погоду оттуда передали великолепную, ветер четыре метра, видимость восемь километров, нижний край не определен. Сотрудники Пулкова извещены, сейчас они готовят для нас полосу. Самолет у нас крепкий, новый, от жесткой посадки не развалится, а самое главное, что вы все отличные профессионалы и каждому из вас я доверяю как самому себе. Все пройдет благополучно.

Поймав взгляд Наташи, Иван улыбнулся, чтобы ее подбодрить. Она улыбнулась в ответ. На душе потеплело, и пришлось напомнить себе, что сейчас не время для романтики.

– Работаем в штатном режиме, – продолжал Лев Михайлович, – а самая трудная задача, как всегда, ложится на плечи бортпроводницы. Наташенька, предлагай пассажирам кофе, улыбайся, а сама смотри, чтобы все было готово для посадки в сложных условиях. Ручная кладь безопасно размещена, травмоопасные предметы убраны подальше от пассажиров. Ну, ты лучше меня знаешь. А главное, улыбайся и излучай радость и уверенность, как ты умеешь. Справишься, деточка?

– Конечно, Лев Михайлович.

– Я знаю, что могу на тебя положиться. Итак, товарищи, сохраняем спокойствие и действуем слаженно. Замечания, предложения? Нет? Тогда работаем.

– Может, пассажиров привязать? – спросил Иван. – Все-таки на взлетном идем.

– Ты прав, но, боюсь, люди устанут и не пристегнутся, когда это будет действительно необходимо.

Наташа вернулась в салон.

– Ну, ребятушки, с богом.

Иван посмотрел на Гранкина, тот спокойно выверял курс и вел переговоры со службой движения. По обветренной физиономии Павла Степановича трудно было что-то понять, но, кажется, он тоже не волновался, смотрел за двигателями. Всем нашлось занятие, один только Иван сидел сложа руки, но в аварийной ситуации главное – ничего не предпринимать без приказа командира.

– Лев Михайлович, из Таллина передают, что они нашли на полосе соединительный болт, – сказал Гранкин.

Лев Михайлович взмахнул бровями:

– Это многое объясняет, но нам уже вряд ли чем-нибудь поможет. Иван Николаевич, будь добр, выйди в салон, аккуратно погляди, не отвалилось ли от самолета чего-нибудь еще, а заодно проверь, как там Наташа справляется, и незаметно подбодри. Все-таки мы тут своим здоровым коллективом, а она с пассажирами одна.

Иван поднялся из кресла и отправился в салон.

Остановившись у двери кабины, он смотрел, как Наташа медленно идет по проходу, улыбаясь пассажирам, предлагает воду, а сама внимательно смотрит, хорошо ли их места оснащены для жесткой посадки. Иван медленно обвел глазами пассажиров. На первый взгляд все люди приличные, откровенно пьяных не заметно. Матерей с младенцами, слава богу, тоже нет. Теперь ему надо посмотреть на двигатели и консоли крыла, не вызывая у людей подозрений. Задача непростая, но, к счастью, возле нужного Ивану иллюминатора как раз сидел мальчик лет двенадцати. Иван с улыбкой наклонился к нему, спросил, нравится ли ему в самолете, позвал учиться на пилота, а сам тем временем поглядел в иллюминатор. С противоположной стороны сидели молодой военный и интеллигентная пожилая дама. Иван прикинул, какой бы повод заговорить с ними выглядел естественно, и не нашел ничего лучше, как спросить у дамы, новый ли у нее «Новый мир». Пилот-книголюб выглядел, конечно, глупо, но зато крыло он осмотреть успел.

Он прошел в камбуз, где Наташа как раз готовила пассажиру кофе. Увидев Ивана, она отставила поднос с чашкой. Иван осторожно погладил ее по плечу. Говорить ничего не решился, чтобы пассажиры случайно не услышали, только показал сложенные колечком большой и указательный пальцы, мол, все будет о’кей. Да и зачем говорить, Наташа не хуже его все понимает. Из-за заклинившей стойки шасси самолет придется сажать на брюхо. Маневр этот, конечно, опасный, но не смертельный. Главная угроза в том, что искры, образующиеся от трения самолета о бетон взлетно-посадочной полосы, могут воспламенить топливо, и тогда самолет вспыхнет как свечка и сгорит вместе с людьми. Чтобы этого точно не произошло, они сядут с пустыми баками и на аварийную грунтовую полосу, которую сейчас как раз готовят в Пулкове для их приема. Другие борты разворачивают на запасные аэродромы, в Пулково мчатся, гудя сиренами, пожарные машины и кареты «Скорой помощи», чтобы выстроиться в линию на ближайшем безопасном расстоянии от полосы. Руководитель полетов и диспетчеры работают с максимальной нагрузкой, сотни людей делают все возможное, лишь бы они сели благополучно. Бояться не нужно. И тут Иван поймал себя на мысли, что рад находиться в кресле второго пилота. Он не трус, но, черт побери, как хорошо, что жизнь Наташи сейчас находится в руках Зайцева, а не в его собственных…

– Я возьму для Льва Михайловича? – спросил он, протягивая руку к кофе. – А то он за всеми хлопотами так и не попил.

– Конечно. – Наташа бросила в фирменную пластмассовую чашку три кусочка сахара.

Иван вернулся в кабину.

– Все на месте, командир.

– А Наташа как?

– Отлично держится. Вот, просила вам передать.

– Спасибо. – Зайцев проглотил кофе одним глотком, как водку.

– Проходим Кикерино, – доложил штурман.

– Бортинженер, остаток топлива?

– Шесть с половиной тонн.

Зайцев нахмурился:

– Много. Я думал, больше спалим.

– Ну извините.

– Пора, наверное, объявить, что сядем в Ленинграде, – сказал Иван.

– Ну да, – поморщился Лев Михайлович, – пассажиры люди все культурные, опознают Эрмитаж с Петропавловкой, и кто знает, на какие мысли их это наведет.

Ян ожидал от полета более богатых ощущений, и был немного разочарован, что сразу после взлета перестаешь чувствовать скорость. Никакой романтики, просто сидишь в кресле, слушаешь ровный гул двигателей, и все. В автобусе и то интереснее.

Он осмотрелся. Соседка-старушка увлеченно читала «Новый мир», монашка тоже открыла какую-то маленькую книжицу в потрепанном темном переплете, наверное, молитвенник, а парнишка как приник к иллюминатору, так и сидел.

От скуки Ян поерзал в кресле, повертел в руках гигиенический пакет, прикидывая, выдержит ли он, если кто-то в самом деле воспользуется им по назначению, построил глазки стюардессе, которая ответила ему холодной и натянутой улыбкой. Ян расстроился. Он не имел в виду ничего такого, но привык, что девушки реагируют на его подкаты более радостно и живо.

Если бы он знал заранее, что летать в самолете так неинтересно, то взял бы книгу или журнал. А сейчас сиди как дурак, разговаривай со своей совестью… Впрочем, хорошее настроение вернулось к Яну довольно быстро. Все решено, и решено правильно, и нечего тут после драки кулаками махать.

Прикрыв глаза, Ян стал мысленно представлять себе предстоящую встречу с папиным товарищем, придумывать, что он скажет, как поздоровается, как будет отвечать на вопросы… Надо как следует подготовиться, чтобы не ударить в грязь лицом. Например, лучше неофициальное «добрый вечер» или, напротив, уставное «здравия желаю, товарищ генерал-майор»? Но ведь дома-то Григорий Семенович ходит без погон… Ну почти наверняка… Если вдруг его за эти дни повысили в звании, то Ян об этом не узнает, назовет великого полководца рангом ниже, и тогда все. Никакой коньяк не поможет. Кстати, о коньяке. Как говорилось в одном великом фильме, детям – мороженое, бабе – цветы. Не следует ли купить букет для генеральши? Ян нахмурился. Дело хорошее, но вдруг Григорий Семенович вдовец или в разводе, тогда получится неловко. Раз папа ничего по этому поводу не говорил, то не стоит проявлять инициативу, которая, как гласит армейская мудрость, бьет инициатора.

Стюардесса снова прошла по салону. Ян хотел попросить кофе, но постыдился своих барских замашек. В аэропорту попьет.

Тут включилась радиосвязь, и командир сообщил, что в связи с неблагоприятными метеоусловиями в Москве самолет совершит вынужденную посадку в аэропорту Пулково.

Вот тебе и на! От досады Ян чуть не выругался вслух. Это же надо, вдруг какой-то дождик перечеркнет все жизненные планы!

Он встал и подошел к стюардессе:

– А посадка надолго? У меня в Москве очень важная встреча, на которую нельзя опаздывать.

Она улыбнулась:

– Займите, пожалуйста, свое место. Сейчас я не могу дать вам достоверной информации.

Хмурясь, Ян сел. В душе кипела злость, то ли на аэрофлот с его дурацкими порядками, то ли на себя самого, то ли на папу, который не учел, что воздушное сообщение зависит от капризов погоды, то ли на эту самую погоду или даже на высшие силы, управляющие стихиями и решившие наслать шторм на столицу только ради того, чтобы лишить Яна Колдунова шанса на благополучную и интересную жизнь.

Да-да, он не приедет по не зависящим от него обстоятельствам, и папа сто раз извинится и объяснит своему товарищу, но это будет уже поздно. Генерал скажет, как султан из фильма про Аладдина: «Залез он или не залез, нас это уже не интересует. Если ему больше нравится целый горшок, чем полцарства, пусть лазает по горшкам».

Он нервничал еще больше оттого, что не знал, как полагается действовать в таких случаях. Экипаж с пассажирами пережидает непогоду и летит дальше? Или пассажиры ждут свободных мест на других рейсах? Или добираются до пункта назначения как хотят?

Только когда стюардесса подошла к нему, Ян обнаружил, что комкает в руках свой пакет с такой силой, что превратил его во что-то невразумительное.

– Я думаю, мы задержимся часа на полтора, – сказала девушка, – грозовой фронт быстро пройдет, и вы успеете на свою важную встречу.

Стюардесса улыбалась и внешне вела себя совершенно спокойно, но, когда она склонилась к нему, Ян почувствовал в ней сильнейшее напряжение. Было у него такое качество – угадывать состояние людей. Наверное, у девушки какая-то беда, а ей приходится изображать перед пассажирами радость и спокойствие. Держится из последних сил, а тут он со своими капризами.

Он потупился, как провинившийся ребенок. Нет, как они с отцом могли забыть, что самолет – не электричка, и выбрать столь ненадежный вид транспорта к самой важной встрече в его жизни! Вот уж правда, лучшее – враг хорошего. Поспал бы он в поезде, а утром привел себя в порядок в вокзальном туалете или в баню бы сходил. Раньше времени захотел приобщиться к шикарной жизни, получай теперь! Но, с другой стороны, не все потеряно. Час или два, как обещала стюардесса, у него в запасе есть, а то и три. И даже четыре. В конце концов, главное – доставить генералу коньяк и представиться, и чем короче будет его визит, тем лучше. Можно даже в квартиру не заходить. Он позвонит отцу из Пулкова, тот предупредит, что гость задерживается по не зависящим от него причинам… Все еще срастется, а трудности и препятствия для военного человека дело привычное.

И все равно обидно! А отвлечься нечем. Ян огляделся. Старушка увлеченно читала, то хмурясь, то улыбаясь, то поднимая брови – сочувствовала героям произведения, а монашка, убрав молитвенник, вдруг достала из сумки неожиданно яркое и пестрое вязание и принялась стремительно орудовать спицами. Парнишке рядом с ней, видимо, надоело созерцать облака, потому что он ерзал на сиденье, а когда встретился взглядом с Яном, показал ему язык. Колдунов в долгу не остался.

Мальчик засмеялся громко и так хорошо, что, кажется, все пассажиры переглянулись и улыбнулись друг другу.

– Снижайтесь высота пятьсот, курс сто тридцать пять, – прозвучало в наушниках.

Ивану показалось, что связь необычайно чистая, а голос диспетчера нарочито будничный.

– Аэрофлот три девять три, высота пятьсот, курс сто тридцать пять, – повторил Зайцев.

– Три девять три, готовы зайти на посадку?

– Аэрофлот три девять три, ответ отрицательный, – сказал Лев Михайлович. – Остаток топлива две четыреста.

– Три девять три, занимайте зону ожидания Ленинград три, следуйте высота пятьсот метров.

Продублировав указания диспетчера, Зайцев шумно вздохнул:

– Вот она, моя лишняя тонна… Что, бортинженер, сколько нам еще по коробочке гонять?

– Минимум четыре круга, командир.

– Что ж, будем культурно развиваться, – фыркнул Зайцев, – любоваться видами Северной столицы.

Иван выглянул. Город лежал внизу как на ладони, строгий и просторный, в сетке прямых, будто по линейке проложенных улиц и проспектов. Серая гладь Невы поблескивала на солнце, сверкали купола соборов, словом, дух захватывало от этой величественной красоты.

– С земли передали, что грунтовая полоса на ремонте. Придется садиться на бетон, и в свете новых обстоятельств дура эта, конечно, у нас болтается ни богу свечка, ни черту кочерга, – вздохнул Лев Михайлович. – Павел Степанович, если у тебя никаких более важных дел нет, может, попробуешь еще разок? Хоть куда-то ее сдвинь с мертвой точки.

– Разрешите мне, – вызвался Иван.

– Нет, Иван Николаевич, извини, если кто и может расклинить эту чертову ногу, то только наш бортинженер. А ты мне здесь нужен.

Павел Степанович нырнул в люк.

– Если установит ногу на замок выпущенного положения, считай, пронесло.

Иван кивнул. В сущности, любая посадка самолета – это падение, только с очень малой высоты. Можно упасть на шасси и покатиться или на брюхо и заскользить по полосе, а им предстоит падать на стальную конструкцию, которая при контакте с бетоном полосы поведет себя непредсказуемо. В идеале подломится, но совершенно не исключено, что выйдет в салон самолета и устроит там… мясорубку устроит, хоть думать об этом совершенно не хочется.

Раздался звон металла о металл.

– Алексей Васильевич, – обратился Зайцев к штурману, – я понимаю, что это в твои обязанности не входит, но не мог бы ты пройти в салон? Мы сейчас визуально летим…

– Но Лев Михайлович… – начал Гранкин.

– На второй круг заходим, так что дорогу уже знаем. Прошу тебя, пожалуйста, помоги Наташе. Если, не дай бог, начнется паника, она одна не сумеет утихомирить народ.

– Хорошо, Лев Михайлович.

Гранкин вышел, а Зайцев, не оборачиваясь, крикнул:

– Ну что там, Степаныч? Подается?

Бортинженер высунулся из люка:

– Ответ отрицательный. Говоря по-русски, Харитон, Ульяна, Иван краткий.

– Поднажмешь еще?

Павел Степанович молча нырнул обратно, и раздался стук металла о металл вперемежку с необходимыми в таких ситуациях словами.

– Иван Николаевич, когда начнем заходить на глиссаду, ты тоже отправишься в салон на подмогу ребятам. Я очень боюсь паники. Пассажиры начнут метаться по салону, нарушат центровку или просто покалечатся. Сам понимаешь, допустить этого нельзя.

Иван усмехнулся. Он понял – дело не в панике, просто Зайцев думает посадить самолет на основные стойки шасси: маневр, чуть более безопасный для пассажиров, зато почти стопроцентно смертельный для пилотов. При посадке самолет приземляется сначала на основные ноги, и Зайцев со своим колоссальным опытом сумеет чуть-чуть продлить время до того, как нос ударится о полосу и убьет его, тем самым слегка погасив скорость. А дальше останется положиться на судьбу, развалится самолет на куски или просто закрутится.

Никакой паники Лев Михайлович не боится, под ее предлогом он просто хочет удалить экипаж из кабины и спасти им жизнь. Что ж, можно сделать вид, будто не понял его планов, и отправляться на борьбу с воображаемой паникой. Интересно только, какой предлог Зайцев придумает для своего бортинженера.

– Хотите на основные ноги посадить? – спросил Иван, понизив голос.

Лев Михайлович усмехнулся:

– Догадался все-таки?

– Не бином Ньютона.

– Что думаешь?

– Явных преимуществ нет, но… – Иван замялся, не зная, как поделикатнее сказать человеку, что он этого маневра не переживет.

– Но-но… Просто на брюхо я сажал бы без вопросов, но у нас-то стойка торчит, и с размаху плюхнуться на нее вообще-то так себе идея.

– В любом случае я свое рабочее место не покину.

Зайцев улыбнулся:

– Не дури, Ваня. Ты молодой, вся жизнь впереди.

– Это неважно.

– Прекрати, пожалуйста! Папа пожил, стихи на музыку положил… Все нормально, бессмысленные жертвы никому не нужны. Как и лишний вес в кабине, между прочим.

Иван покачал головой:

– Ответ отрицательный.

– Ты что, негодяй, думаешь, я не сумею посадить самолет?

– Никак нет, Лев Михайлович. Просто подстрахую.

Зайцев фыркнул:

– От чего ты меня страховать собрался? Чтоб я в ад случайно не попал?

– Так точно. – Иван крепче взялся за штурвал.

Из люка по-прежнему слышались удары и брань Павла Степановича, судя по всему, дела у него шли не очень хорошо, механизм распора отказывался повиноваться.

Страха не было, только досада оттого, что придется умереть из-за какой-то ничтожной заевшей железки.

Подумалось, что Зайцев, наверное, страшно хочет покурить, но не считает возможным в таких сложных условиях передать управление второму пилоту хотя бы на десять минут. Что ж, на его месте Иван поступил бы так же.

Завершалась первая коробочка. Лев Михайлович потребовал показания топливомеров. Заглянув на стол бортинженера, Иван обнаружил, что в баках остается та самая командирская тонна и еще шестьсот килограммов. Слишком много для безопасной посадки, значит, придется заходить на второй круг, а судя по темпу расхода топлива, и на третий. Иван радовался отсрочке, но в то же время и хотел, чтобы все уже случилось.

– Высота пятьсот, курс семьдесят четыре, – продублировал Зайцев команду диспетчера и улыбнулся, – ничего, Ваня, пройдем ниже нижнего и сядем нежнее нежного.

– Так точно, Лев Михайлович.

– Слушай, – вдруг засмеялся командир, – а я как раз на днях читал внуку «Денискины рассказы», там парень угнал мопед и не знал, как остановиться. Нарезал круги по двору, а ребята ему кричали: «Езди, пока бензин не кончится». Мы сейчас в точно такой же ситуации.

– Да уж.

– Ты подумай, сплошные знаки судьбы. Рассказик этот, потом вы про лишнюю тонну вдруг спросили… В книге, кстати, все благополучно кончилось.

Иван кивнул, пытаясь вспомнить, читал ли он когда-нибудь вслух своему сыну. Когда он воссоединился с семьей, Стасик уже вовсю читал самостоятельно, а до этого… Нет, кажется, нет, а теперь уже и не придется…

Стюардесса объявила, что нужно пристегнуть ремни, привести спинки кресел в вертикальное положение, убрать столик и убедиться, что ручная кладь находится под спинкой впереди стоящего кресла.