Мария Воронова
Станция «Звездная»
Ян Колдунов считал, что Соня, например, нравится ему не потому, что его сразила стрела Амура или какое там у высших сил табельное оружие. Она просто хорошая девушка и подходит ему по всем статьям, а он, хочется верить, подходит ей, хоть и нет у него родословной от Рюрика. Плохо, конечно, но пользы свежей крови для вырождающихся аристократических семейств никто еще не отменял. Ян засмеялся, представив себя героем сказки «Принцесса и свинопас». Да, пора, пожалуй, переходить в наступление, а то, пока он думает, Соню уведет жених посмелее.
Конечно, немного смущает, что она девчонка, как говорится, упакованная, даже своя машина есть, а он хоть тоже мальчик из состоятельной таллинской семьи, но сам пока не имеет гроша за душой. Когда Ян учился на последнем курсе, считаясь перспективным и «своим», Князев немножко ввел его в курс дела, показал, как за хорошую работу можно получать от пациентов хорошие деньги, научил правильно разговаривать с ними и с их родственниками, объяснил, когда можно брать, когда нет, словом, преподал науку жизни. Яну сначала это претило, но человек ко всему привыкает, а быстрее всего к комфорту, и не бывает так, чтобы он не мог объяснить свои действия с точки зрения высшей справедливости. Он освоился, привык к левым денежкам, но вышло так, что нужный человек не замолвил за Яна нужное словечко, Князев не стал биться насмерть за своего любимца, и курсант Колдунов, предусмотрительно снабженный «тройкой» по предмету «Организация здравоохранения», чтобы не претендовал на золотую медаль, загремел в Афган. И хоть по распоряжению высокопоставленного генерала вернулся на кафедру, но «своим» больше не был. Ян не сразу догадался почему, но в итоге объяснение оказалось очень простым. Генералу этому он был никто, не сын, не брат и не дальний родственник. Человек просто отплатил добром за добро, и все, дальнейшая судьба Яна ему была не интересна. Он свой долг благодарности выполнил с лихвой. Соответственно и реакция кафедры – навязали нам героя войны, ладно, как говорится, требует – примем, а там пусть колотится, как хочет. Завалит научную работу – сам дурак.
В общем, Ян теперь находился не в том статусе, чтобы допускать его к кормушке, и, наверное, стоит поблагодарить несуществующую судьбу именно за это. У него не хватило бы силы воли отказаться от денег, а так не дают, зато совесть чистая. Но и на Князева нельзя обижаться, от неофициальных благ он Яна отлучил, зато официальную часть работы выполняет на сто процентов. Больных дает, в науке помогает, обижаться не на что.
И все-таки как жениться и жить на одну аспирантскую стипендию? У него даже нормальную комнату в коммуналке снять денег не хватит, да и если бы даже и хватило, что с того – ведь Соня не поедет жить с чужими людьми. Так что придется ему заселяться в аристократическое гнездо Бахтияровых и жить там на положении бедного родственника, а за ужином слушать занудные речи Сергея Васильевича, который будет неустанно делать из Яна человека. И слова поперек нельзя будет сказать, потому что чужой хлеб надо есть с закрытым ртом.
А на службе как вести себя, если твой тесть и научный руководитель – заклятые враги? Как лавировать между ними? Черт побери, он окажется в положении Ромео, как если бы тот не погиб, а долго и счастливо жил с Джульеттой, ежесекундно получая люлей и от тестя с тещей, и от собственной родни.
В общем, сложная тема, и, наверное, люди затем и придумали великую любовь, чтобы игнорировать такие трудности, с которыми все равно приходится жить.
Тот же Вася, который сейчас млеет от своей чудесной встречи с Диной, назовет его расчетливым циником, точнее назвал бы, если бы знал такое слово. А Ян просто старается видеть жизнь как она есть, и людей принимать такими, как есть, вот и все.
Ладно бы еще Бахтияров с Князевым просто друг друга бесили, это дело житейское, но суть в том, что сейчас решается, кто займет должность заместителя начальника академии по лечебной работе, и оба они – главные претенденты. По общему мнению, либо один станет, либо другой, шанс, что выскочит темная лошадка, ничтожен.
Оба в принципе достойные кандидаты, но в любом исходе Ян, женившись на Соне, окажется между двух огней.
Поэтому надо или срочно внушить себе, что он так любит дочку Бахтиярова, что на все остальное плевать, или оставить эту затею. И ей-богу, лучше примириться с мыслью, что он холодный и меркантильный гаденыш, чем всю жизнь потом не знать, где сесть и как повернуться.
Сделав этот вывод, Ян погрузился в крепкий сон молодости, когда у человека за душой больше надежд, чем сожалений.
* * *
Всю неделю Вася Лазарев бегал за своей дамой, возвращаясь домой самым последним. Желтая шапка в снегу выглядела как буланый конек после изнурительной скачки, прислоненные к батарее ботинки не успевали просохнуть до утра, но в мир, где сейчас витала Васина душа, не проникала слякоть и непогода.
Наваждение нашло на бедного Василия, которого последнего из знакомых Яна можно было заподозрить в романтических порывах. Никогда раньше он не мечтал о любви, ценя в девушках веселость и доступность, а в перспективе домовитость и борщи, а вот поди ж ты…
Из любопытства Ян заглянул в клинику, где подрабатывала Дина, и только плечами пожал. Угловатая, некрасивая, со злым лицом, от чего там сходить с ума, непонятно. К тому же она в свои двадцать лет успела уже развестись, что не прибавляло ей очарования. Доктора, правда, очень ее хвалили, считали невероятно умной и ответственной, а туповатому Васе, может, как раз необходима мудрая спутница жизни. Ладно, что там стесняться, не туповатому, а просто нереалистичному дураку. Ян с Димой Лившицем до кровавого пота объясняют ему азы медицинской науки, а Васька, что называется, слушает, да ест. Димка так прямо и заявил однажды: «Лазарев, ты такой тупой, что точно станешь начальником академии». И, зная нынешнего начальника, Ян, ей-богу, не стал бы сбрасывать со счетов этот вариант.
Когда все оказывались дома, Николай Иванович, отец Вити Зейды, перекинув через ремень брюк посудное полотенце, обстоятельно накрывал на стол. Тут было и нежнейшее сало с тонкими розовыми прожилками, и рассыпчатая картошечка, от которой пахло домом и детством, и никогда после Ян не едал такой картошки, как варил Николай Иванович. Присутствовала и обязательная тарелочка с солеными огурцами, истекающими золотистой слезой, и крохотные белые грибочки, а к чаю густой тягучий мед. Ян немного стеснялся и переживал за старшего Зейду, что он тут кормит посторонних обормотов, когда родной сын чахнет на чужих черствых хлебах, но Николай Иванович так просто говорил «ешь, шо бачишь», что отказаться было невозможно.
Отец Вити приехал всего на неделю, и Ян с неудовольствием понял, что будет скучать по нему, а точнее по атмосфере семейного уюта и спокойствия, которую Николай Иванович умел создать. Да, материя первична, всякие биополя и ауры – это чушь зеленая, но они с Васей и Димкой и без Зейдиного бати ели огурцы с картошкой, а такого умиротворения Ян не чувствовал с тех пор, как в семнадцать лет уехал из отчего дома поступать учиться.
Николай Иванович и родители Яны целыми днями бегали по городу, трясли старыми связями, чтобы пробить молодой семье кооперативную квартиру, но пока безуспешно, везде им отказывали, тем не менее Ян ни разу не видел отца Зейды в плохом настроении. «Шо поробишь…» – вздыхал он, вернувшись с очередным отказом, надевал фартук с ромашками, неизвестно как затесавшийся в их холостяцкое хозяйство, и, напевая, принимался готовить ужин.
Лишь в последний вечер, когда Витя приехал переночевать, чтобы утром проводить отца на вокзал, Николай Иванович достал бутылочку своего знаменитого самогона. Тут уж было невозможно отказаться, да и не хотелось.
После первой рюмки Николай Иванович вдруг загрустил:
– Смотрю я на вас, хлопцы, и думаю, такие вы молодые, совсем дети, а столько вам испытать пришлось…
– Да какой там, Николай Иванович, – отмахнулся Вася.
– Ты давай не скромничай! Ты вон тонул, Ян воевал, Витька мой с радиацией сражался, даже Яночка, дивчинка, и та в бою побывала. Только в жизнь вошли, а уже как солоно хлебнули.
– Ну теперь-то что говорить, – сказал Вася смущенно, – все позади.
Николай Иванович разлил по новой и покачал головой:
– Оно так, но вот Ян не даст соврать, раны нагнаиваются не сразу.
– Не сразу.
– И заживают не в один день. Только, кажется, все наладилось, живи да радуйся, а прошлое как нахлынет, как придушит… Вы, хлопчики, берегите себя, а главное, держитесь друг друга, потому что самому трудно бывает справляться, а иногда и вовсе никак.
Этим вечером Ян прилично подпил, но продолжал думать над словами Николая Ивановича. В сущности, ничего нового с точки зрения физиологии сказано не было, после мобилизации всех ресурсов организма неизбежно наступает реакция, вплоть до истощения. Сын, кстати, мог бы подтвердить слова отца с научной точки зрения, ведь комбат-стресс, или, как его иногда поэтично называют, «сердце старого сержанта», как раз является предметом интереса военной психиатрии.
Интересно, присутствует ли этот комбат-стресс у него самого, и если да, то как проявляется? Вот Витин папа переживает за них, да и вообще все говорят, что боевой опыт меняет человека, а он ничего подобного не чувствует. Каким помнит себя с детства, такой и есть. Да, не идеал, да, черствый, но что поделать, таким уж уродился. И это не командировка в Афган и не медицинское образование сделали из него циника, нет, он таким уродился, поэтому и поступил в Военно-медицинскую академию, а не в какой-нибудь Литературный институт. Может быть, на какие-то вещи он смотрел в юности иначе, может, трепетало сердце, но скорее всего нет. Так что напрасно Николай Иванович кручинится о нем, все в порядке. За последний год пришлось пережить несколько трудных, даже критических минут, но они именно пережиты, так что прошлое прошло и теперь над ним не властно. Или нет? Или Ян все-таки потерял что-то важное и его душевное спокойствие сродни фантомной боли?
Ясно одно, чем больше об этом размышлять, тем быстрее свихнешься. Так можно додуматься, что Вася не просто так влюбился в девушку страшнее атомной войны, а именно из-за пережитого комбат-стресса. В одном только Николай Иванович прав – вместе легче.
Глава вторая
Забежав в рентгеновский кабинет, чтобы договориться о фистулографии, Ян столкнулся с Соней. В кокетливом белом халатике она сидела перед негатоскопом и описывала снимки.
– Привет! Ты теперь у нас будешь? – выпалил он.
– Временно, пока Михаил Семенович в отпуске.
– Это хорошо, – сказал Ян вежливо, хотя понятия не имел, хорошо ли это.
Михаил Семенович был опытный и ответственный доктор, а Соню Колдунов покамест знал только как красивую девушку и профессорскую дочку.
Она неопределенно пожала плечами и, щурясь, приблизила лицо почти вплотную к матово мерцающему стеклу.
– А можно рентгеноскопию с контрастом сделать? – робко поинтересовался Ян, вышколенный рентгенологами, которые дали понять, что это почти невыполнимая задача. То у врача нет времени, то аппарата, то кабинета, и только из глубокого уважения к Колдунову, так и быть, найдем окошечко в двадцать пять секунд послезавтра, а лучше через неделю.
Соня улыбнулась:
– Конечно, тащи. Контраст у тебя свой?
Ян энергично кивнул, еще не веря своему счастью.
– Ну давай, жду. У тебя один пациент?
– Вроде бы да…
– Смотри, если что, давай сразу всех, а то потом начнется в час по чайной ложке…
– Ты меня так разбалуешь.
Соня пожала плечами:
– При чем тут ты? Просто лучше сразу сделать и забыть.
– И то правда.
Фистулография получилась отлично, Ян составил себе четкое представление о топографии свищевого хода и в качестве приятного дополнения получил неплохие снимки. Обычно на этом аппарате получались абстрактные картинки, смутные тени, а Соня сделала такое качество, что не стыдно и профессору показать.
– Ты нас точно разбалуешь, – сказал Ян, с удовольствием разглядывая снимки на негатоскопе.
Неопределенно улыбнувшись уголком рта, мол, я тебя поняла, а ты понимай, как хочешь, Соня открыла ящик письменного стола и достала начатую шоколадку:
– Будешь? Вам, наверное, благодарные пациенты такое не носят.
– Такое – нет, – гордо приосанившись, Колдунов отломил маленький квадратик.
Соня снова заглянула в ящик:
– Ой, кстати, Ян, ты в филармонию не хочешь?
– Да, честно говоря, особо нет…
– Ладно, а то у меня тут билеты завалялись на органный вечер. Ну раз не хочешь, сплавлю кому-нибудь другому.
Ян помедлил. В низкое, над самой землей окно нехотя заглядывал темный декабрьский денек, теряясь в зарослях кактусов и других тропических растений, которые росли буйно и пышно, как всегда в рентгеновских кабинетах. В этом неверном свете Соня казалась особенно красивой, смотрела ласково, и Ян подумал, как хорошо и слаженно им сейчас работалось вместе. И любви, такой, чтоб сердце раскололось, конечно, не бывает, но, черт подери, нельзя допускать и того, чтобы твои лучшие порывы души вязли во всяких страхах перед папой-профессором и прочих житейских обстоятельствах.
Он заглянул Соне в глаза:
– На органный вечер? Что ж ты сразу не сказала, это моя любимая музыка.
– Так пойдешь?
– Естественно.
– Тогда давай завтра в половину седьмого у памятника Пушкину. Насчет денег не переживай, билеты шли в нагрузку к «Спящей красавице», а на нее я уже сходила.
– А я вот ни разу не был, – вздохнул Ян, некстати вспомнив, как в третьем классе ездил с мамой на зимние каникулы в Ленинград, и мама с невероятным трудом достала билеты на этот балет, и он мечтал о походе в Кировский театр, как о сказочном путешествии, а в день спектакля проснулся с распухшим горлом и температурой сорок и, естественно, никуда не пошел. Очень возможно, что в той лихорадке как раз и сгорела вся его вера в чудеса…
– Еще сходишь, какие твои годы, – улыбнулась Соня.
Ян на всякий случай повторил время и место встречи и побежал показывать снимки Князеву.
Плохо собираться в учреждение культуры, когда ты такой себе красивый и пропорциональный мужчина, вылитый Аполлон, а друзья у тебя гигант, метр с кепкой и глиста в обмороке. Совершенно не у кого попросить приличный для храма искусства наряд. В форме Яну идти очень не хотелось, но другого выхода не было, из гражданской одежды он располагал только джинсами, парочкой лыжных свитеров, джемпером, ковбойками и фрачной рубашкой, которую ему пару лет назад подарила девушка, о которой Ян старался лишний раз не вспоминать, слишком она была хорошая.
Редкий случай, он ушел с работы вовремя и, пользуясь тем, что дома никого, быстро принял душ, разложил в общей комнате гладильную доску и тщательно отпарил парадную форму. Начистил ботинки до зеркального блеска и остался, в общем, собой доволен. Пусть Соня сразу видит, кто он есть.
Денег у Яна оставалось негусто, он и так жил от стипендии до стипендии, а тут еще одолжил пятерку Васе, который ухаживал за своей Диной с поистине гусарским размахом. Пересчитав наличность, Ян решил, что сегодня на цветы и буфет хватит, а там как пойдет. Материя первична, никто не спорит, но по законам диалектики деньги, как самое материальное из материального, обладают одним почти мистическим свойством – появляться, когда их нет совсем и они отчаянно нужны.
Если живешь размеренно, считая каждую копеечку, то денег как не было, так и нет, но когда попадаешь в полный финансовый штопор, то стоит сварить последнюю горсточку макарон, как или благодарный пациент сунет тебе в карман десяточку, или товарищ вернет долг, о котором ты думать забыл, или приглашают на левую подработку, словом, ангел-хранитель, которого, естественно, не существует, все же не дает пропасть с концами.
Решив не мелочиться, Ян заглянул в цветочный магазин и купил три чайные розы довольно бодрого вида. Это должно сразу показать Соне, что он солидный мужчина с серьезными намерениями, а не сельский хлыщ и выскочка, как наверняка охарактеризовал его Бахтияров, узнав, с кем дочка собирается на концерт.
Ночь, темная и блестящая, как слюда, уже спустилась на площадь Искусств. В свете фонарей искрились снежные эполеты на плечах Пушкина, белели, как ребра, колонны Русского музея, а сквер и лавочки терялись в темноте, а вместе с ними и влюбленные пары. Ян перехватил свой букет и приготовился ждать, но Соня пришла без опоздания.
…Она была очень красивая в вишневом струящемся платье, легкая, как тень, загадочная и чужая, Яну даже не хотелось говорить с ней о работе. Он вдруг понял, что совсем отвык от культуры, мир театров и музеев, в который его ввели родители в детстве, сделался ему чужд, не то чтобы неприятен, просто Ян перестал ощущать себя его частью. Все эти люстры, колонны, сводчатые залы, мрамор стали казаться ему осколком прошлого, глупой декорацией и фальшивкой, которой люди в страхе заслоняются от неумолимого хода времени. От этой мысли стало горько, и Соня, наверное, тоже почувствовала что-то в этом роде, потому что молчала до самого начала концерта.
Ян не особенно любил классическую музыку и готовился скучать и думать о своем, благо натренировался в этом деле на дурацких, но обязательных лекциях по философии.
Он сочувственно подмигнул своей соседке, пухлощекой девочке, застывшей под ястребиным взглядом пожилой дамы в броне из самоцветов, очевидно, бабушки. Ребенок хихикнул, а бабка так сурово зыркнула на Яна, что он уставился на сцену, приняв самый одухотворенный вид, на который только был способен.
Концерт начался.
Колдунов прослушал даму-конферансье, и программку тоже почему-то забыл купить, поэтому не понял, какое произведение исполняется. Хотел тихонечко спросить у Сони, склонился к ней, почувствовал щекой легкие завитки ее волос, и раздумал.
Соня положила руку на его запястье. Ладонь была сухая и теплая, и Ян прикрыл глаза.
Он сам не заметил, как строгая и торжественная музыка овладела им. Нравилась она или нет, дело было не в этом. Просто он вдруг понял, что кроме того простого и правильного мира, в котором он живет, есть что-то еще, что-то прекрасное и мучительное, и которое наверняка так и останется ему недоступным. Душа рвалась куда-то, как цепной пес или птица с подрезанными крыльями, и от этого становилось грустно, тоскливо, но и одновременно странным образом хорошо.
Ян почти забыл, где он, не думал, что в его руке лежит Сонина рука, весь отдался своему странному переживанию, и казалось, еще чуть-чуть, и он все поймет, но тут музыка стихла, раздались аплодисменты, и он очнулся.
В антракте он убедил себя, что все это лишь результат воздействия волн определенной частоты на слуховые рецепторы, и нечего тут фантазировать и воодушевляться, угостил Соню пижонским кофейком из крошечной чашки и все второе отделение действительно скучал, прикидывая, как дотянет до стипендии и что делать, если Соня захочет пойти куда-нибудь еще.
На улице потеплело, и снова шел мягкий уютный снег, оставляя белую бахрому на ветках, проводах и карнизах. Ян шагнул к метро, но Соня повернула совсем в другую сторону, к своему автомобилю, стоящему напротив Театра имени Комиссаржевской.
– Вот ты меня и проводил, – улыбнулась она, открывая дверцу.
– А можно я тебя доведу все-таки до дома?
Соня пожала плечами:
– Садись.
Ян устроился на переднем сиденье.
Соня расстегнула шубку, подобрала подол, причем Ян с интересом посмотрел на узкую коленку, внимательно глянула в зеркало заднего вида, оценивая то ли дорожную обстановку, то ли себя, и тронулась с места.
– А тебя это не коробит? – спросила Соня, повернув на Невский.
– Что это?
– Баба за рулем.
Ян засмеялся:
– Какая же ты баба.
– Ну девушка.
– Нет, мне нравится, что ты меня везешь.
– Хорошо.
Розы лежали на заднем сиденье и ничем не пахли, только шуршали целлофановой оберткой, когда Соня резко тормозила.
– Знаешь, Ян, не обращай внимания на то, что говорит папа, – мягко заметила Соня.
– Здрасте! Он вообще-то профессор, и я обязан его слушать.
– Я имею в виду, что он говорит про тебя. Открою секрет, он у меня ругает только тех, кто ему нравится.
– Интересный подход.
Не отводя глаз от дороги, Соня улыбнулась:
– Хвалит он тех, в ком не видит перспективы. Что с них взять, люди конченые, похвалой уже не испортить, а кто может стать великим человеком, тех надо постоянно ругать, чтобы росли над собой.
– Ладно, я понял. Буду воспринимать, как комплимент.
– Вот и правильно.
Ян нахмурился, припоминая студенческие годы. Бахтияров не вел занятий и не принимал экзамены у его группы, но, кажется, был одним из тех преподавателей, которые с пафосом декламируют «бог знает на отлично, я знаю на хорошо, а вы знаете в лучшем случае на удовлетворительно». И плевать, что система разработана именно для оценки курсантских знаний, а не преподавательских и божественных.
– Суровый он у тебя.
– Что есть, то есть, – фыркнула Соня, – папа твердо усвоил основополагающий принцип советской педагогики, воспитание через унижение.
Ян пожал плечами. Он неплохо был знаком с этой методикой, четкой, эффективной и, главное, не требующей особых затрат от учителя. Достаточно сказать, что ученик дурак, и тот из кожи вон вылезет, доказывая обратное. Столкнуть в яму, и пока человек из нее вылезает, как раз и научится. Технология распространенная, но самому Яну, которому теперь доверяли обучать молодых курсантов самым азам хирургического мастерства, больше нравился другой метод. Сразу дать понять ученику, что он молодец и всего добьется, если будет заниматься. Даже Васю Лазарева, природная тупость которого действовала на мозг Яна, как лом, воткнутый в часовой механизм, он ни разу не обозвал придурком, а просто дышал поглубже и подбирал слова попроще.
– Короче, ты его не бойся, – улыбнулась Соня, и Ян наконец сообразил, к чему она ведет.
– Хорошо, не буду, – сказал он, легонько проводя ладонью по ее коленке.
– Вот и приехали, – Соня заглушила мотор и повернулась к нему, – пора выходить, если ты не хочешь, чтобы я подвезла тебя до дома.
– Только если потом ты снова позволишь мне себя проводить, – Ян потянулся к ней и провел рукой чуть выше по бедру.
Они поцеловались. Губы Сони были чуть-чуть обветренные, а щека упругая и холодная, так что хотелось на нее подышать.
– Фи, как пошло, в машине, – сказала Соня, отстраняясь.
– Извини.
– Нет, мне приятно. Просто папа может выглянуть в окно.
– Он не увидит, – Ян снова потянулся к ней.
– Он-то? Увидит! – Соня засмеялась.
Они все-таки поцеловались еще раз. Все мешало – одежда, ремень безопасности, который Ян почему-то не отстегнул, ручка переключения скоростей, и от этого было только лучше.
– Ну все, все, – сказала Соня.
Ян вышел из машины первым, обогнул капот и открыл дверь перед своей дамой. Соня вышла, опираясь на его руку, элегантная, как кинозвезда. Она забыла про розы, а Яну показалось неудобным напомнить, он промолчал и только возле парадной снова попытался обнять ее.
– Ну, Ян, это уже вообще полный колхоз, в парадняке целоваться, – Соня отстранилась и погрозила ему пальцем.
Ян изобразил галантный поклон и побежал к метро.
Пока спускался по эскалатору, был под впечатлением свидания, но стоило сесть в пустой по позднему времени вагон, как в голову полезли противные и пошлые, как поцелуи у парадной, мысли.
Вспомнилось, что Соня первая его пригласила и в максимально деликатной форме дала понять, что папа не против. А с чего бы вдруг он не против? Яну не прислали грамоту из дворянского собрания, подтверждающую его право на титул, начальник академии тоже вроде бы не звонил, не хлопотал за перспективного аспиранта, и великого открытия, достойного Нобелевской премии, молодой ученый Колдунов пока не сделал. Но вот, поди ж ты, вчера Ян был грязь из-под ногтей, а сегодня, пожалуйста, ухаживай за Соней. Странная история…
Ян тряхнул головой, злясь на себя. Так хорошо провел время с девушкой, а лезет в голову всякая пакость!
* * *
Ян скучал по Николаю Ивановичу, а точнее по теплоте и уюту, которые тот умел вокруг себя создать, но, ничего не попишешь, отец Зейды вернулся домой, и в квартире снова воцарился молодецкий дух казармы.
Холодильник встретил освежающей пустотой, зато в ванной Димка Лившиц стирал форму, яростно жамкая в тазике зеленые ситцевые штаны и распространяя острый запах формалина.
«Ну хоть аппетит отобьет, и на том спасибо», – вздохнул Ян и пошел к себе.
Он думал, что Вася еще болтается где-то под окнами своей возлюбленной, но нашел его в кроватке, смирно лежащим под недреманным оком Брюса Ли с затрепанным толстым журналом в руках.
Ян моргнул, но нет, глаза его не обманывали. Вася читал, и читал художественную литературу.
– «Мастер и Маргарита»? – спросил Ян, присмотревшись к журнальной обложке.
Вася гордо кивнул и заметил, что это гениальное произведение, ознакомиться с которым обязан каждый мыслящий человек.
Ян молча лег поверх одеяла. Странная все-таки штука любовь… По собственному признанию Василия, он, прочтя в четвертом классе роман Вальтера Скотта «Айвенго», полностью удовлетворил свои культурные потребности и больше никогда не возвращался к этому вопросу. Димка, страстный книголюб, пытался приохотить его хотя бы к Конан Дойлу, но Вася не поддавался, а теперь пожалуйста…
Перелистнув страницу, Вася тяжело вздохнул.
– Нравится? – спросил Ян.
– Как по мне, так муть голубая.
– Ну так и брось.
– А Динке что скажу?
– Что это гениальное произведение и далее по тексту. Глаза закатишь и порядок.
– Врать нехорошо.
Ян улыбнулся:
– Смотри сам.
Вася приподнялся на локте и хищно посмотрел на Яна:
– А ты помнишь, в чем там суть?
– Помню, но там не в сути дело, главное – трактовка.
– В смысле?
– Скрытый смысл романа, идеи, то-се…
– Засада, – Вася поморщился, – ладно, попробую, как ты советуешь.
– Добавь еще, что «Мастер и Маргарита» – это библия интеллигентного человека, а лучше найди себе нормальную девчонку.
Вася нахмурился, захлопнул журнал и положил на узкий подоконник.
– Серьезно, Вась, а то так всю жизнь и будешь доказывать, что ты не верблюд.
– Значит, буду. Судьба такая.
– Прямо-таки.
Мечтательно глядя в потолок, Вася улыбнулся:
– А вот представь себе, судьба. Ты просто не знаешь…
– Куда мне, – буркнул Ян, поднимаясь.
В ванной все еще плескался Дима, но голод заглушал патолого-анатомическую вонь от его одежд. Пошарив в кухне, Ян нашел засохшую горбушку батона и почти пустую банку с медом от Николая Ивановича, решил, что для ужина сойдет, и поставил чайник. Заодно замочил на утро геркулес, отметив, что в шкафчике почти ничего не осталось – ни макарон, ни гречки, ни даже риса, который обычно расходовался плохо, потому что все трое терпеть его не могли и варить толком не умели. А до стипендии еще десять дней ждать… Нет, конечно, брать деньги с пациентов очень позорно, но Князев мог бы хоть разок поделиться со своим верным ассистентом. Очень бы выручил, но нет.
Ян вылил себе в чашку остатки Васиной заварки, энергично поскреб ложкой по стеклу, выбирая последние молекулы меда, размочил сухарь в кипятке и решил, что ужин царский по нынешним временам.
В кухню вошел Вася, разминая в пальцах сигарету. Ян нахмурился было, вспомнив об этой статье расходов, но тут же просиял, сообразив, что специально заначил целый блок именно для таких серьезных ситуаций.
– Я человек военный, если надо, буду читать, – Вася затянулся сурово и решительно, – а там, может, и до смысла докопаюсь.
– Почитай для начала гистологию.
– Куда я денусь, – вздохнул Вася и открыл форточку. С улицы пахнуло сыростью и бензином.
Ян опустил в чай новый кусок булки и сказал, чтобы Вася готовился к сессии и не поддавался на провокации всяких духовных дур, которые сами ни черта не понимают, просто хотят ослепить нормальных парней своим интеллектуальным богатством.
– Не говори о ней плохо, – сказал Вася, и Ян заткнулся.
– Слушай, Ян, а хочешь, расскажу, как я в академию поступил? – вдруг спросил Вася.
– Давай.
– Короче, прошел я отборочный этап, получил направление. Надо лететь в Ленинград на экзамены, а билетов нет, не достать ни за деньги, ни за как. Сам понимаешь, лето во Владике, все хотят на запад. Мы с еще одним прапором подергались туда-сюда, но, чувствуем, все, не вылетаем в Питер, а пролетаем мимо высшего образования.
– Но вам же должны были командировочные выписать.
– Так выписали, но билетов тупо нет, а в академии никого не волнует, смог ты вылететь, не смог, не прибыл вовремя на экзамены, все, до свидания. Точнее, прощайте.
– Да, несправедливо. Вы же не виноваты…
– Ну а то! Но разбираться никто не будет, и жизнь, кстати, вообще несправедливая штука, если ты не в курсе. Короче, мы уже отчаялись, и вдруг меня как подбросило. Говорю своему товарищу: поехали в аэропорт. Мало ли там, бронь соскочит или что. Уже так, без особой надежды, но, думаю, все равно лучше, чем на койке киснуть. Приезжаем, брони никакой, естественно, не освободилось, мы потыкались в кассу, все глухо. Делать нечего, собираемся домой, и вдруг я встречаю парня, который у меня в части срочную служил. Он куда-то летел отдыхать. Ну слово за слово, оказалось, у него мама старший билетный кассир в «Аэрофлоте». Он ей звонить – трубку не берет, а у него уже посадку объявляют. Тогда он на пачке «Примы» пишет: «Мама, помоги этим ребятам вылететь в Ленинград». Мы с этой пачкой рванули в кассы и тем же вечером были уже в Москве, ну а оттуда уже без проблем добрались.
Ян улыбнулся:
– Хорошая история.
– Видишь? Это судьба. На волоске буквально все висело, а она раз – и в последний момент сказала: нет, Вася, будешь учиться! Зря ты не веришь.
Пожав плечами, Ян сполоснул чашку и смел крошки со стола. Может быть, зря, а может быть, и нет. В жизни действительно бывают счастливые случайности и удивительные совпадения, и он сам несколько раз чудом избежал смерти, так что ж теперь? Считать, что это бог его уберег для каких-то важных дел? Отчего тогда Пушкина не уберег, если такой предусмотрительный?
Нет никакой судьбы и предназначения, просто жизнь многогранна, хаотична и происходит в ней всякое, и иногда обстоятельства оказываются сильнее нас, а иногда мы сильнее обстоятельств, вот и все.
Ян покосился на Васю. Тот, задумавшись, смотрел в окно, позабытая сигарета тлела в пальцах, оставляя за угольком длинный столбик пепла.
Нет судьбы, и любви с первого взгляда не существует, но вот встретил же Вася свою девушку, и влюблен как черт. И можно хоть до посинения талдычить, что в природе не существует божественного провидения и высших сил, он не поверит. Слушать даже не станет.
Тоже в принципе понятное дело, ибо чего в природе точно не существует, так это четких границ. Всегда имеются какие-то промежуточные формы, которые никуда не пристегнешь. Между мужским и женским полом есть гермафродиты, даже между жизнью и смертью не резкая черта, а целое поле, на котором располагаются комы, вегетативные состояния и клиническая смерть. Так же и между материей и всякой фигней существует, верно, какая-то не поддающаяся анализу размытость. Какие-то свидетельства того, чего нет и быть не может, говоря по-простому, чудеса.
