Мария Викторовна Федюхина
Бондаровская
10 января 1943. Ленинград.
Очередное утро, пропитанное безысходностью и тоской, рухнуло на город тяжелым камнем неизвестности. Серое небо затянули плотные ледяные тучи, не давая возможности солнцу опустить свои пусть и холодные, но светлые лапы на студеную землю, не обогреть, но украсить ее. Так уже второй год ленинградцы согревали свои дома лишь тенью надежды на спасение.
Дмитрий проснулся в остуженной русской зимой коммуналке. Он уже не уверен счастье это или нет. Подросток с большей неохотой разлепляет ресницы, что успели склеиться за ночь неконтролируемо подступившими слезами. «Мужчины не плачут» – говорила мама, но она обманула. Также как обманула клятвой о том, что никогда не покинет их.
Сонный взгляд мальчика лениво блуждает по комнате. Деревянная мебель, пыльные обои, телевизор в углу на журнальном столике, а рядом на стене – ковер. Дима снова заснул в гостиной. Эта комната была теплее всех остальных. В нос ударил запах сырости. Стены излучали аромат тоски. Она была почти осязаема. Мальчик пошевелил окоченевшими пальцами, сунул ноги под одеяло, поджал к груди. В глубине души он не верил в происходящее. Казалось Дима вот-вот проснется, и комната обратится в простой кошмар, которым он поделится с семьей за завтраком. Папа посмеется, мама утешит, а он сделает вид, что ему вовсе не было страшно, ведь он настоящий мужчина. На мгновение юноша начинает верить в это. Парень активно хлопает глазами, усиленно заставляя себя проснуться. Но кошмар не проходит. Он как назло все больше затягивает свою жертву в хищную колючую хватку. Дима вздрагивает, точно ощутив это прикосновение. От испуга он дергается влево и видит Анечку.
Шестилетняя сестра стоит рядом, и поправляет своими крохотными ручонками тяжелый верблюжий плед в ярко красную клетку. На секунду она замирает, хмурится, но потом продолжает.
– Почему ты не спишь? – приподнимается на локти брат, явно недовольный появлением сестры. Девочка глядит на него большими голубыми глазами сверху вниз. Дима всегда хотел иметь этот цвет глаз, но зеленый оттенок достался ему от отца. Он еще в начале блокады ушел на фронт и не вернулся. Теперь, каждый раз глядя в разбитое от постоянных трясок зеркало, Дима узнает в нем себя.
– Доброе утро, – улыбается Анечка. По своей детской глупости она не обратила внимание на грубость брата, но вскоре улыбка с ее лица спала. Девочка потупила взгляд в плед и принялась обводить пальцем разноцветные квадраты – я думаю, мама голодная… – конечно мертвые не голодают, но Анечка еще не знает об этом. Ей просто самой очень хотелось положить на язык что-нибудь съестное, отличное от ремневой похлебки.
Старший брат вздыхает и скидывает с себя одеяло вместе с пледом, позволяя исхудавшему телу искупаться в прохладе утра. Димка накидывает плотную клетчатую материю на сестру и садит рядом, снова сдвинув брови.
– Почему в одной сорочке ходишь? Одевайся теплее, скоро к Люде пойдем.
На слова брата девочка лишь послушно кивнула, должно быть, даже на слова не было сил. Анечка покорно пошла собираться в свою комнату, а проводив ее взглядом, Дима отправился в спальню родителей.
В квартире и так стояла стужа, но от двери комнаты родителей веяло особым холодом. Дверца скрипнула, Дима не забыл и закрыть ее за собой, ведь если придет Анечка будет плохо.
– Прости, мам, – обратился Дима скорее к самому себе, чем к матери – я снова плакал.
Женщина покинула их еще неделю назад. В тот день Диме нельзя было плакать: дома находилась сестра. Он не мог ей сказать. Он не мог показать ей свое отчаяние также, как и не имел права позволить себе потушить в сестре и без того почти угасший огонек веры. С того дня он не прикасался к простыне, под которой похоронил тело. У них не было средств на гроб и похороны, хотя Дима был больше чем уверен, что мать отдала бы все, лишь бы отправить его в последний путь достойно. Но Дима не мог отдать драгоценные граммы хлеба за это. В глубине души он молил, чтобы на том свете мать его поняла и простила.
– Прости, мамочка, – голос в пустоте дрогнул, – но мне нужна твоя карточка. Я знаю, что обманывать грех… – чтобы не разрыдаться прямо сейчас Дима подавил в себе желание говорить. Он приблизился к прикроватному столику, на котором лежала хлебная карточка матери. Димка сам ее туда положил еще день назад и поклялся больше никогда не пользоваться ею. Рука и голова моментально тяжелеют, когда подросток все же касается заветной бумаги. Дима едва сохраняет равновесие.
Он неправильно поступает. Весь мир поступает неправильно. Человечество сходит с ума и только по его вине Диме приходится играть сына живой женщины, а не покойницы. Мальчику хотелось оправдаться, объясниться. Но перед кем? Анечкой? Богом? Ему просто хотелось, чтобы кто ни будь поверил в необходимость его «неправильных» решений, потому что в нее не верил он сам.
Прежде чем покинуть комнату Дима открывает окно. Трупный запах уже гуляет по комнате. Дима знает, что рано или поздно он доберется и до чуткого носа Анечки, но пока пусть сестра думает, что мама просто слегла с простудой.
– Прости, мам, – роняет Дима шепотом. И этой фразы было достаточно, чтобы усмирить всю свою боль еще на один день. Одно нахождение в этой комнате помогает легче дышать. Дима внушил себе, что это матушка наградила его прощением.
Зима выдалась холоднее всех остальных. И не только потому, что дождеобразные снежинки разгоняли по улицам суровые ветра: этот новый год засядет в памяти Димы ассоциацией с гибелью матери. Ее улыбка в канун тысяча девятисот сорок третьего под елкой в Городском театре стала главным и самым значимым подарком для ноющего сердца Димки. Он помнил мать худую, утомленную работой на заводе, с чуть посидевшими от горя волосами, но улыбающуюся своей беспечной теплой улыбкой. Диме казалось, что одной этой улыбки хватит, чтобы растопить целый айсберг его сомнений и тревог. Все так и было, пока не настал его черед улыбаться сестре.
Дима вел Анечку под руку по серому царству Ленинграда. Их окружали люди: одни спешащие на работу, другие – утонувшие в снежном одеяле. Ком в горле парня нарастал, Дима сжал ладонь Анечки крепче.
Картина действительно ужасала: вокруг столько людей, но никто не протянет руку беспомощным, которых запорошил снег. Никто. И Дима тоже. Подросток заставляет себя отвернуться, а вот Анечка с любопытством разглядывает белый свет. В ее голубых глазах сочитались бесконечный интерес к миру и вера в самое светлое, но вместе с тем падающие насмерть люди и раскрошенный кирпич домов. Она так юна, но уже видела столько печального. Наблюдая за тем, как люди падают, изнеможенные бременем страданий и тем, как радуются тому, что проснулись, она ни разу не просила есть. Знала, что, если хлеб будет, ей его дадут.
– Дима! Дима! – вопит Анечка. Это она наткнулась на кота. Серая морда сидел у бордюра и вылизывал лапу.
– Смотри какой хороший! – не унималась младшая, – я сама буду его кормить! Честное пречестное! Только давай возьмем, а? Ведь возьмем же?
– Нет, – строго осек юноша сестру, – первое, о чем он подумал, как бы поймать и разделать животное. В конце концов, если это не сделает он, то сделает кто ни будь другой. Ленинградцам не впервой обедать кошками да собаками.
Анечка выскальзывает из крепкой хватки брата и бежит к полосатому, садится на корточки и легонько поглаживает кота по голове. Усатый отвечает на ласку и вскоре начинает мурлыкать. Кот тоже худой. Даже если пустить его на суп много не получится.
– Нет! – повторяет Димка, а у самого сердце сжалось. Не сможет он ничего сделать животному.
Анечка хмурится, на ресницах поблескивают слезы обиды. Но Диме удалось отодрать сестру от кота и отвлечь рассказом о таинственных животных Сахары. Это была последняя тема, которую он успел изучить в школе, прежде, чем услышал взрыв. В школу он не ходит уже почти месяц. Здание разрушено, сил и желания познавать этот паршивый мирочек нет. Все, чего хочется школьнику дойти до пункта выдачи спасительного хлеба и хоть немного обогреть руки.
– Димка! – вопит Людмила Ивановна, соседка из соседнего дома. Пожилая хозяйка выходит к гостям, вытирая руки полотенцем. Люда хорошая мамина знакомая. Они никогда не были особо близки, но Людмила относилась к их семье с теплом. Впрочем, хозяйка ко всем добродушна. Она любила встречать гостей в красивом синем сарафане. На ее круглых щеках всегда танцевал румянец, а по квартире разливался пряный аромат вареников и пирогов. Но сейчас в квартире стоит только едкий запах горечи, а щеки потеряли цвет, но синий сарафан постиран, и элегантно подчеркивает фигуру женщины.
– Здравствуйте, теть Люд, – отвечает Дима и тоже пытается улыбнуться.
Людмила Ивановна уже переключила свое внимание на Анечку. Она сняла с нее курточку и помогла надеть теплые носки.
– Как мама? – прозвучал излюбленный вопрос заботливой соседки, на который Дима всегда нерешительно отвечает.
– Не хуже, но и не лучше, – вздыхает парень, – присмотрите за ней ненадолго? – кивает он в сторону сестры и пытается перевести тему диалога. Все же он еще час назад чуть не захлебнулся слезами.
Женщина качает головой:
– Конечно. Иди-иди.
Людмила была рада Анечке как собственной дочери. Свою Катерину она похоронила еще год назад. Погибла от голода прямо на рабочем месте – в больнице. Муж отправился на фронт. Нет ни весточки, ни похоронки. Лишь в мечтах Людмила бредила идеей еще раз обнять его прежде, чем сгинет от истощения тела и души сама.