Мария Спасская
Девять жизней Николая Гумилева
Договаривающиеся стороны ударили по рукам. А уже на следующий день Вилькин принес в конюшню британского посольства кольцо Соломона. Футляр, в котором хранилась гемма – красный, сафьяновый, с золотой сканью по бокам, эсер разобрал на составные части и безжалостно сжег на заднем дворе отеля, где чернокожие работники сжигали мусор. А гемму – гладко отполированную, овальную, необыкновенного изумрудного оттенка, с наложенной поверх тонко вырезанной белоснежной церковью и белыми же странными буквами – спрятал. Вместе с остальными сокровищами негуса небрежно положил на столик в гостиничном номере среди россыпей закупленных у индусов побрякушек, ибо твердо усвоил золотое правило – прятать нужно на самом видном месте.
Хотя и понимал, что хранить при себе драгоценности опасно. После ограбления императорского дворца обыскивали всех уезжающих из страны иностранных подданных, подозревая в каждом заговорщика, спешащего вывезти царские сокровища. Как он будет переправлять украденное на родину, Вилькин еще не придумал, но очень верил в свою удачу и рассчитывал, что провидение само подскажет верный способ.
– Семен Аркадьевич, не прикидывайтесь глухим и слепым, – укоризненно взглянула на Вилькина жена российского посла.
– Вот вам святой истинный бог, ничего не знаю, – округлил глаза Вилькин.
Понизив голос, Сольская продолжала:
– Ну так слушайте, я вам расскажу. Злоумышляет против Ляджа Иясу та самая оппозиция, которая лишила принца символа императорской власти. На каждом углу трубят, что по обвинению в краже царских драгоценностей задержали бывшего подданного Российской империи фельдшера Лутошина. Ужасная история! Мы даже не можем за несчастного вступиться, ибо фельдшер не принадлежит к русской общине, отказываясь считать себя русским. Самое кошмарное в том, что по местным законам казнить его будет жена. И как казнит! Разрубит на части на базарной площади при большом стечении народа. Борис просил, чтобы хотя бы мальчика, их сына, не заставляли смотреть на казнь, но они даже посла слушать не стали. Звери, чистые звери!
– Как это так – просто взять и казнить? Надо же доказать, что это именно фельдшер украл! – возмущенно повысила голос Зиночка.
– Считается, что вина Лутошина доказана, – вздохнула Сольская. – В момент кражи кто-то усыпил стражу, подсыпав в чан с тэджем[9] сонного порошка. А в мусоре нашли несколько бумажек от снадобий, которыми фельдшер пользовал местную бедноту. Надо понимать, что Лутошин проживает в Абиссинии с тысяча восемьсот девяносто седьмого года! Прибыл с атаманом Красновым, назначенным начальником конвоя первой русской дипломатической миссии в Аддис-Абебу. Обосновался, выписал жену, а недавно она родила здесь ребенка. Бедный, бедный малыш! Совсем еще маленький мальчик! Супруги хотели помогать страждущим, лечить неимущих аборигенов. Как вы думаете, стали бы они участвовать в антиправительственном заговоре?
– Будем надеяться, что все обойдется, – закрыла неприятную тему Зиночка. – Лучше расскажите еще о корреспонденте. Этом, как его…
Вилькин охотно напомнил:
– Гумилеве.
– Очень образованный человек, – тут же переключилась Вера Васильевна. – Николай Степанович окончил Сорбонну и Петербургский университет.
– Откуда это известно? – ревниво осведомился Вилькин, задетый за живое Сорбонной.
– Николай Степанович в прошлый свой приезд рассказывал. Тогда он только-только женился на киевлянке.
– Так он женат? – разочарованно протянула Бекетова.
Глаза хозяйки оживленно блеснули.
– И тоже необыкновенная история! – интригующе выдохнула она. – Вообразите, почти сразу же после свадебного путешествия в Париж Гумилев выехал в Абиссинию и прожил здесь полгода. Мы, конечно, не спрашивали о причинах, побудивших его покинуть молодую жену, но Николай Степанович однажды сам высказался, что между ним и его супругой решено продолжительными разлуками поддерживать взаимную влюбленность. Видимо, Гумилев невероятно состоятельный человек, если может позволить себе подобные эскапады. А вот и он! – рассказчица помахала рукой в сторону ворот. – Сейчас сами увидите.
Вилькин скептически усмехнулся. Значит, корреспондент журнала «Аполлон»? Ну-ну, любопытно взглянуть, что этот типчик из себя представляет.
Санкт-Петербург, наши дни
Я часто так делаю – захожу в социальную сеть и, не регистрируясь, проверяю, что у нее новенького. Любопытно же, что произошло за то время, пока мы с ней не виделись. Вот! Добавился новый музыкальный альбом и еще одна фотография ее совершенной фигуры в неглиже на фоне ослепительной средиземноморской зелени. Маме сорок пять, а она выкладывает в Сеть такие откровенные картинки! Иногда мне кажется, что это хорошо, что мама ушла от нас с отцом к своему юному итальянскому другу, все равно она никогда не любила ни меня, ни папу. Но все же мне как-то спокойнее знать, что где-то там, далеко-далеко, в прекрасной солнечной Италии, есть она, такая любимая и такая ненавистная моя мама.
– Кораблина! Я к вам обращаюсь!
Я сунула смартфон в карман и посмотрела на главного редактора. Сегодня Олег Иванович выглядел франтом – в белоснежном поло и малиновых брюках. Понятное дело, только вчера вернулся из Вены, потому и смотрится очень по-европейски.
– Вы поняли задание?
Для того планерки и существуют, чтобы стимулировать и озадачивать. Каждый понедельник мы, журналисты издательского дома «Миллениум», собираемся в кабинете главного редактора Полонского и сначала получаем кнуты и пряники за прошедшую неделю, а затем – задания на неделю предстоящую. Нас набивается в роскошный кабинет главреда довольно много, так что некоторым не хватает стульев и приходится стоять, но в этот раз мне удалось занять неплохое сидячее местечко рядом с Романом.
Я особенно ни с кем не контактирую, общаюсь только с Ромой Чащиным из спортивного отдела. Чащин пишет про всевозможных чемпионов и про их тернистые пути к вершинам. Мне же, как правило, достаются культурные мероприятия. Потому, не моргнув глазом, я уверенно сообщила первое, что пришло в голову:
– Я должна осветить открытие выставки в «Артмузе».
По кабинету пронесся ехидный смешок, а Полонский посмотрел на меня долгим пристальным взглядом и сухо попросил:
– Софья Михайловна, задержитесь после планерки, надо кое-что обсудить.
– Как скажете, – потупилась я. И, поймав на себе тревожный взгляд Романа, сделала едва заметный жест рукой – дескать, не беспокойся, никто ничего не узнает.
Дело в том, что я не сплю. Совсем не сплю. В смысле, не могу закрыть глаза, расслабиться и прогрузиться в сладостное небытие со всеми вытекающими последствиями – с захватывающими сновидениями и утренним пробуждением отдохнувшей и посвежевшей. И только при помощи барбитуратов, которые мне поставляет Роман, я имею возможность хоть немного отключиться. Смешно, правда? Здоровяк Чащин, кровь с молоком – и барбитураты. Пропагандист здорового образа жизни, певец спортивной славы и – толкает в редакции колеса.
Хотя, быть может, в этом как раз таки есть своя извращенная логика? Так сказать, потребность действовать от противного? А может, это вообще каким-то хитрым образом тесно связанные между собой звенья одной цепи? Хотя какое мне до всего этого дело, когда во рту стоит специфический вкус только что принятой таблетки, а по телу разливается блаженное расслабляющее тепло? Меня тронули за плечо, и я, обернувшись, прогнала сонную одурь, в последнее время сделавшуюся моим привычным состоянием. В кабинете было пусто – похоже, уже все разошлись, а я и не заметила. Только главный редактор стоял рядом со столом и сверху вниз вопросительно смотрел на меня. Полонский по-отечески провел по моей голове узкой холеной рукой и спросил:
– Соня, что с вами?
Губы его шевелились на чисто выбритом лице, как два бледных червяка. Я представила, как давлю их каблуком, и испытала что-то вроде радости.
– В смысле? – протянула я, запрокинув голову и с извращенным интересом рассматривая главного. Он никогда мне не нравился. Смазливый, гладкий, какой-то весь целлулоидный, как Кен, друг Барби.
– В прямом, – проговорили червяки над мужественным, с ямочкой, подбородком. – Вы снова выпадаете из реальности. Ну скажите, какая «Артмуза», когда речь шла об «Артплее»?
– Непринципиально, – дернула я плечом. – «Артплей» так «Артплей».
Полонский улыбнулся так, словно одарил меня конфетой. И насмешливо произнес:
– Что-то не слышу энтузиазма в голосе!
– А чему радоваться? Сегодня «Артплей», завтра – «Артмуза», послезавтра – еще какая-нибудь «арт»-ерунда. Разницы никакой. Во всех этих новомодных кластерах устраиваются так называемые арт-проекты, однообразные до ужаса. Тоска. Хоть вешайся.
Главный поскреб подбородок мизинцем и с видом доброго дяденьки, разговаривающего с плачущим ребенком, присел передо мной на корточки.
– Слушайте, Соня, а давайте я отправлю вас в командировку! Прямо с завтрашнего дня. Смените обстановку, развеетесь.
– Я не могу, – с трудом выдавила я из себя.
– Не можете что?
– Не могу уехать.
Шеф выглядел удивленным.
– А в чем проблема?
– Я должна купить запас продуктов. Для родных.
– Само собой, сначала вы позаботитесь о родных, потом все остальное. Отложим наш разговор до завтра, – вежливо улыбнулся Полонский. И великодушно добавил: – Вы же отлично пишете! Нельзя зарывать такой талант в стылой питерской земле.
– Спасибо, Олег Иванович, тронута вашей заботой, но думаю, что лучше мне остаться в городе. Для всех лучше, – проговорила я, поднимаясь перед ним, сидящим на корточках, в полный рост. Одернула юбку, поправила чулок и уточнила, делая шаг к дверям: – Я могу идти?
– Идите, Софья Михайловна, – вяло махнул он рукой, и в голосе его прозвучало отчаяние от невозможности что-либо изменить.
Лавируя между расставленными вкривь и вкось стульями, я прошла через кабинет и толкнула приоткрытую дверь. В коридоре томился у окна здоровяк Чащин. При виде меня он шагнул навстречу и шепотом осведомился:
– Ну что, Сонь? Чего он от тебя хотел?
– В ссылку отправляет, – хмыкнула я. – Думает покончить со мной раз и навсегда. Чтобы глаза не мозолила.
Рома присвистнул, сунул руки в карманы коротких, узких, невероятно стильных штанов и, качаясь с пятки на мысок, неодобрительно протянул:
– Да ладно! Куда хоть гонит-то?
– Пока еще не решил.
Приятель кинул на меня сочувственный взгляд и нарочито веселым голосом, каким обыкновенно разговаривают со смертельно больными, предложил:
– Сонька, айда в макдачную, вкусить вредной пищи!
– Никак не пойму, Чащин, как в тебе уживается любовь к колесам, холестериновым забегаловкам и черный пояс по карате.
– Легко, – усмехнулся он, подхватывая меня за талию и устремляясь к лифту.
Домой я попала ближе к полуночи. «Макдоналдс», в который мы пошли, внезапно оказался рядом с домом Чащина, и Рома уговорил зайти к нему попить чайку. И я подумала – отчего бы не заглянуть к приятному юноше? И вот теперь, в первом часу ночи, стараясь не греметь ключами, я осторожно открывала дверь своей квартиры. Потянула на себя тяжелую дверную створку, шагнула в темную прихожую и нос к носу столкнулась с Жанной.
Кузина по отцовской линии стояла, уперев руки в полные бока, и скептически взирала на мое деликатное возвращение домой. Очки ее угрожающе поблескивали, не знавшие помады губы кривила скептическая усмешка. Жанна приехала в гости из Орла на пару дней и гостит уже не помню сколько месяцев. Обжилась, завела подруг-единомышленниц – таких же феминисток, как и она сама, и даже ухитрилась прославиться как популярная блогерша. На просторах интернета она известна как Жанна Жесть, или Орлянская Дева.
Ее позиция предельно проста – максимальная свобода женщинам, ибо общество устроено так, что мужчинам можно все, а нам – ничего. Вина общества в том, что приучило нас, женщин, носить неудобные наряды и испытывать дискомфорт, дабы порадовать внешним видом мужчин. Жанна называет это женской гендерной социализацией и всячески с нею борется. В принципе, я не против пребывания Жанны у нас – квартира огромная, в самом центре, в большом старинном доме. Однако тотальный контроль и давление со стороны кузины начинают изрядно надоедать.
– И где ты, Сонечка, пропадала до часу ночи? – бесцеремонно осведомилась Орлянская Дева.
– На работе была, – независимо буркнула я, кидая сумку на подзеркальник.
– Хватит заливать! – сердито оборвала кузина. – Ну, и как? Удобно ходить разодетой, как кукла-дегенератка? В туфельках на шпильках, чулочках и узенькой юбочке? А эта твоя кофточка с идиотским вырезом до пупа? Для чего она? Чтобы выставить юные перси на всеобщее обозрение?
– Это редакционный дресс-код, – оправдывалась я, – Полонский требует от сотрудниц по понедельникам являться одетыми в офисном стиле.
– By the way[10], одеваться и краситься ради того, чтобы потакать мужчинам, – триумф объективации[11], – назидательно сообщила Жанна.
Как по мне, так это на редкость глупая привычка – вставлять в речь английские фразы и выражения, но Жанне, должно быть, кажется, что так она приближается к свободной и очень феминизированной Европе. И, глядя, как я с наслаждением разуваюсь, Орлянская Дева неумолимо продолжила:
– Полагаю, ты не можешь не знать, что узкие туфли на шпильке уродуют ноги, а тугие пояса вызывают изофагит желудка.
– Как хочу, так и хожу, – огрызнулась я.
Жанна тут же сменила тактику и ласково затянула:
– Я уважаю твой выбор, но ты должна понимать, что этот выбор тебе навязан обществом. Такой уж тебя воспитали, внушили, что девочка должна носить розовые юбки, а мальчики – голубые штаны. Пошли ты, Сонька, к черту эти бьюти-практики! Look at me![12] При росте сто семьдесят сантиметров я вешу восемьдесят кило, потому что люблю вкусно покушать и ненавижу тренажерные залы. С какой такой стати я должна истязать себя? Только потому, что кому-то не нравится мое тело? И лифчик я не ношу из принципа, ибо он сковывает движения. Почему мы, женщины, должны испытывать дискомфорт?
Она задрала растянутую футболку и похлопала себя по плотному животу.
– Пусть нас любят такими, какие мы есть! Мое тело – мое дело!
– Жанночка, пропусти меня в спальню! – взмолилась я. – Можно я уже переоденусь? Прилечь очень хочется.
Кузина торжествовала. Поправив указательным пальцем очки на переносице, она с демонстративным сочувствием выдохнула:
– Что, не есть комфортненько валяться на кровати в такой вот кофточке? Грудь вываливается? Чулочки дорогущие жалко порвать? Ну и на черта такие трудности, answer![13] Ты должна быть ценна для мужчины сама по себе, а не подвязками и духами. Футболка, джинсы, кроссовки – вот одежда нормального современного человека. Причем, замечу, вид одежды не зависит от формы гениталий. Ладно, иди, жертва сексуальной тирании, переоденься и поешь. Дядя Миша плов приготовил.
Дядей Мишей Жанна зовет моего папку. Папа военспец, много лет провел в далеких командировках, в детстве я его почти не видела, растила меня мама. Когда же приезжал, я не слезала с его рук, таскала с собой гулять, в кино, на каток, в бассейн, в музеи, на симфонические концерты, к учителям и преподавателям, ревела и требовала, чтобы папка перестал уже уезжать и жил дома. И вот мой папа вышел на пенсию и плотно осел в нашей уютной квартире. Настолько плотно, что его на улицу и калачом не выманишь.
У нас в семье он по хозяйству. Само собой, в свободное от просмотра фильмов и спортивных занятий время – в его комнате оборудован спортивный зал с боксерской грушей, тренажерами и зеркалами по стенам, а в гостиной имеется домашний кинотеатр. Пока наша феминистка торчит в интернете, размещая мужененавистнические посты, отец с удовольствием хлопочет по дому, готовит, прибирает и возится с Катюней, добирая теплоту и нежность, которую недополучил, пропадая в своих командировках, когда я была маленькая.
Теперь о Катюне. Ей пять лет, и она очаровательна. Катюню привела к нам жить Орлянскакя Дева, кратко поставив в известность, что мать малышки – ее подруга-феминистка, страдающая затянувшейся послеродовой депрессией. Также сказала, что в этом болезненном состоянии мать девочки винит своего мужа и, собственно, Катюню. Поэтому малышке лучше побыть в отдалении от приболевшей родительницы, чтобы дать возможность оправиться и пережить трудные времена. Папа ужасно обрадовался, я тоже была не против. Так Катюня поселилась в моей бывшей детской.
Девочка смотрит с папой кино, играет с моими игрушками и, невзирая на наличие уютной детской кроватки, все равно спит в том же самом платяном шкафу, в котором когда-то спала и я. Не подумайте, что я забиралась в шкаф всегда. Нет, не всегда, а только тогда, когда к маме приходили разные мужчины, а папа был далеко-далеко и не мог их выгнать. Тогда я пряталась в шкафу и плакала, умоляя их уйти, а мама запирала меня в моей комнате и не позволяла несколько дней выходить. И теперь она где-то на юге Италии, а я изучаю ее страничку в интернете, радуясь, что она просто есть, и все.
Это моя семья. Мы живем очень дружно и камерно, и нам никто не нужен.
* * *
Бар «Вторая древнейшая» на Васильевском острове соответствовал названию, ибо представительницы «первой древнейшей» профессии – проститутки – в заведение наведывались редко, зато журналистов было хоть отбавляй. Неприметный снаружи, кабачок постоянно под завязку заполнялся пишущей, снимающей и выкладывающей в интернет новостные блоки братией, снующей от отгороженных перегородками диванчиков к барной стойке и обратно. К барной стойке посетители двигались с пустыми руками, к столикам возвращались с напитками. Заведение считалось демократичным, собирались здесь только свои, и редко кто дожидался загнанную официантку, предпочитая самообслуживание.
За одной из перегородок расположились два очень непохожих друг на друга клиента. Олег Полонский был хорошо выбрит, отлично подстрижен, одет в идеально сидящие брюки «Bognar» и рубашку того же солидного бренда. Его длинноволосый приятель – Сергей Меркурьев – сидел на диванчике, кинув рядом с собой сетчатую, со щитками, мотоциклетную куртку. Также на диване рядом с его рюкзаком краснел шлем от мотоцикла, окончательно отметая сомнения – если они у кого-либо еще оставались – о способе передвижения руководителя одного из отделов пресс-службы аппарата управделами президента. Налив в стакан минералки и залпом осушив его, Меркурьев расстегнул рюкзак и вынул синюю папку.
– Ты просил – я сделал, – пятерней зачесывая назад непокорную челку, проговорил он, протягивая папку Полонскому. – Здесь все: отчеты, выписки, свидетельские показания. Целое досье на Софью Кораблину.
– Спасибо, Сережа, – откликнулся главный редактор «Миллениума», вынимая из кармана брюк плотно набитый конверт. Положил конверт на стол и придвинул к приятелю. – Это за работу.
– Да ты что! – возмутился Меркурьев. – Обидеть меня хочешь?
Полонский отпил минералки и сдержанно пояснил:
– Ты ведь тратился на взятки, добывая информацию.
– Да перестань, какие там взятки, – широко улыбнулся Сергей. И со значением понизил голос, округляя подернутые поволокой выразительные глаза: – Личные контакты, пара шоколадок и один-единственный ни к чему не обязывающий поход в кино. Уверяю тебя, Олежек, это меня не сильно разорило.
Полонский склонил к плечу зачесанную на идеальный пробор голову и, убирая деньги обратно в пиджак, без выражения проговорил:
– Как скажешь, Сережа. Буду должен. Понадобится помощь – обращайся. Хотя смешно – какая от меня помощь? – Полонский невесело усмехнулся. – Впрочем, могу твое фото на обложке какого-нибудь глянца разместить. Скажем, как тебе «Звезды эпохи»?
– Не, фото не надо, моя физиономия не так хороша, чтобы повысить продажи твоего глянца.
– Не хочешь твое, могу фото Веденеевой разместить.
– Не, ее тем более не надо, – отрицательно мотнул челкой Меркурьев. – И так прохода мне не дает, а если респект Галине оказать, вообще невесть что о себе возомнит. Лучше свести общение с ней к минимуму. Встречаться исключительно по работе. Черт! Как вспомню о работе – страшно становится. Полный завал. Мне в Москву надо срочно выбраться и в Женеву. Тоже срочно. И в Бежецк. Некогда, совершенно некогда. Одновременно надо оказаться в трех местах. Что я, волшебник? Я сначала планировал попросить Веденееву съездить с дедом вместо меня в Бежецк, а потом передумал. Только попроси о чем-нибудь, от нее потом не отделаешься.
К их столику с подносом торопливо приблизился лично владелец заведения, и мужчины замолчали, давая ему возможность поставить на стол две чашки кофе. Несмотря на демократичность заведения, сидевшие за дальней перегородкой клиенты были слишком важными персонами, чтобы хозяин «Второй древнейшей» доверил их обслуживание нерасторопной официантке.
– А может, зря ты с ней так? – проговорил Полонский, придвигая к себе блюдце, беря чашку и делая первый глоток. – Галка девушка породистая. Присмотрелся бы к ней, Сереж. Может, замуж бы взял.
– Слушай, Олежек, заканчивай меня сватать, – попивая обжигающий кофе маленькими глотками, поморщился Меркурьев. – Ты с Ириной развелся и перекрестился. А меня в когти дьяволу толкаешь. Мне Симы на всю оставшуюся жизнь хватит. Мы с ней разбежались, а до сих пор дохнуть не дает. Сам ведь знаешь, с отцом ее ношусь как с писаной торбой. Старик дурит – капризничает, а я только в пояс кланяюсь. Как же! Академик Граб! Сам себя ненавижу, а ничего поделать не могу, ибо многим ему обязан. Зато теперь я научен горьким опытом. Больше никогда не женюсь.
– А я, Сереж, опять жениться собираюсь.
– Да ладно! – Меркурьев недоверчиво вскинул брови. – На ком же?
– На ней. На Соне Кораблиной.
Голос Полонского дрогнул, лицо покрылось стыдливым румянцем.
– Не сейчас, конечно, – смущенно добавил он. – Со временем.
– А Ирка как? Глаза не выцарапает? – приятель заинтересованно подался вперед. – Бывшие жены, они знаешь какие злопамятные? Меня Серафима до сих пор на коротком поводке держит, хотя давным-давно свалила за рубеж и превосходно себя чувствует. А я должен присматривать за ее отцом, как будто других забот у меня нет.
– А ведь тебе весь курс завидовал, когда ты дочь самого академика Граба под венец повел. Ты тоже, помнится, радовался.
– Дурак был, вот и радовался, – Меркурьев отодвинул пустую чашку и расслабленно откинулся на спинку дивана, закинув руки за голову. – За Симкой весь универ бегал, а она меня выбрала. А потом такой змеей оказалась – мама дорогая. Я как диссертацию под руководством Викентия Павловича защитил, сразу охладел к Серафиме Викентьевне.
– Сплошь и рядом такое бывает, – сухо кивнул Олег.
– Сам все понимаешь, – усмехнулся Меркурьев. – В общем, с Симой, получается, мы расстались, а старика я бросить не могу. Душа за него болит – все-таки девяносто два года академику.
– Да, возраст. И как его самочувствие?
– Бодр и свеж и рвется в бой. Видит слабо, а в остальном вполне сохранен. Презентует, где только может, свою книгу. На гумилевские чтения в Бежецк собирается, и Сима требует, чтобы я ехал вместе с ним и глаз с него не спускал. А когда мне за стариком присматривать? Мне собой заняться некогда. В тренажерном зале уже месяц не появлялся, в бассейне полгода не был. Бывшая жена, а так за горло взяла – не дохнуть. А Ирина дама не вредная, не станет тебе руки выкручивать.
– Да, Ира порядочная. Честно тебе скажу, я от нее только из-за Сони ушел. Помнишь, как я переживал, что детей у нас с Иркой нет? А теперь понял, что Господь нам специально детей не дал, чтобы мы могли разойтись без особых сожалений. Я, когда Соню увидел, поговорил с ней, понял – или она, или никто. Моя женщина. И дети у нас с ней будут. И все будет. Не сейчас, конечно. Пусть пройдет время.
Меркурьев неожиданно подался вперед, облокотившись локтями на стол, и азартно проговорил:
– Слушай, Олег, а давай твою Соню на недельку устроим помощницей к академику Грабу? Пусть съездит со стариком в Бежецк. Ну, никак у меня поехать не получается. А Сима напирает, требует, чтобы отца ее не бросал ни в коем случае. Ты же знаешь, как Викентий Палыч к людям относится. Мало кто может найти с ним общий язык. А хорошенькая девушка всегда имеет массу преимуществ.
По лицу Полонского было заметно, что идея ему не нравится.
– Может, все-таки Веденееву попросишь? – недовольно протянул он.
– Да ты что, Олежек! – рассмеялся Сергей. – Дед таких, как Веденеева, на дух не переносит. Помнишь, как Машку Савельеву с факультета культурологии третировал? И глупа-то, и вульгарна, и пробы на ней ставить негде. А Соня девушка приличная, не вертихвостка, старик таких одобряет.
– Куда нужно ехать?
– Да говорю же, в Бежецк. Я представлю ее академику как литературного секретаря с обязанностями сиделки. Ну, там, рубашку помочь сменить, проследить, чтобы всегда у него было свежее белье и отутюженный костюм. И, само собой, записывать все, что Викентий Павлович надиктует, коль найдет вдохновение.
– Ну, не знаю, – продолжал сомневаться главный редактор. – Я хотел Софью взять с собой в Латвию на ежегодный фестиваль сыров. Так сказать, пообщаться в неформальной обстановке. Выезжаем завтра, утренним поездом. Я и билеты заказал.
– Не рано ли? Может испугаться, если станешь форсировать события.
– А может, ты и прав, – задумчиво протянул Полонский. – Пусть для начала Соня поработает с академиком Грабом, глядишь, представится случай поболтать с ней о старике, а там и до неформальной обстановки на Рижском взморье очередь дойдет. Ладно, Сереж. Считай, договорились.
Меркурьев широко улыбнулся, перегнулся через стол и хлопнул приятеля по плечу.
– Спасибо, Олежек, очень выручил. Теперь главное, чтобы твоя красавица согласилась.
– А куда она денется? – пожал плечами Полонский. – Сам знаешь, у журналистов не принято обсуждать задание начальства. Только я бы на твоем месте особенно не обольщался насчет того, что Соня сработается с Грабом – старик найдет к чему придраться.
– Характер у моего бывшего тестя не сахар, я давно ко всему готов. Но попытка – не пытка. Завтра часикам к двенадцати пусть Кораблина подъедет к дому Викентия Павловича, я познакомлю Соню с подопечным и введу в курс дела. Помнишь, где живет Граб?
– Скинь адрес по ватсапу. Только ты ее обязательно встреть и проводи.
– Да не волнуйся ты за свою Соню, ничего с ней не случится.
– Все, Сережа, – поднялся из-за стола Полонский. – Я пошел. Еще раз спасибо за информацию.
– Всегда пожалуйста, обращайтесь, если что, – привстав и поклонившись, дурашливо откликнулся Меркурьев.
И, прищурившись, пристально посмотрел в спину удаляющемуся другу. Дождавшись, когда главный редактор издательского дома выйдет из кафе, пиарщик вынул смартфон и набрал нужный номер.
– Добрый вечер, Андрей Андреевич, это Сергей. Наша договоренность остается в силе. Завтра я подъеду к вам в архив и передам половину оговоренной суммы. Вторую часть денег получите сразу же после приезда академика в Бежецк.
