Мария Шкатулова
Убийство в Озерках
Накануне, как всегда, немного поспорили: одни говорили, что не годится отмечать католическое Рождество в православной стране, другие – что не надо отделяться от цивилизованного мира и что, в конце концов, Рождество празднуется в стране изучаемого языка и преподавателям не грех его отметить. Вскоре на стенах кафедры появились бумажные гирлянды, на столе у Ирмы Петровны, заведующей кафедрой, – крошечная елка, украшенная мишурой, а в графине на подоконнике – даже веточка остролиста, привезенная Джоном Эштоном, англичанином, работавшим у них по обмену.
Все собрались к двум часам. На столах, аккуратно застеленных бумажными салфетками, стояли тарелки с бутербродами и пирожными и несколько бутылок шампанского. Ирма Петровна, взяв в руки пластиковый стаканчик, произнесла краткий спич по-английски, в котором поздравила коллег с Рождеством и выразила надежду, что предстоящая сессия пройдет как всегда успешно, а знание иностранных языков будет и впредь способствовать укреплению связей между народами. Выпили шампанского, поздравили Джона, который, принимая поздравления, все время пытался что-то сказать по-русски, и у него это никак не получалось, и, когда за окном стало совсем темно, Нина заторопилась домой.
Шел снег. Нина решила, что по случаю Рождества может чем-то побаловать себя, и, зайдя в гастроном, купила авокадо, креветки, нарезанную тонкими кусочками семгу и крошечный круглый тортик, украшенный тертым кокосом и тропическими фруктами. К тому же дома ее ждала бутылка французского вина, купленная еще накануне, и кем-то подаренная коробка английского чая.
Нина вошла в подъезд, стряхнула с себя снег, достала из сумочки ключи, вспомнила, что уже несколько дней не заглядывала в почтовый ящик и что от отца к Новому году вполне могло быть письмо.
Она вытащила целый ворох рекламных изданий и газет и принялась внимательно разбирать их, чтобы не пропустить конверт или открытку, как вдруг с площадки первого этажа до нее донесся то ли вздох, то ли стон. Она прислушалась, но в подъезде было тихо. «Показалось», – подумала она и, не обнаружив письма, выбросила всю кипу в картонную коробку. Поднялась на площадку, повернула налево, к своей двери, вставила ключ в замочную скважину, и тут ей снова послышался какой-то посторонний звук. Она резко повернула голову: около лифта никого не было, но часть площадки, расположенная под первым пролетом лестницы, была ей не видна. Она снова прислушалась: было тихо, но ей показалось, что она различает слабый запах винного перегара. «Там кто- то есть», – подумала она и быстро вставила ключ в замочную скважину.
Когда дверь в квартиру была открыта, ей было уже не так страшно, и она решилась заглянуть под лестницу.
Несколько лет назад кто-то из жильцов построил там что-то вроде кладовки для хранения старых автомобильных покрышек, канистр из-под бензина и прочего автомобильного хлама, который жена не разрешала держать в квартире. Год или два назад жилец переехал, и оставшуюся безхозной кладовку разломали, но не до конца: уцелела часть дощатой перегородки, отделявшей закуток под лестницей от отрытой части площадки. В этом-то закутке, почти в темноте, и сидел, подложив под себя большие листы картона и распространяя запах винного перегара, немолодой мужчина. Увидев его, Нина не испугалась, только чуть-чуть вздрогнула, встретившись с ним взглядом, и сразу же отошла, разумеется, не сказав ни слова. «Какое мне дело, пусть себе сидит где хочет», – подумала она и вернулась в квартиру, где, задрав хвост и недоумевая, куда исчезла хозяйка, мыкался Вася.
Дома было тепло и приятно пахло елкой, мандаринами и ароматическими свечами. Свет за окнами был совершенно синим, и Нина не стала включать торшер, а зажгла елочную гирлянду, переоделась и отправилась в кухню, чтобы что-нибудь приготовить Васе и себе.
Когда лангет поджарился, Нина положила его на тарелку, добавила немного брусники, которую любила в качестве гарнира, и несколько кусочков авокадо; на другую выложила семгу и креветки с майонезом и, поставив все это на поднос вместе с бокалом вина, понесла в комнату.
Васю она всегда кормила первым и на этот раз, решив, что он тоже имеет право на свою долю праздника, угостила его семгой. Когда Вася был сыт, можно было подумать и о себе: Нина, уютно устроившись в кресле и налив себе полный бокал вина, нацепила на вилку маленький кусочек авокадо. И в ту же минуту вспомнила о бомже. «Он, наверное, голодный», – подумала она и положила авокадо на тарелку, так и не попробовав. Настроение было испорчено. «Какого черта его сюда принесло!» – подумала она и включила телевизор, чтобы отвлечься.
Показывали Нью-Йорк, огромную елку, улыбающегося Санта-Клауса в красном колпачке, с кудрявой белой бородой и розовыми щеками и куда-то спешащих веселых людей. «Надо дать ему поесть, – подумала Нина. – Ведь сегодня Рождество».
Она снова отправилась в кухню и, открыв холодильник, задумалась. «Что же мне ему дать? Я поджарила последний кусок мяса, и, кроме семги и креветок, у меня ничего нет. Кормить бомжа семгой? Не слишком ли? С другой стороны, угощаю же я семгой своего кота, и ничего. А бомж – все-таки человек…» И Нина сделала несколько бутербродов с семгой, намазав каждый кусок хлеба толстым слоем сливочного масла.
Он сидел под лестницей на месте сломанной кладовки, и она едва различала в темноте его лицо. Видны были его руки в шерстяных перчатках с отрезанными пальцами и краешек короткой темной бороды с проседью. Она протянула ему сверток и сказала: «Вот, это вам. Поешьте!» Бомж не пошевелился. Нина повторила: «Возьмите, это бутерброды. Обычные бутерброды». И, когда он протянул руку, чтобы взять сверток, Нина инстинктивно отдернула свою, чтобы не прикоснуться к нему.
* * *
Она вспомнила о нем на следующий день, когда, вернувшись из театра, остановилась у почтовых ящиков. «Надо надеяться, он ушел?» – подумала она и, поднявшись на площадку, заглянула под лестницу. Увидев бомжа на прежнем месте, сказала себе: «Так мне и надо!» – и в тот вечер ей снова пришлось вынести ему поесть.
Прошло еще несколько дней, и, когда оказалось, что он никуда не собирается уходить с насиженного места, Нина с раздражением подумала, что теперь ей придется его кормить. «Что значит “придется”? – спорила она сама с собой. – Разве я обязана?» – «Теперь обязана», – отвечал ей внутренний голос. «Это еще почему?» – «Потому что всякая инициатива наказуема: не надо было начинать».
«В самом деле, – думала Нина, – он ведь, наверное, уже привык? Да и со мной, в сущности, ничего не случится, если я раз в день дам ему поесть. Вот только чем я буду его кормить?»
Готовить для себя она не любила, да и ела она мало: обедала, как правило, в институтской столовой, а на выходные варила себе в маленькой кастрюльке какой-нибудь легкий супчик и вполне обходилась небольшим кусочком рыбы или курицы с салатом из свежих овощей на второе. «Не могу же я кормить его помидорами по двести рублей и куриным филе», – думала она, раздражаясь.
Кроме того, было совершенно ясно, что накормить его крошечными порциями, которые она готовила для себя, все равно невозможно, и Нина решила, что будет варить для него суп, настоящий «мужской» суп, с мясом, крупой и картофелем. Она достала из кухонного стола двухлитровую кастрюлю, которой никогда не пользовалась, купила в магазине большую суповую кость, перловку, специи, каких-то овощей и в тот же день сварила густой, сытный суп. Суп получился таким вкусным, что даже Вася, когда запах достиг его розового носа, явился в кухню и, задрав хвост, принялся вертеться у нее под ногами.
* * *
Возмущению Марго, когда она узнала о бомже, не было предела.
– Ты с ума сошла! – кричала она. – Ты внушала мне, что собираешься всю жизнь обходиться без мужчин, что они тебя чем-то там не устраивают. А сама завела себе какого-то грязного бомжа.
– Что значит – «завела»? Он сам завелся, как таракан, – пыталась отшутиться Нина. – И потом, что же мне, оставить его умирать с голоду?
– Да какое тебе дело: умрет этот паразит или нет? И нечего на меня так смотреть! Ты крутишься как белка, чтобы его накормить, а он устроился себе и пользует тебя как хочет.
Нина не спорила: она знала, что спорить с Марго бесполезно, и продолжала делать свое дело. Впрочем, иногда, особенно если сильно уставала, она злилась и говорила себе: «Что же мне теперь – всю жизнь его кормить? Лучше бы я завела собаку».
Один раз, когда кончилась крупа, а идти в магазин особенно не хотелось, она в сердцах бросила: «О Господи, хоть бы кто-нибудь выгнал его отсюда!» Правда, потом в таких случаях ей всегда становилось стыдно, и она к обычной порции супа добавляла что-нибудь сладкое: например, полплитки шоколада или кусок своего фирменного яблочного пирога.
3
Наступил март, но вместо давно ожидаемого тепла снова ударили морозы. «Ничего, это уже, надо надеяться, последние», – говорила себе Нина и надевала шубу и шерстяную шаль.
По случаю Восьмого марта Марго устроила вечеринку для коллег по кафедре, и Нина вернулась домой в одиннадцатом часу еле живая от усталости. Первым делом надо было покормить Васю, который собирался на ночную прогулку, а потом отнести миску супа бомжу.
В подъезде было холодно, и Нина подумала, что этой ночью под лестницей ему придется несладко.
– Добрый вечер, – сказала она, протягивая ему миску, – Вот ваш суп.
– Спасибо, – ответил бомж и громко чихнул.
– Вы нездоровы? – спросила Нина.
– Пройдет, – сказал бомж. Голос у него был совершенно больной.
– Вы больны, – повторила она утвердительно. – Сейчас я принесу вам лекарство.
Она вернулась в квартиру, достала из аптечки пакетик с каким-то французским порошком, который держала дома на всякий случай, потому что – тьфу, тьфу! – сама никогда не болела, растворила его в чашке кипятка и вынесла на лестницу.
– Вот, выпейте. Если у вас температура, это поможет.
– Спасибо, – ответил бомж, взял чашку, и Нина почувствовала, что от его рук так и пышет жаром.
Она уже лежала в постели, намазав кремом лицо и блаженно вытянув ноги, когда услышала на площадке истерический собачий лай и громкие голоса. Она прислушалась и довольно быстро различила голос одного из жильцов. Это был малосимпатичный и ужасно склочный пенсионер, который вечно чего-то требовал на собраниях кооператива, вечно ввязывался в скандальные истории и, гуляя около дома со своим пуделем, всегда покрикивал на других собак и их хозяев.
«У вас сука? Кобель? – кричал он издали. – Уберите его! Уберите немедленно!» И размахивал палкой. А так как Нина у себя в комнате почти всегда держала окно приоткрытым, он без конца будил ее, потому что у него к тому же была странная привычка постоянно разговаривать со своей собакой. «Джули, Джули, Джули, Джули! – Доносилось до нее из-под балкона в семь утра. – Иди сюда, девочка моя, иди, иди, иди, моя хорошая! С собачкой хочешь поиграть? Ну, поиграй, поиграй! У вас девочка? Мальчик?..
Джули, Джули, Джули, Джули! Фу! Пойдем, Джуленька, пойдем, маленькая, это нам нельзя».
«О Господи, – думала Нина, окончательно просыпаясь. – Ему что, тоже нельзя?» Она терпеть не могла, когда молодые мамаши говорили, например, «Мы пописали», «Мы срыгнули», «Мы поспали», как будто речь шла о каких-то коллективных действиях, а тут еще – «Нам нельзя»?
Нина босиком подбежала к двери, посмотрела в глазок, но различила только спины стоящих на площадке людей.
– Убирайтесь отсюда немедленно! – услышала она слегка дребезжащий голос пуделиного хозяина. – Слышите? Иначе я вызову милицию. Вы не имеете права здесь находиться.
Его поддерживали другие голоса, в основном женские, и Нина ясно различила фразу: «Развели здесь бомжатник. Безобразие!» – «Еще небось заразы всякой понатащил, – вторила ей другая, – надо будет продезинфицировать подъезд».
Было совершенно ясно, что в покое его не оставят. В другой момент Нина, может быть, и не стала бы в это вмешиваться, но сейчас, когда он болен и на улице пятнадцатиградусный мороз и пронизывающий ветер, а идти ему совершенно некуда, потому что двери соседних домов наглухо закрыты кодовыми замками…
И Нина бросилась одеваться. «Что он им сделал? Чем помешал? – возмущалась она, впопыхах натягивая на себя одежду, – Сидел себе тихо, никого не трогал, не шумел, не безобразничал, даже, кажется, не пил. Что же они к нему привязались?»
Когда она вышла из квартиры, ни на площадке, ни под лестницей его уже не было. Она сорвала с вешалки шубу и бросилась на улицу.
Он успел отойти на сотню метров: было видно, что он идет с трудом, покачиваясь то ли от порывов ветра, то ли от слабости.
– Подождите! – крикнула Нина и бросилась вдогонку.
Ледяной ветер швырял ей в лицо колючую снежную пыль.
Бомж остановился. Пальто его было распахнуто, ветер трепал шерстяной вязаный шарф, и Нина отчетливо слышала, как хлопает от ветра уголок его пластиковой сумки.
– Пойдемте ко мне, я устрою вас у себя. Вы не можете оставаться на таком морозе: у вас температура.
Он дико посмотрел на нее, ничего не ответил и снова повернулся, чтобы идти дальше.
– Послушайте, подождите! – говорила она, стараясь перекричать вой ветра. – Вы не узнаете меня? Я сегодня дала вам лекарство. Я живу на первом этаже, в квартире слева. Пойдемте ко мне, вы хотя бы переночуете, а завтра мы что-нибудь придумаем.
– Зачем это вам?
«А он, оказывается, совсем не такой “паразит”,– мелькнуло у нее в голове. – Мне казалось, что он беззастенчиво “пользует” меня, как говорит Марго, а он, оказывается, гордый и неприступный. Еще уговаривать его приходится».
– Я потом объясню зачем, хорошо? А сейчас – пойдемте, если вы не хотите, чтобы я простудилась на этом ветру.
Она пожалела об этом сразу, как только увидела его на фоне светлых обоев своей прихожей. Он стоял, держа в одной руке свой рюкзак, который успел стащить со спины, в другой – чем-то доверху набитый пластиковый пакет, и беспомощно озирался.
«Черт возьми, возись с ним теперь, и… куда я его дену? В кухню, в комнату?» – думала Нина, которая ужасно боялась нарушить уют и чистоту своего жилища. Но было поздно. Нина вытащила газету и расстелила ее на полу, чтобы он мог поставить свои вещи.
– Раздевайтесь, – сказала она не очень уверенно. Бомж снял пальто, но не повесил его на крючок, а аккуратно свернул и положил на рюкзак.
– Зачем? Есть же вешалка, – сказала Нина с раздражением, которое ей не удалось скрыть, но он не ответил и только сделал едва заметный жест, означающий, что это все равно. Нина не настаивала.
Через полчаса, приняв горячий душ, он спал в кухне на узкой гостевой кушетке, укрытый шелковым ватным одеялом в белоснежном пододеяльнике, а Нина, засунув его вещи в стиральную машину, тщательно вымыв ванну и закрыв на задвижку дверь своей комнаты, сидела в кресле, завернувшись в плед, и старалась понять, как могло случиться, что она влипла в такую ужасную историю. «Неужели я так сентиментальна? – спрашивала она себя. – Или я просто дура? И что мне теперь делать – сидеть так всю ночь и не спать?» Потому что спать, пока у нее на кухне «торчал этот тип», она не могла.
Зачем же она притащила в дом этого несчастного бомжа? Ведь она все равно ничем не может ему помочь. Ну, пробудет он у нее до завтра, и что потом? Потом ему все равно придется уходить и искать какой-нибудь подъезд или чердак, откуда его тоже рано или поздно выгонят, потому что в этом мире никому ни до кого нет дела.
* * *
Зазвонил телефон. В первом часу ночи Марго приспичило спросить, удалась ли ее вечеринка. О бомже Нина, разумеется, ничего не сказала, но проницательная Марго, сразу же почувствовав неладное, спросила:
– Ты не одна?
– Почему? Одна.
– Кого ты хочешь обмануть? Я же слышу: когда ты одна, у тебя совсем другой голос.
– Ну, хорошо, – вздохнула Нина, – потом поговорим.
Когда они встретились на следующий день на кафедре, Марго спросила ее:
– И кто же у тебя был вчера в такую поздноту? Если это, конечно, не секрет?
Нине ужасно не хотелось рассказывать, но деваться было некуда, и она, опуская подробности, сообщила, что произошло. Марго ахнула:
– Ты это серьезно?
– Вполне.
Марго смотрела на нее как на душевнобольную:
– Нет, я не понимаю! Ты шутишь? Или ты просто-напросто сошла с ума? Ты действительно привела его в дом? Этого грязного бомжа, который жил у вас под лестницей?!
– Марго, перестань, прошу тебя…
– То есть как это – перестань? Хочешь, чтобы тебя ограбили? Или, еще того хуже, чтобы он принес в дом какую-нибудь заразу?
Нина хотела ответить, что этот бомж «вовсе не такой», но передумала: «В конце концов, откуда мне знать, какой он?»
– И ты оставила его одного в квартире? – не унималась Маргарита.
– Перестань, Марго, прошу тебя… Я же говорю – он болен. Он бы умер, если бы я оставила его на улице. – Нина оправдывалась, но чем больше она говорила, тем меньше верила собственным словам.
– Да и черт бы с ним! – взрывалась Марго. – Может, он даже хочет умереть, откуда ты знаешь? Может, у него такая цель в жизни? Тебе-то что до этого? Или ты решила стать крупным благотворителем? Тогда устрой у себя в доме ночлежку и пригласи всех бомжей, которые ходят по Москве, – вон их сколько! Сегодня же выгони его, или я приду и сделаю это сама.
«Марго права, – говорила себе Нина, возвращаясь с работы. – Если температуры у него нет, ему придется уйти, ничего не поделаешь. Не могу же я, в самом деле, нянчиться с ним до бесконечности».
Когда она пришла домой, оказалось, что температура была и очень высокая: не могло быть и речи о том, чтобы выбросить его на улицу. Нина приготовила питье, лекарство и, присев на табуретку, чтобы перевести дух, взглянула на него.
Пока он жил под лестницей, в темноте, у нее не было возможности рассмотреть его, впрочем, она и не пыталась: его лицо нисколько ее не интересовало. Сейчас, при свете, ничто не мешало ей присмотреться к нему, тем более что он спал, и Нина с удивлением обнаружила, что у него «когда-то» было интеллигентное лицо: нос с небольшой горбинкой, чистая линия лба, темные и даже довольно длинные ресницы, и только нижняя часть лица была скрыта длинной жесткой щетиной с проседью. «Интересно, чем он занимался, пока не стал тем, чем стал?» – подумала она и равнодушно отвернулась.
* * *
В тот день Нина была так озабочена всем происшедшим, что только к вечеру заметила, что Вася до сих пор не вернулся. «Он, наверное, что-то чувствует и боится, – подумала Нина, с неприязнью покосившись на бомжа. – Что же делать?»
Вася был настоящий боец. Нина иногда брала его с собой в лес, расположенный неподалеку от дома. Она шла по дорожке, а Вася шел сзади в нескольких метрах от нее, совсем как собака. Он шел за ней неуклонно, не обращая внимания на прохожих, которые останавливались возле него, чтобы полюбоваться его красотой, шел с достоинством, медленно переставляя пухлые белые лапы с темными «заплатками». И даже если навстречу ему попадались собаки, а собак или, вернее, хозяев с собаками в лесу всегда было много, он никогда не убегал. Вася останавливался, выгибал спину, при этом шерсть у него на хребте вставала дыбом, и шипел. И весь его вид выражал крайнее отвращение к собачьему запаху и бесцеремонным собачьим манерам и полную готовность защищаться до последнего. Но людей он боялся. Вернее, боялся мужчин, и Нина это знала. И это знание не противоречило ее собственному представлению о сильной половине человечества. Когда в квартире появлялся мужчина, Вася прятался, заслышав в передней его голос, и никакая сила не могла заставить его слезть со стеллажа или показаться из-под дивана, где он чувствовал себя в безопасности. И Нина всегда старалась поскорее отделаться от непрошеного гостя, чтобы не заставлять кота нервничать понапрасну.
Не успела она подумать, что хорошо было бы пойти и поискать его, как Вася собственной персоной появился на балконе. Нина впустила его и с некоторым волнением стала наблюдать за тем, как он себя поведет, учуяв бомжа. Вася, как всегда спокойно, направился в кухню, остановился на пороге, понюхал воздух и подошел к своей миске. «Странно, – подумала Нина, – очевидно, неподвижно лежащий враг ему не страшен?» Однако то, что произошло потом, было еще более удивительно: поев, Вася вспрыгнул на лежащего бомжа и стал устраиваться у него на животе. Нина, онемев от изумления и отчасти от ревности, потому что он никогда таким образом не забирался к ней, наблюдала за тем, как он, устроившись поудобнее и глубоко вздохнув, преспокойно заснул.
К вечеру температура стала подниматься, и, когда ртутный столбик достиг сорока одного градуса, Нина растерялась. Можно было бы, конечно, вызвать «скорую», но тогда ей бы пришлось объяснять, кто он такой и как попал к ней в дом, а ей этого ужасно не хотелось. Кроме того, они вполне могли отказаться забрать его в больницу, потому что ни имени его, ни адреса (если у него и был какой-то адрес) она не знала. Еще больше ее пугала мысль о том, что он разболеется надолго и ей придется терпеть его присутствие не день и не два, как она рассчитывала, а гораздо больше.
Впрочем, пока было совершенно ясно, что его надо лечить. Ей удалось заставить его проглотить еще один порошок и выпить горячее питье, приготовленное из лимона и малинового варенья, баночку которого она всегда варила на зиму. На лоб, чтобы как-то успокоить головную боль, она положила полотенце, смоченное холодной водой. Спать в эту ночь ей почти не пришлось. Он так стонал и метался, что ей приходилось постоянно вскакивать и бежать к нему: ей казалось, что он умирает. Она подогревала питье, приподнимала ему голову и подносила чашку к губам. Больной делал несколько глотков и снова откидывался на подушку, по-прежнему оставаясь в забытьи.
Утром она позвонила в поликлинику и вызвала врача. «Будь что будет», – сказала она себе и, сидя у изголовья больного, которому за ночь, увы, лучше не стало, принялась ждать.
Участковый терапевт Лукьянова, с которой Нина была едва знакома, появилась к трем часам, и оказалось, что с ней вполне можно договориться: за умеренную плату она согласилась осмотреть левого больного.
– Сколько лет? – спросила она, кивнув на бомжа.
– Не знаю, – сказала Нина и покраснела, заметив на себе изумленный взгляд докторши.
– Как это – не знаете? Ну и ну!
Нина стояла рядом, раздумывая, стоит ли ей рассказывать свою историю, и наблюдала за докторшей, с озабоченным видом прикладывавшей фонендоскоп к его груди.
– Плохо дело: у него воспаление легких, – сказала она. – Когда он заболел?
Нина объяснила, как могла, что произошло. Докторша покачала головой.
– Ну вы на себя и натащили… Его же ни одна больница не возьмет! Если бы еще с улицы, может, и взяли бы, а от вас?.. Не знаю, не знаю…
– Что ж, значит, такая судьба, – сказала Нина и мрачно улыбнулась.
Выписав рецепты, докторша ушла и по дороге к очередному больному размышляла о том, на какие немыслимые поступки способна одинокая женщина. «Теперь уже и бомжей стали подбирать»,—думала она, осторожно обходя скользкие участки тротуара и качая головой.
* * *
Так бомж поселился у Нины Савельевой. Болел он тяжело: температуру, если и удавалось немного сбить, то ненадолго, и Нина, когда была дома, почти не отходила от него. Она уставала, нервничала, сердилась – то на себя, то на него, – ругалась с Марго, которая, правда, свою угрозу приехать и выгнать «паразита» не выполняла, но Нину пилила постоянно, не скупясь на всевозможные бранные эпитеты в его адрес.
– Как ты можешь так говорить о нем? – возмущалась Нина.
– Как это я говорю? – удивлялась Марго.
– Как… как о собаке.
– Да он хуже собаки! – взрывалась та. – Ты только представь, какую жизнь он вел, пока не дошел до этого состояния. Ни одна собака не способна вытворять то, что может вытворять человек. Ты задумайся об этом.
Нина отворачивалась и с досадой махала рукой:
– Откуда ты знаешь, что с ним было? Мало ли что он мог пережить?
– Ах, брось, пожалуйста! Тоже мне, как говорится, бином Ньютона: он все пропил, твой красавец, вот и все.
– Ты не можешь этого знать, – упрямо твердила Нина, хотя в глубине души была согласна с Марго. Ведь был же у него когда-то дом, работа, была, возможно, и жена, и даже дети, и где все это теперь? Ведь хорошо известно, что чаще всего именно мужчина бывает виноват в том, что не сложилась семейная жизнь, разве не так?
* * *
Наконец наступил кризис, и на следующий день больной пришел в себя. Правда, к вечеру у него по-прежнему немного поднималась температура, но было ясно, что дело идет на поправку. Нина кормила его крепким мясным бульоном, который готовила специально для него, а он принимал ее ухаживания молча, настороженно приглядываясь к ней.
– Ну вот, слава Богу, скоро вы будете здоровы, – сказала Нина, заметив на себе его вполне осмысленный взгляд, и впервые за эти дни почувствовала настоящее облегчение.
– Я здесь давно? – спросил он.
– Неделю.
– Не может быть! Вы столько времени со мной возитесь… – Он сделал попытку встать.
– Лежите, – сказала Нина, – вам нельзя вставать. У вас была такая температура, что вам надо еще по меньшей мере неделю пролежать в постели. И не возражайте: здесь распоряжаюсь я. Ведь вы, я надеюсь, никуда не торопитесь?
«Ну вот, – подумала Нина, – я и подписала себе приговор. Еще неделю лежать, а потом еще неизвестно сколько сидеть. На моей кухне. Какая же я идиотка! Зачем я навязала его себе на голову? Зачем мне этот дурацкий бомж? Зачем я его уговариваю? И неужели он не уйдет сам и не оставит меня в покое (она чуть не прибавила, «если он порядочный человек»). Неужели я всю жизнь так и буду за ним ухаживать? Неужели я выгнала Вадима и Олега Семеновича только для того, чтобы связаться с этим… деклассированным типом? Марго права, тысячу раз права: я просто-напросто стала старой сентиментальной дурой».
В другие моменты ее начинали обуревать какие- то непонятные страхи: «Что если в один прекрасный день он ограбит меня, а потом будет рассказывать своим знакомым бомжам про идиотку, которая сама же и пустила его в свой дом? И почему я, усталая, прихожу с работы и вместо того, чтобы спокойно отдохнуть, варю какой-то идиотский бульон?»
Или она начинала опасаться, как бы к ней в ее отсутствие не зашла соседка со второго этажа, пожилая дама, с которой она поддерживала приятельские отношения, и не увидела бомжа, тем более что эта соседка тоже подкармливала его в бытность его под лестницей и знала в лицо. «Бог знает, что про меня начнут после этого болтать в доме», – с ужасом думала Нина и, уходя, строжайше просила его никому не открывать.
Глядя на себя в зеркало, Нина с унынием замечала, что подурнела, что с лица у нее не сходит какое- то озабоченное, даже брюзгливое выражение, что ей больше не хочется ни одеваться, ни причесываться, ни даже ходить в театр. А хочется только одного: чтобы он наконец ушел.
Иногда она говорила себе, что во всем виновата сама, что он ни о чем не просил, что она сама позвала его в дом в тот момент, когда он фактически уже ушел, что она даже уговаривала его и, самое интересное, делала это совершенно искренне.
«Просто я устала, – подытоживала она, – я устала от того, что моя жизнь перестала мне принадлежать. Я привыкла жить для себя и сейчас лишний раз убеждаюсь, что была тысячу раз права, когда не вышла замуж ни за одного из своих поклонников: я не создана для того, чтобы жить для другого человека. Я – эгоист».
Иногда она неожиданно ловила себя на том, что ей нравится его лицо, и она, украдкой поглядывая на него, говорила себе: «Если его побрить…» Или, наоборот: «Ему идет борода». Или: «У него хорошее лицо и красивые руки: наверное, когда-то он был интеллигентным человеком. Интересно, кем он был раньше?..»
Спросить его об этом она не могла. В самом деле, как спросишь у человека, кем он был, если он еще жив и вполне не стар? И она не задавала ему вопросов. Более того, она даже не спрашивала, как его зовут, потому что не хотела этого знать: он был для нее никто и должен был остаться никем, человеком без имени, бомжом, и должен был исчезнуть из ее жизни так же, как появился, не оставляя о себе воспоминаний.
Было у нее и еще одно соображение: «Если я спрошу, как его зовут, он еще, не дай бог, что-нибудь подумает, а так – мы не знакомы, и то, что он живет у меня, – еще, как говорится, не повод для знакомства», – думала Нина. Словом, ей казалось, что незнание его имени служит ей защитой. От чего – она и сама не знала.
Он тоже ни о чем ее не спрашивал и почти все время молчал, и только с котом у него установились самые нежные отношения.
– А ведь мы знакомы с этим джентльменом, – сказал он, увидев кота в тот день, когда пришел в себя.
– Знакомы? – удивилась Нина.
– Я имел удовольствие встречаться с ним еще осенью, в подвале, пока его не закрыли.
– Это невероятно, – пробормотала Нина, которая сама не знала, что ее больше потрясло: его обороты речи или факт знакомства с ее недоверчивым котом. – Он никогда раньше не подходил к мужчинам – боялся.
– Вот в чем дело, – проговорил бомж, погладив кота. – Значит, ему, наверное, досталось в жизни…
* * *
В один прекрасный день он наконец ушел. Она сделала уборку, проверила, на месте ли деньги и побрякушки, и устроила себе ванну с пеной и ароматическими добавками. Потом, сидя в белоснежном махровом халате перед телевизором с чашкой чая в руках, с удовольствием подумала, что завтра идет вместе с Марго в гости, потому что давно уже нигде не была, и что наденет наконец свое новое черное платье, купленное еще осенью и ни разу не надеванное. И что когда она вернется домой, ее будет ждать чистая, уютная и, слава Богу, пустая квартира.
И только ночью, вернувшись из гостей и лежа в постели, в темноте, прислушиваясь к тишине в квартире и завываниям весеннего ветра за окном, она вдруг почувствовала, что ей почему-то стало грустно.
Наступил апрель. Она не вспоминала, не думала о нем. Правда, первое время, входя в подъезд, по привычке прислушивалась, иногда даже заглядывала под лестницу, каждый раз с облегчением убеждаясь, что его нет, а с наступлением теплых дней и вовсе забыла о его существовании. И только Вася, как ни странно, иногда напоминал ей о нем. «Ему, наверное, досталось в жизни», – вспоминала она его фразу, когда Вася, едва заслышав в коридоре мужской голос, прятался под диван.
4
С началом сентября зарядил дождь, и от лета остались одни воспоминания. В лужах плавали опавшие листья, а лица прохожих казались такими же унылыми, как низкое осеннее небо. Выйдя из метро, Нина раскрыла зонт и, держа его перед собой как щит, заслонялась не столько от дождя, сколько от внезапных порывов ветра, ударявших в лицо. Подойдя к дому, она сложила зонт и только тогда увидела его: он стоял у самых дверей, под козырьком, прячась от дождя. Несколько секунд она смотрела на него молча, узнавая и не узнавая и пытаясь понять, какие чувства вызывает у нее эта встреча. Что-то изменилось в нем, что-то делало его другим, но она не могла понять – что. То ли загар, то ли коротко подстриженная борода, то ли летняя одежда.
