Мария Шенбрунн-Амор
Месье Террор, мадам Гильотина
Издание подготовлено при участии литературного агентства и школы «Флобериум»
© М. Шенбрунн-Амор, 2022
© ИД «Городец», 2022
* * *
Что успевает почувствовать отрубленная голова?
Никто из казненных уже не расскажет.
Но если якобинский террор продолжится, многие сами узнают эту тайну.
I
– КАЖДЫЙ ДЕНЬ КОГО-НИБУДЬ тащат на эшафот, – надтреснутый, резкий старушечий голос метался по подвалу ломбарда. – Вчера казнили хромого нотариуса Легонье, позавчера – кюре Мулена. Собака де Ла Гройе до сих пор на его пороге лежит.
Очередь безмолвствовала, только шуршали линялые шелка, шаркали ноги в стоптанных ботинках с серебряными пряжками, и вокруг тощей, как ветла, старухи ширилось пустое пространство.
Гражданин в якобинской куртке-карманьоле наставительно пояснил:
– Казнят врагов народа.
Противница революционного правосудия резко повернулась, каркнула:
– Народ себе столько врагов нашел, что друзей скоро не останется!
Окружающие усердно делали вид, что не слышат безумных речей, лишь крепче сжали приготовленные заклады.
Патриот кивнул на очередь:
– Не нужны французской нации такие друзья. Взгляните на себя!
Он был прав: приход парижской церкви Сен-Жерве в квартале Маре населяли люди старорежимные – прежние господа, а ныне никуда не годные ситуайены[1]. В темном душном ломбарде переминались женщины в вытертой парче и выцветшем утрехском бархате, мужчины в траченных молью париках, вытянутых на коленях кюлотах и посеревших шелковых чулках.
Александр Воронин, молодой, выше всех на голову, со сверкающими глазами, в свежей щегольской батистовой блузе и узких панталонах, выглядел среди «бывших» женихом на похоронах. И заклада у него никакого не имелось. Он, как Орфей за Эвридикой, последовал в душный подвал за хорошенькой соседкой, с которой уже неделю искал случая познакомиться. Девушка походила на взбитые сливки, на перламутр ракушки, на искрящийся в солнечных лучах снег. Жила она этажом выше в том же доме на улице дю Барр, в котором недавно поселились Александр и его дядя Василий Евсеевич. На входных дверях по приказу Парижской коммуны висел список жильцов. Из него было ясно, что на чердаке обитала домовладелица Бригитта Планель, ниже – гражданки Франсуаза Турдонне и Габриэль Бланшар, под ними – Воронины, а над подвалом ютились стряпуха Жанетта Дюбуа и истопник Пьер Карбош. Следовательно, очаровательную девушку звали либо Франсуаза, либо Габриэль. Александр уже несколько раз сталкивался с ней, но каждый раз юная соседка оказывалась со старшей компаньонкой, и случая представиться и завязать знакомство никак не выпадало. А сегодня он заметил дам у дверей ломбарда и, не раздумывая, последовал за ними. Это они привели с собой полоумную роялистку, несущую крамольные речи. Теперь старушенция торчала прямо перед Ворониным, норовя выколоть ему глаз обломанным страусиным пером на шляпе, и упорно заслоняла красавицу, ради которой он спустился в это подземелье.
Девушка стояла к нему спиной. Темные волосы свободно падали на плечи, полоски канифасового платья сходились на талии, как стебли цветов у горлышка вазы. Эту талию Александр мог бы двумя ладонями обхватить. Прелестница его не замечала, а когда чуть поворачивала голову, мелькали круглый абрис ее щеки и дрожащие ресницы.
Вклинившаяся меж ними карга продолжала возмущенно трясти всклокоченной головой, увенчанной перекошенной шляпой:
– А все потому, что доносят! А почему бы и не доносить, когда вон этот их Марат каждый день призывает рубить всем головы! Вот негодяи и стараются. Выслеживают, кляузничают, а потом – р-р-раз! – и на эшафот!
Размашистым жестом старуха показала, как падает нож гильотины, при этом пребольно пихнула Александра острым локтем и негодующе уставилась на него.
– Пардон, мадам, – он отступил назад и в свою очередь толкнул стоявшего позади мужчину. Обернулся: – Пардон, ситуайен!
От толчка мужчина потерял равновесие, черный плащ, в который он упорно кутался несмотря на духоту, распахнулся, под ним мелькнул синий мундир национального гвардейца с трехцветной перевязью. Форму солдата революции, похоже, заметили и остальные клиенты ломбарда. Бывшие дамы и господа словно съежились и еще теснее прижались к своим фамильным реликвиям.
Но отчаянная правдолюбица не умолкала:
– Графа де Клермона казнили! Якобы он тайно сочувствовал мученику королю. Спрашивается, с какой это стати графу сочувствовать своему суверену тайно? – Задрала острый подбородок, отчеканила: – Он ему вполне открыто сочувствовал, как всякий истинный дворянин и христианин!
Несколько посетителей выбрались из очереди и поспешно покинули помещение. Лишь одна толстуха в чепце и грязном фартуке шагнула на середину лавки, уперла руки в бока:
– Прошло ваше время! Теперь народ властвует! Кому не нравится – на площадь Революции, под национальную бритву!
Но даже неопровержимый довод санкюлотки[2] – святая Гильотина! – не образумил монархистку, вооруженную безумием и обломком страусиного пера. Старая дама вскинулась боевой кобылой, заслышавшей звуки трубы, при этом едва не оставив Александра без левого глаза.
По счастью, ее перебила спутница очаровательной девушки:
– Мадам де Жовиньи, ваш черед. Прошу вас, сюда.
Скандалистка энергично пробилась к прилавку. На ее продавленной шляпе уныло болталась сикось-накось пристроенная трехцветная кокарда, с апреля ставшая обязательной для всех гражданок. Девушка, за которой следил Александр, потеснилась, пропуская старуху, и наконец-то обернулась. Издалека юная соседка казалась красавицей с картин Буше: высокий лоб, нос с едва заметной горбинкой, округлые щеки. А когда Воронин увидел ее лицо в вершке от себя, у него дух захватило и внутри защемило от невозможности прикоснуться к этому живому чуду. Девушка оказалась единственной и неповторимой. От изгиба ее губ в груди Александра словно орел крыла простер, а в ушах загрохотали барабаны.
– Ваша милость, вы уверены, что он честный человек? – громко допытывалась мадам де Жовиньи у спутницы девушки, с сомнением разглядывая ростовщика.
Очередь дружно уставилась на «ее милость». Та съежилась, тихо прошипела:
– Уверяю вас, мадам, у месье Рюшамбо безупречная репутация, он даст вам наилучшую цену. – Окликнула девушку: – Габриэль!
Габриэль… Очень верное имя, хоть и непривычное для русского уха, зато ангельское, как сама красавица. Значит, если верить списку жильцов, она и есть Габриэль Бланшар. А «ее милость» – Франсуаза Турдонне. Для матери молода, для сестры старовата и внешне на Габриэль вовсе не похожа: невысокая, с мелкими чертами лица, носик вздернутый, живые карие глазки, пепельные волосы вьются короной над высоким лбом. Да и фамилия у нее иная, но обращается с девушкой ласково. Тетка, небось.
Мадам Турдонне склонилась к маленькому окошку в железной решетке, отделявшей хозяина лавки от публики. Александр привстал на цыпочки, пытаясь разглядеть, что дамы сдают в заклад. Ломбардщик вдел в глазницу увеличительное стеклышко, повертел небольшой родовой герб – лазоревый щит из сапфира с тремя алыми башнями из рубинов.
Толстуха в фартуке кивнула на дам:
– Видали, что старорежимные принесли? А еще жалуются, что их преследуют! Мало их преследуют!
Габриэль покраснела, закусила нижнюю губу, «ее милость» сжалась у окошка, словно пытаясь заслонить драгоценность. Одна мадам де Жовиньи обернулась, явно намереваясь всласть поцапаться с санкюлоткой.
Александр быстро выступил вперед и строго спросил сторонницу ужесточения режима:
– Гражданка, вы недовольны тем, как Революционный трибунал делает свою работу?
Толстуха смешалась, отпрянула, потуже затянула грязный фартук на необъятной талии. Мадам Турдонне, не теряя времени, подпихнула госпожу де Жовиньи к прилавку. Дрожащими узловатыми пальцами в драных кружевных перчатках старуха развязала шнурки бархатного мешочка и выудила оттуда несколько драгоценностей. Ломбардщик положил на весы отделанный бриллиантами нательный крест. Приподнял острый нос, пробормотал что-то из-под усов.
– А он меня не обманывает? – бдительно поинтересовалась мадам де Жовиньи. – Этот крест подарил мне покойный Шарль, когда я родила Антуана.
Госпожа Турдонне принялась тихо убеждать ее, к ней присоединилась Габриэль. Наконец склочницу уломали. Ростовщик вынул из ящика конторки несколько ассигнатов, просунул их в окошко.
Мадам де Жовиньи уставилась на бумажные деньги республики, словно на дохлую жабу:
– Что это такое?! Что на это можно купить, по-вашему?
Толстуха не выдержала, высунулась из-за спины Александра, взвизгнула:
– Видали? Ассигнаты ей не нравятся! Наши революционные ассигнаты, между прочим!
Но очередь отводила глаза и отмалчивалась. Покупательная способность ассигнатов таяла весенним снегом, и никто из присутствующих не радовался необходимости обменивать драгоценности на бесполезные бумажки, хоть и напечатанные с повеления Национального Конвента. Девушка с ангельским именем растерянно теребила платок на груди.
Александр шагнул к санкюлотке, грозно предложил:
– Пройдемте-ка со мной, гражданка. Разберемся в трибунале.
Патриотка огляделась, подхватила юбку и поспешно покинула ломбард. Александр крикнул ей в спину:
– Привет и братство!
Старуха с кислым видом инспектировала полученные ассигнаты.
– Мадам, – решился окрыленный победой Александр, – для вас эта сделка весьма выгодна. Ведь ломбардщик позволит вам и выкупить ваши заклады ассигнатами, невзирая на их будущий курс. Не так ли, ситуайен Рюшамбо?
Ростовщик только кисло взглянул на Александра сквозь вставленное в глазницу увеличительное стекло. Но, видимо, старорежимная не привыкла торговать фамильными драгоценностями – у нее все еще оставались сомнения:
– А вдруг он украдет мой крест?
– Не украду, – равнодушно бросил процентщик.
– Так все говорят! – презрительно оборвала его старушенция. – Учтите, как только получу деньги от сына, тут же выкуплю все обратно!
Она продолжала мешкать, нащупывая в складках платья прорези для привязанных под юбкой карманов. Карманы съехали набок, и мадам де Жовиньи без малейшего смущения задрала подол, обнажив костлявые ноги в гармошке перекрученных чулок. Наконец ассигнаты были надежно припрятаны, и старуха двинулась к лестнице. Ее прямая спина говорила о столетиях феодальных привилегий ничуть не меньше, чем ее дерзкие речи. Габриэль и мадам Турдонне поспешили за ней.
Александр намеревался скрепить знакомство, предложив дамам проводить их, но помешал гвардеец в черном плаще. Он опередил Воронина и, растопырив локти, застрял посреди узкой лестницы.
– Месье, ситуайен, пардон…
Александр и справа и слева пытался проскользнуть мимо гвардейца, но тот словно нарочно медлил: оправлял плащ, поддергивал перевязь, нахлобучивал шляпу с трехцветным плюмажем. Когда Воронин наконец-то выскочил на улицу, дамы уже свернули за угол. Впрочем, не беда, они же соседи, а приятное знакомство, можно считать, уже завязано.
У самого дома, в тени собора Сен-Жерве, Александр снова заметил странного гвардейца. Несмотря на июльскую жару, тот продолжал кутаться в плотный плащ.
II
АЛЕКСАНДР ВОРОНИН БЫЛ в Париже уже целую неделю, но голова от увиденного по-прежнему шла кругом: в Национальном Конвенте сидели люди, приговорившие к смертной казни собственного суверена! Правда, с тех пор некоторых из них – жирондистов[3] – успели обвинить в предательстве революции. Этих сынов Вольтера и проповедников свободы скинули при помощи коммуны якобинцы[4], более радикальные последователи Руссо и сторонники равенства. Прочие народные избранники присмирели и ныне слепо следовали за якобинским клубом и его вождем Робеспьером.
Это в столице. А провинции лихорадило куда сильнее: Нормандия, Лангедок, Бретань, Вандея, Прованс и Корсика были охвачены антиреволюционными восстаниями. У Воронина, отставного подполковника русской армии, дух захватывало от известий с фронтов. Четырнадцать французских армий отчаянно сражались с грозящими со всех сторон интервентами: пруссаки и австрийцы оттеснили солдат республики от Рейна, на юге испанцы перевалили за Пиренеи, побережье Франции блокировал английский флот. И со всеми изменниками и врагами народа якобинский Париж боролся с помощью двух своих вернейших союзников – месье Террора и мадам Гильотины. Каждый день рождались новые декреты и множились аресты заподозренных в измене генералов.
К сожалению, в Париже Александр был лишь сторонним наблюдателем того, как осуществляются на деле мечты Вольтера, Руссо и Дидро. Десять лет назад он не удержался и, находясь в познавательном вояже по Европе, тайком отплыл из Франции в Северную Америку, где под командованием де Ла Файета сражался за свободу тринадцати колоний Новой Англии. Но тогда, в семнадцать лет, море казалось по колено. Он был восторжен, безрассуден и верил, что фортуна всегда пребудет с ним, а впереди его нетерпеливо ждет слава. Письма дяди, грозящие опалой и возможным судом по возвращении в Россию, Александр выбрасывал в грязь Йорктауна. Однако лавры так и не стяжал: сначала его ранило в руку, затем наступило перемирие, а вскоре мать прислала весточку, что находится при смерти. Александр поспешил в Россию. Мать, Елизавету Платоновну, к счастью, застал в отменном здравии.
Вернувшись из тайной и безумной американской эскапады, молодой Воронин доблестно воевал в Крыму под командованием Суворова. После блистательной русской победы над османской Турцией вышел в отставку в чине подполковника и с тех пор маялся. Столичная жизнь после осад и боев показалась пустой, поскольку к азартным играм Воронин склонности не имел, в фавор не стремился, жениться не намеревался, а иного пути к великим свершениям при дворе, где заправлял «дуралеюшка» Зубов, фаворит императрицы, не предвиделось.
От скуки состоялась вздорная дуэль. Скандал замяли, спасибо влиятельному дяде Василию Евсеевичу Воронину, но Санкт-Петербург все же пришлось покинуть. Начитавшись Руссо, Александр в поисках достойного занятия перебрался в родовое имение, намереваясь жить в гармонии с природой, добросовестно хозяйствовать и облегчать жизнь своих крестьян. Однако праведная деятельность помещика скоро опостылела. У матери насчет него оказались точно те же намерения, что и у столичных матрон, – женить, да поскорее. Александр затосковал и уже подумывал о возвращении в действующую армию, когда ему несказанно повезло: дядюшка Василий Евсеевич внезапно собрался в секретный вояж в Париж, туманно объясняя это какими-то важными и конфиденциальными государственными потребностями.
Тайные нужды, видно, и впрямь были настоятельными, если дядюшка, домосед и сибарит, давно оставивший службу в Коллегии иностранных дел, вдруг вознамерился покинуть любимое Рогачёво Старицкого уезда и подвергнуть себя не только тяготам путешествия, но и превратностям революции, которую почитал мерзостным и преступным бунтом. Тут уж Александр в стороне оставаться не мог. Всем сердцем почуял, что это и есть его счастливая фортуна, его необыкновенная судьба. Во Франции сегодня вершились великие дела, и многие соратники Воронина по Вирджинской кампании и в революционной республике успели выдвинуться на исторические роли. Знаменитый маркиз де Ла Файет превратился в гражданина Лафайета, автора великой Декларации прав человека и командующего Национальной гвардией. Генерала Филиппа Кюстина назначили главнокомандующим армии на Рейне, бывшие «американцы» Феликс Вимпфен и Александр Ламет тоже отважно сражались за республику. Один Воронин в деревне с озимыми ковырялся.
Он уговорил, улестил, уломал дядю. Василий Евсеевич сдался, взяв с племянника обещание заботиться о нем и слушаться беспрекословно. Александр обещал, сделав оговорку на тот случай, если дело коснется долга чести. Воронин-старший выправил себе паспорт на имя Базиля Ворне и вписал туда племянника в качестве камердинера.
Оказаться в Париже было неслыханным везением. Ее императорское величество Екатерина II, хоть и переписывалась когда-то с Вольтером и встречалась с Дидро, уже три года назад повелела собственным подданным покинуть мятежную Францию. Тогда вернулись в Россию молодые князья Голицыны. Поговаривали, что один из них – Дмитрий – даже во взятии Бастилии участвовал. Оставил революционную столицу и Павел Строганов, по слухам, вступивший в якобинский клуб. Александр их невероятным авантюрам страстно завидовал, но Франция становилась все недоступнее: полгода назад, сразу после казни Людовика XVI, императрица полностью разорвала дипломатические отношения с цареубийственной республикой. Тем сильнее тянуло Воронина внести собственную лепту в перевернувшие историю события.
Втайне надеялся, что самодержица послала дядюшку ознакомиться с новым государственным порядком, дабы и в России внедрить немного свободы, облегчить тяжкую долю крестьянства и тем самым предупредить новую пугачёвщину. Северная Семирамида хоть и перестала называть себя республиканкой, но продолжала печься о просвещении народа, улучшении нравов и всеобщем благополучии. Опыт народовластия в духе излюбленных ею энциклопедистов и философов мог оказаться полезным и поучительным. Ежели Александр во Франции отличится, то не только себе славу снищет, но и родимому Отечеству немалую пользу принесет.
Перед отъездом не поленился, съездил в Братцево, где указано было проживать опальному якобинцу Павлу Строганову, расспросил его о революционных деяниях и, обязав словом чести хранить тайну своей поездки, испросил разрешения обратиться в Париже к бывшему гувернеру Строганова, а нынче известному якобинцу Ромму за протекцией и налаживанием связей среди членов нового парламента Франции – Национального Конвента. Захватил с собой и сохранившееся еще с американских времен рекомендательное письмо Лафайета.
В Париже Александр позорную личину камердинера скинул. Напуганные заговорами республиканцы каждого иностранца принимали за шпиона, так что Ворониным пришлось скрывать свое русское подданство, благо родной с детства французский позволил выдавать себя за коммерсантов из Нормандии. Поселились Ворне в доме вдовы Планель в бывшем квартале Маре, переименованном в секцию Дома коммуны. До революции Маре славился аристократическими особняками, но нынче половина домов стояла заколочена. Зато отсюда рукой было подать до Отель-де-Виль, то бишь городской ратуши, в которой свила себе гнездо Парижская коммуна. Последний год именно санкюлоты коммуны определяли жизнь в Париже, это ее сорок восемь секций стали острием революции. И Национальный дворец, бывший Тюильри, где заседал французский парламент – Национальный Конвент, – тоже располагался неподалеку от дю Барр.
Париж страшил, ошеломлял и завораживал. На площади Революции кровожадным языческим божеством вздымалась гильотина. Каждый день на эшафот поднимались выловленные неприсягнувшие священники, вернувшиеся эмигранты, заподозренные в роялистских симпатиях обыватели, обвиненные в утайке урожая крестьяне или лавочники, превысившие дозволенные максимумом цены. На площади Единства, бывшей Каруззель, собирались патриоты: обсуждали последние события, клялись жить и умереть во имя республики – единой и неделимой. Стены узких зловонных улиц и дворцов сплошь залепили плакаты, воззвания и декреты. В садах Тюильри развели огороды, в остальных городских парках устроили плацы и обучали там новобранцев воинским артикулам. А поблизости дети играли в серсо или волан, пока их няньки строили глазки гренадерам. В роскошных ресторациях армейские поставщики и спекулянты выкладывали по триста ливров за ужин с трюфелями и устрицами, а перед булочными с рассвета граждане с меловыми номерами на спинах выстраивались в огромные очереди, прозванные хвостами.
С первого дня в Париже Александр начал исправно посещать места, в которых решалась судьба республики. Проведя несколько недель на галерее для зрителей в Зале равенства Национального Конвента, понял, что повестку дня в собрании устанавливают только члены партии якобинцев, да и то не все, а лишь те, кто способен риторикой или посулами воодушевить и повести за собой народ Парижа. Остальное большинство депутатов, презрительно прозванное болотом, покорно вотировало все их предложения, цитируя себе в утешение свободолюбивых римлян. Прочих фракций в Конвенте не осталось, с тех пор как в мае якобинцы добились ареста жирондистов, а знаменитый вождь революции Жорж Дантон, умевший увлечь за собой парламентское болото, отошел от политики. Правление якобинцев опиралось на всесильную Парижскую коммуну, способную в любое время набатом вызвать на улицы всех рабочих, мастеровых и мелких торговцев столицы. Вдобавок коммуне повиновалась и городская милиция – отряды Национальной гвардии.
Насытившись вдоволь цитатами из Плутарха, Цицерона и Саллюстия и закусив постановлениями Общего совета коммуны, Александр за тридцать су обедал пищей материальной в одном из киосков Национального сада, а потом до сумерек бродил по городу. Вечера проводил с дядей. Со случайными людьми Ворне опасались сходиться, а от прежних американских сослуживцев Александра неуклонно левевшая революция успела отречься. Даже знаменитый генерал Лафайет, на покровительство которого Воронин возлагал столько надежд, не удержался на гребне событий. После падения монархии генерал покинул вверенную ему революционную армию и бежал в Австрию вместе с Александром Ламетом, другим соратником Воронина. Теперь оба сидели в австрийской тюрьме. Генерал Филипп Кюстин был отозван Конвентом из действующей армии, дабы оправдаться в потере Майнца. А генерал Феликс Вимпфен взял сторону свергнутых жирондистов и собирал в Нормандии мятежную армию добровольцев им на подмогу.
Революционный репертуар французских театров Василию Евсеевичу не пришелся по душе, так что единственными вечерними развлечениями остались карты да ужин. После третьей партии в «дурачков в навалку» и в «ерошки или хрюшки» дядя обычно интересовался:
– Чем трапезничать-то будем, Сашка?
Прислугу Воронины не держали, дабы не подслушивала и не подглядывала, так что хозяйство дядюшка поручил Александру. Тот быстро обнаружил, что разжиться в голодном Париже разносолами труднее, чем добыть провиант для полка в неприятельском тылу. Но сегодня все же надеялся порадовать Василия Евсеевича.
– Дядюшка, нас ждет пир горой! Я лангустов на рынке достал.
– Лангусты? – Василий Евсеевич поморщился. – Чего только французы не жрут с голодухи. Скоро пауков в бешамеле подавать наловчишься.
Александр пошел на кухню, перевернул корзины, опорожнил сундук, развязал все мешочки, потряс железными банками и браво отрапортовал:
– Бобы сушеные нашел! Еще две картофелины и ботву какую-то. Не уверен, что съедобная. И кусок сала.
– Сейчас все съедобное. Кидай все в котел с этими лангустами, такое блюдо лягушатники изысканным рагу называют! – повеселев, скомандовал дядя.
– Изысканным, кажется, не получилось, – констатировал Александр, попробовав готовую стряпню.
– От французов ничего хорошего и не жди, им главное – любую пакость назвать покрасивше. Жареные сухарики потерянным хлебом окрестили – «пан пердю», вареного петуха «кок-о-веном» объявили, а свое кровавое безобразие, – дядя кивнул на улицу, – счастьем человечества не постыдились наречь.
Наконец Александр торжественно водрузил на стол раскаленный котел. Дядюшка уже и салфетку за ворот заправил, и рюмку наполнил, предвкушая трапезу. Но попробовал, сморщился и ложку отложил:
– Я, Сашенька, неприхотлив, как инок на Афоне, но в следующий раз, умоляю тебя, не гонись ты за этой французской пакостью. Готовь что-нибудь привычное, простое – пироги, блины. Чем тебе щи да каша не угодили?
Александру дядюшка напоминал скорее Лукулла, нежели инока. Забыл новоявленный анахорет, как ему капустная похлебка с гороховой кашей обрыдли. Но без муки и яиц отставной подполковник печь блины с пирогами пока не научился. Впрочем, заметив расстройство племянника, Василий Евсеевич смилостивился:
– Ладно, в «никитишну» давай перекинемся.
Выбранной игрой и отличался один вечер от другого: иногда Василий Евсеевич затевал «мушку», «фараона» или стуколку с прикупом, а иногда отдыхал душой за дурачками в навалку.
ОТ ОТСУТСТВИЯ ДЕЛА, развлечений и общества Александр все сильнее увлекался молодой соседкой. Габриэль Бланшар пленяла не одной только красой. Воронина волновала в ней редкая для девушки невозмутимость, отстраненность и надменность. Даже ее серо-голубые глаза обдавали холодком. В другой это Александра оттолкнуло бы, но он влюбился, а в этом случае нравится то, что есть. Сколько точно лет было красавице – определить затруднялся, однако уверенная манера держать себя выдавала зрелость и сложившийся характер. Впрочем, соседки оказались аристократками, а за четыре года революции всем старорежимным пришлось обзавестись нелегким жизненным опытом. Узнать бы о них побольше. Жаль, в лавке Рюшамбо он так и не рассмотрел их фамильный герб. Описал бы его специалисту по геральдике, узнал бы, кем на самом деле являются дамы.
Через пару недель Александр не выдержал, вернулся в ломбард.
НА СЕЙ РАЗ в подвале было пусто, лишь одинокий месье Рюшамбо прел за толстыми прутьями частой решетки, да на темно-зеленом бархате маленькой витрины переливался и подмигивал бриллиантовый крест. Александр сразу узнал драгоценность, с которой так душераздирающе расставалась полоумная мадам де Жовиньи.
– Простите, а почему крест продается? Вы же обещали владелице дать возможность его выкупить!
Ростовщик неохотно поднял голову, вынул из глазницы лупу:
– Вам какое дело? Если я что-то продаю, значит, имею право. Вы заинтересованы его купить? Пожалуйста, восемь луидоров.
Продажа креста Александра встревожила: вещица была явно дорога своей хозяйке, и залог за нее составлял лишь малую часть настоящей цены. Брошенное фамильное сокровище наводило на самые печальные предположения о судьбе задиристой аристократки.
Александр облокотился о стойку, прищурился:
– Восемь луидоров? Значит, вам больше не нравятся замечательные революционные ассигнаты? Ай-яй-яй. Это ведь строго карается законом.
Рюшамбо пожевал губами:
– Мне много чего не нравится, но, разумеется, я приму эту сумму в ассигнатах. Сделка совершенно законная: невыкупленные в срок вещи переходят в мою собственность.
– А что случилось с мадам де Жовиньи? Почему она не выкупила свой заклад?
– Не мое дело, – Рюшамбо демонстративно раскрыл тетрадь и принялся писать в ней, время от времени левой рукой перекидывая костяшки большого деревянного абака.
– Дайте мне ее адрес. Я бы хотел удостовериться, что владелица не заинтересована в выкупе.
– Адресов клиентов не выдаю. На то и ломбард, чтобы сделки через меня шли, – отрезал ростовщик.
Александр просунул в окошечко ассигнаты. Рюшамбо молча смахнул облигации в ящик и подал крест новому хозяину.
– Простите, а нельзя ли взглянуть на заклад гражданки Франсуазы Турдонне? Такой герб в виде лазоревого щита с рубинами? Если она его не выкупит, я бы, пожалуй, и его приобрел. Он мне сразу понравился.
– Мадам Турдонне герб выкупила, – процедил Рюшамбо.
В подвал вошел старик в напудренном парике и выцветшем камзоле с яркими следами от споротой золотой вышивки. Александр отошел в сторону, сделал вид, что тщательно рассматривает новоприобретенный крест. Краем глаза заметил внутри развернутой стариком тряпицы орден в виде креста с портретом посередине.
– М-м-м, крест Святого Людовика? – хмыкнул Рюшамбо, вооружаясь лупой.
– Большой крест Святого Людовика, – спесиво прошамкал старорежимный бедолага, пытающийся выжить продажей прежней чести.
Александр покинул ломбард. Здесь больше нечего было делать. Рюшамбо не собирался выдавать свои тайны. Но судьба чокнутой старухи Жовиньи невольно тревожила.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ Воронин заметил в окне уходящую со двора Габриэль. Захлопнул энциклопедию и, не отвечая на кудахтанья покинутого дяди, помчался следом за девушкой. Наконец-то застанет ее одну, наконец-то сможет завести с ней разговор.
Впрочем, Габриэль в летнем платье из розового шелка неслась так стремительно, что он не посмел останавливать ее и до самого Пале-Эгалите следовал за соседкой в некотором отдалении, надеясь на удачный случай. В эти послеполуденные часы знойной июльской субботы торговые аркады и парк бывшего Пале-Рояля переполняла шумная, разношерстная, праздношатающаяся публика, состоящая из мастеровых, солдат и мелких чиновников. Мадемуазель Бланшар прогуливалась по тенистой галерее вдоль торговых лавок.
Александр уже собирался догнать ее и учтиво предложить свое сопровождение, как вдруг у кафе «Феврие» Габриэль громко окликнула стройную белокурую девушку в шляпе с черной кокардой и зелеными шнурками:
– Мари, Мари!
Мари обернулась. У нее оказалось миловидное, ничем не примечательное лицо. Почему-то она не остановилась, а, наоборот, подхватила юбку и постаралась скрыться в толпе, но Габриэль не сдалась: нагнала ее и ухватила за руку.
Александр следил за ними из-за ствола липы. Было очевидно, что Мари встрече нисколько не обрадовалась – она явно намеревалась оборвать разговор и уйти. Однако мадемуазель Бланшар не уступала: шла рядом с ней и что-то упорно твердила. Мари бросила короткий ответ, потуже запахнула косынку на груди и прибавила шаг. Габриэль продолжала настаивать. Хотел бы Александр, чтобы красавица так его о чем-нибудь просила. Видит бог, ей бы не пришлось долго стараться. Постепенно Мари смягчилась: уже не делала попыток убежать, даже позволила Габриэль взять себя под руку.
Девицы шли по Круа-де-Пти-Шан так, словно не по колдобистой мостовой ступали, а плыли над землей. Их скользящая походка и умение смотреть мимо людей выдавали в них старорежимных очевиднее, чем их шелковые платья. Может, поэтому встречные ремесленники в грубых длинных штанах и распахнутых на груди хлопковых рубахах не уступали «бывшим» дорогу, а наглые парижские прачки с засученными рукавами нарочно задевали ненавистных аристократок.
Внезапно Габриэль остановилась, загородила подруге дорогу, схватила ее за руки, принялась жарко в чем-то убеждать, даже ногой топнула. Мари, похоже, теперь оправдывалась, а мадемуазель Бланшар качала головой в знак отказа. Александр с возмущением заметил, что два щеголя в вызывающих сюртуках с огромными лацканами и в шейных платках размером со скатерть остановились и, играя тросточками, принялись лорнировать барышень.
Мари опять вырвала руку и ринулась вперед, но Габриэль и на этот раз догнала ее и цепко ухватила за локоть. Девушки оказались так близко от Александра, что он едва успел спрятаться за лотком с сине-бело-красными флажками.
Мари спросила:
– Обещаешь?
