bannerbannerbanner
Братья. Книга 1. Тайный воин

Мария Семёнова
Братья. Книга 1. Тайный воин

Полная версия

Кто-то неуверенно засмеялся.

На закате дали поесть.

Ни к какому общему котлу новые ложки приглашения не удостоились. Не заслужили пока. В шатёр просто сунули корзину с лепёшками из болотника. Они оставляли горьковатый привкус во рту, но были по крайней мере жирны. Корзину поставили прямо там, где сидел Сквара. Кажется, лепёшки в самый первый раз оказались поделены справедливо.

Ознобиша есть сперва отказался. Пришлось уговаривать, заставлять. Это у печки на пустое брюхо можно болеть. На холоде не получится.

Вяло дожевав, Ознобиша спросил:

– Ты моих… видел? Отика, маму?..

Кривить душой не хотелось, но и добивать мальца чудовищной вестью было нельзя.

– Не, – сказал Сквара.

Настала ночь. Иные спали, но некрепко. То один, то другой вставал разогнать онемение, попрыгать с ноги на ногу, похлопать руками. Малышня постепенно переползала поближе к Скваре и Ознобише.

– А ты «Лебедь плакала» умеешь? – спросил неуверенный голосок.

– Умею.

– А «Журавлики вернулись»?

– Напоёшь, спробую, – пообещал Сквара.

– А и напою… Слушай вот!

Кугиклы тихонько ворковали впотьмах, вплетали свой голос в свист ветра, в глухое гудение леса. Никто не шугал Сквару, не просил замолчать. Тем, кто спал, наверное, снился дом.

– Уйдём, может? – спросила Арела. – Мне-то воля, а тебя во дворе увидят… Не прибили бы.

Светел отвечал равнодушно:

– Совсем убить постыдобятся, а синяков не бояться стать.

Он почти неотрывно смотрел на шатёр, где то смолкали, то снова подавали голос кугиклы. Он даже не чувствовал ни холода, ни сонливости, словно братейко-огонь в самом деле грел его, незримо дотягиваясь из поварни. Может, так оно вправду и было. Светел уже трижды менял лёжку: снег таял. Ему было не до того, чтобы думать об этом. Он, наверное, сумел бы обмануть дозорных, даже в шатёр влезть. Но вот потом… «Вернись», – попросил атя. «Мне без тебя только голову останется сложить», – гласило несказанное. Поэтому Светел просто лежал, хоронясь в заснеженных ёлочках, и смотрел.

Перед рассветом лагерь зашевелился. В шатёр вошли котляры, послышался плач. Похоже, иные из младших только пригрелись, сбившись рядком.

Светел вдруг как-то очень по-взрослому понял, что никогда больше не сможет равнодушно слушать ни такой плач, ни песню кугиклов.

Шатёр стали сворачивать. Отвязали растяжки, свернули полотнища, вместе со срединным шестом унесли в сани. В плотных сумерках на снегу возились, затягивали путца снегоступов десятка два человечков.

Светел приподнялся на локтях.

Где же Сквара?

Человечки сдвинулись с места, побрели вслед саням, один за другим растворяясь в струях позёмки.

Тогда Светел различил брата.

Долговязый мальчишка шёл, наклонившись вперёд. Нёс на закорках кого-то меньше и слабее себя, кругом теснилась мелюзга. Скварко…

Светел сам позже понять не мог, как это он сумел удержаться, не выскочил из сугроба, не бросился к брату. Но – сумел. Поезд котляров скрылся в метели, а Светел с Арелой выползли из ёлок и пошли обратно в Житую Росточь.

– Он сбежит, – сказал Светел. – Вот отойдут подальше, чтобы не погнались, и сбежит.

Арела вздохнула:

– Не сбежит.

– А вот сбежит! – вспыхнул Светел. – Сквару не знаешь!

Арела снова вздохнула:

– А ты котляров не знаешь. Они всё равно погонятся. И поймают. Они всегда ловят отступников. И предают страшной казни, чтобы другим было неповадно. Рассказать, что с ними делают?

Светел гордо отмолвил:

– Сквара не побоится!

Дочка скомороха посмотрела на него, точно старая бабка, близко видевшая такое, о чём он и понятия не имел.

– За себя, может, не побоится, – сказала она. – А вот за тебя, за батюшку вашего, за мамку…

От её слов веяло ледяной жутью и какой-то окончательной правдой. Светела точно ударило. «Дядька Деждик… тётя Дузья… и Ознобишу кто-то увёл… А вдруг тоже они? Если Ивень что-нибудь натворил?..»

Воображение мигом нарисовало ему атю и маму распластанными в кровавом снегу. До всего тела немедленно добрался мороз.

Всё же он упрямо пробормотал:

– Пустит их кто на Коновой Вен…

Арела ответила с невесёлой насмешкой:

– Будут они дозволения спрашивать. Ты увидишь гостя на торгу, а на самом деле он за твоей головой пришёл. Ты даже и понять не успеешь.

Больше всего Светелу хотелось проснуться в знакомом лесу, между отцом и братом, и чтобы Зыкин мохнатый бок придавил ноги. Он с силой зажмурился, потом открыл глаза. Ничего не изменилось. Северный ветер по-прежнему втыкал ледяные иглы в лицо. Позади шла Арела.

Светел всё не мог смириться:

– Я сам их всех в землю закопаю, что не найдут. Вот велик поднимусь…

– Их унять царю только под силу, – сказала Арела. – А праведных царей теперь нет. Одни царевичи, да и те младшие. – Помолчала и вдруг добавила: – Вы двое мне стали как братики… Давай ты мне на вечный век братиком будешь, а я тебе – сестрицей?

– Давай, – кивнул Светел.

Арела потянула его за руку, обняла. Он наступил лапкой на лапку и тоже чмокнул её, попав губами в ухо и забитые снегом рыжие кудри. На сердце почему-то сделалось легче.

– Я тропить буду? – попросилась Арела.

Он даже не оглянулся.

Было уже совсем светло, когда открылась дверь клети. Внутрь с тумаками и руганью закинули Светела. Жог, сидевший в углу, мигом вскочил и с глухим рыком бросился вершить святую расправу, но порога пересечь не успел. Дверь бухнула, с той стороны заскрипел кол.

– Атя, да целый я, – сказал Светел.

Жог сгрёб его в охапку, усадил подле себя, стал рассматривать.

Звигуры всё же выместили на мальчишке свой страх. Одно ухо побагровело и кровоточило, губы вспухли, левый глаз заплывал. Жог опять зарычал, тихо и страшно.

– Я брата видел, – похвастался Светел. – Утром уже. Он споро шёл, ходко, живой был. Ещё кого-то на спину взял. И на кугиклах ночью играл, чтобы ребятёнки не плакали, вот.

Руки отца на какое-то время стали совсем каменными. Потом Жог спросил:

– На спину? Не видел кого?

– Далеко было, не разглядел, – сказал Светел. – Только слышал, тот кашлял.

Жог хрипло выдохнул. И не стал больше расспрашивать.

Светел вдруг сказал:

– Я взрослым стану, атя. Я к самому главному вельможе пойду. Я знаки ему покажу. Я Сквару…

– Ты вырасти сперва, – прошептал Жог. – Будешь жив, тогда и меч в руки найдётся.

«Сбереги себя, Огонь, сбереги…»

Светел опустил голову:

– Только бы Сквара дождался…

– Дождётся, – сказал Жог.

Строптивого Опёнка не хотели больше выпускать из клети, но пришлось. Зыка в собачнике рвался с привязи, лязгал страшными зубами и выл так, что не умолкали все остальные упряжки. Зато Светела кобель встретил, словно год его не видал. Вскинулся на плечи, умыл расквашенное лицо… и мирно дал себя выгулять. Никуда больше не стремился, не тащил по следам. Вернувшись, сгрыз свою рыбину, улёгся спать возле санок.

Вечером отец с сыном, обнявшись, молча сидели в клети и только надеялись, что новая ночь окажется последней. Неожиданно снаружи прочавкали по талой грязи шаги, влажно заскрипела дверь, и кто-то впустил к ним Кербогу.

Жог посмотрел на андарха так, словно тот был виновником всех его бед, и опять уставился в пол. Светел тоже сперва хотел промолчать, но вспомнил о новом достоинстве, коим облекла его Арела.

– Можешь ли гораздо, дядя Кербога?..

Скоморох сел против них, прислонился спиной к двери, положил на колени потёртую кожаную коробку. Внутри певуче звякнули гусли.

Жог наконец перестал высматривать на берёсте следы пропавшего сына. Нехотя поднял голову:

– Почто пришёл?

Кербога ответил без запинки:

– Хочу кое о чём рассказать тебе, лыжный делатель, а пуще мальчонке. Песню сыграть хочу.

Жог удивился:

– А я чего-то не знаю?.. – Помолчал и добавил: – А песни твои у меня сказать где сидят?..

– Догадываюсь, – кивнул скоморох. – Вот что, северянин, не вели казнить, вели слово молвить… а ты, маленький огонь, слушай.

Беседуя, он мешал северную и андархскую речь. Из-за этого Светел никак не мог решить, что звучало: просто слово «огонь» – или его первое имя. Это тревожило.

– С тех пор немало воды утекло: почитай, лет двести прошло, – начал Кербога. – Тогдашний праведный царь объезжал украины державы, как велось встарь. И Шегардай-города не миновал, самого северного, что у границы стоял. И увидел, как у Последних ворот молчал юный вор, крепко закрыв рот, хоть его без пощады секли на кобыле, со спины всю шкуру спустили…

Без пощады значило насмерть. Светел зачарованно слушал. Он, конечно, знал это предание, ведь его вспоминали всякий раз, когда заводили речи о котлярах и котле. Только не каждый его рассказывал так, как Кербога.

– Царь сказал палачу: «Постой-ка!» – и похвалил парня за стойкость. Потом спросил, какое такое зло пригожего малого до греха довело. Едва живой смертник исповедался сиротой и рассказал царю о братишках: сам, мол, шестой. За ломаный грош батрачил, младшие кто болел, кто на улице клянчил. Он и не помнил, когда был сыт, вот и позабыл стыд. Всесильный владыка не погнушался проверить, во всём ли тот вор сознался. Оказалось – не приврал ни самую малость. «Да расточится держава, где у сирот лишь на милостыню и крадьбу остаётся право!» – сказал царь. И тотчас отрядил толкового вельможу, чтобы улицами ходил. Велел собирать сорванцов, торить их воинами, писцами, ремесленниками, учениками жрецов. Бродяжки впервые ели досыта, отмытые добела, черпая из одного котла. Стал тот закопчённый котёл для них именем, символом и святыней, а Последние ворота – местом поклонения, чтимым доныне…

Старинная притча до сих пор жила в детской игре. Только ребятишки играли в шегардайского «коня», ибо всуе поминать кобылу палача казалось страшновато. Зря ли гласила та же легенда, будто замученный брат всё-таки умер.

 

– Потом семьи, жившие в нищете, сами повадились отдавать котлярам детей. Сыновья достигали завидного положения и, случалось, вытаскивали родню из скудного унижения. Спустя ещё немножко народы-данники себе запросили ложки. Это считалось почётным…

Светел знал: Воробьи не один год завидовали Подстёгам, проводившим в котёл сына Ивеня. Добивались той же чести Лыкасику.

Но никто и никогда не уводил детей силой. И подавно не посягал на сыновей свободного племени, жившего за Светынью. До сего дня…

А Кербога продолжал:

– Ты, лыжный источник, верно подметил: нам ведомы все жреческие искусства на свете. Мы с Гудимом и правда жрецами были, святые ризы носили. Мы славили Справедливую Мать…

Жог внимательно слушал.

– Мой учитель начинал служение ещё в те времена, когда людям было позволено верить, что Мать Морана не только карает: и милует, и смеётся Она. В нашем храме не чурались доброй шутки, послушание было радостным, а не жутким. Потом Круг Мудрецов велел придать Ей лик неулыбы, молитву же сделать грознее дыбы. Учитель не оставил смеяться, и по приказу Круга ему урезали язык. Хотя это мне должно было стать туго, ведь ту злосчастную службу сочинил я. – Кербога прихлопнул ладонями по коробке, гусли снова отозвались. – Знаю, северянин, тебе дела нет до жрецов Андархайны с их ничтожными распрями вокруг святой тайны… Но надобно тебе знать, что котёл, каким он был рано, воздвигался во имя Справедливой Мораны. Там и сейчас Её верные всем заправляют, а Её с некоторых пор называют – Морана Смерть…

Жог тихо спросил:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Твой старший сын показался мне славным парнишкой, – ответил Кербога. – Что в нём рассмотрят Ветер, Лихарь и другие мораничи, я предсказать не могу. Может, поглядят, как он малышей под крыло берёт, и один из царевичей обретёт в нём сановника, опекающего сирот.

Светел с надеждой поднял голову. Он-то уверенно знал, как будет дальше со Скварой, и хотел об этом поведать, – и пусть его наградят подзатыльником за то, что без спросу встрял в разговор взрослых!

Но Кербога тяжело вздохнул и докончил:

– А может, его решат сделать изощрённым убийцей, чтобы исполнял волю Мораны… как она им видится. Я и предполагать не отваживаюсь, что теперь делается в котле.

Светел всё-таки подал голос:

– Сквара не такой!.. Он не станет!..

Кербога грустно ответил:

– Ты прав, маленький огонь, он не такой. Я тоже не думал, что выучусь метать топоры и буду зарабатывать свой обед, гадая служанкам.

Жог молчал. Лицо у него было серое.

Кербога вытащил гусли:

– Я обещал песню…

– Шёл бы ты, скоморох, – почти попросил Жог. – Ещё не довольно наговорил?

Кербога покачал головой:

– Я не враг, северянин, чтобы ты на меня злился. Я не душу травить явился. На мне вина за то, что творят люди моей веры, поэтому я пытаюсь хоть как-то помочь.

Он положил руки на струны. Светел даже не видел, чтобы двигались пальцы. Вещие гусли словно сами собой вздохнули, запели, заговорили. Светел внутренне сжался, он ждал злополучной колыбельной или чего-то подобного, но услышал иное.

 
Под беспросветным небосводом
Клубится снегом темнота,
А молодого воеводу
Несёт дружина на щитах.
 

Песня вроде не имела отношения ни к Скваре, ни к котлярам. Она была о храбреце, который не пропустил ворога в родную страну, но сам был покалечен в жестокой битве и угодил в плен.

 
Стянув кровавой тряпкой раны,
Он молча вытерпел позор.
Плелись цепные караваны
Сквозь серый дождь – на рабский торг.
 

Неласковая судьба выпала пленнику, и всё же он ушёл из оков, утёк от погони, выжил в лютой пурге. И вот показался вдали милый северный берег, замаячили в тумане родные холмы… Но где взять сил, чтобы одолеть последние вёрсты?

 
Терпи, надорванное сердце,
Ещё успеешь отдохнуть…
 

Кербога играл очень тихо. И пел в четверть голоса – только для них. Когда гусли смолкли, Светел выждал немного, потом отважился спросить:

– Так он дошёл, что ли, дядя Кербога? А почему его на щитах несут? Оттепелью нашли?..

Скоморох убрал гусли в коробку:

– А это тебе решать, маленький огонь.

Светел покосился на отца. Жог Пенёк сидел закрыв глаза, осунувшийся и постаревший. Светелу показалось, будто седых прядей у него надо лбом стало против прежнего вдвое.

В дороге

Когда оботуры начали отдуваться, пробиваясь в снегу, вперёд выгнали мальчишек. Полозновицу, оставленную санями по дороге сюда, успело замести по колено, спасибо хоть на том, что ледяного черепа не намёрзло. Новые ложки привычно засновали лапками, уминая и раскидывая косые белые гребни. Навьюченный Сквара двигался тяжелее других, но, когда наступал черёд рушить целик, выходил и рушил. Малышня по-прежнему толклась за спиной, боясь отойти. Ознобиша пытался держаться за кожух, но через рукава получалось плохо, а варежки он потерял. Временами малыш силился говорить, начинал сбивчиво о чём-то рассказывать, потом смолкал и лишь часто дышал Скваре в шею. От него пышело жаром. Похоже, дела у сироты были по-настоящему плохи.

Когда Сквара, взопревший и красный, в сто первый раз свалился назад, к нему по готовому тору на широких беговых лыжах подошёл Ветер.

– Что не бросишь? – спросил весёлый котляр. – Умаешься эдак, завтра совсем ног чуять не будешь.

Сквара перевёл дух, ответил:

– Не брошу. Атя своих покидать не благословил.

Ветер засмеялся:

– А у тебя надея осталась родителя повидать?

Сквара покосился на Лихаря, подошедшего с другой стороны.

– Надеючись, – пробурчал он, – и оботур рогами наподдаёт.

Теперь котляры смеялись уже вдвоём.

– Учитель, – сказал Лихарь. – Воля твоя, а я паршука отобрал бы да об дерево головой.

В нём угадывался недавно повзрослевший юнец. Гордый каким-то подвигом и жаждущий продолжения. Сквара всем телом повернулся к нему, постаравшись и Ветру спину не подставлять. Хотя умом знал – бесполезно.

– Я те отниму!

Лихарь снова заулыбался:

– Учитель, воля твоя… вразумлю ощеулку?

Сквара оскалил зубы. Схватка намечалась безнадёжная. Хотён с дружками оглядывались, боялись что-нибудь пропустить.

– Бить надо, кто плачет, а наставлять, кто слушает, – задумчиво проговорил Ветер. – Этот сам себе казнитель, ему других не надобно. Пусть несёт, коли охота. Щады запросит или с рук спустит – мозглёнка в сугроб, неслушь в кулаки. Всем любо?

Сквара промолчал. Лихарь поклонился.

– Иди тропи, дикомыт! – крикнул Хотён, недовольный, что обидчик увернулся от колотушек.

– Учитель, воля твоя, всё же надо было младшего брать, – вновь начал своё Лихарь, когда котляры вернулись к саням. – Тот как воск, что вылепишь, то и будет…

– Дурак ты, – сказал Ветер.

Лихарь поклонился и замолчал.

Когда наконец клеть растворили, дикомыты вышли молча и не глядя ни вправо, ни влево. Берёга Звигур хотел было помочь вытаскивать из собачника санки. Он пытался утешать, говорил что-то о великой доле, коей удостоился Сквара… Пенёк отпихнул бывшего друга. Не пожалев больной руки, всё сделал сам. Светел бегом принёс из амбара остатки припасов. Народу во дворе было вовсе немного, гости заспешили по домам ещё накануне. Кто-то уложил на санки мешок со съестным. Мешок сразу полетел наземь. Пенёк с сыном выволокли санки на снег. Светел пристегнул Зыку. Походники зашагали на север.

Жог сразу встал впереди и с места погнал так, словно пытался избыть горе и срам, размыкать по целику. Санный след немедленно заметала позёмка.

Светел несколько раз подходил к отцу, просился тропить, но тот его прогонял. Пенёк даже не пытался искать знакомых дорожных примет – дрался на мах, неторником, только чтобы скорей.

К вечеру Подстёгин погост остался далеко в стороне. Светел так и не разглядел ёлок, порождённых то ли разными корнями, то ли одним. Как весело собирались они бежать здесь назад, с новыми вестями, с завидными рассказами, со сладкими Оборохиными гостинцами… с душистыми пряничками…

К этому времени Светел уже плохо различал впереди пятки Жоговых снегоступов. Не из-за сумерек, просто потому, что в глазах плавала муть. Отец шёл с прежней яростью, будто вовсе не собирался останавливаться до самого дома. Светел вынужден был поспевать. Не жаловаться же, действительно.

Раньше за них обоих пожаловался бы Сквара. «Атя, – молвил бы он, смеясь, – что не дашь передыху? Совсем мы с тобой мальца уморили…»

Скварко…

На бедовнике, на полпути до пустых прибрежных болот, мудрый Зыка принял решение. Остановился, лёг, скрестил передние лапы, устроил на них голову. Я, мол, тут пока поживу. Лыжный делатель обернулся с кайком в здоровой руке – поднять лодыря. Однако посох замер, не опустившись. Жог увидел потускневшего и тощего сына, пытавшегося не свалиться подле саней.

Тогда он впервые с утра раскрыл рот:

– Отпрягай. Здесь заночуем.

– Ты меня… у дороги сложи, – сипел Ознобиша. – Я ничего… я засну… тебе щада…

Сквара отвечал почти так же сипло:

– Ты мне… не с поля вихорь… чтобы в снегу покидать.

Он стискивал одну руку в другой. Пальцы немели и съезжали, он их перехватывал. Иначе всем смерть.

Лихарь смотрел косо и зло. Словно мешок денег поставил на то, что Сквара не сдюжит, и уже опасался проигрыша. Опёнку, впрочем, было особо не до того, чтобы смотреть на него или на Ветра. В ушах стоял гул, он боялся не услышать крик «Тропи!» и промешкать, ведь тогда котляры решат, что он сдался.

Он даже не сразу сообразил, что сани остановились.

– Иди шатёр воздвигать, – сказал Ветер.

Сквара повернулся к нему.

– Да ссади уже мальца-то, – расхохотался котляр. – Твоя взяла, дикомыт. Завтра в сани возьмём.

Сквара попытался поставить Ознобишу, но вместо этого сам осел на колени, придавленный неожиданной тошнотой. Он задохнулся, близко увидел перед собой снег… А на снегу – отпечатки лапок.

Они сразу показались очень знакомыми. Здесь прошагал тот, кто из меткого самострела всадил в спину болт несчастному Деждику. А потом подошёл к тёте Дузье, пытавшейся приподнять мужа.

Поверх следа возникли носки широких беговых лыж.

Сквара поднял голову и сказал Ветру:

– Отдал бы пояс-то.

– На что тебе?

– Нож, как ты, крутить поучусь.

– Нож крутить?.. С лучинкой натореешь, там поглядим.

Пока разом ослабший Сквара с уцепившимся за него Ознобишей ковыляли кругом саней, шатёр уже подняли. Мальчишеский народец успел набиться вовнутрь. Сквара не столько сел, сколько свалился на привычное место у входа. Ознобиша прижался к нему. Младшие ребятишки окружили обоих, кто-то заговорил с Ознобишей, кто-то натягивал Скваре куколь на мокрые всклокоченные вихры. Дрозд заботливо спрашивал, не потерял ли он кугиклы.

Вошёл Ветер, за ним Лихарь. Мальчишки сразу притихли.

Сквара поднял голову. Ветер держал в руке самострельный болт. С острым гранёным железком и коротким толстым древком, расширявшимся кпереди. Сквара хотел рассмотреть болт, но Ветер проворно закрутил его в пальцах.

– Дай руку.

Сквара протянул руку, обрадованный, что котляр решил показать ему свою хитрость. Однако Ветер вдруг цепко взял его кисть и… быстро кольнул наконечником в мякоть ладони.

Юный правобережник вскочил, сжал кулаки, уязвлённый болью, а пуще того несправедливостью. Потом что-то случилось. Кулак разомкнулся, рука отнялась и повисла. Коленки начали подгибаться, но совсем не как от усталости. Сквара прислушивался к собственному телу, не желая верить тому, что с ним творилось. Наконец из него словно выдернули все кости. Сквара обмяк, свалился, неуклюже подогнув проколотую руку. Он поводил глазами, но не мог ни шевельнуться, ни молвить внятное слово.

– Он кому-то из вас вчера нос разбил, – сказал Лихарь.

Хотён сразу выступил вперёд:

– Мне!

Лихарь кивнул:

– Отверстайся, если хочешь.

Хотён подскочил к Скваре, принялся пинать. Дружки с готовностью последовали за вожаком.

Ознобиша закричал и на четвереньках устремился им под ноги. Оборонить Опёнка он не надеялся, но хоть собой прикрыть… Лихарь с Ветром даже переглянулись, когда следом за Ознобишей подбежал Дрозд, потом ещё несколько мальчишек помладше. В шатре началась драка.

Лыкаш жадно смотрел на потасовщиков, но не встревал. Не знал, чью сторону выбрать.

Тем временем Сквара на полу начал дёргаться, сперва судорожно, потом всё осмысленней. Подняться не получалось. Дотянувшись, он сцапал Хотёна за ногу. Свалил и подмял.

Котляры снова переглянулись. Ветер кивнул.

Вдвоём они быстро раскидали драчунов в разные стороны. Обозлённый Сквара так вцепился в полузадушенного Хотёна, что, казалось, убить было проще, чем отодрать, но, конечно, двое старших мигом победили его.

 

Хотён хватал ртом воздух, тёр намятую шею. Сквара тоже хрипло дышал, заново учась двигать ногами.

– Уразумели вы то, что должны были? – спросил Ветер. – Не бей лежачего, он ведь и встать может… Или уж бей так, чтобы вовсе не встал. Ещё кто возьмётся без дозволения кулаки чесать, накажу! – И вдруг обратился к Скваре: – Где палец попортил?

Дикомыт размазывал кровь по верхней губе. Одетого в толстый мех поди запинай, но Хотён метил в лицо. Сквара блеснул светлыми глазами, ответил дерзко:

– В носу ковырял!

Ветер ему отвесил затрещину. Сквара прянул уклониться, но какое там. Пол-лица онемело, кровь потекла гуще.

– А ты говорил – младшего, – сказал Лихарю Ветер.

Светел был уверен, что свернётся под боком у отца и заснёт мёртвым сном… Как бы не так. Сон не шёл. Светел то уплывал в неглубокое забытьё, где горели далёкие костры и детскими голосами плакали кугиклы, то открывал глаза и не мог взять в толк, куда делись дощатые стены собачника. Когда он в третий или четвёртый раз встал разогнать онемение, до него вдруг дошло, что отец с вечера так и лежит недвижно. Индо на другой бок не повернулся.

– Атя?..

Добиться ответа удалось не сразу. Сын дёргал его и тряс, даже щёки варежкой тёр. Жог, в дороге всегда спавший очень чутко, никак не хотел отзываться. Наконец он приоткрыл глаза, назвал Светела Скварой и отвернулся. Он, оказывается, даже не опростал рукавов. Вот когда Светелу стало страшно. Он переполз через Жога, схватил его правую руку, лежавшую прямо в снегу.

Огонёк отца, неизменно основательный и надёжный, метался, как на ветру.

Светел хотел было погреть его руку, спрятать в рукав, но сразу забыл. Тряпка, заскорузлая от крови, глубоко впилась в кожу. Пробитую пясть безобразно раздуло, из неё, достигая плеча, растекался недобрый жар.

Светел поискал было узел, но узел тоже пропитался гнойной пасокой и засох, а может, замёрз. Светел вытащил нож, срезал повязку. Жог застонал, перекатил голову.

Подошёл Зыка, всунул морду, принюхался, стал вылизывать хозяйскую боль.

– Атя… – заикаясь, выдавил Светел.

Кругом на несколько десятков вёрст не было совсем никого. И ничего, кроме снега и темноты. Светел вновь стоял у забора, глядя на идущего к нему котляра. Никто не поможет.

Он отобрал у Зыки руку отца. Взялся греть, тесня чистым теплом гнильно-бурый прилив. Глаза часто моргали, а разум уже прикидывал, как поутру навьючить Жога на санки, как привязать, как устроить, чтобы отец, привязанный, не застыл – ведь впереди раскинулись самые морозные места, куда не дотягивалось дыхание больших зеленцов.

Светел даже подумал, а не вернуться ли в Житую Росточь. От этой мысли желудок поднялся к горлу. Мальчишка десяти вёсен от роду сидел под кожаным пологом, натянутым на два посоха, удерживал огонёк отца и молча ждал, пока станет хоть немного светлей.

Как только тьма начала редеть, Светел вытащил мёрзлую рыбину, начал стружить. Он, конечно, всё умел, только самому от начала до конца раньше не доводилось. Руки почему-то дрожали, стружки получались не особенно тонкими и красивыми. Он по привычке отделил самые сытные для отца.

– Атя… поешь…

Жог что-то промычал, снова затих.

Сколько Светел ни старался – не смог ни уговорить его, ни силой всунуть в рот пищу.

Он долго смотрел на кучку стружек, потом тяжело вздохнул и самые жирные, сколько влезло, проглотил сам. Влезло, вообще-то, немного. Убрав остатки, Светел распрямил складную лопатку, принялся копать длинную яму в снегу, устраивая отлогий подъём с северного конца. Когда яма была готова, он затащил в неё санки. Приготовил верёвку. Скуля от натуги, стал перекатывать тяжёлое тело. Бездвижное и оттого особенно неподъёмное. Глубоко в сердце ещё трепыхалась отчаянная надежда, что вот сейчас отец раскроет глаза, засмеётся, схватит его сильными руками, похвалит за упорство и смекалку.

Ага, а потом зашуршит, осыпаясь, сугроб, и объявится Сквара.

А ещё разойдутся вечные тучи, выглянет солнце…

Рыбные стружки горели в животе, словно костёр. Светел размял в руках прихваченный морозом алык.

– Зыка!

Обычно при виде шлейки работящий кобель подбегал, виляя хвостом, сам просовывал голову. В этот раз он лишь покосился на Светела. Сел возле санок, стал обнюхивать хозяина.

– Зыка! Тормошись, что ли!..

Пёс слушаться не желал. Светел даже обошёл место ночлега: может, что-то потерялось в снегу? Нет, всё было на месте, и лопата, и рукавицы. Делать нечего, пришлось натягивать на Зыку алык прямо там, где тот сидел. Потом вытаскивать оставшуюся строганину и подманивать кобеля, чтобы встал перед санями.

Заново найдя север, Светел вздохнул поглубже… начал пробивать путь.

Шагов через двадцать он оглянулся. Зыка сидел.

Сообразив, что с дополнительным грузом санки стали много тяжелей прежнего, мальчишка вернулся, взял в руки потяг.

– Вперёд!..

Зыка неуверенно встал. Оглянулся на хозяина. Сделал шаг. Санки были слишком тяжёлыми. Пёс обернулся, заворчал, схватил зубами потяг.

Светел обежал санки. Чтобы упереться руками в задник, понадобилось почти лечь. Меховая харя съехала на глаза, стало понятно, что в одиночку ему санки из ямы не вытолкать.

– Зыка, миленький… ну пожалуйста…

Кобель, не иначе, понял его отчаяние. И то, что двигаться вперёд было почему-то необходимо. Он чихнул и наконец как следует влёг в упряжь. Полозья скрипнули. Санки выехали по откосу, одолели несколько протоптанных саженей, снова остановились. Светел отлепил руки от задника, вышел вперёд.

К середине дня он перепробовал уже всё. Приминал снег лапками и раскидывал сугробы лопатой. Брал таском, впрягаясь вместе с Зыкой. Толчком двигал сзади…

Когда место ночлега скрылось за подъёмком, стало казаться, будто пройдено необычайно много. Тогда Светел доел строганину, чтобы не угасал костёр в животе.

Несколько раз он устраивал себе передышку. Бросал тропить, принимался теребить отца, разминать ему руки и ноги. Даже обталкивал бока кулаками, обутыми в рукавицы. Чего не сделаешь, чтобы разогнать кровь. Самому Светелу было и без кожуха жарко.

Когда Жог завозился, начал поднимать голову, сердце радостно взлетело: очнулся!.. Вот теперь всё будет хорошо. Сейчас отец встанет и…

– Атя, я сейчас, сейчас… – Он начал было развязывать верёвку, но отец смотрел на него, не узнавая.

– Куда в обрыв правишь, дурень, я тебя!.. – захрипел Жог, пристально разглядывая впереди что-то незримое остальным. – Лево, Зыка, лево!..

Пёс так обрадовался хозяйскому голосу, что вскочил и усердно поволок влево, даже с тора сошёл.

– Зыка, право!.. – заорал Светел, до смерти испугавшись, что санки сейчас застрянут на целине.

– Я тебя, дурня, – повторил Жог и уронил голову.

Зыка посмотрел на одного, на другого… отвернул голову, улёгся.

Светел подошёл к нему, хромая на обе ноги.

– Зыка… вставай…

Кобель приоткрыл один глаз, с неодобрением глянул на бестолкового щенка, опять отвернулся.

Светел беспомощно смотрел на него. Хотелось лечь рядом, уткнуться лицом в снег и не вставать больше. Тащиха-позёмка небось скоро все следы заметёт…

В мохнатый бок с силой въехал твёрдый нос снегоступа.

– А ну вперёд, дрянчуга!.. Вперёд, говорю!..

Кобель оскорблённо вскинулся, рявкнул, зубы лязгнули. Светел бросил посох, припал на колени, обнял грозно ворчащего пса.

– Вперёд, маленький… Ну давай, давай…

Зыка встал. Сердито вытряхнул шубу. Нагнул голову. Сделал шаг…

Светел побежал к задку саней, торопясь, покаме Зыка не перерешил. При мысли о том, что завтра всё повторится… и послезавтра… у него начали отниматься руки и ноги. Поэтому он оставил думать и просто толкал.

– Зачем меня взяли? – в сто первый раз спрашивал Ознобиша. – Ведь Ивень… Второго сына прежде не забирали…

Ветер выполнил обещание. Подстёгин сирота ехал в санях. Иногда он вылезал из болочка и шёл сам. Потом уставал, тогда Сквара подсаживал его обратно.

В голосе Ознобиши звучала такая тоскливая тревога, что Сквара сказал ему:

– Я Ивеня всего раз и видел… плохо помню его. Он добрый был? Раньше?

Ознобиша ответил с трепетной убеждённостью:

– Он лучше всех был.

– Значит, и сейчас лучший, – сказал Сквара. – Может, он так мораничам полюбился, что младшего брата в котёл решили забрать.

Это была, конечно, неправда. Два нагих тела посреди кровавого пятна, замаравшего чистый снег. Пепельные косы тётеньки Дузьи… Вот от кого Ознобиша унаследовал серебристую голову. А от дяди Деждика – серо-голубые глаза и способность слово в слово повторить рассказ, услышанный полгода назад.

Сюда не добралась метель, прошедшая полосой. Сани ехали по своей полозновице, оботурам было легко. Никто не гнал мальчишек тропить. Вчера они думали только о том, как отстоять черёд впереди и не упасть от усталости. Сегодня, переведя дух, вновь начали гадать о будущем и бояться.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40 
Рейтинг@Mail.ru