Мария Рыбакова
Черновик человека
Она встала, и тогда, наконец, он испугался.
«Что это?» – воскликнул он, сжавшись в комок.
«Я зажгу свет, – сказала она, – тогда ты сам увидишь».
По-моему, это был единственный момент в его жизни, когда Питер почувствовал страх. «Не зажигай свет», – закричал он.
«Питер Пэн»[1]
Во вторник: купить пистолет.
Автобус медленно-медленно плетется. Останавливается все время. Особенно если инвалид в коляске хочет в него поместиться или старуха с ходунками. А еще слепые входят, в очках и с палкой или – с собакой на коротком поводке. Автобус проезжает «Макдоналдс», аптеку, кофейню, ресторан, супермаркет, стоянку автомашин, книжную лавку, школу, парк с тощими пальмами, салон массажа, церковь, еще церковь, еще церковь, буддийский храм, спортивный зал, поле для игры в бейсбол, магазин «Все товары – за доллар», грузовик, с которого продают бутерброды, рынок старья в бывшем кинотеатре, салон красоты, где обещают новую молодость, пивной бар, еще один пивной бар, студию йоги, салон, где набивают татуировки, бюро поручительств под залог.
…сначала были просто личинки, мельтешили в воде, питались, ни глаз, ни рук, ни мозга; потом они удлинились и рыбками стали, с чуткой кожей, ели, плавали, размножались, плавники появлялись, жабры, глаза и губы, кости всякие; потом рыбы на сушу стали выползать, плавники в лапы превратились, к жабрам легкие прибавились, стали ящерицами, огромными как дома, ползали по земле, и никто им не мешал. Некоторые, помельче, оперились, передними лапами махали-махали, приобрели крылья и полетели. А другие по песку струились и стали змеями. Третьи же мехом обросли, и отрастили длинные лапы, и стали кормить детенышей молоком.
Пассажир на переднем сиденье громко беседует сам с собой. Черт знает кто в автобус набивается, говорит он. Не уважают общественный транспорт. В какие инстанции обращаться в случае конца света. Водитель, остановитесь на следующей.
…меховые бегали-бегали, по веткам прыгали-прыгали, передней лапой срывали фрукты, били деревья палками, вставали на задние лапы, и оттого эти лапы у них постепенно в ноги превращались, а передние лапы – в руки. И мех стал редеть.
Купить пистолет. Потом еще не забыть забрать платье из химчистки.
Света выходит напротив библиотеки, идет по узкой улице, усаженной цветущими акациями. Она глубоко вдыхает: акация пахнет конфетой. Но вскоре и деревья, и запах кончаются. Земля залита асфальтом, улицы просматриваются на сотни метров вперед. На окнах домов – решетки, за заборами груды металлолома. Здесь можно вести войну.
…обезьяны боролись за существование, и победили самые умные, то есть те, которые потом людьми стали. Самые умные и оружие себе получше придумали, и о наступлении врагов друг друга предупреждали, потому что говорить научились. Ну, может, не говорить, а рычать или свистеть, но так, чтобы понятно было, кого надо бояться и откуда враг идет.
Чтобы попасть в магазин, надо перейти широченную улицу и пройти мимо бутербродной. Запах лука и колбасы проникает за дверь магазина. На стене рекламный плакат: «Спросите о скидках на «Глоки»!» «Глок» – короткое слово, похожее на щелчок курка. «Глок» – фирма, производящая оружее. Рядом стоит картонная фигура солдата с винтовкой в одной руке и пистолетом в другой. Форма на нем защитного цвета, лицо измазано зеленым: маскировка. На полках – ботинки, рюкзаки, ремни и маски, наручники, фонари, сумки для амуниции, кобура из черной кожи, намордники.
…у людей все как у зверей. Люди чувствуют боль, как животные. У них память есть и сновидения, как у собак, которые во сне перебирают лапами, вспоминая погоню. Люди бывают злого нрава, как тигры-людоеды, а бывают добряками, как щенята. И плачут люди, как волки скулят, и радуются, как мурлыкающие коты. За манатки свои борются, как собака – за кость. За женщину бьются, как олени – за самку. Помогают друг другу, как обезьяны, которые друг у друга в шерсти блох выискивают.
Совсем маленькие пистолеты на витрине слева. Но продавец говорит, что они только для полицейских. Продавец старый, кожа на его руках потемнела и задубилась от возраста, сосуд в глазу лопнул. Он спрашивает, что Света ищет. Она говорит: пистолетик. Для чего? Ну, чтобы в тумбочке держать, если кто заберется в дом. Понятно, говорит он, для охраны дома. Да, соглашается Света, для охраны.
«Зиг Зауэр» или «Глок», что лучше? Продавец показывает, как опускать казенную часть ствола, как вставлять магазин. Да, пули для них, конечно, тоже продаются. Сначала надо убедиться, что пистолет не заряжен. Вот, возьми в руку. Хорошо лежит? Теперь целься, только не туда, где люди стоят, а в угол. Даже если знаешь, что пистолет не заряжен. Теперь нажми на спусковой крючок. Что-то слабовата ты.
…и поэтому их потомки иногда все же рождаются с шерстью по всему телу и даже с мехом на лице. То же и с хвостом: у наших предков он пропал, но и сейчас иногда бывает, что появляется человек с хвостом.
Могу показать револьверы, говорит продавец. Они тебе больше нравятся? Почему? Потому что дуло и рукоять округленные? Ну да, наверно, форма красивая. Никогда об этом не думал. Вот, нажми на кнопку, что происходит? Барабан откидывается, видишь эти аккуратные норки? Для патронов. Взводишь курок. Ставишь палец на спусковой крючок. Нажимаешь.
«Ругер» триста пятьдесят седьмого калибра, «Магнум». Очень хорош. Но слишком тяжел. «Таурус» с длинным дулом. Что, трудно? Надо больше качаться. Возьми в руку «Смит и Вессон» тридцать восьмого калибра. Помнишь, что надо делать? Откидываешь барабан, удостоверяешься, что незаряжен. Поднимаешь, целишься в угол. Взводишь курок. Что, легко? Теперь нажимаешь на спусковой крючок.
Нашла, говорит Света. Мое оружие.
Из револьверов можно стрелять сразу после осечки. Их не заклинивает. Тридцать восьмой – правильный калибр. Мой сын, полицейский, всегда оставляет «триста пятьдесят седьмой» в машине, а «тридцать восьмой» берет с собой, когда идет на задание.
Эти револьверы, они двойного действия, продолжает объяснять продавец. Можно взвести курок и выстрелить один раз, а можно сразу выпустить все шесть пуль, не взводя каждый раз, – но точность от этого может пострадать. Лучше стоять близко к цели.
Когда берешь револьвер, направляй его дуло не на себя и не на друга, а куда-нибудь в угол. Если живешь на втором этаже многоэтажного дома, помни, что дуло нельзя направлять ни в пол, ни в потолок, а только в ту сторону, где нет соседей. Не держи палец на спусковом крючке, пока не пришло время стрелять. Знай свою цель.
…только вот с хилыми и слабыми у человека вышла загвоздка. В природе слабые вымирают, а сильные выживают и размножаются, что ведет к улучшению вида. А у людей слабым облегчают существование. И поэтому они могут и жить, и размножаться.
Не клади оружие на видное место. Не клади оружие под подушку, на тумбочку возле кровати, под матрац или в шкаф для одежды. Не прячь его в шкатулку, где лежат драгоценности. Чтобы купить оружие в Калифорнии, надо предоставить документ, что живешь в Калифорнии: например, принести счет за газ и чтобы в счете был указан твой адрес. Любой совершеннолетний сотрудник любого предприятия имеет право держать заряженное оружие на месте работы.
…но все же если взглянуть, например, на людей, погруженных в депрессию, то становится понятно, что их привлекательность для противоположного пола намного меньше, чем привлекательность веселых людей. Какая девушка посмотрит на печального парня? Значит, потомства у него будет меньше. Безумных сажают в сумасшедшие дома, где вряд ли у них завяжутся любовные отношения. К тому же (за исключением отдельных случаев) душевная болезнь приводит к ослаблению или угасанию полового инстинкта. А то, что общество заключает преступников в тюрьмы или в некоторых странах казнит их, без сомнения, препятствует их дальнейшему размножению.
Только смотри, в револьвере меньше патронов, чем в «Ругере», скажем.
Это не проблема, отвечает Света, шести мне будет достаточно.
…что же касается совсем не приспособленных к жизни людей, то они кончают с собой или умирают от тоски.
* * *
Когда ей было тринадцать лет, Света сидела у телефона и ждала звонка. Она уже начинала подозрительно относиться и к мыслям своим, и к талантам, и в первое мгновение попыталась прогнать внезапно возникшее подозрение: вдруг она никогда уже больше не будет счастлива? Это чувство было навеяно, возможно, разочарованием и слишком долгим ожиданием у телефона, который все не звонил и не звонил. Она сидела в старом кресле (на обивке были фиолетовые цветы) у деревянного столика с черным телефоном. В окне маячил тополь, начисто лишенный листьев и совершенно неподвижный в белом дневном воздухе. Вдали раздавался мужской голос, он, кажется, звал кого-то: эй, там! Но никто не отвечал.
…Задом наперед, совсем наоборот, крутился в голове стишок. Из какой-то книжки. Или мультфильма? Издевательство какое-то – если вдруг окажется, что все совсем наоборот. И зачем? Все же было прекрасно до сих пор, и море, и мать, и Ба, и страна, и даже Вселенная. Прекрасно было дотрагиваться до сухой черепашьей кожи, когда соседская черепаха высовывала голову из-под панциря. Прекрасно было, когда по волосам тебя гладила рука старшего товарища, которому понравились твои стихи. Прекрасно было, разморившись на горячем песке, переползти в тень под навесом. Но что если все это было только на время. Что если когтистая лапа загребла все и все отняла у Светы, и больше не отдаст, и больше не будет ничего прекрасного. Будет молчащий телефон, белый дневной свет, неподвижное дерево, голос вдалеке, который зовет не ее.
Задом наперед, совсем наоборот. Ты, что смеялась, будешь теперь плакать. Ты много разговаривала, а теперь замолчишь. Тебя хвалили, теперь тебя будут не замечать. Пусть уж лучше ругают, смеются, чем вот так, молчаливо, одна у окна, перед телефоном. А может, так и будешь, молчаливо, одна, у окна, перед телефоном. Всю. Оставшуюся. Жизнь.
Что, плачешь?
Света действительно плакала и надеялась, что никто не зайдет в комнату. Они бросились бы ее утешать, а она шестым чувством знала, что, как бы ей ни хотелось перестать плакать, любое утешение будет обманом и что, несмотря на слова родных, ничего уже никогда не будет хорошо. Вернее, ничего уже никогда не будет хорошо у нее. У них-то все еще может сложиться, и у соседей, и у страны все будет только лучше и лучше, а у нее уже ничего лучше не будет, ничего уже не поправишь, все уже проиграно, хотя ей только тринадцать лет.
В тот белесый и молчаливый день, когда ей было тринадцать, ей пришло в голову, что, возможно, бывают люди, которым рок судил все пережить в детстве – обожание, свершения, триумф – и доживать оставшиеся годы, питаясь лишь памятью и разглядыванием фотографий. Задом наперед, и все наоборот.
* * *
Медсестра услышала, как открывается дверь, и, выйдя в коридор, сказала: я уже сделала уколы, собиралась уходить, Валентина Витальевна отдыхает. Она схватила сумку и стала засовывать руки в рукава пальто, но Георгий Иванович остановил ее: подождите, не уходите так быстро. Сколько лет этому Георгию Ивановичу, она не знала, но он все еще был красив, и если бы она любила таких, высоких, седоволосых, в шейных платках, может быть, она задержалась бы, но дома ее ждал брюнет, которому не исполнилось еще тридцати, с цветной татуировкой по всему предплечью. От Георгия Ивановича пахнуло перегаром, и медсестре еще больше захотелось убежать, как убегала из дома девочкой, когда в дверь вваливался пахнущий перегаром отец.
Подождите, Любочка, посидите со мной немножко, расскажите, как Валентина себя чувствует, а то я всегда один, говорил он, увлекая ее с собой на кухню, пододвигая ей нетвердой рукой стул, наливая вино в стакан. Под его взглядом она пригубила: вино было сладкое, теплое и невкусное. Как здесь неприбрано, простите, Любочка, когда Валя себя хорошо чувствовала, она всегда соблюдала совершеннейшую чистоту. Я вносил беспорядок с улицы, а она его тут же уничтожала. Незамедлительно. Пол мыла каждый день. Ковры запрещала класть, говорила, они только пыль собирают.
Что вы, Георгий Иванович, я никакого беспорядка не заметила, какой у вас красивый дом, я всегда восхищаюсь, когда у вас бываю, пробормотала медсестра и смерила взглядом уровень вина в стакане. Ей придется допить эту приторную жидкость до конца, прежде чем он ее отсюда выпустит, иначе будет невежливо, ей не хотелось его сердить, она всегда боялась пьяных, пусть даже таких знаменитых и интеллигентных, как Георгий Иванович. Но от вина потом голова разболится и сон будет хуже, как бы ей от этого стакана избавиться, ну да, может быть, ничего не попишешь, часть служебных обязанностей – распитие спиртных напитков для поддержания духа у родственника больной.
Да, знаете, Любочка, это совершенно удивительный дом, во всем поселке таких больше нет. Видели, какие здесь маленькие оконца у дач? А какие заросли перед окнами? В них темно, как в заднице советской литературы. А у нас везде светло. Попробуйте найти темный уголок – не получится. Это архитектор был такой, Моков Николай, он рано умер, а подавал большие надежды. Очень любил солнце. Видите, какие окна сделал во всю стену? Даже на потолке окна, а потолки скошенные. Он мне сказал: вы, Георгий, пират. Вам нужен не дом, а нос пиратского корабля. Чтоб вы на нем стояли и командовали. И брали мир на абордаж.
Он широко улыбнулся, показал крепкие желтые зубы, махнул рукой. Действительно похож на пирата.
А знаете, почему так мало мебели? Это все Валентина. Ей нравилось, что дом такой светлый. Она говорила: мы перед этим домом в долгу, не надо его захламлять.
Медсестра затаила дыхание и опрокинула в рот содержимое стакана. Георгий Иванович потянулся было подлить еще, но она закрыла стакан ладонью и сказала: нет, большое спасибо, но больше я не могу, мне пора идти.
А может, ночевать останетесь? У нас две лишних комнаты. Это, знаете, что такое было? Это детские. Да, детские, для двух деток, которых у нас так никогда и не было. А хотите, Любочка, мы вас удочерим? Тогда вам все это достанется. Не дача, нет, дача государственная. Но вот, например, картины на стенах. Смотрите, это мне подарил французский художник. А какой – догадайтесь сами. Или испанский маленький натюрморт, смотрите, какие чудовища ползают по песку, а над ними солнце встает, да.
Спасибо, Георгий Иванович, мне, правда, идти надо.
И рояль вам достанется, продолжал он, не слушая ее. Видите, черный в углу стоит? Вы не умеете? Всегда можно научиться. Валечка моя, когда из детского дома вышла – это был дом для детей врагов народа, между прочим, – когда вышла, сразу пошла к подруге матери и говорит: научите меня на фортепьяно играть. Та тут же согласилась, и за бесплатно. У тех, кто выжили, всегда есть чувство вины. Вы не умеете, нет? Я тоже не могу ни петь, ни играть на инструментах.
Георгий Иванович, у вас столько других талантов.
Талантов, да. Я пират с талантами. Награбил себе гениальности от господа бога. Через месяц опять в Америку с выступлениями зовут. Тамошний читатель жаждет слушать мои стихи. Поедемте со мной, а, Любочка?
Я тронута, Георгий Иванович, но уже надо бежать, говорит она и прошмыгивает в коридор. Срывает со створки шкафа оставленное пальто и, набросив его на плечи, открывает дверь со словами: я приду завтра в то же время, спасибо за вино, было очень прият…
Георгий Иванович слышит, как ее сапожки чавкают по грязи до калитки, как скрипит щеколда, он успевает вскрикнуть: что ж, до свидания!
В прихожей мерцает зеркало, Георгий Иванович подходит и смотрится в него, он смотрится в зеркало часами, забывая о том, что свет от лампочки слаб и это полутьма разглаживает морщины, скрадывает возраст. Георгий Иванович молод в зеркале, Георгий Иванович взмахивает рукой и декламирует: я пират, мне пятнадцать, я завоеватель подъездов, конкистадор футбольных полей, капитан хулиганов.
Из тишины поднимается фантомный гул аплодисментов. Браво, кричат призраки, браво, бис, еще, еще, еще. Тени встают, целый стадион колышется, свистит от восторга. Ты – наш капитан, веди же за собой.
Ему страшно входить в спальню. Ему страшно двадцать четыре часа в сутки – с тех пор, как жена стала забывать слова. По интеллигентской привычке он прочитал все книги, пересмотрел все фильмы о старческом слабоумии, но мужья в этих книгах и фильмах оказывались сильными и смелыми, а в своей душе он не находил ничего, кроме ужаса, ужас переполнял его, выплескивался из горла (его рвало каждый день), заполнял пространство любимой дачи, реял над садом. Для кого я теперь буду пацаном, для кого буду мальчишкой? Кто будет гладить меня по вихрам, кто будет меня журить? Те, с кем он изменял ей, были ее двойниками: женщины старше и тяжелее его, с грозными голосами и повадками королев. Ни с одной он не остался больше чем на ночь. Валентина ждала его, всегда ждала его на этой даче, куда он гордо привез ее сорок лет назад, куда приносил ей спелые персики и груши и смотрел, как она лакомится, куда приводил гостей и наблюдал, какую панику, какой восторг и какую ненависть вызывало молчание красивой женщины за столом, где все пытались друг друга перекричать.
Он слышит крик и бросается в спальню. Жена поднимает с подушек лицо, обрамленное черной копной волос с проседью, и спрашивает: где ты был, Яков? В ее голосе нет ни тени сомнения или робости, он все так же властен: где ты был, Яков? Мне надоело тебя ждать. Я не Яков. Вы с Яковом развелись. Я твой муж, Георгий. Она смеется, она постукивает пальцами о постель: садись, мол. Красный лак на ее ногтях сверкает, ей сделали маникюр два дня назад (она расстраивалась, если краска облуплялась). Этими краснокоготными пальцами она сорок лет варила, стирала, гладила, перепечатывала его стихи (каждый раз – в трех экземплярах) на старой черной машинке, взамен которой отказывалась купить электрическую.
Посиди со мной, Яков, говорит она. Я соскучилась.
Да какой я Яков, вздыхает он. Яков был, да сплыл.
Они познакомились в Приморском, куда Валентина приехала со своим первым, донельзя советским мужем, с обязательными лысиной и пузцом, Яковом Алексанровичем, который появлялся на каждую трапезу в сером костюме с галстуком и который уехал с полсрока по скучным, важным служебным делам, не успев даже приревновать жену к Георгию Ивановичу. Георгий Иванович казался ему мальчишкой, затершимся в круг обожателей его жены, – но ведь он и взял ее, дочь врагов народа, за восхищение юношей и зависть других женщин, за продолговатые глаза, за волосы, густые и блестящие, как шкурка дикого зверя, за тяжелые груди и бедра, полные тайной неги. Она была его сад, его мать сыра земля; ему не приходило в голову, что она может изменить точно так же, как изменила бы любая вертлявая женушка.
Ты кто ж тогда? Кто ты? Львиная маска лица вдруг искажается испугом.
Я твой муж, Георгий. Разве ты не помнишь? Приморское? Уже второй час, помнишь, у Маяковского, уже второй, должно быть, ты легла…
А может быть, и у тебя такое, говорит жена. Она помнит стихи, но не может вспомнить его лица.
Когда-то они сидели ночью на пляже, было тепло и светло от луны, лунный двойник покачивался на волнах, звезды пели, вращаясь. Полное, загорелое плечо Валентины касалось его худого плеча. Он читал ей позднего Маяковского, отчаявшегося и корявого. Он видел ее аристократический профиль, он хотел доказать ей, что Маяковский был величайшим поэтом, он хотел познакомить ее с Лилей Брик, с друзьями-поэтами, прочитать прилюдно стихи, посвященные ей, Валентине, своей новой музе. Валентина назвала Лилю Брик коротким неприличным словом и отказалась. Он продолжал читать: я не спешу и молниями телеграмм, он смотрел на ее саркастическую улыбку и хотел согнать ее, эту усмешку, чтобы она не мешала трагическим словам поэта. Он не знал, как это сделать, чтобы не обидеть Валентину, и не нашел ничего лучше, чем наклониться к ней и удариться в нее губами. Ее мягкий рот раскрылся под натиском, и спустя минуту она сказала: кончай декламировать, ты же просто хочешь заняться этим («это» – возбуждающее, порочное слово тех лет).
Это произошло прямо там, на песке, неожиданно и ошеломительно. Ему казалось, что он только хотел объяснить ей, как красивы стихи, и что похоть не существовала тогда в нем или не осознавалась как похоть. Он думал, что в ту ночь Валентина, падая навзничь и делая его рабом на всю жизнь, просто поддалась мгновенной прихоти, усталости от партийного мужа или желанию снова почувствовать себя юной. Но Георгий, в свои двадцать два года уже авангардист, уже любимец публики, уже головная боль для писательского руководства, Георгий погружался в это тело безвозвратно и навсегда – как самоубийца в море, как безумец в зыбучие пески.
* * *
Повернуть рычажок, налить кофе, повернуть другой, налить молока. Дать картонную чашку, взять деньги, отсчитать сдачу, поблагодарить, если оставят на чай. Посмотреть по сторонам, подходит ли другой покупатель. Если нет, взять книжку, открыть на заложенной странице, начать читать.
…живых существ рождается слишком много, и если бы их не уничтожали, они скоро заполонили бы весь мир. Поэтому они между собою борются за право на эту самую жизнь, и в этой борьбе выживают сильнейшие. Да и что такое жизнь, если не бесконечное уничтожение друг друга. Птичка поет, но при этом съела червяка, убила мошку, и уже крадется хорек, чтобы эту самую птичку или яйца ее съесть. Две березки рядом растут, на одну больше солнышко падает, на другую меньше, и первая обязательно так корнями распространится, что вторая засохнет. Ничто не живет не борясь. Каждый твой вздох есть смерть кого-то другого. Еды на всех не хватит.
Света чувствует, что на нее смотрят. Она поднимает глаза. Загорелый, улыбается, в серо-зеленой форме зоопарка. Лицо знакомое. Что ему нужно?
Простите, можно с вами поговорить? Мне сказали, что тут русская девушка работает. Может быть, это вы? Я тоже русский. Я пришел познакомиться. Меня зовут Эрик.
Да, это я, меня Света зовут. А вы откуда?
Я из Одессы. А вы?
Я из Крыма. Выросла там. Но потом в Москве жила. А знаете, Эрик, кажется, я вас уже видела.
Вы были на лекции «За кулисами зоопарка»?
Была, точно, когда здесь работать начала.
Вот! Я там зверей на поводке выводил. Света, а можно у вас капучино попросить? Спасибо. Вот…
Нет, Эрик, угощайтесь, это за мой счет. Мне очень понравилось на ваших зверей смотреть. Только я не понимаю, как вы их не боитесь. Как этого странного зверя звали, которого вы на поводке привели?
Бинтуронг, кот-медведь, его еще называют банановый медведь, хотя он, конечно, никакой не медведь и не кот, и не банан, сами понимаете. Он из семейства виверровых, это вообще совсем другие животные. Видели, как он хвостом загребает? А чем он пахнет, помните?
Попкорном.
Точно!
А фламинго я испугалась! У них страшные клювы. Птиц я вообще боюсь. Крыса – другое дело. Мягкая такая. Как звали ту сумчатую крысу?
Звали ее Минна, а животное называется кускус, как восточная еда. Они родственники коал. Я с коалами не работаю, но приятельница…
Скажите, а как вы здесь оказались?
Я с родителями приехал, еще подростком. А вы?
Сначала я сюда лечиться приехала, а потом осталась. В Крыму непонятно что делать, и в Москве тоже ничего не выходило. А здесь все-таки какая-никакая, а работа. У меня мама на руках, приходится крутиться. Вечером я в ресторане подрабатываю, барменшей. Хотите еще кофе?
Спасибо, Света. А можно я вас угощу сушеными финиками? Я очень финики люблю. Только нужно, чтобы они были холодные. Видите, на пакетике моя фамилия – это чтобы кто-нибудь их из холодильника не украл. Наши сотрудники любят полакомиться. А холодильник один на всех. Так что мы помечаем пакетики с продуктами. Эрик Смирнов, к вашим услугам.
Приятно познакомиться! А я – Лукина.
Света Лукина! Это красиво. Как у моей любимой поэтессы.
Вашей любимой?
Да, была такая девочка – вы про нее не знали? Света Лукина, писала стихи. У нее книжка вышла, когда я в первом классе учился.
Света смотрит на Эрика.
Расскажите про нее.
Совсем маленькая девочка и писала гениальные стихи. Родители мне их вслух читали. Про природу, про детство, про фонари на улицах. Я до сих пор некоторые помню.
Может ли быть, что он узнал ее. Когда была студенткой в Москве, люди иногда подходили на остановках троллейбуса, говорили: вы так похожи на Свету Лукину, была такая девочка, писала стихи. Иногда она отвечала: это я и есть. Но они не верили, зачем бы она ездила на троллейбусе, смотрели с подозрением. А чаще ее никто не узнавал, хотя ее лицо почти не изменилось. Все забыли, как она выглядела, забыли, кем она была.
А может, это я и есть.
Вы?
Не верите? Не может бывшее дарование кофе торговать?
Нет, серьезно? Это не шутка?
Не верит.
Звук приходит от небес – в темный лес. Проникает в норы лис, в гнезда птиц…
Потрясающе. Невероятно. Сама Света Лукина. Здесь. Не ожидал. Можно, я к вам прикоснусь?
Она смеется, кивает. Он протягивает руку и дотрагивается до ее кисти.
Удивительно, что мы с вами встретились. Кофе и поэзия – они, конечно, всегда бок о бок идут. Что вы читаете, Света? А я думал, стихи… Но Дарвин – это тоже очень хорошо. Прекрасная книжка. А вы еще пишете?
Нет, я еще подростком бросила писать. Вы меня, наверное, по телевизору видели? Я выступала когда-то в программе «Взгляд», лет, наверное, десять тому назад. Сказала, что стихов больше не пишу. Живу просто так, куда жизнь выведет.
Он улыбается широко-широко, смотрит прямо на нее. Отчего он так счастлив? Оттого ли, что они вспомнили семейство виверровых, оттого, что он выводил на поводке сумчатую крысу с шелковой шерстью, оттого ли, что он может гладить носорога, причесывать зебру, оттого, что он познакомился с бывшим юным дарованием, которое в тридцать лет торгует кофе в зоопарке? А вдруг они подружатся, а вдруг он ее полюбит, вот такую, разочаровавшую всех, бывшую. Его губы раскрываются, он вот-вот что-то скажет, что же он скажет ей, что.
А вам какого зверя хотелось бы потрогать, Света?
Гиппопотама.
Никак нельзя! Они очень опасные. Но красивые, правда? Выплывают из тумана, лапами перебирают очень грациозно. Света, вот вы – замечательный поэт, мне стыдно вас спрашивать, но – можно я прочту вам стихи? Дурацкие стихи, конечно, не стихи даже, а стишки, просто чтобы посмеяться?
Ну, давайте, говорит Света.
Бегемот, бегемот, бежевая туша. Открывай пошире рот, чтобы травки скушать. (Вы ведь знаете, Света, что гиппопотамы – они пасутся как коровы? Но при этом очень опасные существа.) Бегемот, бегемот, ты похож на свинку… Ах, простите, я вижу, люди за кофе подошли. Сейчас не время.
Спасибо, Эрик, за знакомство и за стихи.
У прилавка стоят папа с сыном, переминаются с ноги на ногу и улыбаются через силу, ждут, пока продавщица перестанет говорить на непонятном языке с человеком в серо-зеленой форме.
Простите, что надоел вам, Света, я к вам завтра еще подойду, если можно.
Эрик подошел к ней и на следующий день.
Она отложила книжку. Борьба за выживание может подождать (под бежевой обложкой коты уничтожали крыс, люди уничтожали котов, крысы распространялись в геометрической прогрессии и приносили чуму, чума уничтожала крыс, людей, собак).
Эрик напоминал ей мальчика с открытки, херувимчика, пионера, такое все в нем было открытое, ладное, такими широко открытыми глазами он смотрел на нее, стоял у палатки и забывал пить кофе из картонного стакана, кофе остывал, он глотал холодный напиток и не морщился. Он читал стихи про кенгуру и слонов, рассказывал, что снимает комнату, что в квартире еще два постояльца – Вики, которая работает с коалами, и ее парень. Что он, Эрик, хочет оттуда куда-нибудь переехать (куда-нибудь, где недорого). Что он, Эрик, видел Свету по телевизору, когда она совсем еще девочкой читала стихи и держала маму за руку, а когда переставала читать, в смущении прижималась лицом к маминому плечу. Что тогда у Светы была точно такая же челка, как сейчас. Что он видел ее фотографии в журнале, когда она выросла, и что он вырезал ее портрет и повесил у себя на стене в их квартире в Одессе, и что фотография провисела там до самого их отъезда, и что там были снимки других детей, которые стихи писали или играли на фортепьяно. Эрику с трудом верилось, что все они такие молодые и уже такие талантливые, и он ими дико восхищался, когда читал о них в газетах, и бабушка его тоже восхищалась, у них с бабушкой мнения всегда совпадали. Что он хотел взять Светину фотографию с собой в Америку, но он все откладывал момент, когда снимет ее со стены, потому что ему ничего не хотелось менять в комнате, ему вообще ничего не хотелось менять, ему совсем не хотелось уезжать, родители взяли его с собой против его воли. Что он счастлив, что они здесь познакомились, он расскажет родителям, они удивятся! А не хочет ли она пойти посмотреть, как он будет мыть клетку выдры? А еще он готов познакомить ее с Вики, если ей хочется потрогать коал. А можно он прочтет ей еще стишки?
Про лемуров?
Про вомбатов?
Про снежного барса, который играет в снежки со снежной бабой на заснеженном плоскогорье?
* * *
Мама, у нас лишняя спальня, давай возьмем жильца.
Как так лишняя, Света, в одной я сплю, в другой ты, какая же лишняя?
Мама, мы с тобой можем в одной спальне поместиться, тогда другая освободится, и туда сможем поселить жильца. Во-первых, от него будет доход, пусть маленький, но все же каждый месяц. Во-вторых, когда я по ночам работаю, тебе будет с кем поговорить.
Скажешь тоже, поговорить! Ты лучше, знаешь, бросай-ка эту работу дурацкую. Что это за ресторан такой, где почти всю ночь оставаться надо. И приходишь ты оттуда – страшнее в гроб кладут, круги под глазами, худющая вся. А утром опять в кофейную палатку. Зачем ты в эту лотерею играла? Что, тебе тут стало лучше от гринкарты?
Мам, без гринкарты я бы здесь работать не смогла. И ни с кем не познакомилась бы. Мам, ты бы меня хоть раз поблагодарила за переезд.
Да я сюда, Света, только ради тебя переехала. Чтобы тебе здесь одиноко не было. Лучше бы в Приморском остались, ты бы там тоже в ресторан пошла работать, если тебя так на кулинарию тянет. И не официанткой никакой, а в руководстве. Но тебе же главное, чтобы на тебя смотрели. Ты всегда хочешь быть в центре внимания. А если бы в Москве чего-нибудь поискала! Ну ладно, живи как хочешь. Но я ведь творческий человек, Света, я пишу картины, мне нужно спокойствие и вдохновение. Лишний человек в доме может мне помешать. И потом, если у нас будет жилец, как я, по-твоему, буду с ним разговаривать?
