Мария Понизовская
Паучье княжество

«Малышка, – она мурлыкала будто кошка. – И за что тебя?»

Я тут же всё ей выложила! Зачем? Почём мне знать? Так уж нас научили – уважать старших! Всё рассказала… И о смотрящем «павлинки», и о печатном прянике. И о полицейском, что был неподалёку в миг, когда меня схватили. Я говорила и наверняка краснела.

«Как ненаблюдательно с твоей стороны, – прищёлкнула госпожа языком. – Пока не научишься наблюдать, и не думай лезть в воровскую науку».

Науку! Ещё чего. Уж воровство точно не наука.

А я, слепая, только тогда заметила, что и руки, и ноги её скованы механическими цепями! Я потом огляделась по сторонам. Меня преочень заинтересовали чужие руки и ноги. Оказалось, в цепи были закованы многие! Мне тогда стало так страшно, что и меня… Я чуть не разрыдалась снова. Вернее, разрыдалась бы, ежели б господарочка мне вдруг не сказала:

«Хочешь выбраться отсюда?»

Разумеется, я хотела! Ещё как хотела! Больше всего на свете. И было мне уже наплевать, отчего на её руках есть кандалы, отчего она прицепилась ко мне.

«Если окажешь мне услугу, то и я окажу тебе», – прямо вот так мне и сказала.

«Какую услугу?» – сразу спросила я.

Не понравилось мне то её предложение. И вместе с тем…

Когда госпожа подалась вперёд, ко мне, я учуяла миндальный запах молочного мыла. Оно точно было из этого знаменитого «Товарищества Арно и Ко». Мне всегда ужасно хотелось такое себе, но я… я-то всё, что могла себе позволить, – ошиваться у расписных дверей магазина. Ждать пока кто-то зайдёт или выйдет. И нюхать да нюхать. А она там… прямо покупки делала!

«Ты должна кое-что забрать у меня. И кое-кому передать».

«Что забрать?»

«О, сущий пустяк! Склянку с лекарством, она очень нужна моему дядюшке. Он так сильно болен… Нуждается в нём прямо сегодня… А я вот, совсем некстати вынуждена тут задержаться…»

Больной дядюшка… Ха! Я не тупица. Наверное, на моём лице отразилось сомнение, потому что госпожа вдруг прямо взмолилась: «Прошу тебя, девочка! Он умирает! Разве стала б я рисковать, пытаясь вытащить тебя отсюда, ежели это не было б к спеху?»

Я не знала, что и думать. И она, видать, это заметила. Сказала мне:

«Послушай, и я ведь тебя впервые вижу! Мне тоже непросто тебе довериться. Но он умрёт, понимаешь? Я… я готова пойти на риск».

Надо сказать ведь, что господарочка была прилично и очень премодно одета. У неё было красивое лицо с тёмными глазами, длинные пальцы и волнистые волосы. От неё приятно пахло. И цепи… Цепи были единственным, что меня удерживало от того, чтоб с привычной покорностью броситься в ноги, готовясь услужить. Словно она одна из наших попечителей.

Но с другой стороны, она как-то ведь оказалась в дилижансе. В цепи закованная. Но вообще-то… я-то ведь сидела там же, рядом с ней. Да и в конце концов, у разбойников может быть семья, отчего же нет? Даже у них. Мне неприятно об этом думать, если честно. Потому что, выходит, я хуже преступников. У меня-то вот нет даже какого-нибудь больного дядюшки. И вообще никого нет. Но у красивой госпожи, разумеется, такие люди имеются. Её родня. Семья! Гадство.

Я-то ничего вообще-то не теряла. В конце концов, что плохого? И выберусь, и доброе дело сделаю… Или не доброе. Да какая разница.

Я согласилась. Конечно, чего бы не согласиться? Мне пальцы не лишние. Господарочка попросила меня незаметно «кое-что» вытащить из кармана её беличьей шубки. То был мелкий флакон. Я не стала его там разглядывать и быстро сунула к себе – прямо к горлице.

«Я должна была передать его двоюродному брату. Мы договорились встретиться на самокатной, у вертепа с Петрушкой. Видела, где это?»

Разумеется, я видела!

Вот как-то так я и оказалась на свободе. Ух, ну и повезло же мне. Господарочка оказалась та ещё затейница! Это было даже смешно. Она вдруг как заверещала, как бросилась лупить прикорнувшего рядом наклюкавшегося мужика. Тот стал колошматить её в ответ, но тут встрепенулись и остальные. Кто полез разнимать, а кто был охотник до потасовок… Из-за шумной драки дилижанс остановился. Полицейский выскочил из кабины и открыл нашу дверь, чтобы прекратить безобразие.

Арестованные, не закованные в цепи, тут же попытались сбежать, но он сразу стал палить по ним из револьвера! И тогда началась неразбериха пуще прежнего. Кровавая юшка брызгами, визги! Ежели б не госпожа, я бы тоже верещала как резаная. Но пока полицейские пытались угомонить преступников, она сумела вытолкать меня в приоткрытую дверь.

Я больно ударилась о землю коленями, но быстро подобралась и бросилась наутёк. Надо сказать, что никто меня и не преследовал. Ежели полицейские что и заметили, видно, посчитали, что я не стою их усилий.

Я бежала до ярмарочной площади, оглядываясь на каждом шагу. Оттого пару раз чуть не влетела в фонарные столбы. До сих пор не могу поверить своему везению… Я остановилась у крепостного театра, чтобы отдышаться, когда услышала бой курантов на часовой башне.

Был полдень. Время общего сбора.

Помнится, я прямо так и умерла на месте. Дело в том, что… Когда тебя секут, то сначала ты слышишь, как учительская розга с мокрым шлепком падает на кожу. И лишь потом чувствуешь, как кожа лопается. Эта боль… Это похоже на то, как обжечься. Всё горит огнём… Всего обыкновенно десять-пятнадцать ударов, но того достаточно, чтобы прокусить до крови язык или губу. Или обмочиться – ежели ты так провинился, что вместо розог учитель орудует хлыстом. И ты стоишь у позорного столба в одних подштанниках, а все вокруг смотрят, и смотрят… Наказания назначали за любую провинность: дерзость, невыученный урок, опоздание…

Господарочка из дилижанса сказала, что её дядюшка умирает… И склянка будто жгла меня сквозь карман. Но вертеп с Петрушкой был так далеко! Её дядюшка… Она ведь наврала мне, я думаю. Но всё равно…

Что, ежели нет? Мне было так сложно решиться…

Как в тумане помню, что, не дослушав часовой бой, я сорвалась с места. Понеслась так быстро, что не получалось дышать. Ненавижу я часовой бой. Звук этот никогда не предвещает ничего хорошего. Так знаменуется конец. Прогулок, обеда, сна.

К моему счастью, никто ещё не ушёл. Все уже стояли по парам, но господин учитель ещё только пересчитывал нас. От него я получила крепкий подзатыльник. Но и только.

Я успела.

А склянка так до сих пор и лежит в моём тулупе. Мне стыдно. Очень сильно. Не могу ни сидеть, ни лежать. Руки дрожат, ноги дрожат. Она ведь мне наврала? Или… я убила его?»

«10 февраля

Володя отобрал у меня мою горлицу. Я, дура, не смогла утерпеть и похвасталась ею за завтраком. Сказала, что это подарок от матушки. А днём Володя вырвал её у меня во дворе. Я учила её летать.

Он сказал, что взял на время, поиграть, чтобы я и не думала реветь. А вечером, когда я попросила её назад, сказал, что случайно расколотил её. Скотина! Скотина!

Скотина!

Надеюсь, кто-нибудь когда-нибудь и его расколотит. Грязный цыганский выродок! Ненавижу… Я весь день проревела. И даже сейчас ещё. Не могу успокоиться. Никак не получается. Мне пришлось отойти в нужник, иначе стукачи доложат учителю, и он накажет меня за припадок. Но я никак не могу перестать. Мне так больно!»

«11 февраля

Сегодня я в первый раз вытащила из тулупа склянку с лекарством. Оказалось, на ней есть махонькая бирка с карандашной подписью. Там написано «Поцелуй Императрицы». По мне, так престранное название для лекарства. Но не значит ли это, что господарочка всё-таки наврала? И всё равно мне всё ещё ужасно стыдно. Она всё-таки помогла мне. Да как помогла! Все пальцы целёхонькие! А я поступила как последняя крыса. Гадина.

А что, если она не наврала? Что, если её дядюшка… Какой кошмар.

Я – гадина.

Ещё сегодня утром Володю пороли. Стукачи нашли его тайник с табачными крошками. Я сначала было даже обрадовалась, честно скажу. Думала, пускай это будет его наказание за то, что разбил мою горлицу. И до третьего удара я глядела на его пепельное лицо, чувствуя, как всё внутри трепещет. Я торжествовала. Но потом… Порка – это…

В общем, на самом-то деле… даже врагу не пожелаешь. Володя молчал. Он всегда молчит, когда его секут. Ума не приложу, как ему удаётся. Я верещу, будто поросёнок. Надеюсь, когда-нибудь я тоже смогу терпеть это молча. Вся спина у него блестела от крови. А борозды от хлыста казались чёрными. Мальчиков хлыстом секут чаще, чем розгами. А девочек наоборот.

Последний удар пришёлся ему на шею, и кончик хлыста задел щёку. Теперь Володе долго ходить с закрученной полосой на лице. Он с ней ещё больше похож на цыгана.

Всё равно он ублюдок…»

«14 февраля

Моя склянка пропала. Её нет ни в тулупе, ни в наволочке. Нигде! Её украли. Украли! Но я никому про неё не рассказывала. Не показывала даже. Это кто-то из девочек. Кто-то увидел, как я её разглядываю, не иначе. Но ведь я вынимала её всего пару раз!

Ненавижу их всех. Вдруг кто доложит господину учителю? А вдруг это лекарство или не лекарство предорогущее? Тогда мне точно отрубят палец! Дерьмо!»

«15 февраля

Сегодня к нам приходил господин доктор. Заглядывал всем в горло и в уши. Осматривал руки и ноги. Ума не приложу, что он пытался обнаружить… Но вчера вечером стало очень плохо Варваре. Она упала в обморок прямо за ужином и по слухам, до сих пор не очнулась. С утра её отвезли в госпиталь.

Учитель боится, как бы это не оказалось какой эпидемией. Надеюсь, что нет. А Варвару мне совсем не жалко. Она дрянь, так пусть хоть издохнет – мне вообще нет до того дела!»

«20 февраля

Володя полная скотина. Перед классами он бросил мои тетради в снег. Те вымокли, и страницы теперь ни на что не годны. Ни читать, ни писать на них теперь невозможно. Учитель наказал меня, и все занятия я простояла за партой вместо того, чтобы сидеть на скамье…»

«7 марта

Володина свора стащила мой дневник. Потом отдали, но теперь все смеются. А Володя обещал отлупить за то, как я его обзывала. И рассказать учителю про лекарство. А я так его и не нашла… Думаю, это последнее, что я напишу здесь. Вести записи в приюте опасно».

«27 октября

Я всё же вернулась к записям. Уже скоро год минует, как я начала их. Столько страниц исписала про ярмарку… Зачем?

Вообще, всё дело в том, что кое-что случилось сегодня. И ежели б не записи, наверное, я б ни в жизнь и не разобралась, что к чему. Всё же права была Анна Леопольдовна. Есть в этом всём что-то полезное. Хотя и опасного тоже предостаточно. Уж в приюте точно.

За завтраком было всё как всегда. Бобовая каша и иван-чай. Володя плевался в меня комочками, и за то его оттаскали за уши. А ещё за завтраком я кое-что услыхала:

«Слышали, сегодня новенького привезут?» – шушукались Варварины подружки.

Я сразу навострила уши. В последние годы новенькие у нас появлялись нечасто. Думается мне, дело в том, что приют наш забит до отказа – ни одного свободного местечка. Слишком много малышей, а выпускник в этом году всего один.

«Взрослого?» – спросил Володя.

Конечно-конечно. Ему ведь взрослого придётся обхаживать. А коли мелюзга – можно просто отлупить, чтоб слушался.

«Не ведаю», – отозвалась Саяра. Каково же было моё удивление, когда на первом уроке нам представили не новенького… а новенькую. Девочку, может, ровесницу, а может, чуть старше. Хорошенькую, несмотря на то что уже коротко остриженную, в форменном коричневом платье… Долго-долго я не могла понять, отчего она так странно на меня глядит. И отчего сама она кажется мне смутно знакомой.

Когда кончились занятия, новенькая приютская подошла ко мне и сказала:

«Я… я Настя, – и протянула мне руку. – Я… где-то видала тебя, вот только никак не пг'ипомню…»

Я тоже всё не могла припомнить… её глаза… казались мне какими-то хорошо знакомыми. И эта её странная «р»… Теперь-то я понимаю. И всё благодаря записям. Подумать только, в приютском платье, стриженная под мальчишку, она была вовсе на себя не похожая. Взгляд обыкновенный, говорит живенько. И всё-таки я сумела разглядеть в ней полоумную богачиху с ярмарки. Смешно.

Я рада, что она здесь. Я рада, что она… никакая больше не богачиха. Обыкновенная нищенка приютская. Как я.

И косы при ней больше нет.

Как же славно!»

Крысы

– На кой вам понадобилось тащить её с собой?!

– Тащить?! – в темноте Маришка близоруко щурила глаза. – А не ты ли сам говорил, что…

– Да завалите же!

Ковальчик резко обернулась на голос, уже открывая рот, полный запретных словечек, чтобы послать Александра куда подальше… Но повисшее молчание наконец отрезвило её.

Они были не одни.

И Маришка была готова продать Нечестивым душу, лишь бы обладателем туфель с металлическими набойками, что выдавали себя остротой стука, было умертвие, упырь или какая угодно иная нечисть.

«Кто угодно, – мысленно молила она. – Только не учитель, пожалуйста, только не учитель!»

А перед глазами уже стоял – совершенно не к месту – старый приютский сарай. И Настино ручное зеркальце, прихваченное из теткиного дома, свечи, мизинец, проколотый швейной иглой… И пальцы, сцепленные в замок на груди. И мольба, беззвучно слетавшая с губ: «Только бы не учитель, пожалуйста, только не учитель!»

Всё это уже было. Было. Великое множество раз.

И в один из таких, к примеру, там, в тёмном сарае – где свеж ещё был запах задутых свечей – вжавшихся в угол девчонок обнаружил именно Яков.

Такое лучше бы и не вспоминать никогда.

Они гадали на женихов в ночь новолуния, в странно бесснежный и промозглый январь. Их было четверо: две старшие – Марья и Лукерья, и две тогда ещё младшегодки – Настя и Маришка.

Их отлупили. Сильно, иначе и не бывало. Сначала прямо там, в сарае. Лошадиный кнут с десяток раз прошёлся по тощим девчачьим ладошкам. Но то было только началом.

Порки на манер казней приходились всегда на раннее утро. До завтрака и до занятий. На них собирали весь приютский выводок: от малышей – вчерашних беспризорников до выпускников. Приглашали и кого-то из совета попечителей. А ещё весь преподавательский состав, конечно. И всех прислужников… Даже сторожа, вечно охочего до бутылки. Это был ведь целый ритуал.

Особым движением учитель срывал с осуждённых сорочки. Особым узлом привязывал к позорному столбу. Особым жестом обмакивал в котомке с ледяной водой розги.

И хоть лупили их тогда уже с одинаковой силой – младшим воспитанницам приходилось далеко не так худо. Ведь их тела ещё не успели поменяться, «опошлиться». И оголённые груди ещё удавалось спрятать за тонким Позорным столбом. И старшие мальчишки не улюлюкали им вслед ещё с добрых полгода. И пьяница-сторож не отпускал про них сальных шуток. И совет попечителей на них не косился, ежели им приходилось посещать приют по делам…

Звук шагов, только сделавшись совсем громким, оглушительным, сумел вырвать Маришку из непрошеных воспоминаний. Пришлось сморгнуть наваждение, вновь обнаружить себя в кромешной темени.

Маришка не боялась темноты. Просто она, пожалуй, её ненавидела…

Ступени скрипнули совсем близко, и Настя, стоявшая в четверти аршина от галереи, отступила назад. Каблук её вонзился в ногу Ковальчик, и у той перед глазами вспыхнули белые пятна. Стиснув зубы, Маришка вцепилась в Настино плечо, пытаясь её отпихнуть.

– Да прекратите же! – едва слышно прошипел Володя.

И воспитанницы, опомнившись, замерли.

Стоило возне их стихнуть, как стало ясно: с лестницы не доносится больше ни звука.

«Дерьмо-дерьмо-дерьмо!»

У Маришки над губой выступил пот.

Арка, скрывающая сирот, была к лестничному пролёту совсем близко. Благодаря изгибу галереи был хороший обзор. И глаза Маришки – всех их наверняка – беспокойно бегали по нему. Да что толку? Площадка, что в тот миг, что мигом ранее, оставалась пустой.

«Там никого нет. Никого, пустота». – Ковальчик теребила подол форменного платья.

Грубая шерсть колола пальцы. Тишина. Ни звука, ни шороха.

«Выжидают? – думала Маришка. – Почто же?»

Настя снова заёрзала рядом. Мимолётное, нечаянное прикосновение её ледяной руки едва не заставило Ковальчик дёрнуться. Настя вечно была такая – словно шило в зад воткнули. И чем сильнее она тревожилась, тем хуже удавалось ей быть неподвижной.

«Прекрати», – едва не зашипела Маришка, когда плечо подружки мазнуло по её собственному. Но глаза в тот миг уловили наконец кое-что впереди. И Настя была позабыта.

Темнота на лестнице шевелилась. Престранное зрелище – вроде возможно различить это движение, а в то же время будто бы и нет. Как едва заметная рябь на спокойной воде.

От темноты отделилась угловатая тень. Она скользнула на свет. И заставила Маришку непроизвольно попятиться, шумно втянуть воздух.

Лунный луч блеснул в кирзовых сапогах, застывших в каких-то тройке шагов от злополучной арки. Настя вцепилась в подружкину руку, и как по команде обе они вжались в стену. Высокая и сутулая фигура стояла теперь в узком прямоугольнике оконного света. И обе воспитанницы в той мгновенно признали смотрителя усадьбы. И хоть темень надёжно обеих их укрывала, ни одна не могла отогнать от себя жуткое осознание: стоит ему сделать хоть шаг в сторону галереи, как его глаза, привыкшие ко мраку, вмиг различат тощие девчачьи фигурки под арочным сводом.

– Неужто вы солгали мне, Терентий, и повсюду попрятали здесь умертвий? – раздался насмешливый голос.

Голос, слишком хорошо всем знакомый.

Маришкины глаза тут же метнулись смотрителю за спину: на перила, на лестницу. А пальцы быстро нашарили выбившуюся прядку. Ковальчик быстро заправила её за ухо.

К смотрителю, вальяжно ступая, поднимался учитель.

– Никак нет-с, господин. В этом доме обитают только… сиротки.

– Все мои подопечные давно в постелях.

– Конечно-с, конечно-с, господин. – Терентий обернулся и отвесил быстрый поклон. – Должно быть-с… А-а-а, должно быть-с, это крысы. Да-да, здесь полно крыс… Изволите-с продолжить осмотр? С грызунами я разберусь позже…

– Изволю, – протянул Яков голосом недовольным, холодным. В лунном свете лицо его светилось нездоровой белизной. – Поторопитесь. Прогулка затянулась.

Смотритель поклонился и резво двинулся к ступеням. Яков Николаевич неспешно последовал за ним, прежде одарив беглым взглядом зияющую черноту арки.

Маришка прикрыла глаза, зачем-то веля себе считать до двадцати. Резкие черты лица, вздёрнутые дуги бровей учителя так и врезались во внутреннюю сторону её век. Глядели на неё с них.

Сироты стояли неподвижно до тех пор, пока один из верхних флигелей целиком не поглотил эхо учительских шагов. И только после тишина вокруг разродилась шорохами и шепотками.

Маришка прерывисто выдохнула, вытирая влажные ладони о подол:

– Нам пора назад, не находишь?

– А Таня? – сдавленно отозвалась Настя.

– Да плевать мне! – Маришка резко повернула голову на звук её голоса. – Я не буду отдуваться за неё. Яков не спит. Нам тут больше нечего делать.

– Меня тоже не г'адует шататься по дому, когда господин учитель поблизости, Маг'ишка. Но… Думаешь, ничего, что мы её бг'осим?

– «Бросим»? Да трусиха наверняка уже давно наверху, десятый сон видит…

– Ага, или провалилась куда-нибудь под пол, – протянул из темноты Володя, заставляя воспитанниц обернуться. – Найдут её, а высекут всех.

– Но ведь мы б услыхали, если… – едко начала Маришка.

Но её никто уже не слушал.

– Александр, зажигай лампу. Хорошо бы опередить Якова.

Маришка и Настя зажмурились, когда жёлтый свет полоснул по глазам. Остальные оказались уж больно близко – обступили девочек плотным кольцом, чтоб подглядеть за учителем, не иначе.

Маришка скрестила на груди руки:

– Каждый сам за себя, – но слова прозвучали не так уверенно, как должны были.

– О, это уж как тебе будет угодно. – Володя засунул руки в карманы штанов. – Валяй. Можешь спрятаться под одеялом, ежели хочешь. Там-то учитель точно тебя не найдёт, – он пакостливо улыбнулся, – хотя как знать…

Маришка поджала губы, чувствуя, как щёки обжигает краска. Но получить розог из-за того, что безмозглая малолетка сбежала…

«Это несправедливо!» – хотелось прошипеть ей.

– Идёмте, – Володя кивнул остальным, – надобно осмотреть соседнее крыло. Думаю, она могла спрятаться там.

Александр передал ему лампу, и сироты без пререканий двинулись за вожаком. Настя тоже дёрнулась было следом, но Маришка ловко вцепилась той в локоть:

– Ты же не думаешь идти с ними?

В ответ та что-то невнятно пролепетала, пряча глаза.

Следуя за остальными, Маришка старалась держаться от них подальше. То и дело она хватала под локоть Настасью, замедляя той шаг. Подружке это явно не нравилось, но она по-прежнему молчала, избегая даже смотреть на Маришку. И на подходе к лестнице, которую Володя и его верная свора благополучно миновали, направляясь в противоположную галерею, Настя не остановилась.

– Ты что это делаешь? – Маришка снова попыталась схватить руку подруги, но промахнулась: та ускорила шаг. – Мы идём спать!

– Без света? – Настя плотнее завернулась в платок. – Вдвоём?

– И что с того?..

– Маг'ишка, мне не кажется, что г'азделяться – хог'ошая ид…

– Смеёшься? – она всё-таки заставила подружку остановиться.

– Пг'ости, но мне пг'авда не хочется плутать здесь в одиночку. В полной темноте! – Настя кинула нервный взгляд на удаляющиеся спины приютских. Вместе с ними отдалялся и тёплый свет лампы. – Лучше дег'жаться всем вместе, ты так не думаешь? Г’аз они г'ешили, что надо найти Таню, пг'идётся её искать.

– Чего? Правда?! – Маришка сжимала и разжимала кулаки. – Предлагаешь плутать здесь с ними? Пока не наткнёмся на Якова? О, как же, это ведь куда лучше! И этим всё и кончится, говорю тебе! – она на мгновение прикрыла глаза, руки вновь дёрнулись к волосам. – Послушай, до комнаты всего ничего! Всё будет в порядке.

– Да ты вокг'уг оглянись! Это же пг'осто дом из стаг'ых бабкиных стг'ашилок!

– Так чего ради было тащиться гулять по нему?! – прошипела Маришка и вдруг замерла. И губы сами собою растянулась в ядовитой усмешке. – Ах, ну как же, ведь Александр…

– Слушай, г'аз так хочешь, – разозлилась Настя, – иди одна! Давай-давай! Пг'оваливай. Как ты вег'но заметила, «до комнаты всего ничего», – передразнила она.

– Да в чём дело? Тебе не пять лет, выпускница!

– Не буду я г'азделяться! – отрезала Настя и решительно двинулась вдоль галерейных перил к арке, укрывшей последнего из приютских. – Это глупо – ходить тут без света! Не хочу пг'овалиться в дыг'у в полу или заплутать!

– Ой-ой, заплутать! Где? В трёх соснах! – крикнула Маришка вслед девочке, и слова её эхом отразились от стен. – Проклятье! – уже тише выругалась она.

Она осталась одна. В темноте. В тишине, что почти не нарушали доносящиеся из глубины крыла далёкие голоса.

Они ушли. Забрали с собой и подругу, и свет. Им… снова нет до неё дела. Всегда не было.

К горлу подступил ком, но девчонка резко его сглотнула.

«Нечего тут! – сказала она себе. – Нечего, хватит!»

В одиночестве крылось мало страшного, Маришка это давно внушила себе. Сколько раз до появления в приюте Насти приходилось ей бывать одной – и не сосчитать.

Маришка была из тех, кого поместили в казённый дом в самом младенчестве. Она не знала, кто её туда принёс. Никогда не видела ни своей маменьки, ни своего папеньки. Ожидалось, что Маришка не доживет и до трёх, ведь «в таком возрасте беспризорные дети мрут будто мухи». И многие – кого она, впрочем, толком уже и не помнила, храня только их образы, мазню в голове – её ровесники, очутившиеся в приюте примерно в одно время с ней… Все они сгинули – большинство от детских болезней да сырости спального барака. Но не Маришка. Ту Всевышние одарили здоровьем покрепче. Да только на том дары и закончились.

Как то часто и бывает, когда вокруг недостаёт сверстников, дети пытаются водить дружбу со старшими, но… Старшие редко желают возиться с мелюзгой. По крайней мере, с Маришкой никто не желал. В первые её четыре года в приют практически не поступало новых малышей. Старшегодки Маришку совсем не замечали, а из более-менее близких по летам, что не лежали в постели с вечной лихорадкой, была лишь Варвара. Но у той имелся старший брат – он жил в соседней мальчишеской спальне и был у них важной птицей. Так что, чтоб дружить с Варварой на равных, не могло быть и речи. Маришка быстро смекнула, что не светит ей ничего лучше, чем проводить время просто с самой собой. И в том в действительности не было ничего такого.

Ей было… даже почти хорошо.

Тканевые обрезки, что не годились для ярлычков, и после уроков рукоделия выбрасывались старшими девочками, служили ей куклами. Сваленная в клубок жухлая трава – мячиком. А сор и камни, летевшие под приютский забор с большой дороги, – драгоценностями и украшениями, как у знатных городских господарочек, что иногда приходили поглазеть на приютских детей.

Одна из таких особенно приглянулась Маришке – тоже беленькая и темноволосая, она могла бы быть её родственницей… Или, может быть, даже маменькой? Маришке казалось, что они с нею были очень-преочень похожи. Впрочем, совсем никто больше так не считал, и стоило Маришке размечтаться вслух – как старшие девочки подняли её на смех.

Старшие любили над ней потешаться. Конечно, когда вообще замечали.

Играть одной было несложно. В тёплые дни Маришка до темноты засиживалась во дворе. Тряпичным куклам побольше полагалось быть учителями и попечителями, обрезкам поменьше – сиротами. Играть в приют она могла до бесконечности, ведь, в отличие от настоящего, в этом – управляемом её тонкими пальчиками – у Маришки было много друзей. А ещё маменька-господарочка, частенько приходившая её навещать да обещающая забрать домой. И Яков Николаевич, то был её родным папенькой, то дядей – на тот счет Маришка долго не могла решить.

Нет, в одиночестве не было ровным счётом ничего страшного. Маришка прекрасно была обучена с ним сосуществовать. Но здесь – посреди старой крутой лестницы, в чужом доме – тревожило её вовсе не оно.

Приютская шагнула к перилам. Перегнулась через деревянную балюстраду и заглянула наверх.

«Всего один пролёт, – подумалось ей. – Один».

Она могла бы окликнуть Настасью. Убедить её, что в комнате им будет куда безопаснее, – и так очевидно и было. Но не стала этого делать.

«Ты свою дорожку выбрала, подруга», – злобно пронеслось в голове.

Где-то в глубине дома ветер с глухим стуком распахнул оконные створки. И Маришка распрямила спину, словно ужаленная неуместным громким звуком.

Она оглядела соседнюю галерею, хмуря брови, близоруко щуря глаза. Арка, скрывшая остальных воспитанников, казалась такой крошечной, далёкой.

«Не пойду!» – упрямо стиснула зубы Маришка.

Это было глупо. Это было безумием. И конечно, малявка того не стоила.

Лунный свет, бьющий меж досок одного из окон, вдруг пропал. А через долю мгновения вновь появился. Маришка уставилась на окно, веля себе думать о ночных птицах. Ночных птицах, и ни о чем другом!

Да только откуда взяться ночным птицам, раз на многие вёрсты вокруг была здесь одна пустошь?

Маришка приказала себе отправляться в спальню. Занесла над ступенью ногу, стиснув пальцами перила. Но свет в окне мигнул ещё раз.

И она позорно сорвалась с места, оставляя лестницу позади.

И бросилась к арке, той самой, ранее поглотившей Настасью. И всех остальных.

Маришка бежала на дрожащий свет впереди, и каблуки её так громко стучали по дощатому полу, что должно быть слышно было на весь дом. Ей было всё равно.

Приютские обернулись. Поравнявшись с Настей, Ковальчик остановилась.

Подруга попыталась ободряюще ей улыбнуться. Но Маришка обиженно отвела взгляд. В следующее мгновение острые пальцы вцепились ей в руку.

– Чё ты, курва, громкая такая? – один из мальчишек, тех, что помладше, стиснул ей предплечье. – Тебе ноги переломать? – Маришка молча вывернула руку.

– Слышь, как тебе бы не переломали, – Володя схватил мальчишку за шкирку и швырнул к противоположной стене. – Чего встали? – резко обернулся он к остальным. – Дальше!

Они быстро и послушно зашагали дальше – в глубь коридора по падающей от светильника жёлтой дорожке. Она то и дело дрожала и металась – когда Володя перехватывал лампу поудобнее.

Коридор был схож с тем, где располагались их спальни, с далёким высоким окном в конце. Только дверей тут было куда меньше. И всё равно, если бы Маришка не знала наверняка, что это место – бывшая усадьба, решила бы, что дом служил раньше какой-нибудь лечебницей для мнительных толстосумов.

«А может, и пристанищем для душевнобольных…»

Полы здесь выглядели достаточно крепкими – пока им не встретилось даже сильно отколотой половицы, не то чтобы целая дыра. Маришке всё больше и больше казалось, что Танюша давно в кровати, а их праздные шатания неминуемо закончатся встречей с учителем.

– Дуешься? – шепнула Настя, виновато дотрагиваясь пальцами до её плеча.

Маришка отстранилась, ускоряя шаг.

– Ну погоди, – не отлипала Настасья. – Ну ужель это я не пг'ава?

– Ты меня бросила, – напомнила Маришка.

– Вовсе нет. Это ты тут г'ешила, что умней всех…

– Насть, – Ковальчик фыркнула. – Я не собиралась вообще куда-либо идти, а ты… Ладно.

Настя ничего не ответила. Но Маришка успела заметить её на миг сжавшиеся губы. И стальной блеск в глазах. Подружка была недовольна. Но оправдываться не желала – конечно, то было не в её правилах. Как не собиралась и извиняться.

Они шли в практически полной тишине ещё с пару минут. А потом Володя остановился. Жёлтая световая дорожка выровнялась, почти перестала дрожать.

Володя медленно поднял руку, веля остальным последовать его примеру. Сироты, конечно, безропотно подчинились. И Маришка. Стискивая зубы, злясь на себя и остальных.

«Почему-почему-почему мы всегда делаем, что он говорит?!»

Володя вслушивался в тишину, и, чтобы услужить своему предводителю, приютские, казалось, даже перестали дышать!

Маришка снова – в который раз за последние годы – невольно задумалась об этом. Она никогда не понимала его неоспоримого здесь авторитета. Остальные на него разве что не молились. Идол, почти божество – они глядели на него так же, как отчаявшиеся глядят на капища Всевышних. Даже сейчас, в миг страха, в этом неприветливом доме, моля, вероятно, всю Правь уберечь их от Якова, они… все же благоговейно молчали. Стоя неподвижно, будто каменные изваяния. Потому что он так пожелал.

Это злило.

Но хоть они и замерли – все до одного, – а в коридоре всё равно звучал шелест чьих-то шагов.

Маришка нахмурилась.

Такого не могло быть. Мысли о Володе вмиг улетучились из головы.

Она огляделась.

Нет, все стояли неподвижно – будто истуканы. Застывшие тревожные лица, бликующие в жёлтом свете лампы глаза. И шарканье чужих, не их – уж точно не их – ботинок.

Маришкина шея покрылась мурашками. Она отчего-то схватилась за неё пальцами. Было совсем непонятно, откуда доносится звук. А вообще… должно быть, он и прежде здесь был. Да только как его было уловить за стуком одиннадцати пар сиротских ботинок?

Теперь же… теперь его было слышно отчётливо.

Настя, стоявшая близко-близко к Маришке, задышала рвано и сипло.