Мария Метлицкая
Женский день
– А зачем… тогда? – спросила Вероника.
– Чтобы быть ближе к народу, милая! А что, мне всем рассказать, что все это делает прислуга? Чтобы все меня еще больше возненавидели?
– За что? – удивилась Женя. – Вас, по моему, все обожают.
– Ага, разумеется! В третьем браке с состоятельным бизнесменом. Дом на Рублевке, квартира в центре, автомобиль… Шикарный, что говорить, – вздохнула она. – И еще – прислуга! Всем рассказать, что я забыла, как застилают постель? Вызвать так называемую классовую ненависть? Нет уж, мне это не надо. Хватит с меня завистников среди коллег. Сыта по горло, – и она провела ребром ладони по своей длинной, совсем молодой и прекрасной белоснежной шее.
– А ты, дурочка, – прости за фамильярность, – она рассмеялась и посмотрела на Веронику, – наивная, как житель Чукотки. Лепишь как на духу! Думаешь, им это надо? Ни хрена не делаю, ручки не мараю, все золотая свекровь! Ты что, не врубаешься? Все только скажут – вот цаца! Ни черта ей не знакомо – ни магазины, ни рынки, ни борщи с котлетами. Нам еще восхищаться ею? Если она далека от нашей постылой жизни, как Луна от Урюпинска?
Растерянная Вероника пожала плечами.
– Да я же… ну, правду. Все, как и есть на самом деле.
– Правду! – возмутилась Ольшанская. – А кому нужна твоя правда? Что ты – принцесса на горошине? И что тебе так повезло? Подкидыш, а вылезла! Столица, муж-москвич, профессорская семья… Квартира на Фрунзенской, дача в Кратово. Сын отличник, свекровь золотая… Ты что, не врубаешься? Ты ж такая везучая, такая благополучная, что от тебя… просто тошнит! Такая же гладкая, без швов и зацепок, как твой костюм от Армани. Нет, Вероника! Ты просто блаженная! Дурочка, ей-богу, не обижайся. Чайнички, маечки… И как можно, существуя в нашем гадюшнике, оставаться блаженной? Не понимаю. Может, прикидываешься? Грамотно так? Ты уж прости – я человек правдивый, как говорится.
– Я заметила, – буркнула Вероника, – страшно правдивый!
– Страшно, – затянулась сигаретой Ольшанская, – только умная: правдивая, когда надо. Даже Андерсен, – она кивнула на Женю, – и то молодец. Про природу, прибой, про искусство!
– Андерсен? – рассмеялась Женя. – А меня – за что? Так?
– Да потому что брехня! – разбушевалась Ольшанская. – Все твои книги – брехня! И где это ты видела сплошь счастливые концы? Где углядела такое количество бравых героев? Мужики у тебя верные, работящие, жалостливые. Отцы золотые, сыновья сказочные. Ты ж – как Стас Михайлов для них. Для баб наших, в смысле. Он про любовь, и ты про любовь. Он ноет, и ты поднываешь. И баб наших дуришь. Сказочками про красивую любовь. А все оттого, что ни черта не смыслишь. В этом деле. А еще – инженер человеческих душ! А опыт у тебя? Ну, какой? Выскочила замуж после школы и с одним мужиком так по жизни и тащишься! Что ты можешь знать про бабью долю? Вот и кормишь нас своими сладкими сказочками. Со счастливым концом. А где ты эти концы видела? Процентов пять ведь, не больше. И все это тонет в океане бабьих слез и страданий.
Женя рассмеялась в голос.
– Ну вы… ты даешь, заслуженная! Так меня еще ни разу. Чтоб мордой об стол! Я не в обиде – ты тоже народ. Просто… не очень счастливый, что ли…
Ольшанская серьезно посмотрела на Женю.
– А ты… ты у нас… Очень счастливая? Что-то не верится. Ты уж прости.
– Временами, – кивнула Женя, – не сомневайся. И еще… может быть, и хорошо, что они поверят? Ну, в то, что всем будет счастье? Ты об этом не думала?
Вероника глянула на часы.
– Пойдемте скорее! Нас, наверное, ждут.
– Подождут! – буркнула Ольшанская и бросила бычок в урну. – Скорее бы это закончить, – пробурчала она. – Всю эту галиматью паскудную!
Они вошли в студию гуськом и увидели недовольную Тобольчину, нервно поглядывающую на часы.
– Последний блок! – коротко бросила она. – Можно было поторопиться!
Все расселись, и снова появились гримеры с кисточками и спонжиками.
– Запись! – раздался голос режиссера. – Поехали! С божьей помощью!
Тобольчина скривила лицо и недовольно качнула головой.
– А сейчас, мои дорогие, мы поговорим о нашем любимом празднике. О нашем женском дне. Пусть он всего лишь один раз в году, но именно в этот весенний день мы чувствуем себя королевами, не так ли? Нам дарят цветы, подарки, готовят за нас обед и моют полы.
Ольшанская скептически усмехнулась.
– Ну, да, раз в году. Именно так! Выходит, большего мы не заслужили? Ни цветов, ни подарков?
– Ну, зачем же так мрачно? – Тобольчина выдавила из себя улыбку.
– Зато справедливо! – махнула рукой Ольшанская.
– Ну, здесь уж все зависит от нас, – попыталась выкрутиться Тобольчина. – Как воспитаем своих домочадцев, так все и сложится. Вот вы, Александра. Вы же только недавно рассказывали, как ваши детки помогают вам по хозяйству.
– Да? – удивилась Ольшанская. – А, да, помогают, – вздохнула она, – еще как помогают.
– И все же, – продолжала настаивать ведущая, – а цветы, подарки? Разве нет? Разве ваши любимые забывают об этом?
– О себе, любимой, хорошо помню я. Я сама. Ну, и мои зрители, разумеется. К цветам я привыкла – живу среди букетов всю свою сознательную жизнь. Так что цветов домашние мне не дарят. А подарки – да, разумеется.
– Ну, вот, – обрадовалась Тобольчина, – вот, например… Какой подарок вам подарили в прошлом году? И о чем вы мечтаете в этом?
Тобольчина чуть нахмурила брови, снова ожидая от Ольшанской подвоха.
– В прошлом? – задумчиво повторила Ольшанская. – А, вспомнила! В прошлом году мы с моим мужем ездили на Капри.
– Вот. А вы говорите! – поддержала ее Тобольчина. – Ну, а в этом?
– В этом – не знаю. Заранее мне не докладывают.
– То есть будет сюрприз! – снова возбудилась Тобольчина. – Ведь неожиданность – лучший подарок.
– Да? – почему-то усомнилась Ольшанская. – Хотя вам, наверное, виднее…
Тобольчина тяжело вздохнула и слегка качнула головой, демонстрируя свое недовольство, потом перевела взгляд на Стрекалову.
– А вы, Вероника? Помните наш день в прошлом году?
– В прошлом году, – тихо ответила Вероника, – мой муж, к сожалению, лежал в больнице. С воспалением легких, – грустно добавила она.
– Да, не повезло, – посочувствовала Тобольчина. – Зато уж в этом он, наверняка, все наверстает. Вы о чем-то мечтаете, моя дорогая?
– Выспаться! – быстро ответила Вероника и тут же смутилась. – Ну, а все остальное – на его, так сказать, вкус.
– Господи! – Тобольчина сделала вид, что страшно расстроилась. – Вот ведь о чем мечтают современные женщины! Да, бешеный жизненный ритм дает о себе знать. – Она сложила губы в «печальку», но глаза оставались злобными.
– Ну, а как у вас, дорогая Евгения? – вяло спросила она, не надеясь, кажется, уже ни на что.
– А у меня все замечательно, – бодро отрапортовала Женя, – в прошлом году была корзина ландышей и замечательное платье. А вечером мы пошли в ресторан. И там горели свечи и тихо играла музыка. А в этом… Надеюсь, что мой муж это вспомнит – я намекнула ему кое о чем! – лукаво улыбнулась она. – Хочется думать, что он это запомнил.
Тобольчина улыбнулась.
– Прекрасно! Ландыши в марте месяце, красивое платье… Как романтично, не правда ли? А ужин в ресторане при свечах? Что может быть лучше?.. А теперь, мои дорогие, когда наша передача подошла, как ни прискорбно, к концу, я вот что решила сказать, – Тобольчина смотрела в камеру, и в ее взгляде сквозила печаль. – Как ни жаль прощаться с моими героинями, но эфирное время заканчивается. Увы! – Тут она эффектно помолчала. – Мои героини. Прекрасные женщины. Совершенно разные и такие похожие. Талантливые, успешные, красивые, мудрые… Все это – про них! Для нас, простых смертных, они – небожительницы! Так нам всем казалось, не правда ли? Но сегодня мы с вами увидели и другое. Увидели то, что нас удивило – наверняка. Эти красавицы, умницы и небожительницы – самые обычные женщины. Такие же, как мы с вами. Ну, или почти такие же. Матери, жены, хозяйки. Им тоже не чуждо приготовить обед, испечь праздничный торт и с волнением ждать букета от любимого. Они так же растят детей, переживая их неудачи. Беспокоятся о родителях. Переживают за успех мужей. Они – живые. Они – наши любимые. И мы желаем им – от всего сердца – душевного комфорта, любви и удачи. И еще – благодарим их за искренность. Думаю, что вы со мной согласитесь, мои дорогие! Спасибо нашим героиням и спасибо вам, мои любимые зрители! С праздником любви и весны, мои дорогие!
Она сдернула петличку микрофона и откинулась на спинку кресла.
– Все, аллес, – устало сказала она и прикрыла глаза.
Все медленно поднялись со стульев. Первой из студии вышла Ольшанская, не удостоив ведущую даже прощальным кивком. Женя и Вероника переглянулись и посмотрели на Тобольчину.
Та по-прежнему сидела с закрытыми глазами, словно пребывая в прострации.
– Всего доброго! – сказала Вероника.
Тобольчина открыла глаза, посмотрела на «героинь» мутноватым взглядом, вздохнула и нехотя проговорила:
– И вам… не хворать.
Вышли из студии и двинулись по нескончаемому останкинскому коридору. На лестнице курила Ольшанская. Увидев их, она будто бы обрадовалась и махнула рукой.
– Ну что, девочки? По коньячку для расслабона?
Вероника смущенно принялась отказываться, ссылаясь на срочные дела и ожидавшего ее водителя.
– Ясно, двигатель прогресса и надежда общества. А ты, Ганс Христиан? Тоже – к перу? Строчить нетленку?
Женя улыбнулась.
– Да нет, нетленка подождет. Никуда не денется. Просто хочу пройтись! Сто лет не бродила по улицам. Сплошные колеса.
Ольшанская посмотрела на них с разочарованием.
– Давайте, хотя бы телефончиками обменяемся, а? Так, на всякий пожарный?
Обменялись. У Жени мелькнуло – зачем? Случайная встреча, чужие люди. Да ладно!
Вышли на улицу. Стрекалова простилась и поспешила к темно-синему «Мерседесу». Из машины выскочил водитель и услужливо открыл перед ней дверцу.
– О как! – прокомментировала Ольшанская. – Важный босс, блин! А мы с ней – запросто, на «ты»… – усмехнулась она.
– Вы, – поправила Женя, – не мы, а вы с ней на «ты».
Ольшанская махнула рукой.
– Какая разница! Все мы бабы и все мы дуры. Разве нет?
Женя пожала плечами.
– В каком-то смысле наверняка.
– Во всех! – отрезала Ольшанская. – То, что мы поперлись к этой пиранье – дружно, гуськом, – что, не дуры, скажешь?
Женя кивнула.
– Зря, да. Жалею. Но вроде бы обошлось?
Ольшанская посмотрела на нее, как смотрят на дурковатых – с сочувствием.
– Ну да… Будем надеяться. А вот осадочек все равно остался. А у тебя нет?
– Остался, – кивнула Женя, – надеюсь, завтра пройдет.
Ольшанская ничего не ответила и быстро пошла к машине. Через пару минут ее оранжевая «Ауди» резко рванула с места стоянки.
Проезжая мимо Жени, она небрежно махнула рукой.
Женя пошла по Королева. С неба посыпал мелкий колючий снежок. «Господи, через пару недель Восьмое марта, а зима все не желает сдавать позиции. А ведь надоела, хуже горькой редьки! Как хочется солнца, тепла и… черешни!» – вдруг подумала Женя.
– И еще природы, запаха леса, молодой и свежей листвы, скошенной травы, дымка от мангала и прошлогодних листьев, сжигаемых в старой проржавевшей бочке у калитки.
Она решила, что дойдет до «Алексеевской», а там посмотрит. Останутся силы – поплетется дальше. А нет – нырнет в метро. Благо, ветка прямая, полчаса – и она дома.
Она почти дошла до метро, как вдруг выглянуло яркое солнце, раздвинуло мрачное и серое низкое небо, и в воздухе – вот чудеса – и вправду запахло весной.
«Нет, все же в метро. Дальше не поплетусь. А жаль», – подумала она, вспоминая, как в юности и даже в зрелой молодости они любили бродить по Москве. Любили… с мужем… вдвоем.
Она вздохнула, стряхнула с капюшона подтаявший снег и спустилась в подземку.
Женя вошла в квартиру и увидела, что тапки – серые с заячьими ушами, Дашкины, – стоят в прихожей. Это означало, что дочки дома еще нет. Из комнаты мужа, продолжающей гордо именоваться «кабинетом», в дверную щель пробивался неяркий свет.
Она разделась и тихо прошла в свою комнату. Переодевшись в домашнее – бархатный костюм с желтыми мышами – подарок девчонок, тихо приоткрыла дверь в кабинет.
Никита дремал на диване, укрывшись халатом. Услышав скрип двери, он открыл глаза, и они встретились взглядами.
– Пришла? – равнодушно спросил он.
Она кивнула.
– Обедать будешь?
Муж поднялся с дивана, пошарил ногами в поисках тапок, что-то недовольно заворчал и буркнул, посмотрев на часы:
– Пора.
Женя отправилась на кухню, поставила на плиту суп и в печку второе.
Подошла к окну. Там, словно и не было короткого, обманчивого солнца, снова низко нависло тяжелое серое небо.
Она вздохнула и принялась накрывать на стол. Обедали молча. Женя чувствовала, как начинает заводиться.
– Не интересно, как у меня прошло? – наконец спросила она.
Муж мотнул головой.
– Не-а. А что? Что-нибудь необычное?
Она покачала головой.
– Все обычное. Просто мне непонятно, почему тебя не интересует ничего из моей жизни?
– Это – точно не интересует, – подтвердил муж, – ты же знаешь… как я ко всему этому… отношусь.
– Знаю! – вдруг закипела она. – Вот именно – знаю! Как ты относишься ко всему этому. И к тому, что я делаю, – в том числе.
Он аккуратно положил ложку на стол, встал из-за стола и сказал: «Спасибо».
– А второе? – жалобно спросила Женя.
У двери он обернулся.
– Сыт. Спасибо.
Она отодвинула тарелку с недоеденным супом и заплакала. Понятно: сказалось недовольство, усталость, раздражение – все, чем обрушился на нее сегодняшний день. И все же… Не стоило начинать. Не стоило! Когда и так… Когда и так все так плохо, что хочется… застрелиться.
И все-таки вечный вопрос. А почему им можно, а нам – нельзя? Уставать, раздражаться, проявлять характер и недовольство? Ходить с перекошенной физиономией, демонстрировать отрешенность от семьи и проблем, не желать их, эти проблемы, решать? Все время делать одолжение – одно сплошное одолжение. Пообедал – одолжение. Поужинал – тоже. Спросил о чем-то – тем более. Снизошел, смилостивился, уделил.
А она… Она должна! Всем и всегда. Ему, детям, маме. Все и сразу – попробуй не отреагируй на чью-нибудь просьбу. Попробуй проигнорируй. Да вы что? Мир перевернется! Не среагировать тотчас, сразу, без малейшего промедления. Не бросится решать, разруливать, утешать. Платить, наконец. Последнее – в прямом смысле слова, заметьте! А чтобы все это было, еще ведь, между прочим, нужно и заработать! А все они – мать, дочери, муж – относятся к ней… ну, как бы это… помягче? В смысле, к тому, чем она занимается…
Да вот как относятся, если по чесноку, – как к блажи, к прихоти, к странному хобби. Развлекается тетка в предклимаксном возрасте, занимает себя – ну и славно!
И все-таки зря. Тот хрупкий, ненадежный мир, который едва удается ей удержать, так сложно, как балансировать на канате, без лонжи, держа в руках опахало, сегодня своими руками сознательно и добровольно она порушила. Дура, что и говорить. Выходит, права Ольшанская. Все мы дуры. Даже самые умные.
Тут она некстати вспомнила, как презрительно обозвала ее творчество Ольшанская, и расстроилась совсем.
Андерсен! Вот и жуй свои розовые сопли, сочинитель, далекий от реальности. Хочешь, чтобы все поверили? Так поверь сначала сама.
Если сможешь, родная!
Никому и никогда она не рассказывала, почему в восемнадцать лет так стремительно вышла замуж. Никому и никогда. Потому… Потому, что никто бы ее не понял. Все восхищались – такой дом, такая семья! А главным подарком и украшением семьи была, разумеется, Елена Ивановна. Мать, хозяйка, жена. И еще, между прочим, завлит музыкального театра.
Мать и вправду была красавицей. Никто и не спорил. Высокая, стройная темноглазая блондинка с низким и сочным голосом. Королева! Она умела носить вещи. Бывает у женщин подобный талант. Она украшала любую вещь. Она, а не ее! Даже суконная черная юбка, перешитая из бабушкиной, и обычная, скучная блузка с кружевным жабо смотрелись на ней как парчовое платье, расшитое жемчугом. Королевское платье. И все – натуральное! Цвет волос – спелая пшеница, белая кожа совсем без изъянов. Румянец, блестящие глаза. Ей почти не нужна была косметика и прочие бабские ухищрения – с раннего утра, с постели, она была так свежа и хороша, словно только что распустившаяся роза.
Правда, судьбу ее удачной назвать было сложно – у Елены Ивановны был когда-то прекрасный опереточный голос. А уж при ее внешности – карьера ей была обеспечена. Но… Поворот судьбы, изменивший всю ее жизнь, – в двадцать три года прекрасная Елена переболела тяжелейшим гриппом и получила осложнения на связки. Петь было заказано. Голос Леночки, звонкий, мелодичный, словно хрустальный колокольчик, стал глуховатым и хриплым. Тогда, после болезни, она впала в тяжелейшую депрессию и еле выкарабкалась года через два. Выкарабкалась, но озлобилась. На все и всех. И замуж, как всем показалось, тоже вышла назло. Кому? Да судьбе! После всех ее кавалеров – ярких, фактурных, талантливых – дипломат, подающий надежды физик, молодой, но уже проявивший себя режиссер – Леночка вышла за человека немолодого, скучного и совсем не привлекательного. Мужем красавицы стал рядовой скрипач из театрального оркестра. Красавицу-жену он, разумеется, обожал. Но… Елена относилась к нему с плохо скрываемым раздражением. Понимая, что грипп загубил ее карьеру, а свою женскую участь она выбрала сама. И никто в этом не виноват. Впрочем, отдыхать на заре семейной жизни они ездили вместе, в гости ходили под ручку, семейные праздники отмечали.
А что было у нее на сердце… Да кто ж поймет? Человек она была очень закрытый, подруг не имела – так, пара приятельниц, совсем незначительных – коллеги по театру. Старший бухгалтер Софья Исаковна и балерина кордебалета Инночка. У обеих судьба была невеселая – Соня была старой девой, впрочем, невредной и безобидной, тайно влюбленной в Леночкиного мужа. Она бросалась на помощь Ленусе в любую минуту, как только та ее звала. Сидела с маленькой Женей, выстаивала очереди в магазинах и притаскивала обожаемой Ленусеньке полные сумки. Служила ей безраздельно и преданно. Впрочем, мать это вряд ли ценила. А Инночка была источником сплетен – никто не обладал таким количеством хорошо и плохо проверенных фактов, про театр и коллег, как Инночка. Елене все это было очень кстати – самой опускаться до слухов и интриг ей было неловко, «лицо» она точно держала. А вот знать все и дергать за ниточки было необходимо. А без Инночки вездесущей ей бы не справиться. Только с возрастом Женя поняла, что мать всех использовала. И никто, абсолютно никто не смог заработать даже толику ее искреннего расположения, не говоря уж про любовь.
И еще. Спустя целую кучу лет, только ближе к сорока и то совершенно случайно, Женя узнала, что всю жизнь – всю жизнь! – все тридцать шесть лет «счастливого брака» у матери был другой мужчина. Младший брат Сони – Илья. Женя пару раз, еще в детстве, видела его. Он был высокий, седой и очень красивый. Очень значительный. Жил он одиноко, так и не женившись, служил архитектором в каком-то НИИ, детей у него не было. Почему они не сошлись насовсем? Почему мать так и не ушла к нему, бросив отца? Ведь он был свободен. Загадка. А спросить было не у кого – Соня уже умерла, а подобный разговор с матерью был невозможен. И у самого Ильи спросить было сложно – в начале нулевых он уехал в Америку. Навсегда.
Женя тогда мать только пожалела. Сколько дала ей природа! А результат? А отца… Отца тоже, конечно, жалела. Но… Он, кажется, был вполне доволен судьбой: у него было три страсти, три любви – мать, кактусы и пироги. Кактусы он собирал. Все подоконники были заняты кактусами. Состоял в обществе кактусоведов. Ездил на какие-то встречи, менялся сортами, в общем… Женя всегда удивлялась: кактус казался ей растением странным, неласковым, неживым. Пироги он пек сам, еженедельно. Получалось вкусно. И еще – отец всегда ходил дома в фартуке. Она никогда больше не видела мужиков, которые не снимали фартук!
К дочке он был равнодушен. Так ей казалось. Впрочем, наверное, это была чистая правда – любовь к жене затмевала все остальное. Даже дочь.
Дочкой Елена Ивановна была недовольна. Внешностью, это было ее твердое убеждение, Женя не удалась. Серая мышь. Тощая, голенастая. «Ни изюма, ни огня», – повторяла она.
Хотя в юности Женя считалась хорошенькой.
Мать пыталась с дочкой бороться – Женя не уступала. Из вредности, не иначе, решила она. Да! Вздорный характер – еще один минус. Неусидчива, поверхностна. Способностей – ноль. Обычная, средняя девочка. И что ее ждет? Ну уж точно не карьера и не прекрасный принц. Так и протащится середняком. Обидно. А она, Елена Ивановна, ох как старалась! Покупала «своей дуре» модные тряпки. У спекулянтов, между прочим. Кто бы ценил! Пыталась приучать к косметике. В шестнадцать лет потребовала, чтобы дочка постриглась и изменила цвет волос. Ни-че-го! Ничего этой дуре не надо. Даже единственное, что было у нее хорошо – красивые ноги, – эта дурища прятала под потертыми джинсами. Вы это видели? Хвост на затылке стянут аптечной резинкой. Джинсы, свитер. На три размера больше, чем нужно. Грудь – и так кот наплакал – а уж под этой хламидой… Нет, не сложится жизнь. И семья, кстати, тоже под большим, так сказать, сомнением.
Школу Женя закончила так себе. Ни в иняз, ни в МГИМО идти не захотела. Пошла в педагогический. И Елена Ивановна торжественно объявила: «Теперь ты точно – старая дева!»
Женя часто думала, что замуж она вышла назло. Назло матери, чтобы доказать ей. А однажды задумалась – а книги? Книги – не для того же? Ее, так сказать, творчество? Ее прорыв – нереальный, невозможный? То, что она стала известной писательницей? Без всякого блата и чьей-то поддержки? Почти в сорок лет? Небывалый ведь случай – вырваться из средней школы и стать читаемым автором. Чтобы Елена Ивановна гордо сказала: «Евгения Ипполитова – моя дочь!» Хоть один проект матери оказался удачным. Неожиданно удачным. Хотя Елена Ивановна, похоже, так не считала.
Все мы из детства. И наши комплексы – в том числе. Никита появился на первом же курсе. Брат одногруппницы. Приехал к сестре на картошку, привез продукты и теплые вещи. Женя тогда удивилась – оказывается, вот что такое забота! И вот что такое семья. К ней не приехали ни разу, хотя в семье была машина. Девицы при виде Никиты засуетились и принялись наводить марафет. А Женя не поспешила – подняла глаза на красавца и тут же уткнулась в книгу. Такие не для нее, это понятно. А он – вот чудеса – попросил у сестры телефон именно Жени.
А через два дня после окончания сельских кошмаров, уже в Москве, он позвонил. Женя совсем растерялась и что-то мычала в трубку как полная дура. Слава богу, согласилась встретиться. Никита уже закончил Финансовый и служил в Министерстве финансов. Должность, конечно, маленькая, но есть перспективы. Жил с родителями и сестрой в маленькой двушке на Соколе. Через пару недель уже вовсю целовались в подъездах, и Никита вздыхал и томился, поражая неискушенную Женю своим напором и натиском.
Женя дергалась и вырывалась, не понимая его нетерпения, а он жарко клялся в любви и продолжал с тем же рвением яростно прижимать Женю к стенке в мрачном и темном подъезде.
Новый год встречали вдвоем в квартире его родителей. Те уехали в гости, прихватив с собой дочь. Там все и случилось, и утром, глядя на сонную Женю, он спросил: «А может быть… нам пожениться?»
Она растерялась, пыталась неловко отшутиться, пошла в ванную и там под включенную воду задавала себе один и тот же вопрос: а любит ли, собственно, она его? Того, с кем провела сегодняшнюю ночь?
И ответа не находила.
Да нет, скоро нашла. И ответ этот ее очень обрадовал – Никиту она очень любит! За то… что он любит ее. Ведь ее, Женю, полюбить было сложно. Почти невозможно – так говорила Елена Ивановна, мама. За что ее можно любить? Она – серая мышь. Ни ума, ни таланта. Ни красоты. «Боже, как мне повезло!» – думала Женя, давно подготовленная матушкой к роли старой девы.
И правда, любила. Как поняла? Да потому, что ей очень нравилось отвечать на его любовь. Отвечала отчаянно, отзывалась горячо, словно боясь, что все это внезапно кончится, оборвется. Что он заподозрит ее во вранье. Она, не привыкшая к тому, чтобы ее любили, нуждались в ней, торопились к ней, скучали по ней, шептали ей невозможные слова, все ждала, когда молодой муж, наконец, прозреет и увидит то, что, собственно, всегда видела в ней ее мать. Обычную женщину, рядовую, незначительную – такую, которая не стоит пылкой любви и нечеловеческой страсти.
Мать отнеслась к выбору дочери благосклонно. И даже слегка удивилась, приподняв красиво изогнутую бровь, когда Никита пришел просить руки ее дочери.
– Выходи! Что тут думать? – не стесняясь своей откровенности, сказала она. – И считай, что тебе повезло.
Даже не поинтересовавшись, а любит ли дочь своего избранника.
Свадьбу сыграли в дорогом ресторане – на этом настояла Женина мать. Родители Никиты были смущены и растеряны – это никак не вписывалось в их скромный бюджет. Но ослушаться Елену Ивановну не посмели. Денег назанимали и свадьбу сыграли – куда деваться?
Мать заказала в швейном театральном цеху свадебное платье. Оно получилось чудесным. Чуть розоватое, самую малость, длинное, струящееся, шелковистое. По воротнику и по подолу нежное кружево, и маленькая шляпка-таблетка тоже украшена кружевной вуалью. Кажется, впервые в жизни она была довольна дочерью.
На свадьбу были приглашены ведущие артисты театра и прочая театральная знать. Только родители Никиты смущенно жались в углу, с тревогой разглядывая великолепие стола и знатных гостей.
Сняли комнату – волевым решением матери.
– К нам – невозможно, – объяснила она, – ни вам, ни мне это не нужно.
А у родителей Жени была, кстати, трехкомнатная квартира. Приличного метража. К свекрови – вообще полный бред. Ни кубатуры, ни смысла вообще. «Такую дуру, как ты, тут же загонят под лавку», – повторяла мать.
Первую свою комнату они очень любили. И с тоской вспоминали все годы. Она и вправду была чудесной – пусть первый этаж, совсем низкий, зато густой палисадник в сирени, тихая улочка, огромное окно, полукруглые стены, в которых трудно было расположить мебель, но которые почему-то придавали жилищу неповторимость и уют. Да и какая у них была мебель? Тахта, книжный шкаф и шкаф платяной. Торшер с голубым абажуром, столик у кровати, покрытый синей скатеркой. Свечи в керамических подсвечниках и засохшая роза в бутылке из-под шампанского. Денег на скромную жизнь хватало – зарплата Никиты и Женина стипендия. На пельмени, готовые котлеты, билеты в кино и театр и даже «на принять друзей» – тогда было просто. Кто-то приносил салат с колбасой или с рыбой, кто-то жареного цыпленка, Женя пекла простой пирог, чаще всего шарлотку, открывали банку консервов – шпротов или сайры – и сидели до утра, запивая все это вином. Иногда варили глинтвейн.
Сосед Петрович был тих и почти незаметен. По вечерам уходил к зазнобе – так он называл свою любовницу Дусю, жившую тремя этажами выше.
Все эти годы вспоминались как сплошное счастье. Счастье и любовь. Никита был нежен, заботлив и щедр. Каждый день, возвращаясь с работы, он приносил жене розу или тройку гвоздик – с деньгами, да и с цветами было тогда непросто.
А спустя четыре года Елена Ивановна объявила, что пора иметь свой угол. Приличные люди так не живут. Стыдно сказать людям, что единственная дочь снимает какой-то угол. И снова ее волевым усилием вступили в кооператив. Половину денег дали Женины родители, а вот вторую половину… Елена Ивановна требовала, чтобы дали родители мужа. Именно требовала. Да что с них было брать? И Женя с Никитой решили, что деньги найдут. Сами. И «тещеньке» – как с иронией называл ее Никита, об этом не скажут. Деньги нашлись – не сразу, с миру по нитке, но все же собрали. Часть, кстати, дала верная Соня, больше всего переживая, что об этом узнает Ленуся.
Через полтора года въехали в новую квартиру. Конечно, это было огромное счастье. Казалось бы, тещенька была как всегда права. Но… Осадочек, как говорится, остался. И семейных встреч молодые старались избегать. Впрочем, и сама Елена Ивановна общаться с новой родней, со сватами не спешила. Женя закончила институт, пошла работать в обычную школу. И тогда они стали подумывать о ребенке. Но ничего не получалось! Врачи говорили, что они оба совершенно здоровы, просто надо немного подождать, так бывает. Бывает и десятилетиями, а потом раз! – и женщина прекрасно рожает.
Восемь лет. Восемь лет ожиданий, разочарований, слез и семейных ссор. Восемь лет.
Они стали отдаляться друг от друга, про себя обвиняя, разумеется, партнера. И тут…
Судьба. Как говорится, судьба. Только купили машину – старенькую, подержанную. Но все же машину! Первая поездка в Пушкинские Горы. Просто решили «жить полной жизнью». Раз бездетны, пусть жизнь будет наполнена событиями и путешествиями. Надеялись в душе, что это их сблизит и ситуацию исправит.
Выехали в ночь, рассчитывая добраться до места совсем рано утром. А почти перед Святыми Горами – авария. Страшная, дикая. Прямо перед их носом. Еще бы минуты две, и на месте этих несчастных точно бы оказались они. Мужчина и женщина – молодые, почти их ровесники – погибли на месте. А ребенок, девочка, чудом оказалась жива! Спала на заднем сиденье и отделалась легкими царапинами.
Они остановились у обочины, ожидая «Скорую» и милицию, а Женя схватила ревущую от страха девчушку и прижала к себе.
Только под самое утро все закончилось: мужчину и женщину увезли, машину оттащили, протоколы были составлены, и все свидетели опрошены. Девочка дремала у Жени на руках.
– А ребенка… Куда? – тихо спросила Женя.
– В больницу, – равнодушно ответил милицейский, – а дальше будем пристраивать. Бабушки, дедушки. Короче, к родне.
Женя вздрогнула и прижала девчонку сильнее.
В больницу поехали следом. Никита с удивлением смотрел на жену, видя, как она баюкает и утешает ребенка.
В приемном покое девочку забрали.
На улице некурящая Женя попросила у прохожего сигарету и все никак не могла отойти от больничного крыльца и усесться в машину.
Разумеется, они вернулись в Москву. Женя все время молчала. На вопросы мужа отвечала односложно: да, нет, не знаю. Перестала готовить и убирать в квартире. Взяла больничный и целыми днями лежала в кровати, отвернувшись лицом к стене.
Однажды Никита не выдержал и стал кричать, тряся ее за плечи. Он кричал, что нужно немедленно к врачу. Что, если ее сейчас не вытащить, она погибнет. А следом за ней и он.
Она, словно замороженная, тупо смотрела на него. Даже не было слез.
Теперь плакал Никита.
– Что мне сделать, что бы ты пришла в себя?
Одними губами она прошептала – поедем туда. И заберем нашу девочку.
