Мария Метлицкая
Женщина-отгадка (сборник)
© Метлицкая М., 2018
© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2018
Женщина-отгадка
Конечно, она пришла по рекомендации – по-другому и быть не могло. Вариант типа агентства не для меня, хотя жизнь показывает, что бывает всякое. И рекомендация эта была через десятые руки. Но так все же спокойнее. Появилась она точно в назначенное время. Лично меня это всегда подкупает. Итак, она стояла на пороге. В полутьме прихожей она показалась мне почти девочкой, но при дневном свете я увидела и морщинки, и руки, и глаза, и несколько седых волос на голове. В общем, все сходилось – лет тридцать семь – тридцать девять, как и было заявлено – идеальный возраст для помощницы по хозяйству: опыт уже есть, а силы еще есть. Просто она была из тех женщин, которые вне возраста. Из серии – маленькая собачка, которая, как известно, и в старости щенок. Одета она была более чем скромно – в серо-черных тонах, и, по-моему, это ей не шло, оттого, что в самом ее облике не было никакого акцента. Вроде и придраться не к чему, а все как-то очень незначительно: носик, глазки, ротик – все неплохо, а взгляду зацепиться не за что. Хотя всем известно, что именно из таких вот женщин можно вполне сваять и красавицу – черты лица позволяют. Но сейчас передо мной была классическая женщина-невидимка. Из тех, с кем пять раз увидишься, а на шестой пройдешь мимо и не узнаешь. Ничего лишнего она не говорила – только тихим и ровным голосом, не поднимая глаз, отвечала на мои вопросы. «Подходит!» – подумала я, наученная горьким опытом. Я ее не почувствую. Она удачно мимикрирует под мое жилищное пространство, и я ее не замечу. А это в моем случае главное. Устала я от подробностей про мужа-идиота (естественно), про детей-сволочей (а как же иначе), про гадину-свекровь (ну, это и так ясно), про проблемы климакса (приливы-отливы, а то я не знаю), про больную поджелудочную (тошнит после копченой колбасы. Тошнит – не жри). И про то, что дубленке пятнадцать лет и денег, конечно, не хватает. А еще плюс к этому всему – пойдемте кофейку погоняем (раза три-четыре). И как хорошо, что у вас дома курят! Да нет, конечно же, не кофе жалко и не сигарет. Жалко времени. До боли. И еще – себя. Ну зачем мне все это? И за мои же, заметьте, деньги. Да-да, я всем готова посочувствовать, но мне же тоже есть чем заняться. Обычно я все это говорю подругам и страстно возмущаюсь. Но противостоять, увы, не могу. Теряю время, варю кофе, курю лишние сигареты, мою чашки. Раздражаюсь. Злюсь на себя. И боюсь обидеть человека. Всякое в жизни бывает. Плавали, знаем. В этой стране – что с сумой, что с тюрьмой в перспективе встретиться может каждый. Ведь могло быть и все наоборот – это я могла бы тереть ее унитаз и пылесосить ее ковер, если бы по-другому сложились обстоятельства. Зачем же обижать хорошего, в общем-то, человека.
Я внимательно разглядываю свою молчаливую гостью, и мне кажется, что ничего из вышеперечисленного мне в данном случае не грозит. Мы легко договариваемся о цене и обозначаем ее присутственный день. Кстати, у нее роскошное и богатое имя – Вероника. Ну пусть хоть имя. В общем, получилось так, как я и предполагала. Она приходила точно в назначенный час. Снимала свою курточку и брючки, аккуратно на коврик у двери ставила свои ботиночки (максимум тридцать четвертый размер). Переодевалась в старые джинсы и маечку и повязывала на голову косынку, как бандану. К рабочему дню она была вполне готова. Конечно, к любой уборке, если захочешь, можно придраться, но таких целей у меня не было. Да и вообще я была почти счастлива – она общалась со мной только по делу и тактично, два раза, тихо стучала в дверь. Я могла спокойно работать, и меня ничто не отвлекало. Почти… Почему? Ведь ее присутствие было практически незаметно. Я садилась за стол, раскладывала свои записи, расписывала ручки, настраивала свет. Пыталась сосредоточиться. Но что-то необъяснимое мне мешало – наверное, мешала я себе сама. Или что-то все-таки не так? Говорят же что-то про ауру и биополе. В общем, я искала объяснения и оправдания. В середине дня я выходила из своей комнаты и предлагала ей пообедать. Она отказывалась. Всегда. Выпивала только чашку чаю. И все, заметьте, молча. О себе – ни-ни. Теперь уже меня слегка разбирали любопытство и недоумение. Все же всегда со мной пытались поделиться. Располагаю, видимо. Но здесь не тот случай. Пару раз я задала наводящие вопросы. Замужем – кивок головы. Дети есть – то же самое. Ну и фиг с тобой. Глубже я не лезла. Словом, она была тиха, как украинская ночь, и я вроде должна была быть счастлива, но почему-то мне было неуютно, хотя именно об этом я мечтала.
Неладное (как ей показалось) заподозрила моя недоверчивая дочь. Эта Вероника ей категорически не нравилась. Объясняла она это так:
– Она мне непонятна, темная лошадка, что-то меня настораживает.
– Ну и что? – возмущалась я. – Она имеет право быть тебе непонятной. Все люди разные. И потом, если тебе что-то неясно, это не значит, что это плохо. Тоже мне – Ниро Вульф вместе с Пинкертоном.
– Нет, что-то здесь не то, – повторяла моя дочь.
И однажды эта доморощенная миссис Марпл зашипела мне на ухо и пальцем поманила в коридор. Вероника мыла окна на балконе.
– Смотри, – зловеще прошептала дочь и вывернула наизнанку курточку на вешалке. На бирке стояла марка известного итальянского дизайнера. Брендовое имя, стоящее действительно бешеных денег. Вот тебе и серенькая курточка. Все-таки ничего я в этом не смыслю. Потом с тем же зловещим видом моя проницательная дочь сунула мне под нос ботиночки.
– А это тебе как? – злорадно поинтересовалась она. На фланелевой серой подкладке скромных черных ботиночек я прочла тоже весьма знаковое имя. Я быстро представила стоимость этих черевичек. К этой марке я давно присматривалась. Правда, на этом наша встреча и закончилась – так, покрутила в руках и со стуком поставила на место. Цена на ботинки и мои финансовые возможности, увы, не совпали.
– Ну, что скажешь? – шептала дочь, вращая глазами.
– Может, подделка, – вяло предположила я. – В Конькове и не такое бывает.
– Не бывает, – отрезала дочь. – Дураку ясно, что это не палево.
– Значит, дураку ясно, а мне нет, – вздохнула я.
– Не прикидывайся, – почему-то разозлилась дочь. – Я тебе говорю, что что-то тут нечисто.
– А-а, – сообразила я, – наверное, это ей отдал кто-то из клиентов, ну, к кому она ходит убираться. Так часто делают. Помнишь, мы отдали твою старую дубленку Нине Васильевне? – Я радовалась своей сообразительности.
– Как же, отдадут такое, да еще совсем невыношенное. Да и размер тридцать четыре. Сейчас такого ни у кого и нет.
И правда, все мутируют, нормальный женский размер сейчас ближе к сороковому.
– Нет, что-то тут не так, – продолжала свои логические этюды моя любознательная дочь. – Ну не нравится мне эта тихушница. И ничего мы про нее не знаем. Глупо радоваться тому, что она помалкивает. А что у нее в голове? Это настораживает.
– Отстань, – отмахнулась я и посоветовала ей заняться делом.
А в апреле Вероника мне позвонила и еще более тихим, чем обычно, голосом, извинилась – прийти она не может, так как свалила ее тяжелая двусторонняя пневмония. Видимо, после слишком раннего мытья чьих-то окон. Я ее заверила, что переживать нечего, пусть спокойно лечится и поправляется. Она закашлялась и, помолчав, спросила: не могли бы мы встретиться, чтобы ей получить зарплату. Обычно я платила ей в конце рабочего месяца. Я ответила: конечно, о чем разговор. И категорически возразила против встречи где-нибудь на полпути, как предложила она. При ее-то диагнозе и самочувствии! Я предложила ей завезти деньги, тем более что сегодня собиралась двигаться в том же направлении. Она помолчала и со вздохом согласилась. Я записала адрес. На мою радость, на плите стояла целая кастрюля куриного бульона, сваренного час назад. Я налила бульон в двухлитровую банку и положила туда половину курицы, по дороге купила гранаты и мандарины. Через сорок минут я стояла у ее порога. Она открыла мне дверь – бледная, с чернотой под глазами, с испариной на лбу, в длинной ночной сорочке, держась рукой за дверной косяк. На мои гостинцы среагировала с большим смущением:
– Господи, что вы, разве нужно все это было! Вы и так мне сделали такое одолжение.
– Ерунда, – отрезала я, – и не благодарите. С каждым может случиться. Может, в аптеку сходить?
Она села на кровать.
– Извините, кружится голова. Нет, спасибо, лекарства все есть.
– А бульон? Давайте я разогрею бульон, – предложила я.
Она покраснела и кивнула.
Я пошла на кухню, достала кастрюлю и стала разогревать бульон. Пока шел процесс, я села на табуретку и огляделась. Квартира была явно съемная, нищая и убогая. Правда, было очень чисто. В съемных квартирах, как правило, есть какая-то жалкая и тревожная безликость – ни фотографий, ни каких-либо элементов уюта – статуэток, картинок, цветов в горшках.
Все как бы напоминает о том, что здесь поселились временно, не навсегда. Я налила бульон в чашку – так удобнее пить – и положила на тарелку вареную куриную ногу. Вероника полусидела на кровати и очень смущалась.
– Ну, теперь вы за мной ухаживаете, – лепетала она.
– Ничего страшного, – ободрила ее я. Она с жадностью выпила бульон – было видно, что голодна. Я оставила на журнальном столике деньги и уже собралась уходить, но тут вспомнила про гранаты. Я пошла на кухню и стала их чистить, складывая зерна в литровую банку. Потом ложкой будет есть – вряд ли у нее есть силы почистить их самой. Из комнаты она опять извинилась, что, дескать, зря я это затеяла, и так столько времени потеряла.
– Расслабьтесь, – посоветовала я. – Вам вредно беспокоиться. Сейчас все сделаю и пойду, а вам хорошо бы поспать.
Когда спустя полчаса я зашла в комнату, Вероника уже спала – бледная, с почти бескровными губами и влажными, прилипшими ко лбу волосами – ну просто птичка божья. Я поставила банку с гранатовыми зернами на убогую колченогую табуретку возле ее кровати и собралась уходить. Тут Вероника открыла глаза.
– Я пойду, – шепнула я, – а вы спите, спите.
– Не хочется, выспалась уже, – улыбнулась она. – Посидите еще чуть-чуть, если вы не спешите.
Я кивнула и опустилась в старое, потертое кресло – такие обычно стоят в коридорах районных поликлиник. Мы обе молчали. На древнем полированном секретере стояла фотография ребенка, мальчика, в дорогой, красивой рамке, совсем не вписывающейся в убогость обстановки.
– Сын? – спросила я.
Она кивнула.
– В школе сейчас? – Не то что мне было очень интересно, просто сложно было сидеть и молчать. Она молчала и смотрела в одну точку.
– Не знаю, – сказала она тихо, – не знаю, в школе сейчас или еще где-либо. Он живет отдельно от меня.
– С вашей мамой? – догадалась я.
– Нет, – она мотнула головой, – он живет со своим отцом. Моим бывшим мужем.
И мы опять неловко замолчали. Я поняла, что тут совсем все непросто, и выключила свое любопытство. Но она продолжила сама:
– У меня были муж, сын, было все, даже больше, чем человеку нужно. Муж был богат, были дом, машина, прислуга. Да, и прислуга, и кухарка, и садовник, и шофер. Вы удивлены? И еще сын. Теперь, как видите, нет ничего, кроме этой съемной квартиры. Но я счастлива. Ну, вы понимаете, что я имею в виду.
Я кивнула. Она стала сильно кашлять и с трудом приподнялась на подушках. Я принесла из кухни воды.
– Я пойду, Вероника. К чему вам сейчас нервничать, – осторожно сказала я.
С какой-то немыслимой тоской в глазах она посмотрела на меня:
– Очень задерживаю вас, да?
– Да нет, просто вам так будет лучше, – предположила я.
Она покачала головой, и я покорно опустилась в кресло.
Откашлявшись, она продолжала:
– Я окончила балетное училище, потом была травма колена, так, небольшая, но из классического балета пришлось уйти – было трудно. Правда, и на приму я никогда не тянула. А вот в танцы взяли. – И она назвала самый известный танцевальный коллектив. – В общем, там все сложилось – и гастроли, и деньги, и поклонники. За одного из них я вышла замуж. Он уже тогда набирал значительные обороты, хотя богат еще не был. – Она оперлась на руки и подалась чуть вперед. – Откройте дверцу – там альбом.
Я послушно встала и подошла к секретеру. Там действительно лежал большой кожаный и тяжелый альбом.
– Открывайте, не стесняйтесь, – сказала она.
Я открыла альбом. На блестящих, глянцевых, ярких фотографиях развернулась во всей красе явно небедная жизнь. Загородный особняк, ухоженные лужайки с фонтанчиками, роскошное внутреннее убранство дома, сверкающий лак шикарного авто. Но главное не это. А главное – сама Вероника, узнаваемая с невероятным трудом – молодая, тоненькая, прекрасная, ухоженная до блеска, в потрясающей шубе до пят, с гладкой «балетной» головкой и искусным макияжем. Абсолютная красавица! От серой мышки нет и следа! На некоторых фотографиях был и ее ребенок, хорошенький, кудрявый мальчик, и солидный, лысоватый мужчина, скорее всего муж, от которого за версту пахло большими деньгами. Я закрыла альбом и посмотрела на Веронику. Видимо, в моих глазах она увидела и жалость, и сочувствие. Кроме любопытства, конечно.
– Не думайте меня жалеть, – сказала она твердо. – Я все это сделала сама, сознательно. И ни о чем не жалею.
– Что «это»? – наконец не удержалась я.
Она вытерла ладонью влажный лоб и тихо сказала:
– Я влюбилась. Безудержно. Ничто не могло меня остановить. Несчастный случай. – Она рассмеялась. – Он моложе меня на десять лет, тоже танцор. Познакомились мы с ним на юбилее нашего коллектива. Я, правда, тогда уже не работала: не по ранжиру – муж запретил. И сразу у обоих абсолютно снесло крышу. Вариантов не было. Отступление не рассматривалось. Я ходила как подстреленная, с безумными глазами. Даже особенно и не скрывала ничего. Мне было все равно. Муж, естественно, все довольно быстро узнал. Не заметить всего этого мог бы только слепой. Мы стали разбираться, и я сказала, что ничего с собой поделать не могу. А он человек жесткий и конкретный. Сказал, что дает мне один шанс – подумать до утра. Исключительно ради ребенка. Чтобы я обрубила все на корню и одним махом. Знаете, так странно – в ту ночь я очень крепко спала. А утром сказала ему, что ничего поделать с собой не могу. Тогда он предложил мне собрать вещи – на сборы дал три часа. В общем, я собрала, что сумела, и ушла с двумя чемоданами. – Она вздохнула и закрыла глаза. Было видно, что она очень устала. Молчали мы минут десять. Первой не выдержала я:
– А сын?
– Ну, – усмехнулась она, – здесь же и так все понятно. Как ведут себя в подобных ситуациях сильные мира сего? Как они все это решают? Да и потом, кто же такой матери отдаст ребенка? И что я смогу ему дать? В общем, с его деньгами и связями… Правда, царской милостью мне разрешено видеться с ребенком два раза в год. Я на такое благородство и не рассчитывала. Сначала было невыносимо. А теперь я привыкла. А так – я жива. И почти здорова, – улыбнулась она. – И вообще, у меня все хорошо. С моим любимым мы живем душа в душу. А то, что денег не хватает, так это можно пережить. Ведь не бывает все и по полной. Всегда приходится чем-то жертвовать. Из чего-то выбирать. – Она опять зашлась в сильном кашле.
– Я сделаю вам чаю, – предложила я и вышла на кухню. Очень захотелось курить. Я плотно закрыла кухонную дверь и с трудом открыла ветхую форточку.
Ничего себе жертва, подумала я. Я бы считала, что жертвой было бы остаться с нелюбимым мужем, только бы рядом с ребенком, да и как можно все это ставить на одни весы? Какие мужики? Ну просто нет на свете таких мужиков, ну не родились они просто, чтобы можно было выбирать между ними и собственным ребенком. Для меня это было определенно константой. Хотя я не была – и слава богу! – в такой ситуации. Да и жизнь за эти годы объяснила подробно, что такое компромиссы. И все же, если это компромисс… Понять до конца я этого всего, видимо, не способна. Для меня всегда был ребенок и – все остальное. Но мы же все такие разные. Да, не выглядит она счастливым человеком. А много ли я видела абсолютно счастливых людей? В общем, как сказал поэт, каждый выбирает по себе. И для себя. И в этом главная мудрость. Но все же ее очень жалко почему-то. Я налила чаю в большую щербатую кружку и выдавила туда половину лимона. Когда я зашла в комнату, Вероника опять дремала. Я посмотрела на часы – все мои планы на сегодня рассыпались как карточный домик. День был сбит и потерян.
Я позвонила ей на следующий день и спросила, не нужна ли ей моя помощь. Она вежливо и сухо отказалась. Я пожелала ей здоровья и сказала, чтобы она не беспокоилась насчет работы – скоро майские, а в начале мая я обычно уезжаю на дачу. Я всегда старалась уехать пораньше – на даче мне спокойнее и лучше работалось. Договорились, что она позвонит мне в начале сентября, когда закончится дачный сезон. И мы вернемся к нашим прежним деловым отношениям.
Быстро пролетело, как всегда, такое стремительное и короткое лето, и в сентябре навалились полным объемом домашние хлопоты. Я помнила о Веронике, но что-то мне мешало позвонить ей самой. К концу сентября она так и не объявилась, и я с чистой душой начала обзванивать знакомых с целью найти помощницу по хозяйству – как это интеллигентно мы называем сейчас. Женщина, конечно же, нашлась, и через пару дней она стояла на пороге моей квартиры: примерно моих лет, крупная, одышливая, ярко накрашенная, в пышном и пестром наряде. Очень говорливая и довольно громкая. Я предложила ей чаю – она попросила кофе. Выпила две чашки, съела пару бутербродов, обрадовалась, что в моем доме курят, и выкурила три сигареты подряд. Дальше все было по схеме. Я узнала про пьющего мужа – сволочь, конечно. Про стерву-дочь – шляется, красится, как матрешка, курит-выпивает, работать не желает. Про гадину, естественно, свекровь, совсем выжившую из ума. Про симптомы климакса – подробно. Про то, что денег не хватает – продукты дорожают, правительство врет, как всегда, о простых людях не думает. Подружки в основном курвы. Про то, где лучше покупать мясо. Про сестру-брошенку из деревни Липки Калужской области.
– Убираюсь я шустро – будете очень даже довольны! Но люблю во время работы попеть – это как, ничего? Не помешает?
Я сидела и кивала, как китайский болванчик. Начинала болеть голова. Потом она тяжело вздохнула и предложила начать прямо сейчас. Чего откладывать, раз уж все равно приехала на другой конец Москвы? Честно говоря, у меня были другие планы, и я на это не рассчитывала. Но отказать было как-то неловко. Она стянула платье в крупных пионах (точно – рынок!), надела на мощное тело растянутые треники и мужскую футболку. И принялась за дело.
Я зашла в свою комнату и плотно закрыла дверь. Из коридора доносились знакомые звуки:
– Мой мармеладный, я не права.
По крайней мере, здесь все ясно и без тайн, которые, как известно, настораживают. Сейчас в моем доме был абсолютно понятный мне человек, и я не испытывала неловкости от того, что она мыла мой унитаз. Неудобство – может быть. Но точно не неловкость. Мне не прислуживала жена олигарха, пусть даже бывшая жена. Эта женщина была на своем месте. Женщина-отгадка. Без ореола непонятности и тайны. И мне было вполне комфортно. В собственной квартире, между прочим.
Я занервничала – чем кормить мою новую фрекен Бок на обед, она-то точно не откажется. Потом вспомнила, что в холодильнике есть зеленые щи и рыбные котлеты и, успокоившись, села за письменный стол. Моя певунья вовсю гремела стульями. Я достала беруши и взяла лист бумаги и ручку. На сердце было ясно и спокойно. Я принялась за работу.
Бабье лето
Все, как всегда, получилось кувырком из-за этой дуры Инки. Прости господи, все-таки родное дитя. Позвонила, естественно, среди ночи. Кой черт ей задумываться, что мать, приняв очередную дозу снотворного, наконец заснула. У них-то в Москве белый день! Орать начала сразу, с разбега, орать и рыдать – одновременно. Это у нее отработано – с детства опыт неслабый. Пока Стефа врубилась, попробовала ее хоть как-то на секунду прервать и понять наконец, в чем дело, прошло минут пятнадцать.
Анька тоже, конечно, проснулась, а у нее со сном тоже не ахти.
В конце концов Стефа поняла, что внук Тема в больнице, какой-то сложный перелом голени, хорошего не обещают, возможны осложнения – в общем, надо менять билет и срочно лететь в Москву. Стефа сидела на кровати, опустив голову, свесив ноги, и монотонно приговаривала:
– Да, да. Я все поняла, поняла, конечно, буду, завтра все сделаю, да, буду, буду.
Анька стояла над ней в белой ночной рубашке до полу, скрестив руки на груди. Стефа положила трубку и подняла на подругу глаза:
– Ты как привидение, господи!
Анька, не поменяв позы, сурово спросила:
– Ну что там опять?
Стефа махнула рукой:
– Тема в больнице, ничего страшного. Но ты же знаешь Инку! Придется менять билет.
– Идем на кухню, – предложила Анька.
Они сели на высокие кухонные табуретки (Анька называла их насестом), закурили, и Анька ловким, отработанным движением плеснула виски в стаканы с тяжелым дном.
– Ну и!.. – грозно изрекла она.
– Буду менять билет, – вздыхая, ответила Стефа.
Несколько минут они молчали. А потом, естественно, Анька разразилась. Гнев ее был логичен и справедлив, так же, как и доводы. «И Инна твоя придурошная – тебе не привыкать, и с Темой, слава богу – тьфу-тьфу, ничего страшного. И осталось всего пять дней. И когда они тебя оставят в покое, эгоисты, сволочи!»
Стефа задумчиво смотрела в одну точку.
– Никогда, – сказала она.
– В смысле? – уточнила Анька.
– В смысле не оставят в покое, – устало бросила Стефа. Потом взмолилась: – Слушай, пойдем спать, может, еще прихватим часок-другой, а?
Анька махнула рукой и в сердцах почти швырнула пустой стакан в мойку.
– Ну не злись, – попросила ее Стефа. – Если еще и тебе надо объяснять…
Анька сдаваться не собиралась.
– Да что там объяснять? Взрослая баба, тридцать лет, а висит хомутом на твоей шее. Вместе с дебилом-мужем и со своим отмороженным папашей. Доколе? Я тебя спрашиваю. Ну сколько это еще будет продолжаться?
Стефа устало махнула рукой:
– Всю мою жизнь. Разве это тебе непонятно?
– А не ехать, забить? – не унималась Анька.
– Посуди: что для меня будут эти пять дней? Совсем с катушек съеду. Ну и потом, мальчик же и вправду в больнице.
– Ну, давай, давай, – бросила Анька и пошла к себе.
Понятное дело, уснуть не удалось. Думала про внука, про обмен билета – удастся ли еще? Про Анькину обиду, про сломанный отпуск. В семь поднялась и пошла в душ. Выпила кофе, стало чуть легче.
В девять они с Анькой сели в машину и поехали на Манхэттен – в представительство «Аэрофлота». Билет, слава богу, поменяли. Перекусили в суши-баре, двадцать пять долларов – ешь сколько влезет. После Москвы – халява.
Вспомнили, что надо докупить подарки, рванули в любимый «Маршалс» – суетливо мотались от одной полки к другой, но все равно получилось спешно, дорого и бестолково.
Сели выпить кофе и отдышаться. Анька прокомментировала:
– Вам сейчас что-то возить – одна морока. У вас есть все, что здесь, и даже лучше. Это не прежние дивные времена: пачку тампакса, часы за доллар, зонтик за два – и ты благодетель. А сейчас?
Стефа не соглашалась:
– Подарки любят все. Я своим даже из Тулы подарки везу.
– Самовары? – поинтересовалась Анька и, помолчав, добавила: – Ну и дура!
Дома пытались упаковаться – места в чемодане, как всегда, не хватило. Анька полезла в кладовку и достала старую, пыльную, желтую сумку «Адидас» – кое-как все распихали.
Ну а потом, конечно, начался треп. Про все – про мужей, бывших любовников, родителей.
– Нет, это счастье, что у меня нет детей, – уверенно говорила Анька.
«Ну-ну, – думала Стефа. – А то я не знаю, сколько лет ты маялась. Хотя, конечно, положа руку на сердце, правда в этом есть. Особенно когда думаешь о своей любимой дочурке».
В двенадцать разошлись по комнатам – в шесть утра надо было уже выезжать из дома.
Стефа стала почти засыпать и вдруг почувствовала какое-то движение возле себя. У кровати стояла Анька и держала что-то темное в руках. Стефа испуганно подскочила.
– Что это? – шепотом спросила она.
– Шуба, – ответила Анька и бросила что-то на кровать. Зажгла свет.
На кровати, почти накрыв Стефу, переливалась и сверкала шоколадным блеском норковая шуба.
– Ты спятила, она ж новая! – прошептала обалдевшая Стефа.
– Ну и хрен с ней, надену здесь два раза за зиму, а ты поносишь.
– Нет-нет! – заверещала Стефа. – Не возьму ни за что, даже не думай. Тоже мне, любовница Абрамовича нашлась!
Они еще долго препирались, перебрасывая почти невесомую шубу с рук на руки, потом устали, сели обнявшись на кровати и дружно заревели – от близости, от чувств, оттого, что вся жизнь (ну, почти вся) прошла вместе и даже те последние пятнадцать лет, что их разделяли материки и океаны, они все равно оставались самыми близкими на свете людьми.
Потом пошли на кухню курить. Выпили чай, съели по бутерброду, кляня себя за несдержанность. Опять плакали и смеялись и, наконец, разошлись по углам – каждая в своих нелегких думах.
Стефа думала о тотальном вдовьем одиночестве Аньки. Да, деньги, слава богу, есть, дом выплачен, старости можно не страшиться – а она не за горами. О том, что ближе и роднее Аньки нет никого на свете: общее детство, молодость – что может связать крепче и сильнее? Еще о том, что бог весть когда сможет опять выбраться в Нью-Йорк – деньги, болезни, работа, семья, все так непросто. В общем, жизнь не прошла – проскочила, как случайный воришка, схвативший что-то с испугом. Тревожилась о внуке, думала о своей нелепой дочери – надежды на ее взросление, осмысление и понимание жизни становились все призрачней. Все ждала – перерастет. Как же. В сотый раз задавала себе одни и те же вопросы: когда ошиблась, что пропустила? И снова не могла на них ответить.
Анька тоже не спала – сначала почитала какую-то чушь, потом выключила ночник – и мысли, мысли… Как там поет их певец? «Мои мысли, мои скакуны»? Вот именно, скакуны. Про любимую подружку, почти сестру, да что там, не у всех сестер такая близость, как у них. Про ее домашних мучителей, про то, что Стефе уже пятьдесят, а покоя нет и не предвидится. И конечно, про свое: завтра она останется опять одна в прекрасном, удобном доме, с роскошной машиной в гараже – и со своим беспросветным и бесконечным, уходящим за горизонт одиночеством. И со стаканом виски по вечерам. Только не будет Стефки с ее тревожным взглядом на этот самый стакан.
В аэропорт ехали больше двух часов.
– Поспи, – предложила Анька, глядя на бледное Стефино лицо.
– В самолете посплю. Поем и посплю, – мечтательно повторила подруга.
Прощаться, как всегда, было невыносимо. Анька протянула плотный белый конверт:
– Это на кладбище, – пояснила она. – Наймешь тетку, пусть покрасит, подправит, цветочки посадит.
Стефа решительно отвела Анькину руку.
– Не придумывай, никого нанимать не буду. Как делала все сама, так и буду. Весной сама покрашу, все посажу.
Анька отвела в сторону глаза, полные слез, и тихо сказала:
– Незабудки.
– Да, да, конечно, незабудки, – ответила Стефа и вытерла ладонью глаза.
– Мама так любила незабудки, – всхлипнув, сказала Анька.
Они обнялись и дружно разревелись. Потом Анька решительно оторвала подругу от себя:
– Долгие проводы – лишние слезы.
Она всегда была решительнее Стефы.
Пошли сдавать багаж. А дальше был паспортный контроль – и почему-то, как всегда, глухо забилось сердце. «Идиотка, – сказала самой себе Стефа. – Интерпол тебя разыскивает, старую дуру».
Потом она шаталась по дьюти-фри, долго раздумывая, купила мужу бутылку виски, блок «Мальборо» зятю, побрызгала на запястье новые ароматы, пришла к выводу, что остается верна себе – только «Шанель». Купила тушь от Элизабет Арден и пакетик леденцов в дорогу.
С трудом нашла крошечную курилку в клочьях сизого, плотного дыма – Америка вовсю боролась с курением, – жадно выкурила две сигареты подряд: предстоял перерыв часов в двенадцать, приготовила посадочный и стала искать выход на посадку.
В самолете досталось место у окна – ура, ура, хоть в чем-то повезло. Села и блаженно закрыла глаза.
«Ну и ладно, домой так домой – в конце концов, домой всегда неплохо», – подумала она.
– Добрый день, – услышала Стефа и открыла глаза.
Невысокий, плотный мужчина с остатками некогда буйных кудрей, в красном свитере и голубых джинсах, пытался засунуть сумку в антресоль для ручной клади. Стефа кивнула. Громко вздохнув, он тяжело опустился рядом с ней.
– Будем знакомы, Леонид. Путь неблизкий, – улыбнулся он.
Она нехотя откликнулась:
– Очень приятно, Стефа.
«Ничего приятного, – подумала она. – Бодрячок-весельчак, поспать точно не даст. Из тех, кому непременно надо пообщаться». Отметила: мужичок вполне, вполне, синеглазый, крупный хороший рот, породистый нос, увесистый такой мужичок. На узких бедрах хорошо сидят джинсы – она ненавидела джинсы не по размеру. Яркий свитер, клетчатый шарф – не все в его возрасте наденут красное.
И она опять прикрыла глаза. Это значило «не хочу никаких разговоров». А он больше не приставал: надев очки, начал листать свежие газеты, предложенные стюардессой.
«Ну и славно, – подумала Стефа. – Слава богу, не идиот».
Проснулась она от запахов пищи – стюардессы разносили обед. Стефа взяла протянутый пластмассовый контейнер и почувствовала, как сильно она голодна.
Ее сосед с удовольствием глодал куриную ножку.
– На борту надо брать только курицу, – оживленно сообщил он. – Рыбу ни в коем случае.
– Да? – удивилась Стефа. – Я как-то над этим не задумывалась.
– Слушайте, а может, выпьем вина? – спросил он.
«Обрадовался, что я проснулась», – зло подумала Стефа.
– Нет, спасибо, от вина у меня болит голова, – вежливо ответила она.
– А может быть, что-нибудь покрепче? Коньяк, например? – не отставал он.
– Нет, – резко сказала Стефа. – Спасибо, я не люблю алкоголь.
– Да я, собственно, тоже. – Сосед, похоже, слегка обиделся и замолчал.
Потом они пили кофе, и Стефе было как-то неловко («Ну что я так с ним, ей-богу, вполне приличный мужик. А я какая-то злобная климактерическая идиотка»), и она сама завела разговор. Так, обычный треп: сколько пробыли в Нью-Йорке, в первый ли раз, ну, как вам Америка?
Он с удовольствием включился в разговор. В Штатах семь лет живет его сын, умница, красавец, все слава богу. Сначала, да, было непросто, как иначе, но сейчас он хорошо стоит: дом в Нью-Джерси, работа в стабильной компании, жена, детки… В общем, он за него спокоен.
– А что сами не перебираетесь? – поинтересовалась Стефа.
Он слегка нахмурился:
– Знаете, проблемы, проблемы…
