Мария Косовская
Смотри, как я ухожу
– Эй, мочалка крашеная, – обращался к Юльке Челюкин.
– Пошёл в жопу, – как бы злилась она. – Это мой родной цвет.
– Да я не про голову.
– Ха-ха. Как смешно.
– Смешно дурочке, чебурахнули её в переулочке.
– Лохопедрик недоношенный. – Челюкин был мелкий, и Юлька подкалывала его этим, и сама же обидно хохотала.
– Чё ты ржёшь, моя кобыла, в туалет сходить забыла?
– Ах ты дрищ в обмотках! – Юлька гонялась за ним вокруг мотоцикла, ловила, мутузила. Возня эта заканчивалась поцелуями. А Дашка, скованная возбуждением и неловкостью, в такие моменты замирала. Богданов же краснел и высматривал что-то у себя под ногами.
Гулянка заканчивалась в час-два ночи. Но Юлька не всегда шла домой, а спроваживала одну Дашку. Сама зависала с Челюкиным до рассвета. Дашка, ворочаясь в пружинной яме кровати, ждала её возвращения, не зная, зачем ждёт. Будто это делало её причастной. Похрапывала в темноте бабушка, а Дашка почти плакала от обиды на Юльку, но днём, дождавшись её пробуждения, выспрашивала, где были и что делали, и канючила, уговаривала взять в следующий раз с собой. Юлька как-то неопределённо соглашалась или говорила: «Куда я тебя возьму?» И Дашка понимала, что, действительно, брать её некуда: они проводили время вдвоём, занимаясь «этим», и ей, Дашке, было там не место.
Однажды после особенно знойного дня поехали купаться. Летняя ночь томила неостывшим дневным жаром. Озеро – круглая каменная чаша, которая осталась после добычи доломита, – было заполнено прозрачной холодной водой. Вдоль кромки росли плакучие ивы, касаясь ветвями озёрной глади. Днём здесь прыгала в воду с тарзанки деревенская детвора. Ночью озеро превращалось в русалочье, заколдованное место, куда приходили купаться голышом подростки.
К озеру ехали по дороге вокруг деревни, потом срезали через поле и – сквозь камыши. Дашка сидела за спиной Богданова и удивлялась, как он и Челюкин ориентируются в темноте. Ночь была безлунная. Дашка, привыкшая к городскому освещению, никак не могла освоиться с тем, что сразу после захода солнца деревня погружалась в черноту. И эта открытость, обнажённость перед лицом звёздной бездны её пугала.
Луч света выхватывал грунтовую дорогу, кусты на обочине, плывущий по ветру ковыль. Всё проносилось мимо, существуя только мгновенья. Когда парни заглушили мотоциклы и погасили фары, Дашке показалось, что она ослепла. Но постепенно проступили звёзды и еле сияющая в их свете вода.
Пока Дашка думала, как ей купаться – голой или в белье, а потом боролась со своим страхом, что придётся в кромешной тьме войти в ещё более тёмное озеро, остальные уже попрыгали в воду.
– Дашка, ну чё ты, ссышь? – крикнул Челюкин.
Дашка сняла ветровку, джинсы, кофточку. Дёрнула, заломив назад руку, застёжку бюстгальтера. Груди вырвались на свободу, и она сразу же ощутила, как они тяжелы и как непривычно, когда их касается тёплый ветер. Расхрабрившись, она стянула с себя и трусы, сунула их в карман джинсов и побежала на цыпочках к воде. Заходила в ледяное озеро медленно, прикрываясь руками.
– Ныряй! – крикнул Богданов.
С перепугу, что её видно, Дашка набрала в лёгкие воздуха и нырнула.
Она хорошо плавала и любила воду, которая освобождала от всего: от тяжести тела, от мыслей и тревог. Вот и сейчас, погрузившись насколько хватило дыхания, но так и не достав дна, она сделала несколько больших гребков под водой и вынырнула совершенно счастливая. Отфыркиваясь и выравнивая дыхание, Дашка медленно поплыла. Выкатилась из небесной тени луна, и засияла на воде дорожка, по которой Дашка неощутимо двигалась, запуская ладони-рыбки в её жидкий свет и разгребая в стороны, глядя, как вода рассыпается бликами от движений. Выплыв на середину озера, Дашка замерла от восторга. Она словно парила в невесомости. В воде, как в тёмном зеркале, отражались звёзды. От лёгкой ряби всё сияло. Ниже, под Дашкой, чернела немыслимая глубина, и казалось – кто-то наблюдает за ней оттуда и, если захочет, вынырнет и утащит за ногу в подводный мир. Захлестнул ужас. Дашка, поборов панику, ещё раз нырнула и, уже не в силах отделаться от ощущения, что из озера за ней наблюдают, старалась двигаться грациозно, ощущая холодную воду как ласки того неизвестного, таящегося в глубине. Это возбуждало. Она даже забыла о Челюкине с Юлькой, которые уплыли куда-то в заросли ивняка.
Богданов тихо, без всплесков грёб в отдалении. Дашка вспомнила о нём, только когда подплыла к берегу.
– Отвернись, – попросила она Богданова, медленно подплывающего к ней.
– Можешь вытереться моей футболкой! – крикнул он и нырнул, выныривая где-то в середине озера.
Они сидели вдвоём на кожухе от мотоциклетной люльки. Дашка дрожала. Богданов обнял её. Дашка удивилась, но промолчала. Так действительно было теплей.
– Будешь со мной гулять? – спросил Богданов.
Дашка предполагала, что нравится ему, и всё же не ожидала. Мечтая о Челюкине, Богданова она как-то выпускала из внимания. Думать о нём было неинтересно. Да, он был высоким и статным парнем. Не красавец и не урод. Нормальный. В чём-то даже симпатичный. Но Дашка не чувствовала в нём той манящей сладости, от которой сходила по Челюкину с ума. Наверное, она могла бы влюбиться в него, в его тихое и заботливое сопереживание, в ненавязчивость и умение оказываться рядом в нужный момент. Днём он учил Дашку водить мотоцикл. Она умудрилась за тридцать метров заглохнуть три раза, он даже не повысил на неё голос. Но Дашка была влюблена в Челюкина, и чувство это требовало развития, забирало силы. А тут Богданов и его «будешь со мной гулять?».
– Я подумаю, – неуверенно сказала Дашка, стесняясь на него взглянуть. Она почему-то ощутила себя обязанной ему за его куртку, за объятия, за кожух люльки.
– Подумай, – тихо ответил он.
Дашка думала весь следующий день. В согласии были свои соблазны: во-первых, Юлька больше не спровадит её домой, во-вторых, Челюкин, возможно, начнёт ревновать. Но было и другое – ложь: Дашка любила другого, не Богданова, и ей наверняка станет противно с ним целоваться. А он ведь хороший парень, может, кто-то даже сохнет по нему. «Или я сама в него влюблюсь?» – думала Дашка, уже приняв решение и оправдывая себя.
Дашка не объясняла Юльке всего, но про предложение Богданова рассказала.
– А чё париться? – Они завтракали, и Юлька торопливо запихивала яичницу в рот, запивая растворимым кофе. – Тебя это не обязывает. Повстречаешься, потом бросишь. Да и лето кончится, в конце-то концов.
– Думаешь, соглашаться?
– Конечно, соглашайся. А чё?
И Дашка стала встречаться с Богдановым. Она в него не влюбилась, не грезила о нём, не волновалась от его прикосновений. Он был ей как взрослый и заботливый брат, о котором она всегда мечтала.
Богданов часто приезжал днём один, без Челюкина, возил Дашку в продуктовый или просто на поле, где они, сидя в тени деревьев, наблюдали за парящими в небе коршунами. Дашку угнетало, что Богданов всегда молчит. Она что-то ему рассказывала – про школу, про свою жизнь, – но он только неопределённо улыбался, пожимал плечами или жевал травинку. Дашка капризничала:
– Ну, скажи что-нибудь.
– Чё сказать? Вроде и так всё понятно. – И он лез к Дашке целоваться, а она, найдя повод обидеться, отталкивала его, вырывалась и просила отвезти домой.
Вечерами Богданов и Челюкин приезжали вместе. Брали девчонок и везли на хату к Богданову. Дом его был больше, чем бабушкин, светлей, стены выкрашены в жёлтый. Но в целом такая же одноэтажная мазанка, как у всех.
Богданов накрывал стол: самогонка, квашеная капуста, огурцы, помидоры, хлеб, иногда варёная картошка. Впрочем, пили мало. Дашка вообще не пила, хотя Юлька сказала, что немного можно. Дашке не нравился отвратительный жгучий вкус и кислый, перебродивший запах, она не могла понять, ради чего люди пьют.
Иногда приходили другие деревенские пацаны: Кривой, Тазик, дурачок Никитка. Их напаивали и выгоняли. Приходила Олька Пискунова, светловолосая, с крупными чертами, всегда как бы опухшая от слёз и неустроенной жизни. Из её рассказов Дашка поняла, что мать у неё бухала и Олька часто сбегала из дома. Богданов, чьи родители на всё лето уехали в город на заработки, пускал её ночевать. Что-то между ними было, но Дашке не хотелось вникать, со своими бы страданиями разобраться. Пискунова выпивала пару рюмок и пускалась в воспоминания: как резала вены и скорая её едва спасла, потому что долго ехала из Оренбурга; как её изнасиловал дальнобойщик, когда автостопом добиралась до соседнего села; как бухая мать выгнала без обуви на мороз. Рассказывая, Пискунова смотрела на Богданова, ожидая его сочувствия. Он хмурился и просил:
– Не трындела бы ты. Иди домой.
Лицо её грустнело, губы оплывали, будто она собиралась плакать, но она слушалась и шла к двери.
После первого её такого представления Дашка, потрясённая, спросила:
– Это правда?
– Что? – Богданов подсаживался к ней.
– Что она рассказывала.
– Да она придурошная, как и её мать. – Челюкин сдавал карты, они играли с Юлькой в дурака на раздевание. Юлька уже проиграла серёжки.
Богданов закидывал на Дашку свою большую, тяжёлую руку и смотрел на неё как на пирог, который собирался съесть.
После ухода всех лишних Юлька с Челюкиным и Богданов с Дашкой принимались сосаться. Целовались до одурения, так, что губы у Дашки болели. Для интереса она представляла, что целуется с Челюкиным. Но у того губы были другие – тонкие и требовательные. А у Богданова большие, похожие на пельмени. Целуясь, он причмокивал и лез языком в рот. Это мешало сосредоточиться на воображении.
– Подожди, подожди, – Дашка с трудом отодвигала его от себя, – давай поговорим.
Распаренный, ошалевший, он бессмысленно смотрел на неё, словно в голове у него вместо мыслей был влажный пар. Говорить в такие моменты он был не способен и ждал от неё команды «можно». На соседнем кресле Юлька сидела у Челюкина на коленях, лицом к нему. Челюкин крепко держал её затылок. Дашка невольно задерживала взгляд на его руке, Челюкин, продолжая целовать Юльку, подмигивал ей. Она вспыхивала и ощущала, как разливается волнение по рукам, ногам и всему телу. И даже Богданов, с его телячьими губами, становился в этот момент приятным.
«А что если Челюкин любит не Юльку, а меня? – думала, целуясь с Богдановым, Дашка. – А с Юлькой он просто из-за обстоятельств. Они же мутили ещё до моего приезда». Мысль эта казалась Дашке верной. Разве может быть, что она чувствует странную болезненную тягу, а он – нет? Ну а Юлька? Что Юлька? Легче было просто не думать о ней.
Нацеловавшись, Челюкин и Юлька шли в дальнюю комнату, за печку. Перед уходом Юлька неизменно показывала Богданову кулак:
– Чем пахнет?
Богданов, наэлектризованный и одновременно размякший, отталкивал её руку.
– Смотри, ей четырнадцать.
– Да понял я, понял.
И Богданов охолаживался, отстранялся, сам начинал какой-нибудь дурацкий разговор. Дашка же с тоской смотрела на темнеющий проём двери, где скрывались Челюкин и Юлька, ей становилось скучно и хотелось домой.
Как-то Дашка возвращалась в дом из туалета, который у Богдановых был на улице. Войдя в сени, она скинула сандалии и услышала странный звук. Тихое, жалобное поскуливание, сопровождаемое ритмичными глухими ударами. До неё как-то не сразу дошло.
Юлькин голос стал неузнаваемым. Она постанывала с надломом, будто вскрикивала раненая птица. Дашка стояла и слушала, по телу ползали тошнотворные мурашки. В сенях вдруг отвратительно запахло луком. Стало тяжело дышать, на грудь и живот что-то надавило, и хотелось, чтобы давление продолжалось, чтобы оно заполнило её и чем-нибудь разрешилось. Возбуждение, смешанное со странной гадливостью, налило тело, и одна только мысль осталась в голове: отчего Юлька так странно стонет?
Лето близилось к окончанию, шла вторая половина августа. Скоро должна была приехать мать, но Дашка старалась не думать об этом: ей не хотелось вспоминать, что есть другая, городская жизнь. В субботу собирались в соседнюю деревню на дискотеку. У Дашки было на такой случай короткое бархатное платье, обтягивающее фигуру.
Любовь её после той ночи изменилась, переплавилась, наполнилась болезненной горечью оттого, что уже невозможно воображать поцелуи, не вспоминая Юлькины постанывания, запах лука и сумрак сеней. И всё же Дашка хотела, чтобы Челюкин увидел её в этом платье, которое она берегла специально для такого случая.
Днём в субботу Дашка помогала бабушке: подметала пол в доме, вытряхивала половики, рвала поспевшие арбузы на бахче и раскатывала на вареники тесто, а потом лепила конвертики с тёртым картофелем, из которого вытекал, расквашивая уголки, тёмный сок. Дашка удивлялась скорости и сноровке бабушкиных заскорузлых пальцев, которыми та скрепляла тесто, не давая начинке выпадать.
– А сестра твоя где? Гуляет?
– Гуляет.
Юлька действительно пропадала с самого утра.
– Грустишь чего? – бабушка жалостливо на неё посмотрела, продолжая лепить вареник.
– Про маму думаю. Как она там?
Бабушка ничего не сказала. Как-то однажды мама призналась Дашке, что никогда не чувствовала себя по-настоящему любимой: ни в детстве, ни сейчас.
– Бабушка, ты волнуешься за маму? – спросила Дашка.
– А то как же. Думаю кажный день. Она ж мне доча.
– А ты знаешь, как её папа обидел?
– Ну что ж, что обидел. Бывать. А всё равно куда иголка, туда и нитка.
– Нет, бабушка. Теперь не так. Жизнь изменилась, – обиделась за маму Дашка.
– Куда мне знать? Пять классов школы. Необразованна я.
Вернулась с выпаса корова, и бабушка ушла доить. На Дашку, оставшуюся в одиночестве, напало томительное предчувствие, от которого хотелось мечтать и ничего не делать. Она пошла к берёзе, легла на ствол, обняла его и посмотрела на воду, которая казалась свинцовой и притягательной. Сам собой перед глазами появился Челюкин, будто она обнимала его, а не берёзу. Вместо коры – его губы. Гладкость ствола – щека. И они проваливаются вдвоём в темноту, опрокидываются и летят в пропасть.
– Спишь, что ль? – Рядом с обрывом сидела на корточках и курила Юлька. Она смотрела на другую сторону реки, где расстилалась безлюдная степь, высились холмы на горизонте, на них лежали розовые облака и светлела жёлтая полоса заката, которая огибала весь горизонт. Короткие волосы Юльки трепал ветер. Широкие казахские скулы, вздёрнутый нос и глаза, привыкшие щуриться от солнца. Юлька была такой красивой и чужой, непонятной. Нет, никогда Челюкин не предпочтёт её Юльке.
– Ты любишь Челюкина? – спросила Дашка.
Юлька затянулась, выпустила дым колечком.
– Я в любовь не верю.
– Почему?
– В ней смысла нет. Одни слова.
Она щелчком пальцев кинула в реку бычок, он упал на воду, сделал оборот и исчез в пучине.
– Пойдём, – грубовато сказала Юлька. – Эти через час приедут. А ты начнёшь сейчас чёлку начёсывать, ресницы красить.
Когда неслись на двух мотоциклах в соседнюю деревню, Дашке было весело. Ночной тёплый воздух плотным потоком обтягивал шею и лицо, задувал под джинсовую куртку и холодил колени. Дашка, высовываясь из-за спины Богданова, визжала от восторга. В глаза попадала мошкара, и Дашка пряталась.
Соседняя деревня оказалась страшной. Ни одного фонаря даже на центральной улице. Темнота враждебно топорщилась силуэтами домов. Остановились у дома без окон, над входом висел зелёный фонарь, в его свете мелькали тёмные, похожие на насекомых фигуры.
Дашка слезла с мотоцикла и, разминая затёкшие плечи, вышла под свет фар.
Челюкин заржал своим высоким издевательским смехом. Дашка, ослеплённая, не поняла, в чём дело. Подошла Юлька, поднося зеркальце и тоже давясь от смеха. Дашка заглянула в него. Волосы сбились колтуном и стояли, как раздёрганный ветром стог сена, по лицу расходилась к ушам тёмными полосами тушь.
– Господи, какой ужас! – Дашка, униженная тем, что и Челюкин, и Богданов увидели её такой, присела на корточки и поползла в тень за мотоцикл. Челюкин хохотал. Богданов тоже не выдержал и хмыкнул.
– Говорила я тебе, нечего так краситься, – Юлька присела рядом, доставая носовой платок. – Всё равно не видит никто. Темень такая.
Дашке стало плохо, даже затошнило. Она так старательно наряжалась, красилась и накручивала плойкой волосы. Приготовление заняло полтора часа. И пожалуйста – такой стыд. Она всхлипнула.
– Эй! Чего? Подумаешь, тушь потекла. Делов-то, – Юлька оттирала платком полосы на Дашкиных щеках.
– Как я на дискотеку пойду?
– Не парься. – Юлька плюнула на край платка. – Ща всё сделаем. Будешь принцесска.
У Юльки волосы тоже торчали в стороны, но не колтунами: она не использовала лак. Да и лицо было обычным, без косметики. Ребята чем-то гремели в темноте.
– Будете пить? – Челюкин заглянул в круг света.
– Бли-и-ин! Уйди! – закричала Дашка.
– Подожди там. Мы пару минут.
– Да чё я, крашеных малолеток не видел? У меня пугало на бахче такое же стоит.
Слышно было, как он сделал глоток и шумно выдохнул.
– Дай мне, – Дашка встала и потянулась к бутылке. Он пожал плечами и дал.
Дашка сделала четыре больших глотка. На пятом Юлька отняла бутылку.
– Э, ты чё? Хорош! Куда тебе столько?
– Закусь нужна? – Богданов протянул яблоко. Дашка откусила.
– Малолетка в разнос пошла, – Челюкин налил в появившуюся у него в руках алюминиевую кружку. Подмигнув Юльке, снова протянул кружку Дашке.
– Вы куда ей льёте? Очумели совсем.
– Да всё нормально, – Дашка, уже опьяневшая, говорила заплетающимся языком. Ей стало легко и весело. Напряжение отпустило. Она выпила ещё глоток из кружки, отдала и снова присела, чтобы видеть лицо в свете фар.
– Закусить, – Богданов снова протянул ей яблоко.
Она оттолкнула его руку и направила на себя зеркальце:
– Я ль на свете всех милее?
В свете луны в лице проступило что-то демоническое. Тушь со щёк почти оттёрли, осталась тёмная неаккуратная обводка вокруг глаз. Волосы, кое-как приглаженные расчёской, торчали, но теперь Дашке казалось, что это ей даже идёт.
– Как думаете, я красивая? – спросила она.
– До безобразия, – откуда-то сверху сказал Челюкин.
– А соль есть? – спросил Богданов.
– Ща, – Юлька полезла в пакет.
Они уже накрыли на люльке «стол»: яблоки, помидоры, кусками поломанный хлеб.
– Ого! Прямо банкет! – Дашка вернула Юльке зеркало.
– Кто там греет бутылку? Наливай.
– И мне.
– Дашке хватит.
– Блин, помидором брызнул.
– А где дискотека? – озираясь, спросила Даша. Теперь, когда она опьянела, пространство расширилось, искривилось и заполнилось движущимися тенями. – Как-то тут страшновато. Это точно деревня?
– Маленькая, уютная деревенька, – сказал Челюкин и добавил хриплым загробным голосом: – Упырей!
– Не пугай её, она ещё ребёнок.
– А бухает как взрослая.
– Отстань от неё.
Дашке показалось, что они в поле. Дул сильный промозглый ветер. Вдали светилась маленькая зелёная дверь.
– Вон дискотека, – показал на эту дверь Богданов.
Дашка, не говоря ни слова, пошла.
– Эй, ты куда? – крикнул Богданов.
– Танцевать! – не оборачиваясь, крикнула Дашка.
– Подожди нас.
Дашка качнулась и помахала рукой.
Дискотекой оказалась тёмная комната в обшарпанном деревянном доме без окон, в которую набилась пьяная молодёжь. Было жарко и накурено. Проходя сквозь дёргающуюся под музыку толпу, Дашка старалась не смотреть в лица. Взгляды обшаривали её, и она боялась зацепиться за чьё-то внимание. В дальнем углу, возле диджейского стола, подмигивала фиолетовым светомузыка. В центре комнаты с потолка свисала мутная красная лампа на длинном проводе. Дашка встала под неё, в круг света, закинула над головой руки, качнулась и повела ладонями по себе: волосам, шее, груди, бёдрам.
«Ды-ым сигаре-е-ет с менто-о-лом, пья-а-аный уга-а-ар кача-а-ает».
Пьяный угар действительно покачивал. Когда она закрывала глаза, начинало подташнивать, пространство наклонялось, меняя гравитацию, и тело куда-то вело. Дашка решила, что глаза лучше открыть. А вокруг уже топтались тёмные мужские фигуры. Пятеро или четверо. Ей стало страшно. Она поискала глазами своих. Челюкин стоял у стены. Смотрел. Жарко. С усмешкой. С какой-то своей издёвочкой.
Дашка сама не поняла, как это произошло, будто помимо её воли. Между ними натянулась и зазвучала струна, которая отдавалась в животе Дашки. Эта струна потянула, и ноги пошли. Он смотрел. Насмешка на его лице медленно превращалась в удивление. Кто-то толкнул Дашку в плеио, но она не обратила внимания. Она приблизилась к Челюкину, обняла его за шею и прильнула губами к его губам. Он ответил. И это оказалось именно так, как она представляла: требовательно и сладко.
Дашке показалось, что поцелуй длился бесконечно долго. Челюкин вдруг отстранил от себя Дашку и испуганно посмотрел в сторону. Дашка тоже повернулась туда. У стены стоял Богданов. Его лицо было мрачным и жестоким. Дашка удивилась: она не ожидала, что он может быть таким. Губы кривились от отвращения, злые морщины залегли вокруг рта, глаза смотрели холодно и брезгливо. Он схватил за шиворот первого подвернувшегося под руку паренька и ударил кулаком в челюсть. Тот отлетел в центр танцпола. Все ненадолго замерли.
– Мочи булановских! – заорал кто-то вдруг. И вся толпа сразу вспенилась, забурлила.
Неожиданно сменилась музыка. Заиграла песенка группы «Руки вверх»: «Забирай меня скорей, увози за сто морей и целуй меня везде, я ведь взрослая уже». Челюкин оттолкнул Дашку в сторону, спасая её от удара: на них летел с выставленным кулаком крупный хмырь. Челюкина пихнули в грудь, его отшвырнуло. Сверху на него упал нападавший. Вокруг образовалось кольцо людей, сквозь которое было видно только мельтешение тел. Мимо пронеслась Юлька, она визжала и расталкивала людей. Мелькали руки, спины, перекошенные лица и растянутые криком рты.
Дашка стояла, прижатая к стене, и не знала, что делать. Стена оказалась мокрая, и Дашку это удивило. Она посмотрела вверх, откуда стекали тёмные крупные капли. Помещение, лишённое вентиляции и забитое распаренными людьми, покрылось испариной. Всё происходящее было абсурдом: ходящее ходуном чудовище со множеством голов и рук, похожий на чёрную росу сок на стенах и дебильная радостная музыка. И она, в обтягивающем бархатном платье.
Тут её кто-то потянул за руку. Это был Богданов. Не глядя, он тащил её вдоль стены к выходу, а Дашка думала, что платье, наверное, промокнет.
– Не тупи! – крикнул он, оборачиваясь, и Дашка очнулась.
Они быстро протиснулись за спинами стоящих вдоль стен людей. Богданов вывел её на улицу и толкнул в темному:
– Иди к мотоциклам. Жди.
И исчез.
После прокуренного смрада дискотеки воздух был приятен и свеж. Дашка стояла опираясь на «Урал» Богданова и кутаясь в свою джинсовку, которую, оказывается, оставила на руле. Дашка мёрзла. Платье действительно стало влажным, и теперь её пронизывало сквозняком. Хмель выветрился, захотелось спать. Дашка почему-то не думала про драку, в этот миг Челюкин, Богданов и Юлька как бы перестали существовать. Она просто ждала и смотрела на небо.
Глаза её привыкли к темноте, и ночь оказалась вдруг очень звёздной. Дашка подумала, что в городе не бывает таких звёзд. Здесь они обволакивали. Своим свечением создавали ощущение объёма, будто весь этот космос на самом деле находился внутри неё, в животе. Дашка задохнулась от восторга и жалости, что всё это величие и красота могут быть восприняты только на незначительное мгновение и нет никакой возможности получить это навсегда, стать частью этого.
– А может, и есть, – самой себе сказала Дашка и застегнула на куртке пуговицы.
Богданов вёл Челюкина и Юльку за руки, как детей. Он действительно сейчас казался их старше. Под левым глазом набух отёк, из носа кровило.
– Ты лампочку разбил? Молодчик! – Челюкин одобрительно похлопал Богданова по спине.
– Охренел? – кричала Юлька. – Я всё видела. Зачем он этому чуваку влупил?
– Надо уезжать, – серьёзно сказал Богданов.
– Это не он начал. – Челюкин, утирая окровавленные губы, тяжело посмотрел на Дашку.
– Ты едешь? – спросил Богданов у неё, садясь на мотик и заводя мотор.
Она села, обхватила его руками.
– Спасибо этому дому, – Челюкин отвесил поклон в сторону дискотеки, – пойдём к другому.
– Быстрее! – скомандовал Богданов.
Со стороны дискотеки послышались выкрики. Их искали, и теперь, когда включились фары и стал слышен мотоциклетный рёв, нашли. Тёмные фигуры бежали, матерясь, в их сторону. Челюкин газанул. Юлька взвизгнула и заорала матом. Дашка сильнее вжалась в спину Богданова, ей показалось, что теперь она влюблена в него.
На перекрёстке после въезда в Буланово Челюкин с Юлькой свернули направо, Богданов повёз Дашку налево. У неё упало сердце. Он остановил лютик возле бабушкиного дома.
– Иди, – сказал он.
Уже светало, и над травой поднимался слабый молочный пар.
– Прости, – сказала она, слезая с мотоцикла и чувствуя щиколотками мокрую траву.
Он посмотрел исподлобья так, будто одновременно прощал и прощался.
– Дура малолетняя, – сказал он.
Дашку словно резануло от этих слов, выступили на глазах слёзы.
– У тебя кровь. – Она потянулась было вытереть струйку у него под носом, но он отстранился, скупо кивнул и вывернул газ на руле.
Дашка стояла ещё минуту, глядя на удаляющийся мотоцикл и спину Богданова, вдыхая утренний деревенский воздух с лёгким привкусом выхлопных газов и чувствуя здесь себя чужой. Она знала, что больше никогда не увидит ни Богданова, ни Челюкина, ни ночной деревенской жизни, где перемешаны убожество и величественная красота. Даже Юлька, хоть и останется сестрой, больше никогда не будет подругой. Зря Дашка всё же не доверилась ей. Может быть, всё было бы иначе.
В сарае замычала корова. Дашка открыла калитку и вошла во двор. Пройдя сквозь огород, она вышла к берегу. Хотелось обнять берёзу и выплакаться, стоять и смотреть на тёмный речной поток, уносящий тоску и похмелье. Но берёзы не было, остался только вывороченный кратер в земле, свежая рана на боку обрыва. Вода унесла дерево. Такое высокое дерево. Такая узкая река. Обрыв без берёзы стал пуст и неуютен. Дашка пожала плечами и побрела к дому, чувствуя такую усталость, словно прожила сто лет. На крыльце стояла бабушка в своём обычном цветастом халате и фартуке. Она вышла доить корову. Дашка кивнула ей и пошла спать.
Юлька на следующий день уехала в Оренбург: у неё оказались какие-то срочные дела, связанные с поступлением. Ни Челюкин, ни Богданов к Дашке больше не приезжали, хотя она ждала. Дашка всю оставшуюся неделю помогала бабушке: таскала лейками воду для огорода, полола грядки, собирала упавшие яблоки и созревшие арбузы. А в субботу приехала мама, похудевшая и счастливая, и Дашка поняла, что они с отцом помирились.
На поезд Дашку и маму провожали дядя Толя и Юлька. Пока сидели в зале ожидания, мама уговаривала дядю Толю привезти следующим летом бабушку к ним, в Тулу.
– Она не поедет, ты ж знаешь.
– Матери уже тяжело одной в деревне.
– Не одна она. Мы рядом, – успокаивал дядя Толя.
– В Оренбурге?
– Сел да приехал. Бешеной собаке семь вёрст не крюк.
С Юлькой разговор выходил какой-то официальный: школа, выпускные экзамены, институт. Юлька этим летом не поступила и собиралась идти работать швеёй. Про Богданова и Челюкина не говорили.
Объявили поезд. На перроне пахло жарким асфальтом, мазутом и тухлыми овощами. Долго тащились по солнцепёку с сумками: номера вагонов были с хвоста. И уже перед посадкой Юлька протянула Дашке бумажку:
– Челюкина адрес. Напиши письмо.
– А ты?
– Сдался он мне. У меня в Оренбурге парень.
После возвращения в Тулу Дашка написала два письма. Одно Челюкину, в котором признавалась в любви. Второе – Богданову, где объясняла, почему поступила так подло. Оба письма она отправила на адрес, что дала Юлька. Ответа ни на одно не пришло.
Уже в октябре Дашка забыла про деревенскую любовь. Одноклассник Сашка Назаров предложил ей «ходить», и она согласилась. Вечерами они гуляли по городу, взявшись за руки. Потом Дашке это надоело, и она бросила Назарова, а вместо него влюбилась в Кольку Сизова.
Бабушка ещё долго жила в Буланово. Каждую весну часть огорода смывало паводками в Салмыш. Когда бабушка умерла, дом хотели продать, но из-за участка, подмытого до середины, покупателя так и не нашли.
