Мария Герус
Слепая бабочка
– Где найдётся?
– Прибьётся по дороге.
– Кто-то вроде меня?
– Ты не из наших, – серьёзно возразила Арлетта, – какой из тебя шпильман. Ты ночной брат, да ещё и из благородных.
– Зато ты меня на дороге нашла.
– Да ну тебя! – засмеялась Арлетта. И Фиделио гавкнул. Мол, дурак ты, братец, ничего в наших шпильмановских делах не понимаешь.
Сроду Арлетта столько ни с кем не говорила. Странно это. А может, она просто болтушка? Раньше-то поговорить было не с кем. Бенедикт либо отсыпается, либо по делам бегает. Чужие со слепой дурочкой, да ещё из шпильманов, дружить не рвутся. Макс любил с ней поболтать, даже по-фряжски пристойно выучил, но с Максом дорога их давно не сводила. Она привыкла быть одна. А тут кавалер. Беседует деликатно, даму рассмешить умеет, за коленки, как Король, не хватает, чёрных слов через два на третье не орёт, перегаром в лицо не дышит. Истинный кавалер. Точнее, полкавалера. Ноги-то у него не ходят. Но Арлетта и на половину была согласна. Были б у него ноги в порядке, он бы с ней не возился.
Глава 8
Всё было хорошо, но на пятый день случилась беда. И опять с Арлеттой. Такая уж она есть. Девочка-неудача. Должно быть, вся удача, что полагалась ей в жизни, ушла на то, чтобы выжить во время мора. Хорошая погода закончилась. Настоящего дождя не было, но в воздухе висела мелкая водяная пыль. Бенедикт решил, что на мокром шесте будет опасно, и потому ни шатко ни валко работали партер. Покидали шарики, Арлетта поломалась немного, походила на руках, проплясала под бубен, снова побросала шарики, стоя на плечах Бенедикта, спрыгнула, как всегда сделав обратное сальто, и под левой рукой вместо песка оказалось что-то холодное и круглое. Кто-то швырнул в вычищенный Бенедиктом круг скользкий недоеденный огурец. Рука подвернулась, согнулась, Арлетта вскрикнула и позорно завалилась набок. Разбила коленку и локоть. Села, глотая слёзы, чувствуя, как стремительно распухает повреждённое запястье. Зрители радостно галдели. Ну, ясное дело, наконец-то дождались какого-никакого падения. Подскочил Бенедикт и, ругаясь, потащил её в повозку. Арлетта всхлипывала.
В повозке Бенедикт сейчас же сунул её руку в ведро с водой. От холода опухоль стала спадать.
– Не реви, это просто вывих.
– Знаю, – с трудом выговорила Арлетта.
– Не первый раз! Держись!
Арлетта стиснула зубы, но всё равно взвизгнула. Вывих Бенедикт вправил мастерски, но болеть меньше не стало.
Послышался скрип и возня. В повозку втащил себя ночной брат.
– Что с рукой?
– Холера ясная, – объяснил Бенедикт.
– Я не виновата, – пискнула Арлетта.
– Угу. Ты никогда не виноват. Но денег от этого не прибавьится. И так сегодня сущие гроши заработали. Придьётся уехать. Поедьем дальше, в Верховец. К Купальской ярмарке в городе надо быть. В дороге пройдёт.
– Пройдёт, – вздохнула Арлетта. Придётся снова трястись в повозке, умирая от боли при каждом толчке. Но что делать. Впустую, без работы на одном месте торчать нельзя.
Бенедикт принялся туго бинтовать больную руку подходящей тряпицей.
– Всё, – буркнул он, – есть по твоей милости нечего. Мы в трактир. С нами пойдёшь или сьюда принести?
Арлетта не ответила. Её трясло и мутило. Боль грызла руку и отдавалась в голове. Надо бы убраться к себе, за занавеску. Подумаешь, вывих. Не в первый раз. Но сил что-то совсем не было. Она свернулась клубочком на Бенедиктовом тюфяке, как смогла, закуталась в плащ. Хлопало от сырого ночного ветра полотно крыши. Наверное, дождь будет. Озноб бил всё сильнее. Надо укрыться с головой и дышать под плащом. Хороший способ согреться, не раз проверенный. Арлетта дышала, уткнувшись лбом в стенку, баюкала больную руку. Под плащом пахло Бенедиктом, горьким потом, сладковатым гримом, пылью и сыростью всех дорог от тёплого моря до здешних холодных лесов. Рядом плюхнулся Фиделио, завозился, пытаясь забраться под плащ, привалился горячим лохматым боком.
Стало теплее. Арлетта задремала, сама не зная, кто поскуливает так жалобно, она или жалеющий её пёс. А потом стало совсем хорошо. Давящая повязка на запястье исчезла, будто растворилась в тёплой воде.
От руки тепло потихоньку расходилось по всему телу. Золотистый свет скользил снаружи по крыше повозки, окутывал её со всех сторон. Фердинанд шёл по солнечной дороге. Арлетта видела, как медленные волны света колышутся вокруг, сияют, уводят куда-то, куда не дойти, не добраться. Арлетта видела… Ой!
Глаза открылись в привычной темноте. Темнота была промозглой, вязкой от сырости. Кругом шуршало и постукивало. Канатная плясунья протянула здоровую руку, коснулась парусиновой стенки. На пальцах осталась холодная влага. Значит, по крыше шуршит дождь. Колёса скрипели и чавкали, повозка качалась, как лодка в бурю. Быстренько ощупала всё вокруг и сообразила, что лежит в своей постели, поверх одеяла укрытая ещё и плащом. Должно быть, Бенедикт позаботился. Одеяло пахло странно, то ли мёдом, то ли диким чесноком. Оказалось, пахнет от повязки. Повязка была новая, нетугая, мягкая, пропитанная какой-то мазью. Арлетта пошевелила пальцами и удивилась. Рука почти не болела. Пахучие пятна мази нашлись и в других местах, одно на щеке, другое на локте. Неужто Бенедикт разорился на аптечное лекарство? Не может быть. Лекарям он не верил. На шпильманах всё должно заживать само.
С передка повозки доносились два голоса. Бенедикт правил лошадью и отрывисто беседовал с ночным братом. Обсуждали погоду и дорогу.
– Темнота. Пора на ночльег.
Это что ж выходит, вечер уже? Получается, она почти сутки проспала?
– Дождь. Костра не зажечь, без костра холодно.
– Неженка ты есть. Льеденчик сахарный. Сразу видно, из благородных.
– Это не просто дождь. Нельзя нынче в лесу ночевать.
– О-у! Уговорил. Ищем лесного фея в хрустальный дворец.
– Лесную фею, – задумчиво поправил ночной брат, – в наших лесах феи не водятся. Только лешаки. И дворцов у них нет. Зато, насколько я помню, тут скоро развилка должна быть. А у развилки постоялый двор. Худой ли, хороший – не знаю. Не бывал.
– О да. Как можно. Благородные в замках ночуют. Но мы не есть гордый, нам и постоялый двор как хрустальный дворец. Дождь перестать – дальше двиньемся.
Арлетта спихнула Фиделио, дремавшего у неё на ногах, и тоже пробралась вперёд.
– О, мон инфант! Как рука?
– Не болит, – удивлённо пробормотала Арлетта.
– Хороший маз, – одобрительно крякнул Бенедикт, – там осталось ещё?
– Осталось, – сказал ночной брат и охнул, потому что повозка качнулась и девочка-неудача с размаху села на него. Пересадил девчонку на сундук и, ворча что-то неразборчивое, принялся растирать сломанную ногу.
– Где взял? – не отставал Бенедикт, любивший простые, дешёвые и верные средства.
– Да купил на торгу у одной бабки. Я это средство с детства знаю. Воняет так, что не скоро забудешь. Нянька всегда для меня такое варила. Она с севера была, там в травах понимают.
– О, я слыхать. В столице на торгу люди сказать. Пригорские колдуны. Мёртвого оживлять. Хромые ходят, немые говорят…
– А слепые? – шёпотом спросила Арлетта.
Ночной брат пошевелился, вздохнул.
– Всякое бывает.
– А далеко это?
– Что?
– Пригорье.
– Далеко.
– Понятно.
Мало ли что на торгу болтают. Может, никакого Пригорья и на свете нет.
За разговором незаметно добрались до развилки. Трактир там был, с конюшней, с чердаком для ночёвки проезжающих и даже с навесом, под который загнали мокрую повозку. На чердак их, конечно, не пустили. Прочие проезжающие, хоть и не шибко благородные, ночевать со скоморохами не пожелали. Зато пустили на сеновал прямо над конюшней. Так оно и лучше, к Фердинанду ближе, да и Фиделио взять с собой никто не мешает. Сбоку, может, и дует, зато сверху не каплет. Спи – не хочу.
Арлетта, может, и хотела, да не вышло. Ночью мирно шуршащий дождик превратился в бурю из тех, что сносит крыши и ломает вековые деревья. Ветер со свистом врывался в самые мелкие щели, но, если бы только ветер. Внезапно грохнуло так, что она вскрикнула. К счастью, этого никто не услышал. Долгие раскаты грома накатывали друг на друга, так что снаружи стоял непрерывный гул, время от времени прерываемый треском новой слетевшей молнии. Бенедикт, храпевший рядом, даже не вздрогнул, только зарылся поглубже в сено. Но Арлетта спать не могла. Грозы она не боялась. Зато боялась пожара. Угодит молния прямо в чердак, и что тогда? Она знала, сено горит очень быстро. А вытаскивать всех придётся одному Бенедикту: и беспомощную Арлетту, и хромого ночного брата, и Фердинанда выводить из горящей конюшни. Да и туповатый Фиделио со страху сам не выскочит.
Канатная плясунья села, обняв колени. Где тут выход, она не запомнила. Да там ещё длинная ненадёжная лестница, которую тоже не сразу найдёшь. Проснувшийся Фиделио жался к ней и весь дрожал, тихо поскуливая. Слышно было, как внизу бьются перепуганные лошади. Одна и в темноте. Всегда одна, а что вокруг – неизвестно. То ли карцер в Кумполе, то ли огромный тёмный сеновал с бушующей вокруг бурей, то ли полная пустота и, кроме бури, вообще ничего нет. Конечно, в случае чего, Бенедикт, как всегда, придёт и спасёт. Только лучше бы он побыл рядом. Прямо сейчас.
Тресь! Ой!
– Правда, здорово?! – сказала тёмная пустота голосом ночного брата.
Тресь! Трам-тарарам!
– Ты тронутый, – пискнула Арлетта.
– Знаю. Все так говорят. И всё-таки здорово. О, да ты и вправду боишься?
– А ты, ясное дело, нет! В случае чего я тебя вытаскивать не стану!
Тр-р-р. Ба-бах. Фиделио заскулил и попытался забиться хозяйке под юбку.
– А ну, иди сюда.
Арлетту схватили за руку и дёрнули так, что она животом проехалась по колкому сену.
– Вот, потрогай. Тут самый край сеновала, и по краю бревно положено. Осторожно, не свались. А вот тут, – ночной брат уверенно водил её рукой, и она даже не вырывалась, – столб крышу подпирает. По нему в случае чего прямо в конюшню соскользнуть можно. Стойло Фердинанда – направо наискосок. Позовёшь – откликнется. Ну как, полегчало?
– Ага… – неуверенно отозвалась Арлетта и, поджав ноги, осторожно уселась недалеко от столба. Так, на всякий случай.
Тресь! Гу-гу-гу-гу-гу! Бац! Яркий голубой свет хлестнул по глазам, которые тут же наполнились слезами.
– Ох… Больно…
– Где? Опять рука?
– Нет. Не то… Я, кажется… Я молнию видела.
– Ого!!
– И ещё… Там было такое… Светом нарисованное.
– Светом по молнии?
– Да… я не знаю, как сказать…
– Да ладно, не тяни. Чего там? Показалось что?
– Как будто птица… Очень большая птица. Вот здесь.
Протянутый указательный палец описал широкую дугу, пытаясь охватить весь сеновал, и ткнулся прямёхонько в костлявую грудь ночного брата.
– Тут птицы нету. Тут я сижу, – сообщил он, – могу покаркать немного. Или там утка была? Тогда покрякать.
– Показалось, – дрогнувшим голосом сказала Арлетта.
– Со страху чего не покажется.
– Ага. А я вот слыхала, в одного слепого молния ударила, так он видеть начал.
– Птичек? Небо в алмазах?
– Да ну тебя.
– Сказки всё это… А откуда ты знаешь, какие птицы?
– Так я же не с рождения… да я самой птицы не разглядела, одни крылья.
– Какие?
– Во! Страсть какие огромные.
– Может, дракон?
Арлетта прижала руки к глазам, стараясь вернуть горячие, яркие, ярче света молнии линии.
– Нет. Там перья были… такие… длинные.
– Перья… Хм. А скажи, эти перья, э… эти крылья были… ну… целые или с изъяном?
– А что?
– Да тут у нас, в Полибавье, примета есть.
Арлетта честно постаралась представить, как всё было. Птица была нахохленная, точно на холоде, пряталась под крыльями, ставила их шалашиком, но гибкие перья, обнимавшие её, вздымались безупречно правильными лёгкими дугами.
– Целые, – сказала она. – А какая примета?
– Ну… Есть, говорят, птица-молния, летает она по свету, роняет громовые перья. Кто её увидит, всю целиком, тому счастье. Тебе, значит, счастье обломится.
– Какое?
– А какое захочешь. Явится за тобой какой-нибудь рыцарь из фряжской земли.
– Ха, как же, как же, рыцарь, на коне и со свитой. Где тут Арлетта-шпильман, прям жить без неё не могу.
– Ну, не хочешь рыцаря, тогда думай, куда идёшь, на что наступаешь. Пойдёшь в один прекрасный день по дороге, глядь, а там пьяный шпильман валяется.
– Врёшь ты всё.
– Век воли не видать, – засмеялся ночной брат.
Гром грохотал по-прежнему, и ветер не унимался. В щели дуло так, что сено шевелилось и топорщилось, но жить было уже не так страшно.
Глава 9
Назавтра никакого особенного счастья не случилось. Дождь поливал вовсю. В трактир набилась куча народу, сплошь несчастные путники, застигнутые непогодой. Бенедикт решил подзаработать, на скорую руку сговорился с трактирщиком, взяв его в долю. Дитя-змею Арлетта работать ещё не могла, кидать шары – тоже, а плясать было негде. Так что пришлось прибегнуть к юной девице и разбойнику. Девочку-неудачу недрогнувшей рукой поставили к стенке.
Что ж, работа лёгкая. Старательно сделала испуганное лицо. Руки сложила умоляюще. Бенедикт немного порычал, изображая дикие страсти, пожонглировал ножами, а потом принялся кидать их в несчастную девицу, которая очень старалась не зевнуть. Спать после бестолковой ночи хотелось ужасно. Последним Бенедикт швырнул обоюдоострый топорик, воткнувшийся точно над пробором. Арлетта дождалась привычного вздоха зрителей, шагнула вперёд, навстречу Бенедикту, чтобы изобразить положенный комплимент с воздушным поцелуем в обе стороны, и почувствовала, как по спине стекает горячая струйка. Бенедикт зашёл сзади, поклонился публике, одновременно подталкивая Арлетту к выходу.
– Что? – прошептала она, втянув голову в плечи и стараясь хоть так уберечься от мелкой водяной пыли.
– То… – пробубнил Бенедикт, запихивая её в насквозь отсыревшую повозку, – порезал я тебя.
– Что? – снова переспросила Арлетта. Что за чушь он несёт?
– Кровь.
– Я ничего не чувствую.
– Да там ничего и нет. Царапина. Перевяжу. Или не стоит? Так заживьёт. Замажьем, и всё. А вот трико зашивать придьётся.
– Ты… Ты что, промахнулся?
– Есть немного.
– Не…
Бенедикт не может промахнуться. Огонь горячий, вода мокрая, Бенедикт бросает без промаха.
– Как ты…
– Рука дрогнула. Или ты дёрнулась. Дёргалась ведь, пёсья кровь?
– Нет, – неуверенно протянула Арлетта, – чего это я буду дёргаться.
– Да уж не знаю, с чего… Так-с. Кровь я стьёр, ранку замаза́л. Хороший маз нам попутчик подкьинул. Трико потом зашьёшь, а пока платок накьинь. Ещё поработаем.
– Ладно, – пробормотала Арлетта, – а ты не пьяный?
– Две ньедели в рот не брал, – отрезал Бенедикт. И верно, ни пивом, ни брагой от него не пахло. Должно быть, снова Арлетта сама виновата. Как всегда. Девочка-несчастье.
Но оказалось, что работать больше не нужно. В трактирной зале было весело и без них.
Старая свейская арфа-четырёхструнка, забытая в трактире каким-то бродячим бардом и лет десять провисевшая на здешней стене без всякого толка, пела, легко покрывая нестройный хор, вела его за собой, толкала в пляску. Кое-кто уже притоптывал, пристукивал каблуками, самые буйные лупили по столу так, что кружки подпрыгивали.
Весельем правил ночной брат. Играл он лихо, с мелким воровским перебором, с разбойничьим подсвистом. Фиделио толкался между гуляками. В шапку, зажатую в зубах, обильно сыпались монетки.
– Ого, – хмыкнул Бенедикт, подобравшись поближе к источнику буйства и безобразия, – а говорил – не уметь.
– Я сказал, на клавикордах умею, – огрызнулся ночной брат, – и, кстати, не соврал.
– А на чём ещё?
– На лютне.
– А петь?
– Ага, щас. Ребёнка убери отсюда. Сейчас тут весело, а будет ещё веселее.
– М-да, – вздохнул Бенедикт.
Остаток дня Арлетта отсиживалась на сеновале, где всё-таки было потеплее, посуше, чем в повозке. Можно бы и поспать, да уж очень громко веселились в трактирном зале. Так что она попросила Бенедикта вдеть нитку в иголку и потихоньку зашивала дыру на плече, проверяя на ощупь, чтобы стежки получались аккуратные и мелкие. То, что на сеновале было почти темно, её не касалось. Бенедикт валялся рядом и сердито сопел. Арлетта знала – пока он в таком настроении, лучше его не трогать и даже не заговаривать.
Снаружи всё сыпал дождь. Не буря, а просто дождь, медленный, упорный, из тех, что могут длиться неделями. Снизу сонно фыркали, топтались в тесных стойлах многочисленные лошади, а канатная плясунья напрягала слепые глаза, стараясь разглядеть не иголку с ниткой, а вчерашний рисунок, светом по молнии.
Глава 10
На следующее утро дела наладились. Правда, похолодало, как поздней осенью, но зато небо очистилось. Мокрая земля шипела и парила под горячими лучами, как белье под утюгом. Дороги, конечно, раскисли, но Бенедикт решил ехать, несмотря на уговоры хозяина, желавшего, чтобы презренные шпильманы остались подольше. Доход при них оказался вдвое против обычного. На выпивку разгорячённые музыкой постояльцы не скупились, да и ночному брату набросали много. Половину по уговору хозяин забрал себе, а взамен поделился ценным советом.
– Низом хотели ехать?
– А что? – переспросил осторожный Бенедикт.
– Мужики вчера были из Водополья. Говорят, река разлилась, нижнюю дорогу затопило. У Омутища воды по колено, а дальше и того хуже. На лодках народ перебирается. Если не хотите коня и повозку бросать, не миновать вам ехать поверху, на Волчьи Воды.
– Волчьи Воды это есть река?
– Деревня. Ну как деревня. После войны два-три дома осталось. А кругом деревни ключи. Только все как один либо горькие, либо вовсе ядовитые. Воду они в глубоком колодце берут. Там чистая.
Помолчал и добавил:
– А вообще та дорога в запустении. Подождали бы, как все добрые люди, пока вода спадёт.
Но ждать они не стали. Арлетта понимала, Бенедикт спешит покинуть трактир, где так опозорился. Публика, дура, конечно, ничего не заметила, но всё равно обидно. Так что поехали потихоньку.
Верхняя дорога оказалась не так уж плоха. Грязь и песок смыло ливнем, снесло по склону вниз. Осталась крепкая глина да твёрдый камень. Повозка бежала бодро. Парусило под ветром просохшее полотно крыши. Шумели над дорогой высокие сосны. Арлетта разобрала отсыревшие, пованивающие псиной плащи и одеяла, вывесила с бортов повозки, чтоб тоже сохли. Бенедикт понемногу развеялся, даже начал насвистывать. Ночной брат дремал, скорчившись у сундука. Над его головой позвякивала на гвоздике свейская арфа, бескорыстный дар трактирщика, который всё равно не надеялся извлечь из неё никакой пользы. Фиделио, очень довольный, выскочил и носился вокруг, распушив хвост. Фердинанд фыркал. Такого буйного поведения он не одобрял.
С горки на горку, с холма на холм, всё выше и выше, всё дальше от взбаламученной бурей реки. Раза два останавливались, чтоб дать отдых коню, пускали его попастись на травке, сами перекусили пирогами, захваченными в трактире. Солнце пекло жарко, но, стоило ему исчезнуть за облаком, Арлетту пробирала дрожь. Так и тянуло закутаться в зимний платок.
На каждом привале Бенедикт бросал ножи. Должно быть, все деревья в округе истыкал. Получалось у него или нет, Арлетта не знала, но настроение у старого шпильмана было скверное. После второй остановки он передал поводья ей и улёгся отдохнуть в повозке. Чтоб не мешать ему, ночной брат тоже перебрался на козлы. С ним ехать было веселее, потому что он рассказывал, что да как, где едут, что видно с их высокой жёрдочки. Если верить его рассказам, виды были так себе. Пустоши с торчащими из травы мелкими сосенками или заросшие кипреем пожарища с обвалившимися печными трубами. Справа вздымались сизые сосновые боры на холмах, слева широко раскинулась полная лесов и болот долина Либавы. Развилки здесь украшали гранитными валунами или выбеленными солнцем и дождём крестами-голубцами с крышей поверху. Валуны устояли, пережив все беды и войны, а вот кресты покосились, почернели, а то и вовсе попадали. Печальный край. Одно слово, запустение.
Фердинанд степенно шёл шагом, осторожно обходя лужи и рытвины. Ночной брат нахохлился, тянул себе под нос что-то вроде песни. Можно было разобрать слова:
– Только во́роны на трубах, а воро́ны на крестах…
Арлетта чувствовала, как начали мёрзнуть сжимавшие вожжи руки. Всё время хотелось спрятать их под платком. Значит, уже наступил вечер. Холодно как. Начало лета, а будто осень.
– Темно уже? – спросила она.
– Нет ещё, – вполголоса отозвался ночной брат, – сумерки.
– Ищи место, где ночевать будем.
– А чего его искать. Во-он на холме деревня.
– Живая?
– Дым из труб тянется.
Арлетта принюхалась. Верно. Слабо пахло мирным, жилым дымом.
– А сколько их, тех труб?
Ночной брат помедлил, должно быть всматриваясь.
– Три… или четыре.
– Не пустят нас на ночлег.
– Ничего. Там, кажется, пустые дома есть.
– Что это?
– Где?
Ну ясно, зрячий, вот и не слышит ничего.
– Воет кто-то. Или плачет.
– Волк? – напрягся ночной брат.
– Нет, – подумав, сказала Арлетта, – тоненько так. Как ребёнок. Только не плачет. Воет.
Высокий звук, похожий на дальний плач, несло над холмами вместе с ветром и холодным туманом.
– Не люблю я, когда воют, – пробормотал ночной брат. Видно, с волками дело уже имел.
Помолчали. Из повозки высунулся Фиделио, завертел головой, принюхиваясь. Ну, наконец-то что-то интересное. Деревня, люди… может, поесть дадут. А не дадут, так ведь и украсть можно. В кладовку, скажем, пробраться. Или в курятник, где яйца.
– Доброй ночи, тётенька, – крикнул ночной брат, – как деревня зовётся?
– Волчьи Воды, – толстым голосом отвечала местная жительница, – а вам на что?
– На ночлег принимаете?
– Принимаем. Оглоблей по темечку. Езжайте отсюда, пока целы.
От криков проснулся Бенедикт, высунулся, оглядываясь.
– М-да, – заметил ночной брат, – разруха.
– Вон туда сворачиваем, – решил Бенедикт, приняв у Арлетты вожжи, – дом давно пустой, но навес цел пока. И труба цела. Значит, печка в порядке.
Завернули. Арлетта стала распрягать усталого Фердинанда. Бенедикт пошёл с ведром искать заветный колодец, ночной брат поскрипел на своих костылях в дом, топить печку. Расстёгивая непослушные, отсыревшие от бывшей непогоды ремни упряжи, Арлетта вдруг почувствовала чей-то взгляд. Острый, как гвоздь, который с размаху вогнали в затылок. Даже шея заболела. Не один человек. Много. Навалились на скрипучую ограду и смотрят. Молча. Фиделио стал рядом, толкнул её в коленку и тихо, утробно зарычал. К чужим он, пока они не набрасывались на Арлетту, относился благодушно. Иначе нельзя, коли на большой дороге живёшь, по трактирам ночуешь. А тут рычит. Арлетта вдохнула, собираясь позвать возившегося в доме спутника… но как его звать? Заорать: «Эй, ты, ночной брат!»? Дико как-то…
– Эй! – всё-таки пискнула она.
Но он уже скрипел костылями где-то рядом. Подошёл, осторожно взял за плечи.
– Ты чего?
– Там люди.
– Где?
– Там. Смотрят.
– Хм. Откуда знаешь?
– Чувствую.
– Ага. Только это… нет там никого.
– Нельзя здесь ночевать, – заявила Арлетта, – плохое место. И Фиделио тут не нравится.
Фиделио снова ткнулся в коленку и тихонько заскулил.
– Не дурите, – окоротил их вернувшийся Бенедикт, – в случае чего в доме запрёмся. Отобьёмся как-нибудь.
– Дома, бывает, поджигают, – пробормотал ночной брат и, не спрашивая никого, зашуршал, защёлкал Фердинандовой упряжью.
– Поехали отсюда.
– Поехали, – сказала Арлетта.
Фердинанд должен был бы капризничать, упираться, надувать бока, но стоял смирно, подчинялся с охотой. Тоже хотел убраться отсюда подальше.
Бенедикт остался в меньшинстве, поворчал и сдался. С Арлеттой и ночным братом он бы ещё поспорил, но мнение Фердинанда дорогого стоило. Мудрый конь из деревни выкатился резво, благо дорога шла под гору, недовольно фыркая, прочавкал тяжёлыми копытами по дну сырого оврага, нога за ногу, тяжко дыша, втащил повозку до половины лесистого холма и стал. Арлетта слышала, как тяжко хрипит у него в груди. Старый… Старенький… Пока не отдохнёт, не пойдёт. Бенедикт не понукал его, знал – бесполезно. Сидели, слушали вечернюю, нет, должно быть, уже ночную тишину. Никаких волков, никакого воя. Обычные шелесты, шорохи. Тонкий вскрик быстрой ночной птицы. Арлетте стало совестно. Выдумала какие-то глупости. Согнала всех с хорошего места. Фердинанда и то не пожалела. Тем временем старый конь встряхнулся, согласился ехать дальше. Но никуда они не поехали. Свернули туда, где на склоне холма меж древних, толстых сосен Бенедикт высмотрел неплохую полянку, широкую и ровную. Внизу, в покинутом овраге, тёк ручей, но Фиделио сунул было в него морду и потом долго отплёвывался. Ужин варили на воде, добытой в деревне. После ужина Бенедикт зажёг костёр пожарче, поярче, так чтоб свету было побольше. Прошёлся по сочной молодой траве, вытоптал полосу сорок шагов в длину, полторы сажени в ширину.
– Allez, Арлетт!
Арлетте после каши хотелось спать. Минувший день был долгим и каким-то томным, но она не спорила. В дороге шпильманы не работают. В дороге шпильманы отдыхают. А она и так дней пять из-за руки не работала. Нехотя полезла в повозку переодеваться.
Бенедикт подвёл её к вытоптанному месту, подтолкнул слегка.
– Allez!
Она не торопясь прошлась по полосе, считая шаги, осторожно ступая босыми ногами по истекающим соком сломанным травяным стеблям. Проверила, нет ли чего острого. Нет. Теперь можно начинать.
Встала в начале полосы, вздохнула и начала считать. Раз-два-три – глиссе – батман направо – гран батман – пируэт – четыре-пять – глиссе – шесть-семь – батман налево – гран батман – пируэт – спину прямо – локти круглые – носок тянуть – подбородок выше. Всё, как положено, как делала мама Катерина.
Трещал близкий костёр, но всё равно было слышно, как Бенедикт постукивает какой-то палочкой по ладони – отбивает такт. Раз-два-три-четыре – глиссе – батман – пируэт…
Раз-два-три-четыре, – пропела разбитая свейская арфа, – раз-два-три-четыре…
Арлетта улыбнулась. Работать с музыкой всегда легче. Странный этот ночной брат. Врал зачем-то, что играть не умеет. А ведь умеет. Ещё как. Лёгкие упругие звуки подкатывались под ноги, прохладными каплями скользили по вскинутым рукам, взлетали и падали вместе с Арлеттой. Звукам можно было верить, и она перестала считать. А потом из головы вылетели все батманы и пируэты. «Allez», – говорила музыка. «Allez!»– соглашалась Арлетта и летела, летела над пламенем костра и тёмными метёлками примятой травы, забыв о том, что можно не попасть в такт, споткнуться, сорваться, упасть.
Небо сомкнётся лиловым шатром,
Солнце вернётся и станет костром,
Звёзды – как искры на своде небес,
Дышит нам в спину полуночный лес.
Танцуй, саламандра, танцуй,
В ритме волшебном с тобой
Вьются потоки огня.
Танцуй, саламандра, танцуй
Для меня.
Как можно отказаться, когда так просят. И Арлетта стала кружащимся ветром, дыханьем земли и горящим огнём.
Искры танца, песни блики,
Трав узор и тьмы покровы,
Пыл огня, воды стремленье,
Дрожь земли, ветров круженье
В ритме волшебном с тобой
Вьются потоки огня.
Танцуй, саламандра, танцуй
Для меня[1].
– Холера ясная! Чё ж ты раньше молчал, чёрный мор тебя забери! Не могу, не умею.
Арлетта споткнулась. Ноги запутались в траве, так что пришлось сесть. Точнее, совсем неизящно плюхнуться на то место, на котором сидят.
Арфа жалобно тренькнула и умолкла.
– Давно не пел. Думал – разучился.
– О, да… мне бы так научаться, как ты есть разучиться. – Бенедикт зацокал языком, подыскивая правильные слова.
– Хочешь контракт? Законный? Поедешь с нами, как и хотел. Будешь член труппы. Труппа Астлей! Имя славное. Будешь настоящий Астлей. Бумаги брата тебе навсегда подарю. Новая жизнь. В чужих земльях никто тебя искать не станет. Весь публикум будет наш.
Арлетта вздохнула, прижала руки к горящим щекам. Что же это такое! От костра, должно быть. Костёр был слева, совсем рядом. Оттуда волнами накатывал сухой смолистый жар, а потом накрыло горьким горячим дымом. Надо встать. Она поднялась и пошла к повозке. Не промахнулась. Скоро протянутые руки упёрлись в сырое от росы полотно. Переодеться бы. Но она просто нащупала козлы, вытащила привязанную к ним верёвку и, намотав её на руку, побрела подальше от костра. Никто её не остановил.
– О, майн дотер! – продолжал разливаться Бенедикт, у которого почему-то, наконец, улучшилось настроение. – Ты видеть, да? Манифик! Екселент! Мать её, не тем будет помянута, пльясала, как корова на забор. Но эта… гран шарман! Вся в меня. Природный шпильман. Настоящий Астлей! Втроём мы большие деньги можем делать. Так как насчёт постоянный контракт?
Что ответил на это ночной брат, Арлетта не слышала, да и не прислушивалась. Она была уже далеко от костра. В босые ноги впивались иголки и сосновые шишки. Некстати подвернувшийся куст осыпал её холодной росой, но это не помогло. Ярое пламя проникло под кожу, плясало над ней горячими, лёгкими языками. Теперь она знала, за что ловят ночного брата. За колдовство. Заклятие огнём спалило её привычную лягушачью шкурку. Старую шкурку с цыпками, узким шрамиком на колене и непроходящими мозолями от шеста и каната. Что же осталось? Саламандра? Лёгкий огненный дух? Кем надо стать, чтобы для тебя так пели?
Только не Арлеттой, вечной обузой, девочкой-
несчастьем, которая точно знает, что небо сверху, земля снизу, на земле дорога, на дороге повозка, в повозке Бенедикт и дурачок Фиделио.
Проклятый колдун всё поломал. Самого бы его сжечь за такие песни. На площади, при народе. По его злой воле приходилось превращаться во что-то другое, совсем неизвестное. Сердце билось у самого горла, в груди болело, щёки по-прежнему жгло как огнём.
Краем уха она слышала, как истошно лает бестолковый Фиделио, а Бенедикт грозно приказывает ему заткнуться. Но сейчас она к костру не пойдёт. Не сможет.
– Не хочу! – громко сказала Арлетта в привычную темноту. – Не могу и не хочу! Не хочу! Не буду!
– Ишь ты, – глумливо ответила темнота, – подумаешь, фря городская! Не хочет она!
– Погоди, щас она у нас всё захочет, – сказали справа.
Голоса были странные, натужно хриплые, и доносились глухо, будто со дна оврага. Но говорившие были рядом. Не будь проклятого колдовства, Арлетта давно бы услышала треск и шорох хвои под чужими ногами, учуяла бы странный затхло-звериный запах. Даже сквозь отчаянный лай Фиделио она слышала, как они сопят, как переминаются с ноги на ногу. Четверо. Один прямо перед ней, один сбоку, двое сзади.
– Ты глянь, смелая какая.
– Не, – заржали сзади, – не смелая. Тупая.
– Ничё, щас она у нас попляшет.
– Попляшу, – согласилась Арлетта. – Allez!
С места, без разбега, вошла во фляк и не промахнулась, обеими ногами врезалась в грудь стоявшего перед ней. Грудь хрустнула, а её хозяин крякнул и куда-то провалился. Арлетта развернулась, вскочила на ноги и стала считать. Плясать – так уж плясать. Хотели – получите.
Настоящий танец-меч, разящий танец-поединок, который работали сестрички Фламелла, она бы повторить не смогла. Но добрые сестры, жалея слепую плясунью, придумали для неё иное. Баллата-фуэте. Танец-хлыст, танец-кнут. Перенять всё, что они показали, было нетрудно. На руках Арлетта с раннего детства стояла не хуже, чем на ногах. Умение было полезным и пригождалось часто. На дороге беззащитным девицам места нет.
