Мария Галина
Малая Глуша

– Что-то я тебя там не видела, – мрачно сказала Розка.

– А я молодой специалист, человек вольный, – парень подумал и позвенел мелочью в кармане, – безответственный. Вот куплю-ка я себе мороженого.

Он улыбнулся угрюмой мороженщице, и та улыбнулась в ответ.

– Вон, скамейка освободилась, пойдем сядем.

На скамейке лежало несколько желтых листьев, и Вася смахнул их рукой.

– Садись, Розалия, – он сделал широкий жест, включивший в себя скамейку, несколько голубей и две маленькие лужи.

– Я не Розалия, – возразила Розка, – я просто Роза.

Вафельное донышко у ее стаканчика уже начало подтекать, и она боялась, что струйка липкого мороженого побежит за рукав пальто.

– И очень зря, – сказал парень, – Розалия гораздо симпатичнее. В этом есть что-то величественное.

– Ну и глупо.

– Твоя речь, Розалия, – парень развернул пломбир и аккуратно кинул бумажку в урну, – страдает однообразием. Ну и как тебе работается, Розалия?

Розка пожала плечами.

– Никак.

– А, – Вася с удовольствием откусил от мороженого, – обманули тебя, да, Розалия? Пообещали рост профессиональной квалификации и все такое. А ты сидишь, бумажки перебираешь, ага? Окна мыть еще не заставляли?

Розка издала неопределенный звук.

– Тебя пугает моя проницательность, – сказал Вася, – но вынужден тебя разочаровать. Меня тоже пытались заставить мыть окна. Только весной. Я вымыл. Заметила, наши окна – самые чистые окна в мире? Ну, по крайней мере, в СЭС. Потому что наши соседи, коротко именуемые Чашками Петри, вообще не моют окон. И вообще, Розалия, вынужден тебя предупредить. Временами из окошечка в дверях, ведущих в странную маленькую комнатку, именуемую боксом, у них льется странный неземной свет.

– Это кварцевая лампа, – сказала Розка авторитетно, – она для стерилизации.

– Как ты думаешь, что они там стерилизуют, Розалия? – Парень откусил еще мороженое и закатил узкие глаза. – Ох, не к добру это. Ты, кстати, на учет встала? Не встала. Подозреваю, даже еще не снялась.

– Комсомольский? Я не знаю, кому карточку сдавать.

– Мне, – сказал парень и вытер руки о штормовку, – я, будучи единственным лицом комсомольского возраста, автоматически являюсь комсоргом строения 5/15 А. Правда, есть еще Лилька из СЭС, но ей нельзя доверять. Она женщина. Ее легко может перевербовать какой-нибудь красивый и опасный иностранец. И он сразу узнает, что комсомольские взносы у нас сдаются нерегулярно. К сожалению. Потом, у нее, как я уже сказал, вульгарное имя. Женщина с именем Лилия – и комсорг? Согласись, в этом есть что-то неправильное. Ты что читаешь? Надеюсь, не «Алые паруса»?

Розка окончательно сбилась с толку.

– Нет, – сказала она неуверенно.

Вася одобрительно кивнул.

– Главное, не читать «Алые паруса». Погляди вон туда, Розалия.

Розка покосилась на соседнюю скамейку.

Страшная старуха с подведенными глазами, с распущенными волосами, в белом платье до щиколоток, выглядывающем из-под драпового пальто, сидела там, на ее коленях лежала книжка, прикрытая сморщенной рукой, и длинный тонкий узловатый палец с длинным тонким желтоватым ногтем закладывал страницу. Старуха смотрела опухшими глазами в сторону моря.

– Она читала «Алые паруса», – печальным шепотом сказал Вася, – она так и не дождалась своего Грея.

– Ой, – сказала Розка.

– Сначала она была совсем маленькой, лет восьми, потом ей было четырнадцать, – продолжал Вася, обгрызая вафельный стаканчик, – ну, Грин тогда еще не печатался, кажется. Или нет, как раз еще печатался? В общем, вот она прочла «Алые паруса». Очень неправильная книга, там говорится: если ждать и верить, то оно все получается обязательно. И вот она стала ждать и верить, и ходить сюда, ждать, когда покажется алый парус. И когда за ней ухаживал один серьезный человек, с самыми серьезными намерениями, она даже не заметила этого, а все продолжала ходить на бульвар. И сначала было солнце и акации в цвету, но потом погода вдруг почему-то стала портиться. И сначала ей казалось, что у нее много времени, а потом времени совсем не осталось, но она уже не понимала, что времени совсем не осталось. Тебе дать носовой платок?

– Я не плачу, – сказала Розка, шмыгая носом.

– У тебя мороженое за рукав затекло. – Вася протянул ей сложенный вчетверо, но довольно мятый платок. – А пальто у тебя импортное, с виду ничего, но легко пачкается. И тебе придется спарывать пуговицы и сдавать его в химчистку. А потом опять пришивать пуговицы, и ты обязательно пришьешь их криво. Сколько с тебя содрали? Рублей семьдесят?

– Ну…

– И за джинсы где-то так. Шикарно живешь, Розалия. Не по зарплате.

– Не твое дело, – автоматически ответила Розка.

– Поела? Тогда пошли сдаваться. Окна мы с тобой вместе помоем, заодно Катюшу выкурим, она не любит, когда дует, сразу домой смоется.

– Это не мое…

– Дело? А у тебя вообще никаких дел нет, – неожиданно сухо сказал парень, но тут же смягчился: – Пошли-пошли. Окна вымоем, я тебя пообедать свожу. Ты нашу столовку видела? Не видела? Какой там компот, знаешь?

При этом он, держа Розку твердой рукой под локоть, неуклонно вел ее вниз по ступеням знаменитой лестницы.

– Пошли-пошли, Розалия, через полчаса дойдем… Ну и липкая же ты, мать.

Розка насупилась и вырвала руку.

– В хорошем смысле.

Розка задумалась, какой тут может быть хороший смысл. Вася сбил ее с толку совершенно, говорить с ним было все равно что идти по кочкам – не знаешь, где навернешься.

– А вот и мы! – жизнерадостно сказал Вася, распахивая дверь. – Я ее уговорил. Она сначала отпиралась, говорила «нет-нет-нет», я ей говорил «да-да-да», и в конце концов она не устояла. Сичас будем окна мыть. Лена Сергеевна, вы чего?

* * *

У Лещинского в кабинете вместо Ленина, или там Дзержинского, или Брежнева на худой конец висел портрет Гагарина. Гагарин белозубо улыбался. Петрищенко прикрыла глаза и отвернулась.

Еще в кабинете рос фикус в кадке. Рядом с фикусом на гнутом венском стуле сидел незнакомый человек. А стул, который был свободен, стоял напротив Лещинского и был дико неудобным. Она поерзала, но никак не могла уместиться.

– Вот, – скучным голосом сказал Лещинский, вообще-то мужик неплохой, в столовой всегда пропускавший ее вперед. – Товарищи из уголовного розыска к нам обратились.

Он рукой пододвинул ей стопку фотографий. Петрищенко взяла одну, поглядела и быстро повернула глянцем вниз.

– У нас все в порядке, – она чаще задышала, почувствовала, как на шее проступают красные пятна, и как бы незаметно поправила шарфик, – последнее время вообще… все чисто. С июня чисто, да и там… последствия ликвидированы, все в отчетах есть, я хоть сейчас.

– Значит, упустили, – от голоса Лещинского вполне могло скиснуть молоко, – значить, халатность…

Дурной знак. Лещинский говорил «Значить», подражая кому-то из покойных вождей. Хуже этого было только, если он вдруг начинал изъясняться в высшей степени интеллигентно. Петрищенко такое слышала только один раз, а человека, с которым тогда Лещинский разговаривал, не видела больше никогда.

– Не могли мы упустить… такое? Нет! Это… ну, маньяк какой-то.

– Ваше, – сказал следователь, – точно ваше. Потому как никакой нормальный человек такого не сотворит.

– Это вы убийц называете нормальными людьми?

Следователь смотрел ей на шею, а значит, красные пятна полезли выше… вот зараза, почему она так легко краснеет?

– Ну какие у нас убийства? – скучным бумажным голосом сказал следователь. – Бытовуха. Уголовщина. По пьяни монтировкой по голове или пером под ребро, вот и все убийства. А всякие там собаки Баскервилей – это, извиняюсь, не по нашему профилю.

Следователь постучал пальцем по фотографиям.

– Инструкция есть. Если что странно, или непонятно, или ни на что не похоже, к вам надо. В общем, так. Зафиксирован случай смерти. По непонятной причине… вы когда-нибудь видели такие ноги?

– Никогда, – твердо ответила Петрищенко, глядя на Лещинского отчаянными глазами. – Но, Вилен Владимирович, мы все четко. Каждое приходящее судно. Все грузы. Без исключения. И ничего подобного! Никогда! Я в первый раз!

– Это вы не мне объясняйте. – Лещинский приподнялся из-за стола, и лицо у него стало такое, что Петрищенко сделалось дурно. – Это вы там будете объяснять. Почему в преддверии Октябрьских праздников. Именно сейчас. Страна готовится к Олимпиаде, а вы тут…

– Я не… – Петрищенко поерзала на неудобном стуле. Нарочно такой стул поставил, зараза. По ноге куда-то вверх, под юбку, пробежала шустрая сороконожка… Опять стрелка пошла. Новые же чулки!

– Я свое место терять не хочу. Поэтому потеряете свое место вы. Если что. Ясно?

– Да. – Петрищенко прикусила губу.

– Товарищ из следственных органов окажет вам посильную помощь. Окажет ведь товарищ?

– Да, – сказал следователь, раздражение его утихло, и теперь ему было жалко Петрищенко. – Мне что? Я всегда… А что нужно-то?

Петрищенко вздохнула.

– В морг нужно, – сказала она, закрывая от омерзения глаза, – или где у вас он там лежит?

– У медэкспертов.

– Пропуск, наверное, нужен. Выпишете?

– На кого?

– На двоих. На меня и на Басаргина. Петрищенко Елена Сергеевна, Басаргин Василий Трофимович. Сегодня подъедем. Я только зайду за Басаргиным, и поедем.

– Так я пошел? – Следователь не боялся Лещинского, не таких видел, но в чужие разборки влезать не хотел.

И правильно, мрачно подумала Петрищенко, в жизни следователя приятных моментов мало, зачем еще и чужие неприятности.

– Идите, идите, – дружелюбно сказал Лещинский, и Петрищенко на миг остро позавидовала следователю, – они через полчаса подъедут, вы уж обеспечьте им… А ты, Елена, – продолжал он, когда за следователем захлопнулась дверь, – ты, того… постарайся, все могут полететь… потому что год такой, ответственный. И праздники на носу. Ты тогда не работала, а в 72-м вообще пришлось оцепить область, хорошо, на холеру все свалили. А в СЭС-2 кто тогда сидел? Что с ним стало? Учти!

Праздники на носу… подумала Петрищенко, что-то она хотела… Катюша просила… ах да…

– К праздникам на премиальные представите?

– Какие еще премиальные? С ума сошла?

– Не поймут люди.

– Прекрасно все поймут. Ты распустила их, Елена. На Басаргина, кстати, сигнал поступил. И не первый уже. Твой ведь любимчик, Басаргин-то.

Она опустила глаза, разглядывая кашалотовый зуб на пластиковой подставке. На зубе были выгравированы алые паруса, плохо выгравированы, топорно, но сам зуб ого-го… Тот еще зуб. Какое же должно быть животное, если у него такие зубы?

– Господь с вами, Вилен Владимирович, какой любимчик? Отработает, и пусть катится на все четыре стороны.

– Ну-ну… безответственный он у тебя.

– Вы хотите, чтобы и не пил и чтобы ответственный, а у нас сами знаете, какая специфика… Где я вам такого найду?

Кто же это стукнул, думала она. Катюша, зараза такая. Стерва, давно уже ждет, когда я поскользнусь. На мое место метит… Ох, не пожелаю я ей оказаться на моем месте. Васька тоже дурень, словно нарочно…

– В общем, значить так, Елена Сергеевна, обстановка, сама знаешь, сложная, я пока наверх не отзвонил. Мало ли, вдруг и правда не ваш. Вдруг провокация какая-нибудь.

– Какая провокация? – тупо спросила она.

– Откуда я знаю. Обстановка, говорю, там, за рубежом, далеко не все довольны, что Олимпиада в Москве планируется. Да и у нас кое-кто не рад, а ты как думала? Так что берите этого своего диссидента и щупайте. Что толку гадать. Но если выяснится, что ваш…

– Да?

– Тогда молитесь, – сказал Лещинский, – или что вы там у себя делаете?

* * *

Холодный коридор с вытертым коричневым линолеумом казался пустым, хотя на приставных стульях у стены сидели две женщины, старуха и молодая. Старуха молча и беззвучно плакала, молодая сидела прямо, как палка, поправляя черную кружевную косынку…

Ей хотелось встать и уйти. Чужое горе липнет как зараза. Старость тоже – она недавно поймала себя на том, что избегает садиться в общественном транспорте рядом со стариками, словно старость – что-то вроде этой новой американской болезни, о которой ходили всякие страшные слухи: вообще-то смертельно, но если предохраняться, можно избежать.

Окованная железом тяжелая дверь открылась, выглянул мрачный Вася. Поманил кивком головы. Она неохотно поднялась и пошла, зря она надела эти новые, на каблуках, но кто же знал, что придется ехать так далеко…

– Ну что? – спросила она на ходу.

– Наш он, Лена Сергеевна, – сказал Вася неохотно.

– Этого не может быть. – Она вдруг почувствовала приступ головокружения и прислонилась к грязной крашеной стене.

– Сам знаю, Лена Сергеевна, ну нереально это. Не могли мы упустить. Тем более такое. А все-таки наш, к бабке не ходи. В порту работал человек, на автокаре. Удостоверение у него. Дык, сами поглядите.

– Не дыкай, – машинально сказала Петрищенко. – А… очень страшно, Вася, да?

– В общем, да, – честно сказал Вася, – неприятное зрелище. Они сначала думали, ему в костер ноги кто-то совал. Что пытали его… только ни фига. Это вообще не его ноги. Это и не ноги вовсе. Сами посмотрите.

– Ладно, Вася. – Петрищенко глубоко вздохнула, – воздух был холодным липким и вонял формалином. – Пошли.

– Вы вот. В руке держите, Лена Сергеевна. Нюхните, если что. Нашатырь. Мне там этот хмырь дал, а я зажухал. Полезная вещь.

Почему-то ей пришел на ум бункер Гитлера. Наверное, из-за железной двери, откуда отчетливо потянуло холодом. Хотя в бункере же наверняка топили. А тут – цинковые столы, помятые какие-то, и на каждом что-то лежит. Кто-то лежит, поправила себя она, увидев торчащие в разные стороны желтые ступни.

Равнодушный человек в сатиновом синем халате стащил с рук резиновые перчатки, бросил их в ведро и уже начал было разворачивать завтрак, но, завидев их, глотнул, отвернулся к стене и стал изучать календарь.

– Наш вон тот, – дружелюбно подсказал Вася, – крайний.

Петрищенко подошла к столу. Грязноватая простыня чуть сползла, открыв заострившийся нос и бледные запавшие веки… Ноги же, напротив, были укутаны с особой тщательностью, даже, сказала бы Петрищенко, заботливо.

– Вы сначала отвернитесь, Лена Сергеевна, – сказал Вася, – потом посмотрите.

Она послушно зажмурила глаза, рассматривая кольчатую радужку с черной дырой посредине, вспыхнувшую на обратной стороне закрытых век.

– Теперь можно?

– Только осторожно, Лена Сергеевна. Вы как бы не сразу смотрите. Как бы сквозь щелочку…

– Вася, за кого ты меня принимаешь? Я и не такое видела.

– Такого, Лена Сергеевна, вы не видели. И я не видел. Никто такого не видел, Лена Сергеевна. А кто увидел, тот, извините за пафос, до гробовой доски не забудет…

– Вася, не преувеличивай, – сказала Петрищенко и открыла глаза.

* * *

– Ничего, Лена Сергеевна, теперь полегче будет. – Она обнаружила, что сидит на стуле в прихожей и Вася заботливо подсовывает ей под нос нашатырь. – Это вы просто без подготовки.

– У меня прекрасная подготовка. – Петрищенко отпихнула пузырек с нашатырем. – Я, между прочим, в анатомичке практику проходила. Но это…

Она вяло махнула рукой.

– Вот с этим нам и придется работать, Лена Сергеевна, – терпеливо сказал Вася, – с этим вот…

– Вася, что делать? Мы же не потянем.

– Точно, – жизнерадостно сказал Вася, – Не потянем. Это ж такой форс-мажор, какого давно не было. Надо бы, кстати, Лена Сергеевна, под это дело потребовать, чтобы ставку еще дали. А то мы пупы сорвем… Точно говорю.

Она поднялась и, опираясь на Васину руку, двинулась по коридору, машинально поймав себя на том, что идет под руку с мужчиной первый раз за несколько лет. Пусть это даже всего-навсего Вася.

– Погоди, Вася, с пупами. Надо с этим сначала разобраться… Как-то… скоординировать с угро, или как там они называются.

– А нечего координировать, Лена Сергеевна. Я со следаком тут слегка пообщался. Он говорит, что, раз наш, нам и расхлебывать. У него потому как два висяка, и квартал надо закрывать. Ладно, чего там… Я сейчас тачку тормозну, поедем в контору, там обсудим. А то тут эти сидят…

Он покосился на старуху и женщину в черном платке.

– Им тело должны выдать, – сказал он шепотом.

– Мунтяна? – так же тихо ужаснулась Петрищенко.

– Не, этот как бы официально и не найден, – шепотом сказал Вася, – и до конца расследования найден не будет. Нет, антиквара этого, ну вы знаете, который задохнулся. Ну, дело-то громкое было. – Он хмыкнул довольно и с надеждой посмотрел на Петрищенко, но та не отреагировала. – Пришли, в дверь позвонили. «Скорая». Ошибка? Ах, позвольте по телефону позвонить. Срочно, больной погибает… В белых халатах, и тачка с красным крестом под окном стоит, сигналит. А как вошли, замотали ему и старухе рты пластырем и затолкали в ванную. И вывезли все. Покидали в «Скорую» и уехали. Старуха ничего, а он задохнулся. Хронический насморк. Когда полынь пыльцу дает, самый пик аллергии. Целая банда орудует, Лена Сергеевна, и все по антиквариату, вон, доценту истмата в пищевом, который античные геммы и квартира на сигнализации, так потолок разобрали… И хрен найдешь. Они за бугор уже вывезли все, я вам говорю. «Уазиком», через Румынию. Как бы барахлишко эмигрантское. Ладно, чего там, Лена Сергеевна, как в контору приедем, я чай заварю. Крепкий. Оно помогает, знаете как? И это… бумажки поднять надо, ну все бумажки…

– Помолчи, Вася, – устало сказала Петрищенко, – пожалуйста.

* * *

В кабинете тоже было холодно. Злющая красная Розка, распахнув настежь окно, скребла по стеклу скомканной газетой «Знамя коммунизма». На подоконнике стояло ведро с водой, вода остро пахла нашатырем.

Петрищенко содрогнулась.

– Господи, что за запах! – пробормотала она.

– Мне Лилька налила из СЭС-1, – дерзко сказала Розка, раздувая ноздри, – сказала, так лучше отмывается. А чего?

– Ничего. – Петрищенко сняла пальто, попробовала повесить его на вешалку, но петля оборвалась, пальто соскользнуло вниз, в грязноватую лужу, пролитую Розкой, и легло бесформенной кучкой. Вася молча поднял пальто и нахлобучил его на рожок.

– Роза, заканчивай и выйди, – устало сказала Петрищенко, глядя, как по рукаву ворсистого, цвета бутылочного стекла пальто стекают капли воды. – Нам работать надо.

– Вы же сами сказали. – Розка начала медленно наливаться краской. Краснела она не от шеи, а почему-то от висков.

– Розалия, я умоляю, – начал Вася, но махнул рукой и, подойдя к Розке, обхватил ее за обтянутые джинсой бедра и аккуратно снял с подоконника. – Все. Завязывай. Премия. Благодарность от профкома. Укороченный рабочий день. Сходи к Чашкам Петри, что ли.

– Я окно не домыла, – защищалась Розка.

– Ничего. Это даже красиво. По-своему. Вон какие разводы. Где Катюша?

– Ушла, – Розка пожала плечами. – Сказала, ей дует.

– Это к лучшему, – задумчиво сказал Вася, – а, Лена Сергеевна?

– Не знаю, Вася. – Петрищенко уселась за стол и украдкой стянула с ног проклятые туфли. – Иди, Роза. Или нет, сначала принеси реестр… Нет, иди. Вася принесет.

– Я, – начала Розка, но Вася взял ее за плечи и вытолкал из помещения, приговаривая: «Вот и ладненько, вот и умница», как будто уговаривал особо зловредную козу.

Петрищенко продолжала сидеть, глядя в пространство. Губы ее беззвучно шевелились.

– Я чай поставил, Лена Сергеевна, – сказал Вася, появившись в дверях, – ну и все бумажки… вот. Только я не понимаю, Лена Сергеевна, правда не понимаю. С июля же ничего не было.

Петрищенко потерла руками виски. Говорят, от этого лучше соображаешь.

– Реестр. Я список кораблей прочел до середины. Названия судов, даты, переписанные детским Розкиным почерком. Бессонница, Гомер… Везде в графе номер четыре: ответственный – Басаргин В.Т. Нигде ничего.

– Вася… – она замялась, – ну… я знаю, ты человек добросовестный… но может… ну, с каждым бывает…

– Лена Сергеевна, – изумленно спросил Вася, – вы что, и вправду хотите на меня свалить? Я вас всегда за человека считал!

– Что ты, Вася! Я просто спрашиваю!

– А если спрашиваете, – сухо сказал Вася, – я вам официально скажу. Нет, Елена Сергеевна. Я работаю чисто. Поищите крайних в другом месте.

Она прикрыла глаза, отчетливо ощущая тяжесть наложенных на веки жирных голубых теней.

– Извини, Вася. Я что-то совсем…

– Ладно, Лена Сергеевна. Проехали. Только я вам вот что, Лена Сергеевна, скажу: если он и пробрался, то не через нас… ну, не могли мы! А вдруг это и правда… – Он вдруг замялся, застеснялся, потом с трудом выговорил: – Диверсия?

Петрищенко оглянулась зачем-то на телефон, стоящий на краю стола. И этот туда же, с тоской подумала она…

– Вася, диверсия – это из области, извини меня, бабьих сказок. Это халатность чья-то… разгильдяйство наше обычное. Тут он, Лещинский, прав. К сожалению.

– Не скажите, Лена Сергеевна, во время войны…

– Во время войны, Вася, не разобрать было, где диверсия, а где пропаганда. Вася, я тебя очень прошу, соберись. Ну, давай подумаем вместе.

– Давайте, Лена Сергеевна, – сдержанно сказал Вася, – и Катюшу позовем?

Он искоса поглядел на нее.

– Пока нет. Потом, если что, привлечем, конечно.

– А привлечем, поздно будет, – зловеще сказал Вася. – В общем, я, Лена Сергеевна, так думаю. По списку все чисто. Хоть сейчас звоните Лещинскому, я палец готов на отсечение. Но только я уверен, что это наш, а значит, он как-то пролез. Значит, где-то дырка была. Ну, вот и надо думать, где. Но я, как циник и монстр, вам скажу: статистика нужна. Чтобы было с чем работать. Потому как есть у меня, Лена Сергеевна, предчувствие, что одним случаем мы все равно не отделаемся.

– Не приведи Господь, – испугалась Петрищенко.

– А чего вы пугаетесь, не хуже меня знаете. Я бы, Лена Сергеевна, вот еще что выяснил – никто из наших в дурку там не попал или в инфекционку? Потому что где наша не пропадала? В психушке и инфекционке наша не пропадала, во-от, но про инфекционку Чашки Петри бы знали. Значит, дурка. И, понятное дело, коллег надо бы запросить. Нет ли чего по другим портам. Если нет, ну, тогда что ж…

– А если есть?

– А если есть, тогда это государственного масштаба ЧП, тогда нас не спросят, такая каша заварится. В общем, чего гадать, пара дней, и все прояснится. Ну, давайте докладную писать, что ли?

* * *

Нельзя сказать, что Петрищенко особенно любила больницы. Кто же их любит? Но, вдохнув запах асептики и жидкого больничного супа, она словно опять становилась молодым специалистом: преддипломная практика, ординатура. И дернула же ее нелегкая пойти по научной части! Сидела бы сейчас вот так, в белом крахмальном халате, небрежно накинутом на плечи… А если бы на халате хотя бы одно пятно, вот бы кастелянше врезала! Какое-то время она представляла себе, как выговаривает кастелянше. Ей очень хотелось на ком-то сорвать раздражение, но ведь приходится быть любезной…

«Улыбайся! – говорила она себе. – Шире улыбку. Еще шире. Теплее…»

Она знала, что улыбка у нее заискивающая, а под очками, на подведенных веках, выступают капельки пота. Она всегда старалась быть хорошей – услужливой, любезной – как результат, ее считали бестолковой и мягкотелой, все, даже Лялька… Когда стараешься не привлекать к себе внимание, рано или поздно на тебя действительно перестают обращать внимание.

Господи, ну почему же Лялька оказалась такой жесткой, это, наверное, врожденное…

Она, спохватившись, потерла пальцами переносицу и поглядела на завотделением почти умоляюще.

Завотделением был шикарный мужчина, в крахмальном халате, смуглый, с тонкой полоской усов. Халат нарочно, подумала Петрищенко, накинут на плечи так, чтобы был виден румынский костюм, асфальтово-серый в тонкую светлую полоску… В нагрудном кармане ручка, и наверняка с золотым пером… Надо же, какое хлебное место – психушка! Вот и надо было специализироваться по психиатрии, сказала она себе…

От завотделением пахло хорошим одеколоном.

Совершенно бесполезный малахитовый чернильный прибор на столе и часы такие же, зелененькие… очень солидно. Наверняка у него в сейфе стоит дорогой коньяк, может быть, даже привозной. А если я сейчас ему предложу выпить по рюмочке? Интересно, что он скажет?

Держал себя завотделением любезно и понимающе, словно с потенциальным пациентом. Впрочем, каждый человек ведь и есть его потенциальный пациент.

– Ригиден, – прочла она вслух, – на раздражители реагирует слабо, наблюдаются навязчивые стереотипные движения и высказывания. Диагноз: острый маниакально-депрессивный психоз с последующим распадом личности…

– Товарищ доктор, а по-нашему, по-простому нельзя? – встрял Вася. – Нам че, мы в институтах не обучались. Ты бы перевел…

Этого она и боялась. Вася начал опрощаться. Его раздражал напомаженный доктор. Вася решил, что доктор сноб и вообще враждебный классовый элемент. Иногда на Васю ни с того ни с сего находило.

Петрищенко попробовала пнуть Васю под столом ногой, но ушибла палец о ножку стола.

Завотделением посмотрел на него сквозь очки, обрамленные тонкой золотистой оправой.

– Если применить обыденную лексику, – сказал он вежливо, поскольку Васино опрощение на него никакого впечатления не произвело, – то Бабкин свихнулся. Сидит и раскачивается на койке. И долбит, как попугай.

У завотделением был едва уловимый иностранный акцент. Тоже выделывается, подумала Петрищенко.

– Че долбит-то? – напирал Вася, который уже не мог выйти из образа.

– Вася, хватит, – прошипела углом рта Петрищенко и с ужасом ощутила знакомый характерный зуд; наверняка шея пошла красными пятнами.

– Я – проклятый пожиратель моха! – сказал завотделением.

– Что? – переспросил Вася нормальным голосом.

Он решил, что психиатр рехнулся. Прямо у них на глазах, в кабинете. У них, у психиатров, это обычное дело.

– Я – проклятый пожиратель моха, – с удовольствием повторил врач. – Так он говорит… хотя «моха» по-моему, неправильная форма. Надо бы «мха». Вы как полагаете?

– Понятия не имею, – растерянно сказал Вася, – хотя да, скорее «мха». А что это значит?

– А вот это вы должны мне сказать, – сказал психиатр, доброжелательно наблюдая за стремительной Васиной эволюцией, – вы ведь СЭС-2, разве нет? Мне из Пароходства звонили. Из первого отдела. Кто-то из ваших гуляет?

– Похоже на то. К сожалению, – согласилась Петрищенко.

Она полагала, что раз уж ей так не повезло быть начальником, то всякие неприятные разговоры надо брать на себя. И хотя она об этом и не знала, именно за это редкое качество придирчивый и брезгливый Вася ее уважал и любил. Сама она полагала, он ее презирает за мягкотелость.

– Плохо. Ваши практически неизлечимы. Тех, с семьдесят второго, до сих пор держим… кто еще жив, понятное дело.

Он нажал на кнопку селектора.

– И еще – у меня допуск, а у лечащего врача нет. Теперь я сам буду его вести.

– Извините, – сказал вдруг Вася, – спросить можно?

– Да, молодой человек, – устало сказал врач, и вдруг стало понятно, что он старик. И волосы, вдруг осенило Петрищенко, у него крашеные. Вон, кожа прокрасилась на висках.

– Откуда у вас этот акцент? Ну, такой…

– Меня аннексировали вместе с Бессарабией, – объяснил психиатр, – я вообще до восьми лет русского не знал. А что?

– Да нет, ничего.

– Мама коммунисткой была, – пожаловался врач, – в застенках Сигуранцы сидела… в первую отсидку. И назвала меня Эрнст, в честь Тельмана. Ух и били же меня в школе. Ладно, пойдемте, коллеги, посмотрим на вашего Бабкина.

– А мне можно спросить? – не выдержала Петрищенко.

– И вам можно, – печально сказал завотделением.

– А какой коньяк у вас в сейфе стоит?

– «Наполеон», – удивился врач.

– Настоящий французский?

– Да. Пациент подарил. А что?

– Да нет, – покачала головой Петрищенко, – нет. Ничего.

* * *

– Может, все-таки не наш, – с надеждой сказал Вася.

Бабкин сидел на койке и раскачивался. Вася хмыкнул; он ожидал смирительной рубашки и вообще всяких ужасов, но Бабкин был в длинном фланелевом халате…

На столике стояла эмалированная кружка с торчащей из нее алюминиевой столовой ложкой и лежал полуочищенный одинокий апельсин.

– Вот он, Бабкин-то. – Дежурный врач, в кармане халата которого торчал свернутый в трубку журнал «За рулем», при завотделением сохранял кислую вежливую мину. – Амитриптилин, мелипрамин, электрошок… стандартные процедуры. Только он вам ничего не скажет. Неконтактен. Неадекватен.

– Я – проклятый пожиратель моха, – сообщил Бабкин.

– Да, да, – согласился дежурный врач, – уже знаем. Есть он, кстати, отказывается. Насильно приходится кормить.

– Я – проклятый пожиратель моха, – вновь сказал Бабкин.

– Ясно, – опять согласился врач.

– Звать-то тебя как, мужик? – дружелюбно спросил Вася.

– Проклятый…

– Вася, ты же видишь, он зациклился.

Больница больше не вызывала у Петрищенко ностальгии. Ей хотелось уйти отсюда поскорее, пока больница не засосала ее, как она в конце концов делает со всеми.

– Родственники у него есть? – спросила она.

– Сестра приезжала. Из Конотопа. – Врач вздохнул.

– А… улучшения не наблюдается?

– Нет. Хроника. Похоже, он тут надо-олго останется, – с плохо скрытым удовольствием произнес врач.

Диссертацию пишет, зуб даю, с отвращением подумал Вася.

– Понятно, – сказал он вслух. – А теперь это… выйдите, доктор.

– Вы что себе…

– Под мою ответственность, Ашотик, – сказал завотделением.

– Это… Если каждый.

– Ашотик, это из СЭС-2. Ты же знаешь, у них своя специфика. Да, и отдайте Бабкина теперь мне.

– Ну…

– Я проклятый, – сказал Бабкин.

– Да-да, – согласился Вася, – послушайте, а может, это, дать ему?

– Что? – удивился Ашотик.

– Ну, мох… пусть себе жрет. Если хочет.

– Не положено, – рассеянно ответил Ашотик.

Казалось, он утратил всякий интерес и к Бабкину, и к его посетителям. С миг потеребив карман халата, он развернулся, пожал руку завотделением и, насвистывая, вышел.

Дождавшись, пока за врачом закроется глухая дверь, Вася на миг склонился над койкой, проведя сложенными ладонями сверху вниз, потом пожал плечами и оглянулся на Петрищенко.

* * *

Рядом со скамейкой торчали из земли сухие астры. Худая бело-серая кошка появилась откуда-то из-за урны и стала тереться о ноги.

Из окна пищеблока несло вареной капустой и дезинфекцией. На соседней скамейке желтая опухшая женщина тихо разговаривала с другой – худой и пожилой. Опухшая была в байковом халате и пуховой мохеровой кофте, пожилая – в сером пальто. Между ними на столе лежал пакетик с конфетами, и опухшая время от времени разворачивала очередную конфету и торопливо бросала ее в рот. Весь асфальт был усеян блестящими бумажками.

Если бы Катюша сошла с ума, она бы, наверное, выглядела похоже. Только Катюша никогда не сойдет с ума. Скорее у остальных крышу снесет. Интересно, эти сны, которые мне последнее время… это ее работа? Или это я сама?

– Не волнуйтесь вы так, Лена Сергеевна, – тихо сказал Вася.

Интересно, думала Петрищенко, отвечает ли человек за то, что творится в его голове даже во сне? Ведь это же его собственный мозг! Или все-таки не отвечает?

– Хотя, – продолжал Вася, – я и сам расстроился, ей-богу. Паршиво. Он и вправду наш. И ведь не спросишь, кто его так отделал, Лена Сергеевна, все мозги мешаные. Ах ты…