Мария Фомальгаут
Кошк и Солнц
Темнота боится темноты
…темнота в нашем доме боялась темноты – поэтому всегда просила оставлять в комнатах хоть немного света. Мне это «немного света» вылетало в копеечку, но я не хотел обижать темноту. Я оставлял в комнатах маленькие фонарики, и темнота смотрела на них из самой себя, когда пряталась по углам. Я гасил свет только в спальне, потому что не мог заснуть, когда где-то мерцал фонарик – но там темнота не боялась, потому что рядом спал я. и темнота устраивалась у меня в ногах, сворачивалась калачиком, посапывала во сне.
Когда наступала ночь, темнота пряталась в доме, выходила только лунными ночами, скрывалась под сенью деревьев, таилась в кустах. А вот в безлунную ночь темноту было не выманить из дома никакой силой.
Тем более странно мне было, когда я заблудился ночью в лесу – хотел сократить путь, вместо этого заплутал – и темнота поспешила спасать меня. Я не поверил себе, когда увидел её в лесу, темнота бросалась мне на грудь, облизывала лицо, махала хвостом, вела меня к дому. До сих пор не могу поверить, что темнота не побоялась темноты и пошла искать меня – тем не менее, это было так…
Окно напротив
Из окна в номере была видна стена соседнего дома – это было тем более странно, что никакого дома рядом с гостиницей и близко не было, старинный особняк, где я остановился, возвышался на обрыве над морем, а вокруг расстилалась вересковая пустошь. Тем сильнее возмутила меня эта стена из окна номера – зря я, что ли, выбирал гостиницу с видом на море, чтобы теперь смотреть на стену. Я высказал свои претензии администратору, на что тот пожал плечами и ответил, что все номера заняты, и сделать они ничего не могут, и вообще, я платил за номер, а не за вид из окна, а вид из окна никто не обещал, ну и что, что на пустоши стоит дом, вы покажите, где на сайте гостиницы написано, что вид из окна, то-то же, нигде, так что нечего тут, и вообще, скажите спасибо, что вас не просят за стену доплачивать. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в номер и занавесить штору, чтобы не видеть стену. Я был так поражен, что даже не удивился, почему люди в отеле так спокойно говорили по стену, которой просто-напросто не могло быть.
Иногда по вечерам в стене появлялось окно, и приходилось занавешивать шторы плотнее, чтобы не видеть бьющий из окна свет, и чтобы люди в окне меня не заметили. На мою беду любопытство оказалось сильнее меня, и я сам начал потихоньку разглядывать силуэты в окне, пытаясь понять, что там происходит.
Не помню, когда я понял, что наблюдаю за самим собой – кажется, на третий или на четвертый вечер. Меня оказалось как минимум трое – один намного моложе, чем я сейчас, совсем еще мальчишка, ко мне приходила женщина с сиреневыми волосами, женщина, которую в этой своей жизни я не знал. Когда она приходила, я закрывал шторы, чтобы не подглядывать за собой и за ней. Второй я день и ночь возился с какими-то чертежами, которые никак не мог завершить, – это я был, казалось, чуть старше меня настоящего. Третий я был почти старым, мне даже неприятно было, что где-то когда-то я доживу до таких лет, располнею, буду посиживать в кресле у окна с чашечкой кофе. Глядя на такого себя, я даже пообещал себе, что никогда-никогда в жизни таким не стану, уж не знаю, что я сделаю, но только не это, не это, не это, не так, не так, не так, хоть бы бегать начать по утрам или перестать обжираться на шведском столе, или еще что.
Все три я менялись попеременно, я никогда не знал, какой я буду на этот раз, и в какой вечер я умру. Все три я умирали по-разному: – к первому я приходил чопорно одетый мужчина, должно быть, муж женщины, заводил удивительно спокойный разговор, потом стрелял три раза, тоже удивительно спокойно – два раза мне в голову, третий раз в голову жены.
Ко второму я приходил неприметный человечишко, долго ругался о чем-то, я не слышал, о чем, показывал на чертежи, требовал что-то, я не соглашался. Мне становилось страшно, когда я в порыве ярости бросался на человечишку с чем-то острым, режущим – и я никак не ожидал, что он окажется проворнее меня, перехватит мою руку.
С третьим я и вовсе все было жутко – когда на город падало что-то, не пойми что, темнота ночи озарялась ослепительной вспышкой, а потом не было ничего, только обугленные руины, в которых напрасно я искал свои останки.
Проще всего было задернуть шторы и не смотреть. Не спрашивать себя, что это такое, как это, почему это. Просто. Не смотреть. Не спрашивать. Задернуть шторы. Спать. А не караулить окно напротив, ждать какого-нибудь из трех вечеров, когда…
Я еще долго думал, какой вечер мне выбрать, почему-то казалось, что мне не позволят проникнуть во все три реальности, хоть бы в одну дали попасть. Я решил выбрать мир с чертежами – но он как назло перестал мне попадаться, как будто смеялся надо мной. Мне не оставалось ничего кроме как выждать появления хоть какого-нибудь вечера смерти, как я называл их про себя. Вечер смерти выдался неудачный, третий, – мне меньше всего хотелось спасать себя третьего, хотя, если разобраться, я третий как раз не сделал ничего плохого, за что меня можно было бы ненавидеть. Я открыл окно, прикидывая расстояние до соседней стены…
…тело найдено на камнях у берега, предположительно, выбросился из окна своего номера…
– …надо же, получилось у вас.
– А вы еще сомневались?
– Ну… как-то даже не представлял, что можно вот так заставить человека из окна выброситься…
– Да без проблем, как видите.
– Ну что же… а еще одного можете?
– Опять же – без проблем.
– Вот и прекрасно… принимайте заявочку…
Филе из фильма с филином
Это не книга, думает Родригес, глядя на бегущие по траве маленькие ножки.
Это не книга, думает Родригес, слыша короткий смешок.
Кто-то бежит там, ножками, по траве, кот-о коротко смеется, исчезает в глубине сада, когда-то заботливо заброшенного, а теперь вернувшегося к своему первозданному виду, – трава аккуратно подстриглась, деревья стали конусообразными, кусты круглыми, на клумбах пробились розы. Дайте саду время, и он снова станет самим собой.
А это не книга, думает Родригес. Книги вон, играют на лужайке. Родригес окликает их, книги бегут в дом – кто-то научил их не доверять незнакомцам.
.
Родригес осторожно вошел в дом, чтобы познакомиться хотя бы с хозяином – но вместо этого заплутал в лабиринтах коридоров и лестниц, заблудился в комнатах. Напрасно Родригес звал хть кого-нибудь – в доме как будто не было ни души, даже голоса книг смолкли.
– Простите… вы меня звали? – наконец, откликнулся дом.
– Нет… то есть, да… то есть… понимаете, я заблудился… Вы бы не могли мне хотя бы показать… где здесь выход?
– Я бы с радостью, – отозвался старый дом, – но понимаете… я сам заблудился…
– Вы заблудились? В… в чем?
– В самом себе.
– Немыслимо.
– Увы, бывает и так.
На счастье голоса Родригеса и дома были услышаны – и вскоре в зале появился заспанный хозяин в халате… ой, то есть это был просто заспанный халат, широко зевающий во весь воротник, а хозяин ковылял следом, кутаясь в пижаму.
– Простите, – смутился он, – совсем не ждал гостей…
– Я восхищен вашими книгами, – соврал Родригес.
– Очень приятно слышать. Давайте я вас с ними познакомлю. Разрешите пригласить вас на ужин, у нас как раз запеченное воскресенье в соусе из субботы.
Родригес вошел за автором в столовую, где уже расположились книги, – к своему удовольствию, он отметил, что их было не так уж и много. Просто Родригес полагал, что если автор написал много книг, они не могут быть все хорошими, наверняка попадется какой-нибудь хулиган или двоечник. А вот если книг мало, то есть надежда, что все они и правда хороши…
Когда все расселись за столом, Родригес обратил внимание на кого-то, сидевшего по правую руку от автора.
– Но это же… – не выдержал Родригес, – это же совсем… совсем не книга…
Он ожидал, что автор возмутится, но хозяин дома только кивнул:
– Верно, это не книга.
– Но тогда… тогда что же это такое?
– Все очень просто, – улыбнулся автор – это фильм.
– Филин?
– Да нет же, фильм.
– Филе?
Фильм недовольно поежился.
– Да нет же, это не филе и не филин, а фильм. Фильм, который я снял… давайте покажу… Да что тянуть, фильм, покажи себя!
– Фильм не заставил себя долго упрашивать, и показал себя во всей красе, – фильм был очень интересный, про полицейского, который закрывал глаза на проделки наркоторговцев, потому что был с ними в доле, а какой-то несостоявшийся литератор вывел всю шайку на чистую воду, – его самого чуть не арестовали, но все кончилось хорошо…
…фильм пускает титры, раскланивается, принимает аплодисменты…
.
Приходит ночь, приходит на цыпочках, чтобы никого не разбудить. Поднимается луна – по ступеням изогнутой лестницы, смотрит, чтобы не наступить на седьмую ступеньку, не заскрипеть на весь дом. Потому что все спят, и нечего тут шариться, и вообще… хотя нет, не все, Родригес не спит, что-то не дает ему покоя. Да нет, ужин отличный был, лучше некуда, а вот другое…
…маленькие ножки бегут по траве, короткий смешок…
Это не книга.
И не фильм.
Что это, черт возьми, такое…
Родригес осторожно выбирается из постели, с широченной кровати в комнате для гостей – здесь хочется жить, не меньше, – тихонько прокрадывается по лестнице мимо кухни, где ночь и луна опустошают холодильник, спускается в подвал, сам не знает, зачем, может, там прячется разгадка чего-нибудь, неизвестно чего…
…так и есть.
Родригес вздрагивает, когда видит гроб, вот так, в темноте подвала, чуть подсвеченный лампадами, в гробу лежит… Родригес её не знает… или нет, знает… что-то знакомое, до помешательства знакомое, розовые деревья, причудливые храмы, бамбуковые изогнутые крыши, пагоды и тории, розовые рассветы…
Родригес узнает Японию, но поему она мертва, как она может быть мертва, кто её убил, быть не может, чтобы этот милейший человек, автор… а почему быть не может, мало ли что скрывается под маской радушного хозяина…
– Вы… да как вы смеете?
Родригес оборачивается, чтобы увидеть заспанного автора в халате, вернее, автора в заспанном халате, который снова зевает во всю ширину воротника.
– Вы…
– …это вы как вы смеете, – Родригес призывает на помощь все свое самообладание, – вы… убили её…
– Я её не убивал.
– Тогда…
– Это они… они…
– Кто они?
– Те, кто разлучил меня с ней.
– К-кто?
– Это вы у них спросите, кто… отказывают вот так, без объяснения причин… они разлучили нас… они убили её…
– Её?
– Мое путешествие…
Он склоняется над умершей, Родригес почти физически чувствует его глубочайшую скорбь…
– Она мертва… мертва… а вы её потревожили…
– Простите… мне очень жаль…
– Жаль ему… Что вы тут хотели найти? Несметные сокровища? Прикованных к цепи писателей, которые за меня создают мои шедевры?
– Я…
Родригес не договаривает, – автор прислушивается к тишине дома, слышит шорохи в кухне, бежит туда, шепотом кричит, опять эти луна и ночь опустошают холодильник, опять луна будет жаловаться, что она полная…
Родригес остается наедине с телом в гробу, думает выждать небольшую паузу, чтобы выразить почтение умершей – и пойти спать. Не успевает – шорох шагов на лестнице, даже не шагов, не пойми чего, кто-то невесомый не то спускается в подвал, не то проходит сквозь стены, склоняется над усопшей. Родригес видит розовые облака сакуры, огни мегаполисов, шум прибоя, изогнутые крыши, бумажные фонари, удивительные чудеса, где собака в поле на траве превращается в кошку, а Бог, человек и сад сливаются вместе и превращаются в счастье, а чтобы получилась любовь, друг должен когтями впиться в сердце и укрыть его покрывалом. Призрачный силуэт смотрит на свое несостоявшееся дитя, хрустальные капли падают из глаз, одна, две, три…
Впивается когтями в сердце несостоявшегося детища, заботливо укрывает одеялом.
Ускользает в темноту ночи.
Родригес тихонько поднимается по изогнутой лестнице в надежде найти комнату для гостей, ему навстречу выскакивает дом, который опять заблудился сам в себе.
Давайте я отведу вас…
…топот маленьких ножек по ступенькам…
…короткий смешок…
Родригес бежит в лабиринты дома, не слушая окриков дома, да что вы, да вы же заблудитесь…
.
Утром встало солнце. Оно встало раньше всех, напекло блинчиков, заварило ароматный кофе – и когда жители дома потихоньку стали собираться на веранде, завтрак уже был готов. Родригес вышел последним, хотел устроиться на единственном свободном месте, но догадался, что это место нарочно оставили в память о покойном путешествии в Японию. Однако, автор заверил Родригеса, что пожалуйста, пусть садится, куда угодно, для дорогого гостя ничего не жалко.
– Отличная у вас семья, – заметил Родригес.
Автор благодарно улыбнулся.
– Но, к сожалению, здесь присутствуют не все члены вашего семейства.
– Ну, еще бы, – автор помрачнел, – путешествие…
– Да нет, я говорю не о путешествии… а о седьмом вашем детище.
– Седьмом?
– Седьмом.
– Это невозможно. Их только шесть – четыре книги, фильм… фильм, уймись, ты уже себя показал! И покойное путешествие, и все…
– Отнюдь… с вашим седьмым детищем я познакомился сегодня ночью…
– Может, и меня познакомите? В жизни не видел свое седьмое детище.
– Ошибаетесь, уважаемый автор, вы его прекрасно видели и знаете… Эти маленькие бегущие ножки, этот короткий смешок, исчезающий в траве… Да вы сами посмотрите, – Родргиес кивнул в полумрак холла, где просвечивало что-то эфемерное, призрачное, будто бы не понимающее, есть оно или нет. Но оно было, было, и оно было ни чем иным, как…
– Да это же… – робко сказала одна книга.
– Это… – начала другая.
– Ума не приложу, – пробормотал фильм.
– Это… – прошептал детектив в мягкой обложке, – это убийство.
Все замерли, как громом пораженные.
– Совершенно верно, это убийство, – Родригес поглядел на побледневшего автора, – и кого вы убили, позвольте узнать?
– Вы собираетесь заявить в полицию? – хрипло спросил автор.
– Не беспокойтесь, я и есть полиция, – Родригес показал удостоверение, которое появилось как по мановению волшебной палочки, – вы аресто…
– …вы не сможете арестовать меня.
– Отчего же, если не секрет?
– Все очень просто. Вы спросили, кого я убил… А убил-то я вас…
Родригес еще пытался доказать, что это не так, еще силился схватить что-нибудь на столе призрачными руками, – но не мог…
– Но когда… когда… почему?
– Не помните?
– Совершенно… совершенно не помню.
– А ведь все так просто… вы внимательно смотрели фильм?
– И?
– Неужели вы не узнали…
– Что не узнал?
– А ведь это вы работали в полиции и приторговывали наркотиками… – автор смеется, – это вы хотели убить меня, когда я вывел вас на чистую воду… что поделать, я защищался…
Родригес бледнеет:
– Так вы знали… с самого начала…
– …когда увидел вас в доме.
– И вы не…
– …а что мне может сделать призрак?
Родригес встает, бочком-бочком выходит из-за стола, скрывается в лабиринтах сада…
.
…По утрам Родригес приходит на веранду раньше всех, чтобы выпить кофе – но не слишком рано, чтобы не пересекаться с собственным убийством. Убийство, конечно, ни в чем не виновато, да и вообще несладко ему тут приходится, прятаться ото всех, надо бы перекинуться с ним парой слов – но как-то боязно… и не сегодня…
Дверь в пустоте
Я не доверяю дверям, которые торчат вот так из пустоты посреди леса – безо всяких домов и стен.
Я не доверяю дверям, которые торчат из пустоты – это правило я придумал только что, когда увидел вот такую дверь впервые в жизни.
Я не доверяю дверям, которые…
…да.
А ведь только что мечтал увидеть хоть какую-нибудь дверь, да что дверь – хотя бы огонек посреди леса, свет, на который можно пойти, чтобы добраться до дома, из окон которого и льется этот самый свет, ждет меня, накрывает на стол, заваривает чай и поглядывает на часы.
И чем больше я смотрю на дверь, тем больше понимаю – выбора у меня особенно-то и нет, потому что кто его знает, как далеко простирается этот лес, и кончается ли вообще где-нибудь. И мне не остается ничего кроме как…
– Входите… пожалуйста…
– А?
– Пожалуйста… входите… я же вижу, вы заблудились… устали…
Оглядываю дверь и комнаты за дверью, думаю, какой здесь может быть подвох – да сама по себе эта дверь один сплошной подвох…
– А вы куда шли? – спрашивает… кто? Дверь? Дом, которого нет?
– Домой.
– А где ваш дом?
– М-м-м… даже не знаю.
– В смысле, не знаете? Вы что, никогда не были у себя дома?
– Не был.
– А вы видели когда-нибудь свой дом? Он вообще существует? Его построили?
Спохватываюсь:
– А что… дом обязательно должны построить?
Дверь или кто-то за дверью смеется:
– Ну, конечно же…
– Тогда… тогда я не знаю, куда я иду теперь. Черт, а ведь так все хорошо начиналось…
– А как начиналось?
– Мое путешествие… где мне только не довелось побывать…
– Вот здорово, посмотрели мир… а вы… а вы, простите… кто?
– Путешествие.
– Да нет, я понимаю, вы отправились в путешествие… а сами-то вы кто?
– Так путешествие же.
– Ничего себе… – не то дверь, не то кто-то за дверью удивляется, – путешествие, которое отправилось в путешествие… само в себя… и, похоже, заблудилось само в себе.
– Да, боюсь, что так оно и есть.
– Что же… так заходите, располагайтесь, вы совсем продрогли на улице…
Снова недоверчиво смотрю на дверь:
Не выдерживаю:
– Вы… дом?
– Ну, нет, какой же я дом, одна дверь…
– А…
– …хотите спросить, почему так?
– Ну… да…
– Видите… я дом, который не построили.
– Недостроенный дом?
– Нет… дом, который не построили.
– Понятно, – говорю так, хотя мне совершенно ничего не понятно. Вхожу, располагаюсь в кресле у очага перед накрытым столиком, наливаю чай – холод ночного леса остается где-то там, по ту сторону двери…
Хлопаю себя по лбу, вернее, не знаю, есть ли у путешествия лоб:
– Стойте, так вы же… так я же… так вы же мой дом!
– В смысле?
– В смысле… дом, который не построили…
– Точно! Как это я сразу не догадался!
– Как хорошо, что мы нашли друг друга…
– И правда… как хорошо…
Неостров
Мы очень гордились своим островом – даром, что его не существовало. Миллиарды лет назад наш клочок суши не поднялся со дна океана – поэтому острова, на котором должен был стоять наш город, не получилось. Но это не мешало нам гордиться островом, даром, что на нем даже нельзя было построить город. На наше счастье у нас хватило терпения прождать миллиарды лет, когда закипели и испарились океаны, высушенные раскаленным солнцем, и наш остров наконец-то оказался на суше. Правда, к тому времени уже не было нас самих – но это не мешало нам гордиться нашим городом, которого не было…
Лайк и Майк
– Лайк! Лайк! Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Подбирается, сжимается в тугой комок, прыгает.
Неуклюже вскидывается в воздух, взмахивает голенастыми лапами, падает.
– Ла-а-йк!
Это Майк.
Майку не нравится, что Лайк падает, Лайк прыгать должен, а не падать, это же само собой, прыгать должен, а не падать.
– Ла-айк!
Лайк снова пытается собраться в тугой комок, не может, разъезжаются копыта.
– Ну, Ла-а-айк!
Папа-мама хлопочут, объясняют, ну что ты хочешь, ну Лайк старенький уже, ну не щенок уже, ну не может он так прыгать.
Майку не нравится, ну как так не щенок…
– А пусть он снова щенок будет!
Майк, ну что ты сразу…
– Ну пу-у-усть! Ну пожа-а-алуйста! Ну, я больше ничего просить не бу-у-уду-у-у-у!
Это Майк всегда так говорит.
– Лайк! Лайк! Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Прыгает на кровать, топочет копытами, облизывает Майка:
– Лайк! Лайк!
Видно, хочет позвать – Майк! Майк! – а не получается.
Майк просыпается, смотрит на Лайка, да точно ли это Лайк – нет, точно Лайк, только он снова стал щенком, как раньше.
Вот здорово-то…
– Мама! Папа! А Лайк снова щенком стал!
– Да ты что? – папа чуть не роняет чашку с кофе, – быть не может!
Папа смотрит, и правда Лайк щенком стал, вот чудо-то…
– Лайк! Лайк! Бежим!
Это Майк.
На речку бегут.
И в лес бегут.
И в лето бегут.
– Лайк! Лайк!
Это Лайк.
Лает, что он Лайк.
Подходит к реке, нюхает воду, – хочет прыгнуть, не прыгает.
Папа-мама говорят, ну что ты хочешь, Лайк старенький уже, не щенок же.
– А пусть Лайк снова щенок будет, а?
– Ну что ты…
– Ну, пу-у-усть! Ну, пожа-а-а-алуйста!
Темнеет.
Ночь поднимается с востока, окутывает лес, ухает в лесу луна.
Мама набирает номер:
– Алло, здравствуйте, мы хотели бы заказать собаконя… да, щенка…
Папа ворчит, разоримся мы с этими собаконями.
Мама говорит, ну что ты хочешь, ребенок просит…
Папа выходит на улицу:
– Лайк, Лайк!
Это папа.
– Лайк, Лайк!
Это Лайк. Выползает из конуры, машет хвостом.
Папа вскидывает ружье.
Лайк подскакивает, высоко вскидывает копыта, бежит в темноту ночи, то есть, не бежит, бежать у Лайка уже не получается, ковыляет, неуклюже подпрыгивает, вскидывает копыта, устремляется к лесу, – ночь укрывает Лайка черными крыльями.
Грохает выстрел, взвизгивает подстреленная ночь, Лайк исчезает в темноте.
– Майк! Ну, пойдем!
Это мама.
– Майк, пошли!
Это папа.
– Да ну-у-у…
Это Майк.
Мама-папа поехали куда-то там, на аттракционы какие-то, а Майк не хочет, надоели эти родоки скучные, и Лайк этот надоел, пристает, лает, и… и вообще все надоело, все не так…
Мама-папа уходят.
Мама начинает:
– Пора бы уже, наверное…
Папа морщится:
– Ну что ты так сразу… можно подумать, у тебя никогда плохого настроения не было…
– Да нет… это… ну ты же понимаешь, что уже начинается…
– Вот именно, что начинается, это он сегодня такой, а завтра, может…
Мама сжимает руку папы, просит, ну миленький, ну пожалуйста…
Папа набирает номер:
– Алло, здравствуйте, мы хотели бы…
Смех на улице.
Майк не понимает, как смех, откуда смех, а вот нате вам – смех, и бегает маленький Майк по улице, с папой играет, папа его на спину сажает, возит по двору, и-го-го-го!
Мама в дверь стучит, насилу научилась в двери стучать, не вламываться без стука…
– Да, мам!
Заходит. Улыбается. Нехорошо как-то улыбается, бормочет что-то, а я тебе колу принесла, как ты любишь, со льдом…
Майк настораживается, нехорошо мама улыбается, нехорошо…
– Не, мам…
– Ну что ты, я ж для тебя старалась…
Майк отталкивает стакан, отскакивает, бросается прочь в окно, распахнутое в лето, благо, первый этаж, – бежит через лужайку за домом, прочь, к лесу, от этого страшного, что мама улыбается так нехорошо…
Выстрел.
Еще.
Еще.
Это еще что, это новенькое что-то, обрывки голосов за спиной, чего палишь, хоть бы позвала его лучше, да ни фига бы он не послушался…
Кто-то бежит за Майком, сильный, быстрый, это папа, не догонит, не дого… чер-р-рт, земля ставит подножку, хватает ногу корягой, папа прицеливается, – не надо, не надо, не надо…
Что-то прыгает на папу, нескладное, голенастое, визжит, простреленное, Майк подскакивает, бросается к лесу, ночи нет, но хоть лес укроет…
– Лайк… Лайк?
Это Майк.
Лайк молчит.
И лес молчит.
Лайк, должно быть, сломался.
Лес не сломался, лесу положено молчать.
Майк идет к городу, купит там себе другого Лайка взамен сломанного, Майк уже большой, Майк уже знает, как это делается…
Набирает номер.
– Здравствуйте, я хотел бы заказать…
…объект зафиксирован в километре от города, диктую координаты для ликвидации…
