Мария Фомальгаут
Филиант
Неправильный мир
…на самом деле никакого Чесснайта не существовало – этот персонаж полностью выдуман автором. Нет смысла искать какие-то аналоги в реальном мире, перебирать биографии известных шахматистов, пытаться склеить из их судеб историю Чесснайта – у вас все равно ничего не получится, кусочки будут распадаться мелкими осколками. Многие читатели не могут принять правду, что их любимый герой не существует – они пишут письма на имя Чесснайта, кто-то даже признается ему в любви.
Тем не менее, уже научно доказано, что Чесснайта существовать не может, – вернее, не может существовать его непревзойденного стиля, с помощью которого он одерживал победу над самыми коварными и хитрыми противниками. Ученые доказали, что невозможно заставить человека идти не по прямой линии времени, а на две клетки вперед, одну вбок, в параллельное время. Люди неспособны пересекать временные потоки, ни один человек не способен сначала идти по реальности, в которой он выбрал служение творчеству, по вечерам сворачивать в мир, где он выбрал семью, забирать жену и пятерых детишек, и вместе с ними отправляться в мир, в котором он смыслом жизни сделал богатство – и сидеть в окружении близких людей в роскошном доме. Уникальные, можно сказать, паранормальные способности Чесснайта – не более, чем удачная выдумка автора…
…автор блестяще передает все тонкости вымышленной игры в шахты – кое-где в предыдущих редакциях эта игра названа шах-на-ты, но это, скорее, ошибка, какая-то бессмыслица. Многие пытались воспроизвести игру, воссоздать шахтные партии – и еще никому это не удавалось. Исследователи уверяют, что шахтная игра в принципе невозможна, её правила противоречат не только друг другу, но и всем законам физики и математики. Прежде всего, поражает выдумка автора, который вводит в повествование так называемых хуманов, – казалось бы, они описаны в романе максимально точно, подробно, и тем не менее, мы до сих пор не можем представить себе этих существ, шагающих по клеткам судьбы из вчера в завтра. Появляются даже целые шахтные клубы, где пешки, туры, а то и даже знатные ферзи делают деревянные фигурки людей и ставят их на доску. Иногда таким фигуркам внутри вырезают полости, подобно указанным в романе легким, сосудам, желудкам, сердцам, даже сбрызгивают все красной краской и кладут в желудок искусно вырезанный из дерева хлеб. Но на вопрос, можно ли создать настоящих хуманов, ученые отвечают однозначно – нет.
…посвятил свою жизнь тому, что выискивает миры, которые чем-то отличаются от мира, описанного в романе «Шаг шахматиста» – например, мир, в котором не существует главного героя или мир, в котором нет указанной в романе игры. Почему он решил убивать эти миры, остается загадкой, но мы предупреждаем всех, кто прочитал роман и заметил, что в его мире что-то не соответствует истине – берегитесь, вас ожидает погибель, если вы не найдете способ, как отвратить от себя беду…
В кашемировом пальто
…я не могу видеть эту битву – она умерла две тысячи лет назад, так какого черта я е ё вижу, живую, настоящую, окружающую меня всем своим кроваво-лязгающим месивом. Почему я там, где арбалеты и мечи, когда я должен быть тут, где шустрые пальтомобили и трехглазые комильфоры. А я, тем не менее, здесь – где падает меч с простреленной головой и арбалет рвется с цепи. Роют копытами землю боевые кони, грохочут по полю боевые слоны, плывут боевые ладьи, мечутся боевые пешки. Мне так непривычно без кашемирового пальто, я уже и забыл про те времена, когда кони ходили без пальто, облаченные только в доспехи.
Мне страшно. Я хочу позвонить – хоть кому-нибудь – летефон вырывается из рук, вспархивает куда-то в никуда, я пытаюсь угнаться за ним, не могу. Мне страшно – потому что война умерла, черт её дери, она умерла две тысячи лет назад, так какого же черта.
Мне страшно.
Я не умру, говорю я себе.
Я не умру.
Потому что я не умер тогда, две тысячи лет назад, я не умер, я выжил в этой кровавой бойне. Я выжил – потому что не бросился на защиту своего города, вот сейчас, вот сию минуту, я отступил, я бежал с поля боя, я не видел, как жгли дома и улицы столицы столиц – и остался жив. Я отступаю, я бегу прочь, перескакиваю через трупы мечей, копий, стрел, скачу с клетки на клетку, две вперед, одна вправо, две вправо, одну вперед, – прочь, прочь, в жухлое редколесье сентября…
…я вырываюсь из битвы – внезапно, стремительно, мои копыта бьются о мостовую мегаполиса, я оглядываюсь – слишком поздно, когда стремительный пальтомобиль уже сбивает меня – навзничь, насмерть, я даже не успеваю спохватиться, что моего летефона со мной нет…
– …что на этот раз?
– Немного…
– А подробнее?
– Вот… эта штука… летает и звенит, летает и звенит…
– Гхм… любопытно… может… это дверной колокольчик?
– Да нет, похоже, что-то посложнее…
– Или что-то вроде шарманки, которая играет незамысловатые мелодии…
– …и снова мимо… мне кажется, это что-то большее, но черт возьми, что…
…сжимаю арбалет – сильнее, сильнее, арбалет рвется с цепи, хлопает крыльями, заливается оглушительным лаем, готовый бросится на графина и растерзать его в кровавые клочья. Графин еще пытается сохранить остатки самообладания, но у него это получается плохо, очень плохо – я вижу, как он бледнеет в ожидании неминуемой смерти. Понимаю, что не могу застрелить его просто так, что я ждал этого момента годы и годы, что я должен сказать ему многое, очень многое, – это тебе за войну, это тебе за убитых коней, за застреленные мечи, за павшие копья, за сломанные судьбы, которые уже не склеить, за…
…за Аделаиду.
Почему-то все по ошибке считают, что это женщина, почему-то я никого не разубеждаю, хорошо, пусть будет женщина, вам так проще, и мне так проще, не придется ничего объяснять, что это был город, дивный город, столица столиц, имя которой переживет века. Она появилась давно, бесконечно давно – я читал упоминания о ней в рукописях десятитысячелетней давности, – где-то на востоке. Потом столица столиц расположилась на западных берегах Европы, пару раз её видели в Африке, потом она перекочевала в устья Амазонки пятьсот лет назад, и, наконец, сюда – где жесточайшая битва не пощадила её, как и многие, многие города…
Графин смотрит на меня – только мертвецкая бледность выдает его страх – сжимает в руках что-то тренькающее, крылатое, с причудливыми раструбами и цифрами, у графина много таких штучек, не пойми каких – наконец, кивает:
– Вы пришли убить меня.
Понимаю, что мне нечего ответить, и так все ясно.
– За войну.
Снова хочу ответить, снова не отвечаю, и так уже понятно все.
– За Аделаиду.
Ёкает сердце. Сжимаю поводок рычащего арбалета.
– Вы, наверное, думаете, что я выжил из ума…
Снова ничего не отвечаю, потому что что тут думать, так оно и есть.
– …устроить кровавую бойню, похоронить десятки столиц…
Молчу.
– …позвольте же объясниться… если вы будете так любезны уделить мне немного внимания…
Он не ждет, пока я отвечу, он продолжает – медленно, плавно, не спеша, в этом он весь, вот в этой неспешной плавности, текучий, обволакивающий…
– Вот скажите мне, друг мой…
…меня передергивает от этого – друг мой, – стараюсь не подать виду.
– …вот скажите мне, какие события люди помнят лучше всего?
– Ну… э…
– Ну, вот скажите, вы что лучше запомните, как вы покупали хлеб у пекаря или вот эту битву?
Молчу. И так все понятно, и так все само собой разумеется.
– Ну и вот… знаете вот это ощущение… когда что-то было много лет назад, а как будто вчера? И спохватываетесь – а что, а неужели двадцать лет прошло?
Знаю, говорю я себе. Знаю. Аделаида. Аделаида, которая была бесконечно давно – и в то же время как будто вчера, лабиринты улиц, заблудившихся в самих себе, дома, устроившиеся на ночлег, летящие над городом сказки…
Вчера.
Не далее, как вчера…
– Ну и вот, понимаете, через много веков люди вспомнят эту битву, вспомнят, как будто она была вчера, и как вы думаете… это просто иллюзия? Игра воображения? Обман психики? Или… что-то большее?
Пожимаю плечами, как это может быть что-то большее – на всякий случай настораживаюсь, мало ли…
– Вот я вижу ваши сомнения, вы мне не верите, думаете, это просто психология… я тоже так думал… гхм, до поры до времени… но знаете… что вы скажете об этом?
Графин показывает мне монету, блестящую, новую, подкупить меня хочет, что ли…
– Взгляните… на дату, на дату посмотрите…
Уважительно склоняюсь, монете почти триста лет…
– А выглядит как? – графин прищуривается.
– Гхм… как новая…
– Как… или новая?
– Ну, она не может быть но…
– …вы так думаете?
– Но как же…
– …а ведь я подобрал её там… в той битве… тогда…
Выцарапываю из памяти познания в истории, вроде бы…
– …битва при Ордене?
– Верно говорите…
– Бойня, в которой не было выживших…
– Ну, не совсем… – графин многозначительно смотрит на меня, догадываюсь:
– Вы…
– …мне повезло… хотя не знаю, что было бы лучше, пасть там или вспоминать это месиво крови день за днем, год за годом…
Догадываюсь.
Бью словами – хлестко, больно:
– Вы бежали с поля боя?
Кажется, побледнеть еще больше невозможно, тем не менее, у графина это получилось, ага…
– Вы… да как вы…
Посмеиваюсь. Графин смотрит на монету в своей руке, вспоминает что-то бесконечно далекое, что было как будто вчера…
– Монета… я взял её оттуда, с поля боя… до сих пор не могу поверить, что это было наяву, не то сон, не то воспоминание, такое яркое… монета в пыли поля, блестит золотом… до сих пор толком не верится, что она настоящая, что на самом деле у меня в руках… Что… не верите?
Презрительно фыркаю.
– Хотите покажу еще несколько вещиц из прошлого?
– Да хоть целый музей…
– Понятно… тогда позвольте показать вам одну штуку совсем из другого времени…
Он показывает на непонятное, крылатое, с раструбами и цифрами, сидящее в птичьей клетке. Настораживаюсь, уж не подсунули ли мне под шумок оружие – нет, не то, не похоже на оружие, слишком не похоже…
– Знаете, откуда это?
– Гхм… даже не могу представить.
Он показывает куда-то в никуда, как я понимаю, не вперед и не вверх, а…
– Можете взглянуть на дату изготовления… если, конечно, будете так любезны, придержите свой арбалет.
Мне не по себе, я не хочу придерживать арбалет, я хочу спустить его на графина, какого черта я вместо этого тащу поводок на себя, подхожу к клетке, смотрю на что-то непонятное, прыгающее по жердочкам, читаю дату…
– …ничего не замечаете?
– Один девять пять один…
– Что скажете?
– Ну… это же не год выпуска…
– Отчего же? Он и есть… мы достали это оттуда…
– Вы… были там… в тысяча девятьсот… через полвека после нас…
– Не был… там был кто-то, переживший эту битву… вспоминавший её, как будто это случилось вчера… знаете… он был чем-то похож на вас, тот старый конь, обронивший это, – графин постукивает по клетке, – вы, случайно, не ускакали с поля боя?
– Да как вы сме…
– …черный конь с белой звездочкой на лбу, не закрывший собой городские врата…
Все переворачивается внутри, я не хочу вспоминать, как бежал, как пала Аделаида, не убереженная мной, это было не со мной, это был не я, не я, не я…
– …ну, вот видите, а еще вините меня в гибели Аделаиды… думаю, сейчас вы будете в бешенстве, вам захочется спустить на меня арбалет, только так вы ничего не узнаете… совсем ничего…
Тьма.
Не знаю, как это называется иначе, да это и не называется иначе, – тьма.
Глубокая, наползающая откуда-то из ниоткуда и отовсюду одновременно, пожирающая саму себя – тьма.
Бежать, бежать в никуда, спотыкаться, падать в ожидании неминуемого, в ужасе смотреть, как тьма проскальзывает мимо, куда-то в глубину комнат…
Выжидать. Выжидать целую вечность, чтобы кинуться в дальние комнаты, где кабинет графина, крикнуть в пустоту:
– Ну и что вы наделали? Что вы наделали, я спрашиваю?
Он не отвечает, он сидит спиной ко мне в кресле, которое терпеть не может, он делает вид, что не слышит меня, но я-то знаю – только делает вид…
– А вы молодец, ничего не скажешь… продолжили, так сказать, добрую традицию… воспоминания… воспоминания, которые не забыть… думаете, как далеко в прошлое они тянутся? Век? Два? Тысячи лет?
Молчит, делает вид, что не слышит, ну-ну, делай, делай вид…
– Мне так кажется, еще больше… и как вы думаете, для кого весь этот путь через тысячелетия из века в век? Как вы думаете, кто шел по этому пути? Боюсь, ответ вам не понравится. То, что я видел…
Не договариваю, смотрю на него, на прокушенное горло, на домашний халат, залитый кровью, вот черт…
Он даже не смотрит в мою сторону, зачем ему смотреть в мою сторону, у него таких было, и есть, и будет миллионы…
Он.
Парящий в пустоте космоса.
– …нам нужна война – говорит он, наконец, – битва… которая запомнится на века…
– Нам кто-то угрожает?
– Нет, ничего подобного.
– Вы хотите захватить какие-то земли?
– Да нет же…
– Тогда… для чего же…
– Нет, это совершенно невозможно объяснить… каждый раз не знаю, как сказать… – он смотирт на меня, смеется, первый раз вижу, чтобы он смеялся, – понимаете… нужна война, которая останется в памяти людей… …вот скажите мне, какие события люди помнят лучше всего?
– Ну… э…
– Ну, вот скажите, вы что лучше запомните, как вы покупали хлеб у пекаря или вот эту битву?
Молчу. И так все понятно, и так все само собой разумеется.
– Ну и вот… знаете вот это ощущение… когда что-то было много лет назад, а как будто вчера? И спохватываетесь – а что, а неужели двадцать лет прошло?
Знаю, говорю я себе. Знаю. Аделаида.
Киваю:
– Летефон… летефон в клетке… вы тогда так и не поняли, для чего он нужен…
Он оторопело смотрит на меня:
– Вы… вы? Но… но как… немыслимо… невозможно…
– Я тоже так думал, что невозможно… и немыслимо… что я лучше навсегда останусь в прошлом, чем пойду в будущее через войны…
– Но вы пошли…
– …пошел.
– …что-то я не припомню ни одной глобальной войны… без меня…
– Верно, и не припомните… я не устраивал войны.
– Но тогда как…
– Знаете… я и сам не ожидал, что окажутся другие способы…
– И какие же?
Улыбаюсь:
– Аделаида… Аделаида…
– Город, который вы предали…
– …и воссоздал… город жил веками, умирал, возрождался через тысячи лет, как феникс из пепла… потому что люди помнили о нем, помнили через века и века…
– Помнили… о городе? Немыслимо…
– …и тем не менее. Помнили о городе. Хранили воспоминания, которые перерождались в легенды, легенды прятались в книгах, спали в них веками, пробуждались от спячки, пускали корни в людские умы, и люди, вдохновленные, снова возводили город… снова и снова… так я и шел сюда от Аделаиды к Аделаиде… уважаемый… графин… или вы тогда были графин, сейчас вы уже кто-то другой… особенно мне понравилось, как вы разыграли меня с тьмой, я же был уверен, что это она вас пожрала, кто же знал, что вы и есть тьма, которая спряталась под оболочкой человека, покинула мертвое тело, которое стало ей не нужно…
Тьма надвигается на меня – вот теперь уже сомнений не остается, что это тьма, в которой не осталось ни капли человеческого, черты лица расплываются, выпуская тьму из глубины веков…
…почему я бью его арбалетом, вот так, по старинке, откуда у меня вообще этот арбалет, ах да, оттуда, из прошлого, из воспоминаний о прошедшей битве, там, где пала Аделаида, где лежали мечи с простреленными головами и копья, истекающие кровью. Арбалет вонзается в то, что осталось от тела, рвет на клочки – что-то невидимое, неуловимое ускользает прочь, я не успеваю его поймать, знаю, – не поймаю, он ускользает куда-то в завтрашние дни, в грядущие тысячелетия…
Смотрю на город, раскинувшийся в пустоте космоса, еще не верю, что Аделаида спасена.
Спасена…
И так хочется остаться здесь, передохнуть, снова заплутать на улицах, которые заблудились сами в себе, потеряться в толпе домов, спешащих домой к вечернему чаю… и понимаю, что не останусь, что поспешу туда, в грядущие годы, в пучину веков, от вехи к вехе, от города к городу, искать своего врага, спасать Аделаиду…
Кутаюсь в пальто – наконец-то они снова вошли в моду – встаю на дыбы, закусываю уздечку, скачу во весь опор…
Сбежавшая Сухаил
– …вы будете за ней следить.
– Мы…
– …будете за ней следить… куда ходит, с кем общается, какие кафе посещает, с кем сидит после работы…
– Но…
– …я вам заплачу, не беспокойтесь даже, вы таких деньжищ еще не видывали вообще…
– Однако…
– …посмотрите. Круг её общения. Ближайшие друзья. Враги. Кого она любит, кого ненавидит…
Не выдерживаю:
– Мы вообще-то… обсерватория.
Не добавляю, что обсерватория состоит из меня одного, какая разница в самом-то деле…
– Так я в курсе.
– Так мы…
– …так вы посмотрите за ней, да?
– Э…
– …говорю же вам, за ценой не постою, в золоте у меня ходить будете… только за Сухаил присмотрите…
– А…
– …она сбежала, понимаете, сбежала!
– Сочувствую…
– Да нет, даже не так… она продолжает сбегать… дальше и дальше…
– А почему…
– …вот вы и разберетесь, что с ней случилось.
Хочу снова повторить про обсерваторию. Что-то переклинивает, что-то напоминает мне, что обсерватория доживает последние месяцы, если не дни.
– А давайте.
– Вот хорошо, а я знал, что мы с вами договоримся… вот с умным человеком всегда договориться можно…
Думаю, кого тут считают умным человеком, меня или себя. Хочу спросить, разумеется, не спрашиваю.
– Ну вот… давайте… телескопы ваши настраивайте…
Откашливаюсь:
– Думаю, мы и без телескопов справимся… где она… Сухаил-то ваша?
– Ну, я не знаю, как вы без телескопов справитесь…
– Ну, по улице за ней пойдем…
– …без телескопов?
– Ну… э…
Хватает меня под локоть, сильно, больно, ч-ш-ш, что делаешь-то, ты мне еще руку сломай, хотя нет, ломай-ломай, я у тебя хоть денег отсужу, еще полгодика проживем…
– Вот… глядите…
Смотрю в темноту неба, не понимаю, чего от меня хотят…
– Видите? Видите?
Напрягаюсь, вспоминаю созвездие, ну не обязан я их все наизусть помнить, не обязан…
– Корма…
– …вот-вот, Корма… а там Сухаил… как думаете, почему она сбежала?
Хлопаю себя по лбу, только сейчас понимаю, что речь идет про звезду.
– Ну, конечно… Сухаил… Дзета Кормы…
– Вот-вот… вы видели, как она стремительно перемещается?
– Да, что-то аномальное… стремительно движется по звездному небу…
– Вот-вот… вы разберетесь с этим? Обязательно?
Киваю.
– Сделаю все возможное…
Смотрю на новый телескоп – с легкой опаской, мало ли что от него ждать. Трогаю уздечку, телескоп отзывается легким фырканьем, это хороший знак. Все еще не решаюсь прыгнуть в седло, а что делать, ставлю ногу в стремя, хоп – телескоп оказывается непривычно податливым, мне достаточно слегка дернуть поводья, он все понимает, скачет вперед, в небеса…
– …она была здесь?
Нет, не с того я начал, надо было хотя бы – добрый день – хотя какой в космосе может быть день – или добрый вечер – хотя здесь и вечера-то нет, или там… или не знаю, что… здравствуйте… хотя можно ли желать звездам здоровья…
И ведь я даже не уточнил – кто она…
– А-а-а, вы её и не догоните уже, – кивает старая туманность, покачивается на лавочке, бросает космическую пыль редким кометам, – за ней разве угонишься…
– Надо угоняться… ищут её…
– Бросьте вы это дело, вы её в жизни не поймаете…
Беру быка за рога:
– А так вообще про неё что говорят?
– Да… кто ж что говорить будет, она ж нынче здесь, завтра там…
– А почему она такая быстрая?
– Да кто её запретит-то… а вам завидно, что ли?
– Да не завидно… странно просто…
– Что странно, завидует он, куда ему-то пять километров в час…
Даже не отвечаю, что никакие не пять, могу и двадцать километров в час, не вопрос – только здесь это никому не интересно.
…не так я себе это представлял, не так, совсем не так, отчего-то казалось – в кои-то веки появятся деньги, чуть больше привычных жалких копеек, позволю себе что-нибудь особенное, чего не позволял давным-давно, или вообще никогда, что-то такое, о чем не мог и мечтать…
– …вот, посмотрите… позавчера она была в ювелирном магазине…
Показываю фотографию. Настороженно смотрит на фото:
– Оттуда ничего не пропало?
– Пропало, и немало… Сегодня её видели в «Кофейниксе», знаете, маленькое кафе на перекрестке… можете себе представить, оттуда пропал чайный сервис…
– Знаете, и почему-то я не удивляюсь… но где она сама?
– До сих пор не могу угнаться за ней…
– …так могите. А то, знаете… астрономов-то сейчас не так уж и мало…
Все понимаю, и мне нечем крыть, что нормальные обсерватории его разорят до нитки, и вообще кто сказал, что другие что-то найдут, и вообще…
Не выдерживаю:
– Слушайте, если вам так надо её найти, могли бы и сами…
– Не могла бы.
– Отчего же…
– …меня давно уже нет в живых.
– Сочув…
– …и честное слово, в этом замешана она…
– …ну, вы и спохватились, её уже двадцать лет как тут нет…
Сжимаю зубы, хочется колотить кулаками в стену, только тут нет стен…
…пропади оно все пропадом, пропади, пропади, гоняться за стремительной звездой…
Ухожу в яркие огни кафе под роскошными арками и причудливыми потолками, официант настороженно косится на мою потертую куртешку, нда-а, надо было бы прибарахлиться для начала…
Заказываю что-то, непонятно, что, приносят что-то, непонятно что, знать бы еще, как это есть, или это вообще не едят, и где тут съедобное, где несъедобное, вот, печеньице попробую, тьфу ты, черт, это же деревяшка вообще, какого хрена её в тарелку положили…
Заливистый женский смех – в двух шагах от меня, дамочка за соседним столиком, смотрит, как я выплевываю деревяшку, заливается хихиканьем, черт бы её побрал, так бы и запустил ей деревяшку эту в голову…
– Ах, какой вы смешной право…
Думаю, что лучше, развернуться и уйти отсюда ко всем чертям или ответить что-нибудь такое… такое… что… И ни черта я не отвечу, я двух слов связать не…
…черт…
– Сухаил?
– А, вы про меня уже наслышаны…
– Да уж, наслышан… и немало…
– Ну, знаете, если верить всему, что говорят…
– Я верю только одному… что вам угрожает смертельная опасность.
– Да ну?
– Ну да… разрешите… подсяду?
– Ой, первый раз вижу, чтобы ухаживали вот так оригинально…
Снова смеется, смейся, смейся…
– Как вы думаете, что вам помогает двигаться с такой стремительной скоростью?
– О, да вы мастер на комплименты…
– А я вам скажу, что может заставить звезду двигаться так стремительно…
– И что же?
– Дыра.
– Простите?
– Дыра… огромная черная дыра, которая притягивает вас все больше и больше, все стремительнее и стремительнее, и рано или поздно вы погибнете в её объятиях…
– Чудовищно… но откуда вы…
– …можете поверить, астроном это знает… Вы побледнели…
– …еще бы…
– Не беспокойтесь, я знаю, как вам помочь… пойдемте, сударыня… пойдемте…
Она смотрит на меня, она сомневается, она не верит, но я понимаю, что направится со мной, выбора у неё нет…
– …вы арестованы.
– Что, простите?
– Вы арестованы…
– Вы с ума сошли, вы обещали спасти меня…
– Боюсь, спасать надо не вас, а ваши жертвы… вернее, их уже не спасти…
– Не понимаю, о чем вы говорите…
– Прекрасно понимаете… вы убили свою сестру.
– Но у меня не было никакой…
– …да, это вы всем говорите… не было…
– …у вас никакой сестры? Ну да, конечно, про неё никто не знает… вы убили её почти сразу же после рождения, вытянули энергию ближайшей звезды, отчего она взорвалась, отбросила вас взрывной волной, отчего вы двигались так стремительно…
Смеется. Холодно. Надменно.
– Вы ничего не докажете. Ничегошеньки-ничего, даже не пытайтесь… вас только поднимут на смех, вы станете посмешищем… а я буду носиться все быстрее и быстрее и светить все ярче и ярче…
– …узнаете?
Она посмеивается, ну еще бы ей не посмеиваться, – уже всем понятно, что она победила, немеркнущая стремительная звезда, которая сейчас совсем близко – она светит ярче полной луны, смотрит на меня единственным глазом. Величественная и прекрасная, она на обложках журналов, на бесчисленных интервью, на экранах, еще на чем-то там таком, чего в мои времена не было вообще…
Я не могу ответить ей – уже не могу. Мне нечем отвечать, меня нет, только истлевший остов в высокой башне подле мертвого телескопа, остов, глядящий пустыми глазницами куда-то в никуда.
Я уже ничего не скажу – в отличие от миллионов и миллионов, воздающих хвалы чарующему сиянию.
Мы с телескопом ждем.
Нам остается только ждать.
Дни.
Часы.
Года.
Сияние в полнеба.
Ослепительная вспышка.
Я не могу видеть, как умирает звезда – и все-таки вижу.
Я знаю, что будет так.
Знаю.
Сколько я их видел – звезды, разгорающиеся все ярче и ярче и гибнущие в одночасье…
…и сколько увижу еще…
