Мария Елифёрова
Смерть автора
Мирослав приподнял тонкую изогнутую бровь.
– Вот как? – насмешливо переспросил он. – Посмотрите в окно. Что вы видите?
– Почему в окно? – недоумевая, переспросил я. – Ну, хорошо, я вижу темноту.
– Куда девается темнота при солнечном свете?
– Это вопрос из области физики или из области морали? – уточнил я, иронизируя над детской наивностью этого вопроса. Он встал с кресла и прошёлся по комнате, заложив руки в карманы.
– Боюсь, на этом наш разговор придётся окончить, мистер Джейсон. Вы ещё неинтереснее, чем я ожидал. Я ответил честно и прямо на все ваши вопросы, но мои ответы вас не устраивают, потому что вы заранее решили, чему верить, а чему нет. Я задал вам всего два вопроса, и вы не сумели на них ответить. Считаю бессмысленной дальнейшую трату времени на переливание из пустого в порожнее. Тем более что мне пора.
Мирослав несколько картинно наклонил голову в знак прощания, взялся за ручку стеклянной двери, повернул её и растворился в темноте сада. Видимо, он решил уйти тем же путём, каким пришёл сюда.
Я ошеломлённо огляделся, сомневаясь, что беседа, имевшая место в этой комнате, мне не приснилась. Тут дверь, ведущая в холл, открылась, и в гостиной появился Моппер.
– Ваш друг меня покинул, – сказал я, – и несколько неожиданно для меня. У мадьяр так принято?
– Мирослав действует исходя только из своих собственных соображений, одному ему известных, – вздохнул Моппер. – Я знаком с ним вот уже десять лет и не могу похвастаться, что постиг его мотивы и побуждения стопроцентно. Примите мои извинения за то, что он обошёлся с вами не вполне учтиво.
– Скажите, мистер Моппер, – отважился поинтересоваться я, – а вам он тоже задаёт вопросы, не имеющие ответа?
– Все его вопросы имеют ответ, – с непонятным смешком отозвался Моппер, – только ответ часто дорого стоит. О чём он вас спросил?
– «Куда девается темнота при свете дня?». Честно говоря, мне этот вопрос показался дурачеством. Должен ли я взять на себя роль маленького мальчика и ответить «под кровать»?
– Ну, этот вопрос из самых заурядных. Считайте, что он вас пощадил, – сказал Моппер, зажигая свою трубку. – Не хотите ли папиросу? Теперь, когда он ушёл, мы можем закурить. Он не выносит табачного дыма.
– Спасибо, – сказал я, прикуривая. Затяжка несколько успокоила меня, и я смог расслабиться. – И что же, вы знаете ответ?
– Знаю.
Писатель пустил в потолок кольцо дыма и вынул трубку изо рта.
– Солнечный свет прогоняет темноту, – проговорил он, – но он не в силах заглянуть внутрь сердца человека. И при свете дня там остаётся тьма.
Из дневника Вирджинии Вулф.
4 апреля 1913. Сегодня я не утерпела. Честно сказать, всё это время я боялась – что скажут обо мне мои высоколобые друзья, узнав, что я проявляю интерес к чтиву наподобие «Мирослава боярина»? Репутация интеллектуального читателя дорого стоит и зарабатывается с трудом; в крайнем случае, скажу, что мне предложили большие деньги за рецензию. Я ведь так и не прочла роман в первом издании – мой отец счёл его легковесной чепухой, и я должна была ему верить, ведь мне с малолетства стремились привить литературный вкус. Короче говоря, я отправилась в «Хэтчард»1, где и стала обладательницей весьма любопытного экземпляра второго издания.
Что он любопытный – это я увидела ещё в магазине. Я попросила девушку, стоявшую за прилавком, показать мне книгу поближе и тут увидела на форзаце надпись красными чернилами. К моему удивлению, надпись сделана кириллицей. Я немного читаю по-русски, но дело в том, что это не русский язык – это написано на языке, вовсе мне неизвестном. Я разобрала, впрочем, среди всего остального имя «Мирослав». В полном удивлении я спросила у продавщицы:
– Откуда это у вас?
– Даже не знаю, как объяснить толком, мэм, – отвечала девушка, – вчера явился в магазин какой-то чудак. Дайте, говорит, взглянуть – а сам достаёт авторучку и чирк, чирк! Измарал весь форзац. Я ему говорю: заплатите шиллинг, раз книжку испортили – а он бросает на прилавок полукрону и говорит: «К вашему сведению, эта книга стоит теперь гораздо больше». И книжку не взял…
– Он ведь не иностранец? – спросила я, глядя на кириллическую надпись.
– Похож на иностранца, это да. Выговор не наш и на голове какой-то берет, шея обмотана шарфом и… да, в петлице жёлтая роза.
Речь шла явно не об Алистере Моппере; а я-то думала, что надпись на книге – дело рук писателя, подшутившего над доверчивой публикой. Всё это повергло меня в ещё большее изумление, но на всякий случай я спросила:
– Ну, хорошо, а лицо его вы запомнили? Как он выглядел?
– Не особенно… У меня же много покупателей, разве всех упомнишь, – рассеянно ответила продавщица. – Хотя постойте, у него, кажется, усы были. Да, вспомнила, у него лицо вроде как восточное, и такая издевательская улыбочка, как будто он вас насквозь видит.
Я всё больше и больше терялась в догадках. Понимала я только то, что появление этой надписи на книге куда более таинственно, чем я предполагала ранее.
– Дать вам чистый экземпляр? – обеспокоенно спросила продавщица.
– Нет, что вы, – живо возразила я и вынула из сумочки две полукроны. – Ваш чудак совершенно прав – этой книге цены нет.
(Я действительно испугалась, что книгу купит кто-то другой).
– Но что же… – начала она; я не слушала её дальше. Я пододвинула к ней монеты, схватила книгу и, прижимая её к груди, вышла из магазина. Если только знать наверняка, что статья в The Literate Modernity не журналистская утка! Возможно ли, чтобы в руках у меня оказался автограф самого Мирослава-боярина? Мне кажется, что человек, исписавший форзац этой книги, был именно он.
NB: надпись эта сделана вовсе не красными чернилами, и совсем даже не чернилами. Ошибиться тут нельзя…
Кто же ещё, кроме него?
Голова идёт кругом! Я умолкаю.
Из Pall Mall Gazette от 7 апреля 1913 г.
Вчера нашей редакции выпала необычная честь – нас посетил человек, послуживший прототипом для знаменитого героя книги Алистера Моппера. Вы, конечно, уже догадались, что речь идёт о Мирославе-боярине. В сегодняшний номер мы собирались поместить интервью с Имре Микешем – исполнителем главной роли в снимающемся сейчас фильме по мотивам романа. Но вместо «Блестящего мадьяра» в редакцию пришёл Мирослав Эминович – друг писателя, выведенный в романе под именем Мирослава Э., то есть фактически под своим собственным.
Следует заметить, что внешне он ничуть не походит на героя книги. На вид ему около тридцати пяти лет, он менее пяти с половиной футов ростом, очень смуглый; у него толстые красные губы и чрезвычайно живые тёмные глаза, а с лица не сходит выражение иронической улыбки. Он явился в редакцию в прекрасно сшитом шевиотовом костюме цвета гречишного мёда с ярко-жёлтой розой в петлице; на голове у него был коричневый плисовый берет, чуть светлее его очень длинных волос; свою трость из полированного красного дерева он нёс под мышкой, не опираясь на неё. Походка у него невероятно лёгкая, как бы невесомая. Несколько странное впечатление производит плотно обёрнутый вокруг горла шёлковый шарф кричащей расцветки. Вообще же облик его выдаёт человека образованного и с незаурядным характером.
Наш корреспондент Саймон Дуглас беседовал с ним в течение часа. Содержание их разговора мы и приводим ниже.
Примечание: по каким-то личным соображениям мистер Эминович не позволил снять себя на «кодак», но разрешил зарисовать свой портрет, который вы можете видеть в конце интервью.
Корр.: Мистер Эминович, откуда вы родом?
М. Э.: Из Слатины. Там я родился и провёл большую часть жизни.
Корр.: Насколько мне известно, это не в Венгрии?
М. Э.: Это вот где.
Подходит к карте Европы, висящей на стене в редакции, и показывает в центр северной части Балканского полуострова.
Корр.: Так вы, стало быть, не мадьяр? Или там тоже живут мадьяры?
М. Э.: Я мунтьян.
Корр.: Прошу прощения?
М. Э.: Это такая восточноевропейская народность. Правда, сейчас нас обычно так не называют, но я держусь старых терминов.
Корр.: В любом случае, вы прекрасно говорите по-английски. Вы, должно быть, учились в Англии?
М. Э.: Нет, я освоил язык ещё в Слатине, меня учил один английский путешественник.
Корр.: А всего – сколькими иностранными языками вы владеете?
М. Э.: Пятью; и ещё читаю и пишу на латыни и старославянском.
Корр.: А, так значит, вы человек науки?
М. Э.: Какой из наук?
Корр. (полагая, что Эминович не в совершенстве понимает английскую фразеологию): Я имею в виду, вы учёный, занимаетесь научной деятельностью?
М. Э.: Нет, я шью.
Корр.: Вы хотите сказать, что вы портной?
М. Э. (кивает): Этим я подрабатываю. А на досуге занимаюсь историческими разысканиями.
Корр.: Однако, если я не ошибаюсь, Моппер пишет о вас как об аристократе…
М. Э.: Полно! Вам ли не знать, в какое состояние пришла сейчас старинная аристократия? Одним фамильным наследством не проживёшь, да и что делать тому, у кого оно состоит по преимуществу не в деньгах, а в куче вещей, ценность которых более историческая, чем коммерческая?
Корр.: Но ваше поместье, так красочно описанное в романе, – разве оно совсем не приносит дохода?
М. Э.: Поместье! Пара подвальных комнат в развалинах дома, давно уже не мне принадлежащего. Сырость, вонь, мыши залезают в сапоги. Писатели склонны приукрашивать действительность, и Моппер не исключение.
Корр.: Тогда вам, должно быть, нравится в Лондоне?
М. Э.: На данный момент – да. Здесь я чувствую себя спокойнее.
Корр.: Скажите, а ваш великолепный костюм вы сшили сами?
М. Э.: Что вы, в современных мужских модах я полный профан. Это сшито у вас, на Риджентс-стрит.2
Корр.: Кто же этот талант?
М. Э.: Есть там такой Айзек Райхман… Мне он показался болтуном, но шьёт и впрямь отлично.
Корр.: Мы несколько отклонились от темы. Вы пока ещё ничего не сказали о романе, в котором вас изобразил Моппер.
М. Э.: А разве он стоит того, чтобы о нём говорить?
Корр.: И всё же, как вы его находите?
М. Э.: Сказать по чести, нестерпимо скучным. Будь он написан раньше, когда я сражался в повстанческом отряде, я бы читал его вслух пленным.
Корр.: Какую же литературу вы предпочитаете?
М. Э.: Старую; в особенности восточноевропейскую. Что может быть лучше, чем в ночи при свечах раскрыть издание 1490 года и насладиться превосходной старославянской прозой!
Корр.: У вас, очевидно, развитой литературный вкус…
М. Э.: Смотря что считать литературным вкусом. Есть два рода литературного вкуса, мистер Дуглас, – вкус к приятности и вкус к искренности. С точки зрения первого, мои литературные предпочтения могли бы шокировать жителей вашей страны.
Корр.: Например?
М. Э.: Например, «Повесть о битве на Косовом поле». Особенно интересен список 1595 года, там есть такие занимательные миниатюры… Впрочем, не буду утомлять вас палеославистикой. Скажу одно – мистеру Мопперу я многим обязан, и я с пониманием отнёсся к его идее написать обо мне роман; оставим же Мопперу Мопперово.
(Наш художник Сидни Сайм показывает гостю эскиз его портрета; тот разглядывает и улыбается).
М. Э.: Знаете, вы меня изобразили таким джентльменом, что я даже смутился. Дайте-ка на минутку.
(Берёт перо и несколькими уверенными движениями поправляет рисунок, подчеркнув ямку на подбородке и вывернутый край нижней губы).
Вот так. А в основном неплохо, оставьте как есть.
Корр.: Большое спасибо за интервью, мистер Эминович. Надеемся снова увидеть вас у нас в гостях.
Письмо Сомерсета Моэма
Алистеру Мопперу, 10 апреля 1913.
Дорогой мой Алистер,
наслышался я о твоих недавних проделках. Что это за Эминович, которого ты выставил на обозрение в качестве прототипа Мирослава-боярина? Неужели это твой ответ на моего «Мага», и ты хочешь убедить публику, что твой Мирослав-боярин не менее реален, чем мой Оливер Хаддо? К чему весь этот театр? Мне передали, будто на роль живого Мирослава ты назначил какого-то низкорослого усатого хорвата, промышляющего шитьём дамских платьев. Если уж ты решил разыграть наших доверчивых читателей, то мог бы подыскать кого-нибудь более похожего. И вообще, зачем поднимать твоего героя из могилы, если в конце романа он убит? Всё это пахнет романтизмом самого дурного тона, которому после Проспера Мериме с его «Гузлой» никто не поверит. Да и Эминович – не Магланович.
Только не думай, всё это не отменяет моего восхищения твоим романом. Твой «Мирослав боярин» – вещь на века; думаю, он переживёт моего «Мага» – по части выстраивания мистических сюжетов мне с тобой не сравниться, скажу без ложных комплиментов. Тебе колоссально повезло – на долю твоего романа выпал невероятный успех; бога ради, не опошляй его, не позорься со своим черномазым портным.
Всегда твой
Сомерсет Моэм.
Письмо Алистера Моппера Сомерсету Моэму,
12 апреля 1913 г.
Дорогой Змей Китайский,
опять ты проявляешь свою язвительную сущность, притом тогда, когда тебя об этом не просят. Для тех, кто не видел Мирослава Эминовича, спешу сообщить, что:
– первое, он не хорват, а мунтьян, родом из Слатины;
– второе, он отнюдь не черномазый, а всего только смуглый, и притом светлее любого испанского герцога;
– третье, он не только портной, вернее совсем даже не портной. Он также историк-любитель и владеет лучшей в Европе частной коллекцией старинных рукописей. Я сам пользовался его библиотекой, когда писал роман.
Что же касается несходства его внешности с романным описанием, то сознаюсь, что внешность я ему выдумал. И ты меня поймёшь, почему – читатели склонны верить больше банальному демонизму, чем попытке описать небанальное лицо. Однако персонаж действительно списан с него. У Мирослава была очень бурная биография: в молодости он сражался в партизанском отряде против турок, самолично отрубая саблей головы пленным. Там он приобрёл некоторые ухватки, описанные в книге. Водится за ним и ещё много чего, помимо отрубленных голов; у него врождённое свойство добровольно влезать в тёмные истории, чем я и воспользовался для своего романа. Относительно же твоей реплики о поднятии героя из могилы скажу, что это зависит не от меня – он сам решает, когда и откуда ему подниматься. Я, например, не просил его являться в Pall Mall Gazette и давать там интервью вместо Имре Микеша (которое ты, по всей видимости, не читал). Рекомендую тебе номер Pall Mall Gazette от 7 апреля, там ты, кстати, найдёшь и превосходный портрет Мирослава в ¾ оборота, выполненный одним из лучших иллюстраторов.
Твой
Алистер Моппер.
Из дневника Лилианы Грей, киноактрисы,
занятой в роли Белинды.
17 апреля 1913 г. Ах, эти кошмарные киносъёмки! Мало мне того, что Беркли обращается с актёрами как с рабами; так ещё и этот «Блестящий мадьяр», который, кажется, возомнил себя l’étoile и тиранит всю съёмочную площадку. Прошлый раз, когда снимали сцену пленения, он едва не сломал мне руку; когда я в перерыве попросила его умерить свой темперамент, он просто нагрубил мне. К тому же я имела несчастье во время одного из дублей сорвать его накладную бороду… Сохрани меня бог от съёмок с Микешем! Я своими глазами видела, как он орал на гримёра, который забыл поставить у его зеркала стакан воды. (Ему непременно всякий раз нужно, чтобы в гримёрной стоял стакан воды). В гриме Мирослава он производит ужасающее впечатление: мертвенно-белое лицо, перекошенное от ярости, чёрная бородка торчит, круги вокруг глаз – когда он вышел из павильона покурить, машинистка уронила поднос с кофейником.
Но сегодня мои мучения были наконец отомщены, и вот каким образом. К нам на съёмки то и дело приходит мистер Моппер, который наблюдает, как идёт работа, и даёт режиссёру указания. Сегодня он, против всякого ожидания, пришёл не один. Вместе с ним был довольно-таки молодой джентльмен иностранного вида, в светло-коричневом костюме и лихо заломленном плисовом берете. К моему удивлению, мистер Моппер представил его нам как Мирослава Эминовича, своего друга, того самого, который послужил, как он объяснил, проформой3 для героя его романа.
– Он хочет посмотреть, как делается фильм, – объяснил писатель, – он ведь ещё ни разу в жизни не видел киносъёмок.
– Хорошо, – отозвался Беркли (я видела, что он поборол неудовольствие, но мистеру Мопперу он отказать не в силах). – Принесите на съёмочную площадку стул для мистера Эминовича, – велел он рабочему. Я захотела рассмотреть гостя получше, но, к моему сожалению, он совершенно некрасив. У него загар как у фермера, впалые щёки, рот несоразмерно велик, а усы большие и старомодные. Когда он увидел меня – в костюме и гриме Белинды – он устремил на меня влажный взгляд своих тёмных глаз, с воспалёнными, красными белками. Я почему-то поняла, что это был приказ подойти. Я не испытывала желания общаться с ним, но что-то заставило меня очутиться возле его стула.
– Вы Лилиана Грей? – спросил он хрипловатым голосом. – Вы играете роль Белинды?
– Да, сэр, – ответила я. Он усмехнулся и при этом неприятно выпятил нижнюю губу.
– Вы слишком хороши для этой роли. Настоящая Белинда была куда менее обаятельна.
Возможно, он сказал «не так обаятельна». Я так растерялась, что не сразу поняла, что это комплимент. Мне не совсем ясно, кого он имел в виду под «настоящей Белиндой». Так или иначе, тут у меня за спиной раздался повелительный голос Беркли, который звал меня занять своё место в кадре.
Надо сказать, что съёмки сегодня проходили на открытом воздухе. Мы снимали сцену у окна, для чего Беркли снял за мизерную плату в Сассексе заброшенную усадьбу с одичалым розовым садом, который разросся, как в сказке про спящую красавицу, и выглядит необычайно романтично. Роз пока ещё нет, какие уж тут розы в апреле – листья едва распустились, поэтому декораторы привязали к веткам множество бумажных роз. Единственная настоящая роза на всей съёмочной площадке была в петлице мистера Эминовича (притом жёлтая, а не белая), и он сидел, скрестив руки на груди, и внимательно наблюдал за съёмками. Я, как положено по сценарию, вошла в дом и выглянула со стороны открытого окна. Беркли скомандовал «мотор!», оператор взялся за ручку камеры, а я застыла у окна, притворяясь, будто пытаюсь разглядеть что-то в глубине сада. Почему-то присутствие Эминовича всё время давало себя знать; я не могла о нём забыть и ощущала внутри какую-то дрожь. Я играла скованно, как будто мне и в самом деле было страшно. Тут из кустов появился Имре Микеш и угрожающе выступил вперёд; он приближался к дому с тигриной грацией, положив руку на бедро, и на губах его играла его коронная дьявольская ухмылка (лицо его снимали другой камерой из соседнего окна дома). Он остановился и издевательски повёл в мою сторону своей набеленной рукой, а я изобразила магнетическое4 оцепенение. Вдруг с дальнего конца сада послышался крик Беркли:
– Прекратить! Стоп! Не пойдёт! Мисс Грей, вы стоите, как фонарный столб! У вас на лице должен быть ужас, вы понимаете – ужас! Нужно переснять!
Оператор снова приготовился к съёмке. Я снова отошла от окна, Микеш снова полез в кусты, чтобы выйти из них вторично. Не знаю почему, но каждое движение давалось мне с трудом; я еле передвигала ноги, когда шла во второй раз к окну. Мне не давал покоя пристальный и настойчивый взгляд нашего гостя, с которым трудно было не встретиться глазами. Длинный чёрный Микеш снова выступил из зарослей роз, снова шагнул ко мне и повёл рукой – и тут я услышала леденящий душу смех.
Смеялся Эминович. Столь же ужасно, как сам хохот, было его воздействие. При звуках его смеха Микеш обернулся, споткнулся, сделал несколько шагов назад, окончательно потерял равновесие и опрокинулся на спину в розовый куст. Раздался треск сломанных ветвей, во все стороны полетели бумажные розочки, которые так долго прикручивали наши декораторы. Между тем я видела, как Эминович трясётся от смеха. Вдруг его смех оборвался так же внезапно, как начался, и лишь противная улыбка скользнула по его лицу, когда он взглянул на меня в окне.
Съёмку, естественно, прервали; Микеша вытащили из кустов и помогли ему подняться. Я сбежала с крыльца дома, беспокоясь за него. Он сильно искололся, по его виску стекала струйка крови. Оператор принёс ему фляжку бренди. Беркли рвал и метал.
– Вы длинноногий венгерский осёл! Вы разорили пятичасовой труд наших декораторов! А вам, мистер Моппер, – в гневе обратился он к писателю, – я запрещаю приводить на съёмочную площадку посторонних! В противном случае…
Он запнулся и не нашёл, какую угрозу придумать. Мистер Моппер принялся неловко извиняться и пытаться увещевать его. Микеш, сидя на траве, пил большими глотками бренди, кашлял и чертыхался. Тут к нам подошёл Эминович.
– Мистер Беркли, – мягко проговорил он (он был теперь сама любезность, хотя в улыбке сохранялась искра лукавства – да, «искра лукавства», кажется, так и принято писать). – Мистер Беркли, я приношу извинения за то, что так получилось; со своей стороны, я готов немедленно покинуть съёмочную площадку. Но перед этим разрешите компенсировать причинённый вам ущерб.
Тут он мановением руки вытянул из кармана пиджака пятифунтовую банкноту и вручил её Беркли. Мы все, признаюсь, оторопели. Привязать розы к кустам обошлось не более чем в гинею5, включая кусты, не задетые Микешем при падении. Впрочем, иностранцу трудно разбираться в наших деньгах. Эминович тем временем склонился к Микешу и с усмешкой сказал:
– Расслабьтесь, мой друг; ваша травма скоро пройдёт, – указательным пальцем он вытер кровь с лица «Блестящего мадьяра» и выпрямился. – Сожалею, что так получилось.
Он повернулся и пошёл прочь со съёмочной площадки; до того, как он скрылся между деревьями – я готова поклясться, что видела, как он облизал указательный палец. Не знаю, была ли это поза, хотел ли он притвориться Мирославом из романа мистера Моппера, или же просто отсутствие носового платка. Во всяком случае, съёмки уже не продолжались. Актёры смакуют посрамление Беркли, а я рада случаю отдохнуть и от него, и от Микеша, который от потрясения напился в стельку. Кстати, его царапины вовсе не так серьёзны, как нам показалось – когда пришёл доктор осматривать его, то они уже не кровоточили, и следы от шипов было еле видно. Всё же он так пьян, что Беркли пришлось забрать его к себе ночевать. Этим и закончился наш сегодняшний съёмочный день.
Я попыталась написать всё так, как было, но всё равно я не умею писать так хорошо, как мистер Моппер. Если бы я была настоящей писательницей, у меня, конечно, получилось бы лучше. Во всяком случае, это доподлинные события, и они произошли сегодня днём.
Из Illustrated London News от 29 апреля 1913 г.
Необычайный подарок получил на днях известный киноактёр Имре Микеш, снимающийся сейчас в фильме «Мирослав боярин» по мотивам романа Алистера Моппера. Когда он прибыл в съёмочный павильон и зашёл в свою гримёрную, чтобы проверить, принесли ли ему стакан воды (Микеш требует, чтобы в гримёрной всегда стоял стакан воды), то обнаружил там большой букет жёлтых роз и свёрток, в котором при ближайшем рассмотрении оказалось роскошно переплетённое иллюстрированное издание «Истории пыток» Литтона Стрейчи (Лондон, 1909), к тому же с дарственной надписью на форзаце, не оставлявшей сомнений, кому предназначалась книга. Вышедший из себя киноактёр усмотрел в этой некий гнусный намёк (к сожалению, содержание надписи нам неизвестно) и выскочил из гримёрной, чтобы устроить скандал режиссёру, Фреду Беркли. К сожалению, кто был шутником, сделавшим столь двусмысленный подарок Микешу, осталось неизвестным.
Письмо Лилианы Грей, киноактрисы,
написанное 28 апреля 1913 г.
Милая Вера,
видела бы ты, что творилось вчера на съёмках! Я имею в виду нашего неподражаемого Микеша. «Блестящий мадьяр» пошёл гримироваться, и вдруг раздаётся дикий вопль, Микеш пулей выскакивает из гримёрной, летит прямо к мистеру Беркли – а тот, как на грех, в это время велел сварить себе кофе. Только машинистка принесла ему поднос с дымящимся кофейником, как врывается Микеш и с воплем: «Это вы всё нарочно подстроили!» – хвать кофейник и – ну, ты представляешь себе, что такое разъярённый мадьяр, это даже не итальянец. Мистера Беркли пришлось поливать холодной водой из графина; к счастью, ожоги не слишком серьёзные, потому что большая часть кофе попала на стену. Но у меня, ей-богу, волосы встали дыбом, когда я побежала посмотреть, что же так взбесило Микеша. Представляешь себе, в гримёрной на полу валялись рассыпанные жёлтые розы, а на столике раскрытая книга – «История пыток» с раскрашенными картинками во всех подробностях! Кто-то, видно, прислал её Микешу, потому что рядом лежала разорванная подарочная обёртка. Самое возмутительное, что на книге была надпись – я списала её на бумажку, вот что там было: «Дорогому Имре Микешу с наилучшими пожеланиями и надеждой, что эта книга расширит его кругозор и доставит ему немало приятных минут». Так прямо и написано! Не знаю, какой ненормальный это прислал, но переполох в студии был порядочный, и всё из-за Микеша. Мистер Беркли грозится урезать ему гонорар; уволить он его не может, ведь часть фильма уже отснята, и другого исполнителя на главную роль сейчас вряд ли найдёшь. Студия кусает локти, Микеш дуется, а кое-кто из актёрского состава хихикает. Такие дела.
Твоя
Лилиана.
Ответ Веры Кордофф, театральной актрисы,
от 1 мая 1913 г.
Здравствуй, Дэйзи!
О шутке, сыгранной над Микешем, я прочла вчера в газете; честно признаюсь, что я не разделяю всеобщего возмущения по этому поводу. На мой взгляд, Микешу недурно утёрли нос. Давно пора было сбить с него спесь. Подумаешь, сыграл Тамерлана! Выходка с «Историей пыток» – просто прелесть. Я имела счастье или несчастье играть вместе с ним в оперетте «Граф Монтекристо» и могу подтвердить, что это форменная пытка. Ручаюсь, поэтому он и взбесился. А впрочем, он не много потерял – он же получил дополнительную рекламу.
Не могу привыкнуть звать тебя Лилианой. Как много воды утекло с тех пор, когда мы с тобой вместе дебютировали в «Соборе Парижской богоматери»! Как там твоя роль Белинды? Надеюсь скоро увидеть тебя на киноэкране.
Всегда твоя
Вера.
P. S. Ничуть не удивлюсь, если книгу ему прислал сам Мирослав-боярин, о котором сейчас столько толков. Это было бы в его стиле.
Из журнала The New Age, №18/1913 г.
Необыкновенный ужин Мэтью Арчера, или
Как опасно быть литературным критиком
Наш постоянный автор Мэтью Арчер неоднократно просил Алистера Моппера, удвоившего свою литературную славу после переиздания романа, представить ему Мирослава-боярина – или же того, кого писатель за него выдаёт. Недавно Моппер любезно согласился. 3 числа он пригласил Арчера в ресторан «Континенталь Нуво» в Сохо, обещая привести туда и своего героя. Мы печатаем отчёт Арчера с некоторыми сокращениями.
Я прибыл в ресторан уже после захода солнца, поскольку мистер Моппер указал весьма позднее время встречи. Едва я зашёл в полутёмный зал, как сразу же увидел писателя – он сидел у стены в дальнем углу, и рядом с ним был какой-то худощавый господин с длинными волосами. Когда я приблизился и поздоровался, Моппер отрекомендовал мне соседа по столику как своего друга Мирослава Эминовича.
– Очень приятно, – сказал я, пожимая его руку, – Мэтью Арчер.
Мистер Эминович – в дальнейшем он выразил пожелание, чтобы я называл его просто Мирославом, – весьма оживился, услышав моё имя.
– А, так вы тот литературный критик, с которым мне предстоит беседа? Что ж, занятно, – улыбнулся он. У него довольно необычное лицо; черты его крупные, но лишённые резкости, мягко обрисованные. В нём есть что-то от Генри Филдинга, если только позволительно вообразить себе Филдинга с усами. Однако выражение этого лица не столь благодушно. Одет он был хорошо, хотя и странновато: на нём был шевиотовый костюм цвета гречишного мёда, с жёлтой розой в петлице, кремовая шёлковая сорочка, но при этом ноги обуты в разношенные порыжелые сапожки, а шею вместо галстука обвивал восточный шёлковый шарф кричащей красно-жёлтой расцветки.
– Вы всё ещё придерживаетесь своего мнения о жителях Восточной Европы? – вдруг спросил он, подмигнув мне. Я растерялся. Я писал эту статью, когда и не предполагал, что встречусь с ним лицом к лицу, и теперь задним числом видел, что в статье можно усмотреть вещи обидные для другой нации.
– Всё, что сказано в статье, касается исключительно героя романа мистера Моппера, – попробовал возразить я. Он снова улыбнулся.
– Но я и есть герой романа.
<Моппер вызвался угостить критика ужином и предоставил ему выбрать блюда по своему вкусу. После того, как все необходимые заказы были сделаны, Мэтью Арчер возобновил беседу с человеком, называвшим себя Мирославом.>
Я спросил его, не смущает ли его, сколь чёрными красками нарисован он в романе. Мирослав усмехнулся.
– Что вы; в романе я выведен гораздо более романтической личностью, чем я есть на самом деле.
– Но кто вы на самом деле, если не секрет? – спросил я, отбросив ложную щепетильность.
– Мирослав Эминович, вдовец, родом из Слатины. Известный также под прозвищем «Мирка-цветочник».
– Вы разводите цветы? – не понял я.
– Нет, я шью.
– Сейчас это его основная профессия, – пояснил Моппер. Я не сумел скрыть своего удивления.
– Вы зарабатываете на жизнь шитьём?
– Я выучился шить много лет назад, – сказал Мирослав, облокотясь на стол, – когда был в заложниках в Венгрии. Знаете, там, в тюрьме, не очень-то выказывали желание меня кормить…
– Так всё-таки, – заметил я, – вы имеете отношение к мадьярам?
– Весьма косвенное и весьма неприятное, – бросил он. – Они меня попросту подло надули.
– А что с вами случилось? – снедаемый любопытством, спросил я. Он помрачнел.
– Ничего особенного, довольно банальная история. Мне должны были передать деньги для повстанческого движения; вместо этого мадьяры присвоили деньги, запихнули меня в тюрьму и в своё оправдание выпустили листовки, в которых смешивали меня с грязью.
– Так вы партизан? – не выдержал я. – Что же вы молчали, когда я спросил вас, кто вы на самом деле?
– Помилуйте, так ли вы хотите знать, кто я? – усмехнулся Мирослав, левой рукой поглаживая усы. – Может быть, вы, наоборот, хотите удостовериться, что я не тот, кто описан в романе?
Я не знал, что на это сказать; ведь в какой-то мере это в самом деле было так. В конце концов, в романе Моппера нет ни слова о партизанах. Тем не менее я решился ответить:
– Меня интересует правда; ведь я критик и исследую соотношение литературы с реальностью.
Тем временем нам принесли ужин. Я обратил внимание, что Мирослав заказал себе одно только клубничное мороженое. Я, однако, был голоден и с удовольствием принял угощение Моппера.
<После тоста за успех романа, который Мирослав поддержал в крайне насмешливом тоне и выпив вместо вина стакан воды (вина он не пьёт), Арчер вернулся к теме литературы и реальности.>
