Мария Бородина
Бессмертный пони. Заметки участкового терапевта
Первой была женщина
Как-то раз, под Новый год, постучалась ко мне в кабинет пожилая женщина. Без записи, вне плана. Было в её облике и позе что-то тревожное, что заставило немедленно её принять. Может быть, влажный блеск бесцветных глаз. А может – взъерошенные волосы под наспех накинутым капюшоном осенней куртки.
– У моей дочери рак с метастазами, – оповестила она с порога. И положила на стол документы. Достала дрожащими пальцами длинный список из папки: – Онколог рекомендовал выписать эти препараты.
Надо сказать, что выписывать об ту пору мы могли всё, что угодно. Гипертоники исправно получали по льготам дорогущие и крутые Небилет и Леркамен, а уж онкопациентам полагалось всё: от железа для поддержания гемоглобина до ферментов и сомнительных гепатопротекторов.
Я начала понемногу расспрашивать женщину: осторожно, стараясь не причинять ей тревоги…
… Анне было сорок четыре. Работала она администратором в салоне красоты. Работа нравилась. Анна обладала хорошим вкусом и быстро находила общий язык с клиентками. Уходить на длительный больничный точно не входило в её планы.
Никогда Анна никакой хроникой не болела. Даже операции ей ни разу не делали. Не знала, наверное, какими цифрами «скорая» вызывается… А тут – внезапно почувствовала себя плохо вечером, после ужина: заболел живот. Через несколько часов – вся пожелтела от макушек до пят.
С подозрением на приступ желчной колики госпитализировали Анну в БСМП. Довели до операционного стола, ничего не разъяснив. Разрезали… и зашили!
Уже не помню, в чём была суть операции: то ли стому вывели, то ли альтернативный желчеотток создали. Много лет прошло, всего и не упомнишь теперь. Но суть не в том. Не желчнокаменная это была. Хуже. Нашли у Анны опухоль поджелудочной железы, капитально сметастазировавшую в печень и перекрывшую желчеотток.
Что удивительно, до этого случая Анна никаких симптомов не чувствовала.
Ни болей, ни кишечных колик, ни тошноты, ни жидкого стула.
Даже не похудела ни на грамм. Вот как бывает!
Анна всегда была красивой и ухоженной. Даже лёжа в постели – без отросших корней, с доморощенным маникюром, причёсанная и умытая, в красивом халате. Вся стена у кровати увешана иконами и молитвами. Я не то, чтоб в целительную силу религии верила, но раз человеку так легче…
Анна постоянно на что-то новенькое жаловалась. Боялась закономерного исхода и болей. По несколько раз на дню её терзали жуткие панические атаки. Оно и понятно: когда в самом расцвете сил понимаешь, что смерть за спиной и вот-вот тебя коснётся, иной реакции быть не может.
Больше всего беспокоилась Анна за сына. Он появился у неё поздно, ей уже под сорок было… Как будет расти без неё? Кто о нём позаботится? На мужа, что, несмотря ни на что, ежедневно выводил её гулять, она не рассчитывала. Может быть, замечала какие-то звоночки; может, тому были причины… Кто теперь разберётся?
Выписывать препараты за Анну всегда приходила мать. Сама она до поликлиники после операции уже не добралась бы. Выписывали мы много и по несколько раз в неделю. Я впервые сталкивалась с молодой онкопациенткой, и мне отчаянно хотелось ей помочь.
К сожалению, для этой истории хэппи-энда у судьбы не нашлось. Анна была первой смертницей в моей участковой карьере. Первая смерть, как и первая любовь, запоминается навсегда. А тут ещё смерть крайне несвоевременная. Да онкологическая…
Когда в начале весны закономерный итог пришёл, муж Анны сына не забрал. Его усыновила старшая сестра Анны.
Мама Анны через пять лет тоже онкологию поймала. Тоже сразу четвёрку. Но держалась очень долго и молодцом: боролась с нею ещё семь лет. А ушла в лучшие места уже после того, как я ушла с участка.
Вытащи меня!
Все ли вызовы на дом обоснованы?
Ха. Ха. И ещё раз: ха!
Если б вызывали только по потребности, терапевты бы так не упахивались. В самые суровые ковидные часы – даже находили бы время выпить чаю и подкрепиться.
Вызов врача на дом – увы, сервис. Участковый терапевт – обслуживающий персонал. Как курьер по доставке пиццы или продуктов из супермаркета.
На каждом участке, как в часах, есть своя кукушка, что напоминает о себе если не ежечасно, то ежедневно. Устойчивый ряд фамилий передаётся из уст в уста, от опытных терапевтов к молодым. Чтоб знали: будет вызывать, как в магазин ходить. Независимо от самочувствия. Потому, что приспичило поговорить, разогнать паническую атаку, померить давление или вовсе рецепт на клофелин отоварить…
Козееву знали все.
Некогда интеллигентная женщина болела тяжело и мучительно: неврологическое заболевание почти полностью её обездвижило. Выдавались, правда, "хорошие часы", когда она могла перемещаться в пределах комнаты. Но чаще-таки были «плохие», когда ни повернуться, ни встать, ни подвинуться, ни на ведро присесть.
Усугублялось всё тем, что Козеева была не только больной, но и одинокой. Из родни – седьмая вода на киселе, из друзей – только соседи, да и те работают. Соцработники, правда, посещали Козееву ежедневно, но не останутся же они на ночь?
Козееву было бы бесконечно жаль, если б не скандальность и патологическое желание насолить во что бы то ни стало. Подвинуться на кровати она не могла, но до телефона дотягивалась исправно. И начиналась её бурная деятельность…
Не пришёл на актив по 03? На тебе жалобу!
Говорил ненадлежащим тоном? У-у, получи, фашист, гранату!
Перезвонил после актива с вопросом, нужен ли врач? А как же не нужен-то?! Разве бывает иначе?!
Каждый участковый терапевт нашего отделения хотя бы раз получал от Козеевой по мозгам.
В списке вызовов её фамилия фигурировала ежедневно. Иногда по три раза: два актива и самовызов. Ещё и позвонит в два-три часа дня, напомнит о себе, коли терапевт не дошёл… Вот какая была!
С фактом наличия Козеевой мы просто мирились.
На участке Козеевой очень долго не было врача. Оттого каждый день в 11.00 мы играли в русскую рулетку:
– Не возьму я девятый участок! Там Козеева опять! Я лучше завтра!
– А завтра она, думаешь, не вызовет?
– Давай поделим. Только Козееву – тебе.
– Отлично. Беру одну Козееву, а ты – три оставшихся вызова!
Однажды, в грустную эпоху, когда в дежурные дни мы шагали по вызовам ножками, Козеева не отпускала меня целый час на четырнадцать оставшихся вызовов, требуя пойти туда – не знаю куда, принести то – не знаю что.
– Голова раскалывается, – плакала она. – Целый час не могла сдвинуться с места. Не то, чтоб лечь…
– Разве я могу помочь? – спросила я, стараясь не дышать. Омбре в Козеевской квартире царило такущее, что воздух можно было резать кубиками. – Если только ибуклинчик от головной боли выписать. Радость движения я Вам при всём желании не верну.
– Мне нельзя Ибуклин! У меня больной желудок!
– Парацетамол…
– И от него болит!
– Но-шпа!!!
– Хватит издеваться, доктор! – злилась Козеева. – Эта но-шпа ваша – как мёртвому припарки!
– Объясните толком, – тут закипала и я, – чего Вы сейчас хотите от меня? Конструктивно. Словами.
Козеева пускала слезу:
– Но Вы же врач! Вам лучше знать, как помочь.
– Давайте оформлю вызов на невролога, – выходила я из положения, поглядывая на часы. Уж лучше пособачиться с коллегой. Продуктивнее.
– Дава-а-айте! – тут же расцветала Козеева.
Мы старались лишний раз не гонять узких специалистов по адресам. Но иной раз сами создавали необоснованные вызовы.
В другой дежурный день Козеева уговорила меня поднять и пересадить себя. При этом я подорвала спину и ещё две недели ползала по адресам, согнувшись в три погибели.
Непредсказуемость Козеевой зашкаливала. Иногда она требовала госпитализации, да чтоб не по 03, а непременно в Зелёную Рощу[2]! И чтоб не планово, а вотпрямщас! И чтоб на «Скорой» туда доставили, аки на такси…
Ещё один случай не укладывается в моей голове до сих пор, хотя прошло немало лет…
Прихожу, значит, я к Козеевой, смурная от чувства обречённости и тоски. Открываю незапертую дверь и, не разуваясь, заваливаюсь к пациентке. Сий маршрут сквозь сеть запылённых комнат мы знали на зубок.
Омбре в тот день стояло особо невыносимое. Не продохнуть. Взмахнёшь руками – воздух заколышется, как холодец. Картина маслом: сидит Козеева на кровати, а на лице – вся скорбь котейки из Шрека.
– Вытащи меня… – только и молвит жалобно.
Только тогда замечаю, что Козеева сидит в продуктах своей же жизнедеятельности. Чувствую брезгливость, ярость и дикое унижение. Но надо держать себя в руках. Возможно, положение безвыходное?
– Так Вы и вызвали для этого? – удивляюсь я.
– Да. Час назад была «скорая». Отругали и ушли, а я так и осталась…
– А кто этим обычно занимается?
– Соседка. Но она ушла на рынок.
– Родственники?
– Заняты.
– Соцработник?
– Позже придёт. Мне что, так до вечера сидеть?!
Кое-как пересадила-таки я её на соседнее, незапачканное место. Позвонила ухаживающим. А она, вместо человеческого "спасибо":
– Что ж я, грязная что ли буду сидеть?! Меня вытереть нужно!
– Врача на дом вызывают не для того, чтобы Вам марафет наводить, – не выдерживаю я.
– Знали же, куда шли! – продолжает ворчать. – Клятву Гиппократа давали…
Возможно, я поступила негуманно. Не удивлюсь, если меня осудят. Но я ушла. Просто развернулась и ушла, игнорируя упрёки, летящие в спину. И да: жалоба на меня прилетела на следующий день.
Между милосердием и танцами с бубном есть граница. Важно её чувствовать. Не прогибаться, действовать по регламенту. Уступишь раз, уступишь два – затопчут и поедут на тебе. Даже не умея двигаться…
Участковый терапевт – прежде всего, человек.
Я никогда и никому – даже заклятому врагу под страхом расстрела – не пожелаю такой судьбы, как у Козеевой.
Но отчего-то совсем не жаль мне её.
Забытая жизнь
В последний раз перед спячкой природа ярилась и цвела. Улицы плевались пряными листьями и бордовыми пулями рябин. Воздух пах заморозками: ещё неощутимыми, но неумолимо крадущимися.
В ту осень мне часто приходилось мотаться на вызовы в частный сектор. Прогулки по старым улочкам вдоль строя деревянных домов казались приключением (это сейчас мы, подустав от участковой работы, лаконично обзываем отдалённые локации "жопой мира"). Оттого я не злилась на бабу Фёклу, что вызывала ежедневно с одними и теми же жалобами.
Разговор каждый раз сводился к одному и тому же:
– Давление вот, – улыбалась баба Фёкла.
– Так я же вам в прошлый раз Эналаприл выписывала! – разводила я руками. – Неужели не принимаете?
– Эналаприл? – переспрашивала баба Фёкла, когда я показывала ей листочек с назначениями двухнедельной давности, забытый на подоконнике. – Ах, да. Он же есть у меня, – она открывала стол и доставала заветную коробочку. – А как его принимать?
– Я же объясняла Вам. Два раза в сутки. Независимо от давления. По десять милиграммов.
– А зачем, если давление сто двадцать на восемьдесят?
– Так стабилизировать его нужно, чтоб не скакало. Чтоб Вы «скорую» каждый вечер не гоняли.
– Оно поднимается, вот и вызываю, – возмущалась баба Фёкла. – Вот, сейчас сто тридцать пять на восемьдесят. Вот, я пью Эналаприл, смотрите!
– Так зачем сейчас-то?! Его регулярно нужно, по графику!..
Поспорив с бабой Фёклой и в очередной раз расписав назначения, я собиралась на следующий адрес. И перед тем как уйти, получала от неё в подарок большое красное яблоко прямо из сада…
Конечно, я знала про болезнь Альцгеймера и про все её симптомы. Но когда впервые столкнулась с нею на практике, не смогла соотнести то, что вижу, со строками из учебника.
Баба Фёкла не была тёмной или несведущей: всю жизнь прожила в центре города, работала в медицине на хорошей должности. Но отчего-то всё, что я наказывала, пролетало мимо её головы…
Вызов в ЖК «Стодвадцатка». Незнакомый адрес, незнакомая фамилия, почтенный возраст. И лаконичное «плохо», как эпилог.
У подъезда я встретила толпу напуганных бабушек:
– МарьСанна, Вы осторожнее. Вот тут обойдите, вот тут…
– А в чём дело?
– Да вот ведь, – мне показали клумбу у подъезда. Вместо цветов в ней, на фоне клубков старого тряпья, перемежаясь со столовыми приборами, красивенько переливались осколки советских салатниц, ваз, тарелок и статуэток. Авангард, да и только!
– А это что за выставка современного искусства?
Вместо ответа в воздухе что-то засвистело. Мгновение спустя инсталляцию украсила ещё одна старая ваза и козьи рожки сухих вербочек. Я едва успела отпрыгнуть.
На адресе встретила голая пожилая женщина. Окна в квартире были распахнуты настежь. Женщина методично выкидывала вниз вещи:
– Вот, прибраться решила. А Вы кто вообще?
– Врач. Вы ведь вызывали!
– Никого я не вызывала…
Стоит ли говорить, что мои бесполезные визиты к тёте Параскеве стали почти ежедневными?! Чудила она ещё долго: то Дюфалак четыре раза подряд выпьет, то всю пачку Телмисартана за раз… Хорошо, что не Феназепама, а то б вовек не откачали…
Тридцать первое декабря!
Мир подмигивает огнями гирлянд и душится ароматом мороза. Радуется приближению Нового года, строгает салаты, запекает курицу с золотистой картошкой… Чуда ждёт. И чудеса приходят, но не для меня. У моих коллег нет вызовов. А мне – пилить аж по трём адресам. Один вызов – на девятый этаж!
Лифт, как выяснилось, устроил себе новогодний выходной. Лифт – не участковый терапевт, ему можно. Оттого, когда я поднялась на девятый этаж с отягощением в виде продуктовой сумки и зашла к Пульхерии Дормидонтовне, я была злая-презлая.
– Спина болит, – пожаловалась женщина.
– Неужели так сильно, – с сарказмом выдавила я.
– Нет, немного совсем, – ответила Пульхерия Дормидонтовна. – Уже месяца три…
Тут я тихо психанула:
– С наступающим Вас!
– А что, – удивилась та, – разве сегодня Новый Год?
– Ну, как бы, да… – на этот раз удивилась я.
А Пульхерия Дормидонтовна заплакала:
– Я всё забываю в последнее время! Все адреса, телефоны. Вышла как-то утром прогуляться – не смогла свой дом найти. Почему так? Я ведь в школе и в университете всегда лучше всех была, отличницей! На работе награды получала. Что со мной? Что?..
Что объединяло этих женщин, кроме общей болезни?
Все они оказались одинокими при живых родных. Заметив изменения в характере и поведении родных людей, дети напугались, отдалились, а то и обиделись.
За десять лет участковой работы я повидала пятнадцать или двадцать таких пациентов. Они чудили, ругались, забывали свои имена, выходили из дома без одежды, путали слова, терялись на знакомых улицах, жгли костры в квартирах…
Болезнь Альцгеймера неизлечима. Она кусает людей, не глядя на их возраст, материальные блага, уровень интеллекта и образование.
Самое важное, чем вы можете помочь близким, если недуг застал их врасплох – быть рядом. Просто быть рядом.
Как в страшной сказке
Ветхий домик увяз в сугробе: только крыша торчала серым треугольником. Да и ту припорошил снег, спрятав струпья фисташковой краски.
Домик пустовал. Так мне казалось. Квадрат палисадника у дороги никто не чистил, покосившийся забор никто не чинил… Летом домик сиротливо тонул в бурьяне, кренясь на один бок и щурясь ободранными наличниками, зимой его поглощал снег…
Когда я проходила мимо, в голове наигрывало что-то из "Короля и шута"…
Вызов на этот адрес показался ошибочным.
Я трижды перепроверила посыльный лист. Семь раз прокрутила в голове пути отступления: слишком уж подозрительным казалось место… А потом – с отвагой провинциального участкового терапевта ступила прямо в сугробище!
Снег завалился в сапоги и промочил джинсы. А, фигня! Рядовая ситуация: мы и от собак бегали, и по грязи плавали, и в алкашные притоны на разведку ходили! Чем нас удивишь?
Калитка завалилась на бок. Я могла бы достать носом верхнюю перекладину, не поднимаясь на носочки.
Постучала. Тишина.
Постучала ещё раз. И снова ответом стало молчание: лишь ветер взвыл вдалеке, как бешеный пёс.
От сердца почти отлегло. Я уже домой засобиралась, когда в глубине двора зазвенело тявканье, а тишину разбавил басовитый вальяжный голос:
– Иду, иду. Сейчас открою…
Сева жил с декоративным пёселем: настолько же мелким, насколько сам Сева был огромным. Говорил невнятно, не работал, невкусно пах, и, вероятно, употреблял. К нашей поликлинике не прикреплялся и прикрепляться не желал. Обосновался в домишке недавно: то ли сам от жены убежал, то ли жена от него. Жаловался на типичные симптомы ОРВИ.
Согнувшись в три погибели под низеньким потолком, я осмотрела Севу. Проводя аускультацию, увидела на его спине объёмное образование размером с хороший такой апельсин.
– Вам бы хирургу показаться, – заметила я.
– Э-эх, – махнул ручищей Сева. – У меня уже сто лет этот жировик!
Я нахмурилась: образование на жировик не походило. Неровное какое-то, плотное, спаянное с кожей. Но, вроде, подвижное, на чём и успокоилась.
А зря.
Вспомнить Севу пришлось ближе к лету, когда на адрес передали вызов по 03.
С кодом "С".
Каждый доктор знает: «Це» – це звездец. Бывает, что просто оказия, но в ЦЕлом – ничего хорошего, как ни крути.
Сева перевёз к себе жену. Или она сама приехала… Жена оказалась красивой и очень мягкой. Прибралась во дворе и в доме, посадила в палисаднике цветы, отмыла, одела и привела в порядок Севу.
– Кровь у него никак не останавливалась, – пояснила Севина жена.
– Кровь? – переспросила я, чувствуя беду. – Из носа?
– Пойдёмте, сами всё посмотрите.
Выглядел Сева неплохо. Не портили его гордый вид даже образования на лице, коих зимой не наблюдалось.
– Открой рот, – скомандовала жена.
Ого! Две шишки прямо в толще щеки! Большие, плотные…
Кровило одно из образований.
Тут я и вспомнила про апельсин на Севиной спине.
Апельсин, впрочем, уже вырос до маленькой дыньки и покрылся геморрагической корочкой. Рядом вылез ещё один.
– Показывали хирургу? – поинтересовалась я, немного офигев от масштабов оказии.
– Конечно. И онкологу. Биопсию второй раз берут: в первый так и не поняли, что это такое.
– Может, имеет смысл прикрепиться к нашей поликлинике? – предложила я, уже понимая, что скоро Севе потребуется обезбол.
– Да нет, мы у себя привыкли.
Севе поставили липосаркому спины. Но какой-то странной она оказалась, вездесущей. Сметастазировав по всей жировой клетчатке, она в считанные дни превратилась в саркому всего Севы. Шишки разных размеров и форм вылазали у него то там, то здесь. Севе рекомендовали паллиативную терапию по месту жительства. Это означало, что помочь ему уже не могли.
Уже через неделю, когда Сева на очередном вызове открыл калитку, я заметила, что на его виске вырос гриб. Натуральный гриб: с длинной ножкой и шляпкой. Из опухолевой ткани… Сам Сева был эйфоричен и смешлив. Гриб нисколько его не заботил…
Ещё через пару дней гриб вырос вдвое и закровил. Отчаянно и мощно. Севе пришлось вызвать «скорую». Хирург приёмного отделения, глядя на Севины диагнозы и интенсивность кровотечения, почесал голову и… срубил гриб под корень, чем несказанно Севу обрадовал.
А общая картина оставалась нерадостной. Метастазы проросли всё тело Севы, прокравшись даже туда, куда залезть невозможно. Они росли и размножались не только под кожей, но и в лёгких, в мозгу, в печени…
Переварить и принять это сложно, даже будучи врачом.
Одно дело – читать, как раковая опухоль растёт, по книжкам. Другое – видеть процесс собственными глазами, на живом человеке, в таких масштабах…
Я откровенно боялась вызовов от Севы. Когда в листочке с адресами не было его фамилии, я благодарила Вселенную.
Ещё через пару недель Севе понадобился обезбол. Сразу наркотики. Трамадол его не взял, а НПВС он ел, как конфетки.
Сева лежал и стонал. На его похудевшем животе, где-то в районе печени, выделялся мощный метастаз, чуть ниже – ещё один. Периодически Сева впадал в беспамятство, иногда – рычал и агрился, иногда – приходил в себя и отчаянно просил снять боль.
Только тогда, уже будучи в почти бессознательном состоянии, он согласился прикрепиться к нашей поликлинике.
Его прикрепления хватило на одну выписку мо**ина.
Больше Сева не мучился.
Этот загадочный и страшный случай до сих пор снится мне по ночам. Даже спустя десяток лет перед глазами то и дело встаёт образ весёлого Севы у калитки, с опухолевым грибом на виске…
Кто знает, отчего заболевание приняло у него такую агрессивную форму?
Генетика? Может быть.
Иммунодефицит? Не исключено.
Просто не повезло?..
Иногда я думаю, что нужно было не оставлять его в покое, когда появился первый "апельсин".
Потом понимаю, что в тот момент уже было поздно.
Старый дом так и стоит у голого палисадника: покосившийся, мрачный, с пятнами фисташковой краски на фасаде.
В бурьяне неподалёку тонет старая Севина машина.
Теперь там никто не живёт.
