Марио Эскобар
Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит
Когда поезд остановился, люди заволновались и начали готовится к выходу, но прошло четыре часа, а к нашему вагону так никто и не подошел. Измученные, все легли на пол и свернулись калачиком, стараясь держаться как можно дальше от трупов и пытаясь хотя бы немного поспать. Рядом с трупами оставалась только мать умершего ребенка, как будто смирившись с тем, что и ее скоро унесет тьма.
Моя семья спала крепко, словно подойдя к самой грани небытия, а я тихо плакала, ощущая себя виноватой. Виноватой за то, что не догадалась заранее, к чему приведет все это нацистское безумие. Нам нужно было бежать в Испанию или в Америку, постараться оказаться как можно дальше от овладевшего нашей страной и почти всей Европой сумасшествия. Я надеялась, что люди однажды очнутся и увидят, что представляют собой Гитлер и его приспешники, но никто не очнулся. Все соглашались с его фанатичными бреднями, превращающими мир в голодный и воюющий ад.
На рассвете нас разбудил лай собак и топот ног по гравию вдоль железной дороги. Дверь распахнулась, и в проеме мы увидели около пятидесяти солдат, офицера СС и переводчика, который дублировал приказы на нескольких языках.
Мы поспешили выбраться из кошмарного вагона, не понимая, что попадаем из огня да в полымя.
Из других вагонов тоже спускались люди, вливаясь в огромную толпу. Солдаты и заключенные в полосатых робах разделяли всех на колонны.
– А ну живее! – крикнул нам один из них.
В нескольких метрах от нас располагались сторожевые башни, а вдали виднелись огромные трубы, из которых валил дым. Но времени как следует осмотреться не было.
Иоганн спрыгнул из вагона, а затем помог спуститься мне и детям. Мои ноги казались ватными, мышцы болели, холод пробирал до костей.
Нас разделили на две огромные группы: женщины и дети с одной стороны, мужчины – с другой. Поначалу я пыталась держаться рядом с Иоганном, сжимала его руку, пока один из заключенных не подошел и не сказал спокойно:
– Вы увидитесь позже. Не волнуйтесь, мадам.
Передав мне чемоданы, Иоганн перешел в другую колонну. Он попытался улыбнуться, чтобы успокоить нас, но его губы, скорее, искривились от невыносимого страдания.
– Почему папа не с нами? – спросила Эмили, потирая покрасневшие глаза.
Что я могла ответить? Онемев от горя, я просто не могла осознать бессмысленность всего происходящего. Опустив глаза, чтобы дочка не видела моих слез, я просто погладила ее по голове.
– С нами пойдут мужчины от двадцати до сорока лет, – крикнул один из эсэсовцев.
Иоганна и еще несколько сотен мужчин увели прочь. Муж шел впереди колонны, так что я лишь пару секунд видела его удалявшуюся спину и темные кудрявые волосы. Уже много лет все мое существование вращалось вокруг него. А с его уходом душа моя опустела. Жизнь без Иоганна не имела смысла. Затем я перевела взгляд на наших детей. Они смотрели на меня широко раскрытыми глазами, пытаясь прочесть мои мысли. В этот момент я поняла, что быть матерью – это гораздо больше, чем растить детей. Это значит напрягать свою душу до тех пор, пока мое «я» навсегда не пропитает их прекрасные, невинные лица.
Колонна мужчин была уже довольно далеко, а я все еще кусала губы, чтобы не заплакать. За Иоганном шло много других мужчин, скрывающих его. Я молила небеса позволить мне увидеть мужа еще раз.
Глава 3
Май 1943 года
Аушвиц
По мере того как наша колонна двигалась вдоль бесконечного забора из колючей проволоки, моя тревога росла и приобретала фантасмагорические очертания. Прерываясь лишь короткими, поросшими травой участками, перед нами тянулась бесконечная череда деревянных бараков, похожих на остовы выброшенных на берег кораблей. Вокруг них стояли «жертвы кораблекрушения» – худые, больше напоминающие тени, люди с потухшими взглядами. Они напоминали пациентов какой-то психиатрической больницы. Бритые головы, полосатая форма, отсутствующее выражение на лицах. Кто все эти люди? И почему нас привели сюда?
В воздухе витал жуткий сладковатый запах, робкие лучи утреннего солнца затуманивал серый дым. Тем временем женщины-охранники гнали нас, словно солдат на марше, не переставая отдавать приказы. Дети были измучены и голодны и уже еле держались на ногах, но нам не дали возможности хоть немного передохнуть и не покормили. Потом прежде, чем войти, мы почти два часа простояли перед небольшим зданием с надписью на немецком «Регистрация».
Внутри четыре женщины в арестантской одежде, выглядевшие немного лучше тех, которых мы видели за колючей проволокой, вручили нам по зеленому листу бумаги, на котором нужно было написать свои имена и личные данные, а также по белому листу с предписанием из центрального аппарата Рейха немедленно поместить нас в лагерь. Заполнение документов заняло у меня некоторое время, потому что Адалия не давала себя посадить, а остальные дети цеплялись за мое пальто.
– Быстрее, женщина. Мы не собираемся возиться тут целый день, – нетерпеливо сказала работница из числа заключенных.
У следующего стола несколько мужчин-заключенных наносили на тела вновь прибывших татуировки с номерами, указанными на зеленом листе. Уколы были довольно болезненными, но мужчина быстро закончил. Сразу понятно, что эта работа для него привычна. Без всякого выражения в голосе он сказал:
– А теперь дети.
– Дети? – переспросила я в ужасе.
– Да, таков приказ.
За круглыми очками виднелись пустые глаза. Он напоминал робота, полностью лишенного всех чувств.
Блаз как самый старший без колебаний протянул руку, и снова мое материнское сердце сжалось от гордости за него. Его примеру последовал Отис, а затем близнецы. Они немного покривились от боли, но никто из них не дергался и не мешал делать татуировку.
– У младшей такая тонкая рука, – показала я на Адалию.
– Мы нанесем ей номер на бедро, – сказал заключенный.
Мне пришлось спустить белые колготки Адалии и обнажить молочно-белую ногу, на которую мужчина нанес номер с предшествующей ему буквой Z – Zigeuner, «цыган».
На улице нас снова построили в длинную колонну, чтобы отправить в цыганский лагерь.
Симпатичная охранница – позже я узнала, что ее звали Ирма Грезе, – отдала приказ двигаться. Мы двигались длинной вереницей по опушке небольшого леса, начинавшего зеленеть после суровой польской зимы. Контраст между полными жизни деревьями и грязными дорогами лагеря заставил меня задуматься о жалких способностях человека: только мы, люди, можем уничтожить природную красоту и превратить мир в негостеприимное место.
В цыганском лагере, который немцы называли «Zigeunerlager Auschwitz», сначала нас встретили длинные бараки, служившие кухнями и складами. За ними стояло около тридцати бараков для проживания заключенных, лазарет и уборные.
На выданной нам бумаге был указан номер барака, в котором мы должны были жить, но все были настолько ошеломлены, измучены и голодны, что передвигались как зомби, не понимая, куда идем и что делаем.
Наконец я собралась с силами и прежде, чем одна из уже терявших терпение охранниц ударила меня дубинкой, поняла, что нас определили в барак номер четыре.
Главная дорога представляла собой сплошное грязное месиво, но, добравшись до нашего барака, мы с изумлением увидели огромные грязные лужи и внутри. Это был даже не барак, а какой-то поганый хлев, в котором даже жестокий хозяин не рискнул бы держать коров, овец или свиней. Вот кем мы были для нацистов – дикими, бесправными животными, и именно так они с нами обращались.
От нашего нового жилья несло потом, мочой и грязью. Большая кирпичная печь делила помещение на две части. С каждой стороны стояли три ряда нар. В каждой секции этих деревянных клеток помещалось до двадцати человек. Кто-то спал на голых досках, а единственной защитой было истрепанное одеяло, кишмя кишевшие блохами. Кому повезло чуть больше, имели мешки, набитые опилками, которые можно было использовать как матрас. Но таких «коек» на всех не хватало, и большинству приходилось спать на грязной земле или на каменной скамье, тянувшейся вдоль всего барака.
– Тут где-нибудь есть свободное место? – спросила я у нескольких женщин, сидящих на скамейке.
Они посмотрели на меня и загоготали. Никто из них не говорил по-немецки. Наверное, они были цыганками из России.
С чемоданами в руках я искала, куда бы приткнуться, но безрезультатно. Дети начали хныкать. Они провели почти целый день на ногах и проголодались.
Одна из женщин сказала, что есть полка в последнем ряду нар, но все мы там точно не поместимся и кому-то придется спать на полу. Во всяком случае, пока где-то не освободится место.
Я не поняла. Как это – «пока не освободится место»? Значит, кого-то могут отправить домой? При этой мысли во мне затеплилась надежда – надежда на то, что мы с Иоганном воссоединимся и вернемся к нормальной жизни. А там и война закончится и все, все разъедутся по своим домам. Лишь позже я узнала, что это значит, когда в бараке освобождается какая-то полка. Либо какая-то пленница умерла от болезни или невыносимых условий жизни, либо погибла от рук охранников.
Дети попытались забраться на нары, но начальница блока сказала, что для отдыха есть строго установленные часы и ложиться на койки можно только с наступлением ночи.
Блаз попросился выйти на улицу, и, хотя шел дождь, я решила, что для детей будет лучше не находится в удушливой атмосфере барака.
– А где уборные и душевые? – спросила я надзирательницу.
– В тридцать пятом и тридцать шестом бараках в конце лагеря, но их можно посещать утром или в установленные часы днем. Душевые только утром, – нахмурилась она, очевидно, недовольная тем, что я задаю так много вопросов.
Она говорила с сильным русским акцентом, и я с трудом ее понимала.
– А как же дети? Маленькие вряд ли смогут терпеть, – спросила я.
– Они могут ходить в угол барака. Ночью там стоит ведро, и новенькие, как ты, должны выносить его, когда оно наполнится.
От одной мысли об этом у меня внутри все затрепетало. Я с трудом могла представить себе, как через несколько часов моча достигнет краев ведра, и мне придется выходить с ним на улицу и опорожнять его в ледяной темноте.
– Через полчаса все должны быть в бараке. Потом принесут ужин, и после этого мы не сможем выходить на улицу до завтрашнего утра. Если вас поймают снаружи, наказание будет суровым, – сказала женщина тоном, не терпящим возражений.
Я ничего не понимала. Правила казались абсурдными и бессмысленными. Я много лет проработала в больницах медсестрой и знала, что порядок необходим, но в услышанном не было никакой логики.
Я повела младших в барак, где были уборные, и увидела, что Блаз разговаривает с мальчиками примерно его возраста. Он присоединился к нам.
– Что это за место, мама? – спросил он.
Я понимала, что не смогу его обмануть. Пока его младших братьев и сестер не было рядом, я попыталась объяснить ему ситуацию.
– Нас привезли сюда, потому что мы цыгане, – сказала я. – Не знаю, как долго нас тут продержат, но мы должны вести себя как можно тише и не привлекать к себе лишнего внимания.
– Хорошо, я понял тебя, мама. Я позабочусь о малышах и постараюсь найти нам какую-нибудь еду.
– Пойдем, немного приведем себя в порядок, – ответила я, взъерошив его темные волосы.
Когда мы вошли в барак, где я предполагала увидеть душевые, сердце мое упало. Здесь воняло еще хуже, чем в спальном бараке. Внутри находилось нечто вроде длинного желоба или кормушки для животных. Внутри него была вода, но она отвратительно воняла серой и была темно-коричневого цвета. Я не верила своим глазам. Как мыть в ней детей?
– Не трогай воду! – крикнула я, когда Отис шагнул вперед, чтобы попить.
– Но мы хотим пить, – заныл он.
– Эта вода заразная, – сказала я, отводя их от длинного желоба.
Их глаза расширились в недоверии. Их перепачканные после поездки в вагоне для скота лица, сухая от обезвоживания кожа, мешки под глазами, ослабшие от голода тельца – все это лишало меня дара речи. Мне хотелось проснуться от этого кошмара, но я не должна была сдаваться. Именно это я повторяла себе, сдерживая свой гнев. Впервые в жизни я совсем не знала, что делать или говорить.
В конце так называемого «свободного часа» мы вернулись в барак и стали пробираться к отведенному нам месту. Наклонившись, чтобы достать из наших чемоданов пижамы, и с удивлением обнаружила, что они открыты и в них почти не осталось одежды. Исчезли и остатки еды, которую мы взяли с собой, мое пальто и почти все детские вещи. От отчаяния, усталости, чувства безысходности я разрыдалась. И в этот момент услышала позади себя смех, который меня разозлил. Одна из женщин прятала под своим одеялом ночную рубашку Адалии. Я подбежала к ее койке и рывком откинула одеяло.
– Что вы делаете, немецкая фрау? – закричала она с сильным акцентом.
– Это наше, – схватила я рубашку и потянула на себя.
Другая женщина схватила меня за волосы и собралась прижать меня к нарам. Но я не хотела так просто сдаваться и попыталась оттолкнуть ее, когда воровка ударила меня по лицу. И хотя ощущение несправедливости придавало мне сил, они были сильнее меня и вдвоем легко бы со мной справились, если бы не надзирательница, такая же, как и мы, заключенная. Кстати говоря, эти женщины должны были поддерживать порядок в бараках, а капо[4], тоже из числа заключенных – снаружи.
– А ну тихо! – крикнула она, оттаскивая меня в сторону.
– Они украли мои вещи!
– Неправда! – выпалила одна из женщин. – Эта проклятая нацистка просто хочет неприятностей.
– Это правда? – спросила надзирательница.
– Нет! Они забрали все, что у нас было, – ответила я с яростью.
– Все так говорят. Возвращайся к своему месту и не создавай проблем. Иначе мы сообщим блокфюреру[5], и тебя накажут. Ты мать. Тебе лучше держаться подальше от проблем с другими интернированными, – сказала надзирательница, подталкивая меня к нашим нарам.
Я вернулась на свое место с разбитым лицом и ощущением полного бессилия, но я понимала, что охранница права. Через десять минут вошли две заключенные с большим ящиком, в котором находилось непропорционально мало черствого черного хлеба – основными ингредиентами его были опилки, – чуть-чуть маргарина и немного свекольного компота. На всем этом мы должны были продержаться до следующего дня. Заключенные и дети быстро выстроились в очередь с маленькими мисками в руках. Одна женщина передала мне миску с пайком для меня и детей. Если бы не этот жест доброй воли, мы наверняка остались бы голодными. Я была почти последней в очереди.
Когда дети увидели, что я принесла им поесть, они на мгновение замешкались, но голод взял верх, и они проглотили все за несколько секунд. Я разделила между ними и свою порцию, но понимала, что надолго этого не хватит.
Электричества в бараке не было, и с наступлением темноты нам всем пришлось лечь и попытаться уснуть. Дождь снаружи прекратился, но вода продолжала просачиваться внутрь отовсюду: через крышу, стены и пол. Я сняла с Адалии ботинки, попросила Блаза следить за ними и уложила младшую дочь на нарах. Затем помогла лечь рядом с ней близнецам. Рядом с нами лежали еще четыре женщины, толкавшие детей, так что тем пришлось прижаться спинами к мокрым доскам барака. Отис протиснулся между своими братьями и сестрами и нашими соседками по нарам и, несмотря на протесты женщин, сумел освободить чуть больше места для нас. Прежде чем уснуть, я посмотрела на лица своих детей. Они казались такими спокойными, несмотря на весь окружавший нас ужас.
Мы находились в грязном хлеву в окружении незнакомых людей, среди которых было немало озлобленных и настроенных против нас. Мой муж, Иоганн, исчез, а будущее было настолько неопределенным, что единственное, на что у меня хватило сил – произнести слабую молитву о сохранении моей семьи. Я не посещала церковь почти семь лет, но в тот момент обращенная в ночь мольба казалась мне единственным способом ухватиться за тонкую ниточку надежды. Голод, страх и боль топили разум, и казалось, что выживать в этом лагере – это все равно что пытаться дышать под водой.
Я снова представила прекрасное лицо мужа. Его глаза сказали все. Я увижу его снова. Он не оставит меня одну, даже в аду. Подобно Орфею, спустившемуся в подземный мир, чтобы спасти свою жену Эвридику, Иоганн придет, чтобы выхватить меня из лап самой смерти.
Ночь, казалось, длилась вечно. Я почти не спала, объятая страхом и неуверенностью, но твердо решила не сдаваться. Пока Иоганн не вернется за нами, силы мне будут придавать наши дети.
Глава 4
Май 1943 года
Аушвиц
Я все еще не понимала, что единственное правило, которым руководствуется лагерь – это выжить любой ценой, не ожидая помощи ни от кого. Матери выхватывали малейшие крошки хлеба, чтобы накормить своих истощенных детей; мужчины ссорились, пытаясь получить работу получше в надежде прожить хотя бы еще один день. Женщины-надзирательницы и эсэсовцы издевались над пленницами с особой жестокостью и садизмом. Логика Аушвица не поддавалась никакому сравнению с тем, что происходило по ту сторону электрического забора с колючей проволокой.
Нас разбудили, когда до рассвета оставалось еще часа два. На сборы было отведено всего несколько минут. Было нелегко поднимать пятерых детей за такое короткое время, но Блаз помогал с Адалией, пока я занималась остальными. Хлюпая ботинками по грязи, мы побежали в уборную. Нам пришлось ждать своей очереди снаружи под дождем. Сначала я отправила детей в туалет, но они так мало съели и выпили накануне, что на эту процедуру много времени им не понадобилось. Несмотря на то что вода в корытах, служивших умывальниками, была ледяная, я заставила их умыться. Даже в таких чудовищных условиях нужно следить за собой.
– Только не пейте воду отсюда, – предупредила я детей.
Не нужно было быть медсестрой, чтобы понять, что эта вода не годится для питья.
Едва мы успели вытереться, как капо вытолкнули нас, чтобы освободить место для следующих. На обратном пути в барак мы безуспешно пытались укрыться от пронизывающего ветра. Я даже думать боялась о том, каково тут будет осенью или зимой.
Я старалась получше рассмотреть здания на территории лагеря. Все бараки выглядели одинаково, за исключением ближайших к уборным. Один назывался «Баня» и предназначался для дезинфекции заключенных, а названия другого, стоявшего рядом с ним, я прочитать не смогла. Бараки с двадцать четвертого по тридцатый походили на лазареты. Мысль о том, что начальство лагеря беспокоится о нашем здоровье, меня слегка утешила, и я подумала, что смогу предложить свои услуги. Возможно, это даже улучшит наше положение в лагере.
Тем временем нас заставили построиться и долго пересчитывали, чтобы убедиться, что никто не пропал. Затем мы вернулись в барак и взяли выданные накануне вечером миски. Две работницы кухни разливали темную, дурно пахнущую жидкость, которую называли «кофе». Я подошла к одной из них и спросила:
– Нет ли немного молока для детей?
Женщина смерила меня презрительным взглядом, а потом повернулась к своей коллеге и фыркнула:
– Герцогиня хочет немного молока для своих маленьких принцев. – Мне же с издевкой в голосе бросила: – Жаль вам сообщать, но голубая кровь не дает здесь никаких привилегией.
Слышавшие наш диалог заключенные хрипло засмеялись, а потом начали подтрунивать надо мной. Пришлось мне молча взять миску с кофе и вернуться к детям.
Это пойло, конечно, было отвратительным на вкус, но благодаря ему можно было немного согреться и обмануть желудки.
После завтрака оставалось полчаса «свободного времени», и я предпочла выйти с детьми на улицу, чтобы не оставаться в этом мерзком месте. В здании неподалеку располагались кухня, кладовые и администрация. Я хотела было заговорить с одной из женщин в конторе, но путь мне преградила охранница.
– Куда это ты? – спросила она, поднимая хлыст.
– Я хотела задать вопрос, – ответила я, посмотрев ей прямо в глаза.
Дети инстинктивно прижались ко мне.
– Это тебе не летний лагерь отдыха. Что, размещение не соответствует ожиданиям? Или хочешь сделать заказ блюд на ужин? Возвращайся в свой барак, шлюха, – сказала она и ударила меня кулаком по лицу.
Из носа у меня хлынула кровь, потекла по шее и мгновенно пропитала одежду. Дети заплакали от страха, но Блаз выступил вперед, чтобы защитить меня.
– Не надо, Блаз! – крикнула я, оттаскивая его назад.
– Забирай своих выродков, и чтобы я вас здесь больше не видела, понятно?
Всю дорогу в барак я вытирала с лица перемешанные с кровью слезы. Мы забились в наш маленький уголок и не двигались, пока не принесли еду. Я была как в тумане, сознание будто покинуло меня. Раз за разом я повторяла себе, что должна как-то реагировать на происходящее вокруг, должна встать, что-то сделать, но тело не слушалось меня. Единственное, что еще как-то заставляло меня окончательно не впасть в отчаяние, – это мысли о детях. Пусть я и теряю желание бороться, но у них впереди вся жизнь и шанс, что у них есть это будущее, могу дать только я.
– Мама, позже я попробую найти какую-нибудь помощь. Должен же здесь быть кто-то, кто захочет нам помочь, – сказал Блаз.
Блаз всегда был хорошим мальчиком, ответственным и ласковым. Я знала, что он постарается сделать ради нас все, что в его силах, но боялась, что он пострадает или даже погибнет.
Я с благодарностью посмотрела на сына и приласкала его. Каков же был мой ужас, когда я увидела в его волосах каких-то насекомых. Боже мой, неужели все мы завшивеем, покроемся блохами и клопами.
– Дорогой, не нужно ничего делать и где-то искать поддержки. Здесь очень опасно. Мы вместе что-нибудь придумаем. Господь никогда не бросает своих детей, – сказала я.
– Думаю, что в таком месте было бы неплохо и самим немного помочь Богу, – серьезно ответил он.
Никто из охранниц больше нас пока что не беспокоил, и я задремала. Несколько секунд мне снился Иоганн и наши первые годы брака. Мы были так счастливы, несмотря на недоброжелательные взгляды окружающих. В том числе и из-за них мы переехали в Берлин. В этом пестром городе, казалось, ничего никого не может возмутить, тем более брак между арийкой и цыганом. Тогда, в середине 1930-х, столица стала пристанищем для всех, кто хотел забыть о лишениях и экономическом кризисе, в котором после Первой мировой войны все еще находилась Германия.
Еще одной причиной переезда стало то, что в нашем городке никто не хотел брать цыгана на работу, которая могла бы достаться «добропорядочному немцу». Хотя многие цыгане тоже воевали за нашу страну. Отец Иоганна даже получил Железный крест за спасение раненого офицера, которого дотащил с передовой до военного госпиталя. Но военные заслуги не давали привилегий, когда работы почти не было.
К тому времени у нас уже родился Блаз, и только доброе сердце соседки-булочницы не позволило нам умереть с голоду. Она делилась с нами своим хлебом, благодаря чему у меня оставались силы для заботы о Блазе и поддержании жизни нашей семьи. Мечта Веймарской республики о более справедливом обществе обернулась кошмаром.
Однажды Иоганн принес домой несколько апельсинов. Это было Рождество, а у нас в тот вечер из еды был лишь вареный картофель и две сосиски. Иоганн давал маленькому Блазу по одной дольке апельсина, каждый раз посмеиваясь, когда сын причмокивал и закрывал глаза от удовольствия.
Постоянный голод заставляет все время думать о еде. Пришедшие с обедом работницы вернули меня к реальности лагерной жизни. Мы сползли с нар, чтобы получить свой скудный паек – водянистый, дурно пахнущий суп. Я даже представить не могла, что когда-то смогу кормить этим своих детей. Но так или иначе, он был теплый и становился очередной обманкой для желудка. Свою порцию я разделила между детьми. Я не ела уже три дня, и силы начинали покидать меня. Нужно что-то придумать, иначе через несколько дней я уже не смогу заботиться о малышах. Без меня они не проживут и недели.
После обеда мы снова отправились гулять. После стычки с охранницей мы старались держаться подальше от главного входа и двинулись вдоль барака в сторону уборных. Проходя мимо одного из бараков, я услышала немецкую речь – разговаривали две пожилые женщины с младенцами на руках. Я приблизилась к ним с осторожностью: мало ли чего можно было ожидать в этом страшном месте. Дети держались рядом со мной, кроме более самостоятельного Блаза.
– Вы немки? – осмелилась я спросить.
Они посмотрели на меня с удивлением – то ли из-за моей арийской внешности, то ли из-за ссадин на лице или из-за того, что за мной следовал целый выводок детей. Одна из них жестом попросила меня подойти ближе и провела рукой по моему лицу. От нежного прикосновения я заплакала. Простое проявление ласки в этом аду показалось лучшим на свете подарком.
– Боже правый, что они с тобой сделали? – спросила она почти шепотом.
– Меня ударила охранница, когда я подошла к конторе, – объяснила я.
– Должно быть, это та садистка Мария Мандель или Ирма Грезе, настоящая бестия. Самые страшные животные здесь, в Биркенау.
– Это место называется Биркенау? – спросила я.
– Да, в Биркенау, хотя оно также называется Аушвиц II. Но ты же не цыганка, – не спросила, а скорее утвердительно произнесла она.
Я покачала головой и тихо сказала:
– Я – нет. Но мой муж и дети – цыгане. Их хотели привезти сюда без меня, но я не могла их бросить.
– А где твой муж? – спросила другая женщина.
– Нас разлучили сразу после приезда, – ответила я.
– Он был больным или очень худым? – спросила женщина постарше.
Ее вопрос озадачил меня.
– Нет, он сильный и здоровый как бык.
– Точно?
Я не понимала ее настойчивости и лишь позже узнала о том, что происходило по ту сторону колючей проволоки с детьми, стариками и больными.
– Значит, тебе не стоит беспокоиться о нем. Те, кто может работать, получают немного больше еды, и их даже вывозят отсюда на фабрики, – сказала другая женщина.
– Куда они поместили вас с детьми? – спросила пожилая женщина, по-прежнему держа руку на моем лице.
– В четвертый барак.
– Боже, с русскими! – мой ответ ее явно поразил. – С этими беднягами так плохо обращаются, что в них не осталось ничего человеческого. Вам нужно убраться оттуда как можно скорее.
– Но как?
– Мы поговорим с надзирательницей нашего барака. Она обратится с просьбой к начальнику СС. Обычно наши просьбы выслушивают без особых нареканий. Нас здесь и так уже много, но поскольку мы – немцы, администрация старается не создавать такой давки, как в других бараках. Мы найдем вам место. Правда, сегодня сделать уже ничего не получится, но будем надеяться, что завтра вас переведут в наш барак. Только ни с кем не разговаривайте и не ввязывайтесь в неприятности. Эти женщины очень опасны, – предупредила она.
Ее слова одновременно и повергли меня в уныние, и приободрили. Конечно, изначально нам не повезло, что нас разместили в худшем месте цыганского лагеря, но зато у нас появилась и надежда на улучшение.
Одна из женщин пошла в барак и вернулась с бинтом и маленьким флаконом. Промыв мне лицо спиртом, она перевязала рану.
– Одна из наших подруг – медсестра, польская еврейка. Она дала нам несколько бинтов для детей, – объяснила она.
– Я тоже медсестра, – вырвалось у меня.
– Ну, хвала небесам! Им в лазарете очень нужна любая помощь. Там мало работников и почти нет лекарств.
Я побеседовала с женщинами еще немного. Впервые за время пребывания в лагере я почувствовала радость от человеческого общения. А теперь нам предстояло вернуться в свой ужасный четвертый барак и провести там еще одну ночь. Я молила Бога, чтобы надежда на помощь, которую нам дали сегодня, оправдалась.
Пришедшая из четырнадцатого барака надзирательница записала мои данные и передала их секретарше, которая отнесла их в администрацию. Наверняка этому поспособствовал и тот факт, что я была медсестрой. Кроме того, согласно неписаному правилу, с заключенными из Германии обращались чуть менее строго, чем с другими. Правда только в том случае, что они – не евреи.
– Всем нам повезло больше, чем бедным евреям, – сказала пожилая женщина.
– А в чем дело? Почему вы так говорите? – озадаченно спросила я, потому что пока что не заметила никаких особых привилегий для цыган.
– Их отделяют от остальных сразу по прибытии. И что происходит с ними потом, никто не знает. Исчезают, как не было. Может, их отвозят в другие лагеря, – объяснила женщина.
Другая женщина нахмурилась и прошептала:
– Говорят, их убивают, а тела сжигают.
– Тише, а то навлечешь на нас baxt, – зашипела пожилая женщина, осеняя себя крестным знамением.
– Да-да, это происходит, когда их уводят мыться в «баню». А потом тела бедолаг сжигают в печах.
– Да это всего лишь слухи. Нацисты не способны на такие зверства. Даже у Гитлера были мать и отец, – пожилая женщина заметно нахмурилась.
– Бэнг – вот кто его отец. Сатана, – злобно выплюнула другая.
– Не могу представить, что они дошли до такого, – сказала я.
За последние несколько лет я повидала немалое, но ведь даже у человеческой жестокости имеются свои пределы – по крайней мере, тогда я так думала.
Мы вернулись в барак прямо перед ужином, который состоял из куска черного хлеба и свекольного компота. После этого дети сразу легли спать – они были слишком измотаны: слишком много переживаний и недостаточно еды, чтобы сохранить какую-то энергию в такое позднее время.
Когда совсем стемнело, мы с Блазом обсудили сегодняшний день.
– Лагерь справа от нас – это больница, – поведал Блаз. – С другой стороны находится лагерь для еврейских мужчин. Они каждый день уходят на рассвете работать на нацистских фабриках.
– Я очень надеюсь, что завтра нас переведут в новый барак. Не думаю, что он будет намного лучше, чем этот, но, по крайней мере, люди там кажутся добрее, – я не могла придумать, что еще сказать.
Блаз продолжил свой рассказ:
– Я познакомился с детьми и нашел небольшой сарайчик рядом с администрацией.
– Пожалуйста, я же просила тебя не ходить туда, – прервала его я.
Наши утренние злоключения показали, что находиться рядом с охранницами или эсэсовцами очень опасно.
– Не бойся, я не подходил близко. Только посмотрел на барак эсэсовцев за складом. Они ходят туда пить и курить, и еще я видел, как туда заходили несколько девушек из лагеря.
– Я не хочу, чтобы ты туда возвращался. Это слишком опасно, – предупредила я его.
Под стоны, ворчание и перебранку обитателей барака мы наконец заснули.
Следующее утро снова выдалось очень холодным. Небо было ясным, а на земле лежал плотный иней. Крыша барака почти не задерживала морозный воздух снаружи. Мы быстро встали. Я отчаянно цеплялась за надежду на перевод в новый барак. Сходив в уборную и выпив кофе, мы остались внутри. Дети дрожали от холода, и все мы жались друг к другу в попытке согреться, хотя от недостатка калорий в организме это было почти бесполезно.