Марина Зайцева
Она и её Он

Глава 21

Холодная вода. С кусочками ледяной взвеси, с пленочкой на поверхности, которую надо протыкать, погружаясь. Все это, все это. Я сейчас сведу концы с концами. Потряхивает, ржать охота, выпить надо. Зеркало ждет подробностей – пиликает болталка. Несколько завуалированных текстов уже лежат на наковальне общественного мнения. Я смотрю в щелочку для почты – не пройдет ли кто там, в большом мире, и не скажет ли – что думает о дураках и дорогах.

Итак. Что же есть. Есть я, есть мое сумасшествие при формально очень здоровом положении дел. Есть Н, который ровно в тот момент, когда я стояла перед дверью подъезда, методично счищая снеговую кашу о краешек бордюра с подошвы, написал и спросил, чего это я громко молчу несколько дней мысли и пишу всякое дьявольски иносказательное со словами наоборот. А еще случилась книга, которую я откладывала для прочтения весь год, а сейчас, чтобы отвлечься на несколько дней, начала читать. «Механическое пианино» Воннегута. «Механическое пианино», в котором кто-то, читавший ее до меня, написал карандашом на полях над текстом: «Я люблю тебя, Андрей». А еще случилось «она была подобна дикой хризантеме». И случилось коллективное снежковое побоище после работы, где мы валялись, прикрывая ранимые места и отстреливаясь до мокрых носков, а потом шли одной веселой и нервозной кучей к метро – стекать и сохнуть. И с чего бы я во всем этом участвовала, и с чего бы разделила радость и всеобщее возбуждение – со всего этого я была звана в бар на обязательное пятничное возлияние по случаю окончания месяца и начала следующего. И там были дикие танцы с (сама не знала, что оно так может произойти) флиртом на грани фола.

Видимо, так бывает, когда стараешься не смотреть на очень яркий источник света: шаришь глазами где угодно. Такое чувство, что моя жизнь расслоилась, тектонические плиты наползли друг на друга. Я наделала дел, за которые придется платить, и которые совершенно точно придется разгребать. И все это – в ожидании сегодняшнего дня. Что я делала? Наращивала толстокожесть? Доказывала что-то себе? Кутила напоследок?

А что есть? Да бред и безумие. Принц все время пытался меня потрогать – передать предметы, взять со спины за плечи, посадить на диван, взять за руку и отвести куда-то. При том он очевидно доволен положением дел. То, что было – со всей очевидностью было смотринами. Он представлял обществу себя в новом качестве – в качестве будущего ответственного семьянина. Вот только он сам, кажется, во все это не верит. На его лице растерянность, он явно не успевает за событиями и не полагал, что так вот все обернется. Он смотрит взглядом, который я никогда у него не видела – просящим поддержки и одобрения. Он совсем другой. Вот то, что я знала, что я обнаружила – оно вышло на поверхность. Он не заметил, как, он не знает, что теперь делать. Он циничен, юморит, он еще прекраснее и столько всего может и умеет. Он спрятал себя в тысячу новых проектов, которыми не занимается в полную силу, он не бывает дома, он пытается убежать.

Он принял решение, про последствия которого не знал. И сейчас ему нужна то ли помощь в реализации, то ли направление бегства.

Я не видела его таким. Я не думала, что это вообще возможно. Я испытывала весь «прием» позорное злорадство. Я внутренне ликовала и одновременно горевала, что все так, хотя могло бы быть совсем иначе. И поняла, что мне очень сильно, категорически не нравится то, что я чувствую, и не нравлюсь вот такая я.

Я пришла в гости одна. Меня научил Н, сорвав маскировку и спровоцировав обнаружить вслух, что ж я делаю. Я зашла с подарком – хорошей книжкой, которая, я точно знаю, придется ему по душе, с едой, которую, я уверена, он не поставит на общий стол. И с высоченной веткой белых лилий – с полменя ростом. Лилии пахли так, как должна пахнуть улетевшая мечта, дезедире, замок в облаках. И при каждом движении роняли пыльцу, желтую, сладкими комочками – я слизнула в первый раз с пальца из любопытства.

Я зашла, мне открыл Принц, разулыбался, сказал:

– О, замечательно, что ты пришла! Привет! Привет!

И хлопнул по плечу вместо начатого движения на стереотипные и универсальные для такой ситуации объятия. Я вручила лилию, вручила подарок, не раздевшись, не разувшись.

– Ну, раз такое дело, то вот тебе антиклассика и эксперимент в прозе – даже если не понравится, точно будет любопытно.

– Спасибо, любопытно, это мое, ты помнишь.

– Помню, ага.

Улыбка, легко на сердце, снимаю перчатки, разматываю шарф, стряхиваю подтаявший снег с шарфа, расстегиваюсь, стягиваю сапоги, аккуратно в общем бардаке ставлю их к стене, вешаю одежду.

– Можешь там помочь на кухне или проходи в комнату!

Полно народу, я никого практически не знаю. Здороваюсь со знакомыми, прохожу к ним, они заняты вырезанием из журнала картинок и склеиванием тематического коллажа. Присоединяюсь, мне находят ножницы, спрашивают, что я и где, сообщают, что давно меня не видно и не слышно.

– Я ж дитя, у меня не сессия, так коллоквиумы.

Отшучиваюсь. Диалог скачет, как кузнечик по травинкам. Все говорят, и я говорю. Все иронизируют, и иронизирую я, всем, возможно, не очень уютно, поскольку здесь реально – все! Те, кто не пересекается, кто знает и не знает друг друга. На поле брани появляются кисточки и краски, предлагается юбилейный отрез обоев под роспись – на память и с возможностью потом наклеить, при случае. Все вкладывают душу, оригинальничают, показывают себя. Я не знаю, что с этим делать. Я выхватываю несколько группиз, бывших, с которыми он теперь просто друзья. Я выхватываю глазами друзей, людей, оказавшихся здесь так же малообоснованно, как и я. Я почувствовала тогда то самое злое и жестокое ликование. Я почувствовала, как неправильно то, что происходит, как много слишком разных людей, как неудобно, как все стараются разбиться на куски, разбиваются, мигрируют, стараются быть в общем поле событий. А Принц на кухне и только иногда забегает, роняя несколько разрозненных квинтэссированных фраз в разные диалоги. И я увидела, как его тут ждут – как приму после премьеры. Он всем что-то должен. Он должен объединить, сделать хорошо и легко. Я нашла себе хорошее место в углу и хорошую подборку журналов для вырезания. Оказалось, что это тема вечеринки – коллажи на день рождения. Я взяла маленький лист бумаги и вырезала для него нежно розовый пион-розу, клетку с птичкой, белую. Несколько изображений часов и циферблатов, книгу в старом кожаном переплете с золотым тиснением. Вскрытую баночку с краской, много разных женских туфель и жемчужное ожерелье. И расположила все это по спирали – от птички к пион-розе. Что я хотела этим сказать? Не разобралась. Я думала о красивых и добрых, замедляющих изображениях. О чем-то, что только от меня, что покажет – я есть, я была, я буду помнить. Склеила коллаж и убрала его под угол ковра – выпрямляться и разглаживаться.

От вкусных запахов очень захотелось есть, найти что-то не представлялось возможным, так что я проползла на кухню и стала расспрашивать малознакомых мне и между собой, но занятых одним из самых объединяющих дел на земле, женщин – можно ли разжиться тарелкой и тем, чем принято ее наполнять в подобных случаях. Были извлечены из духовки фрикадельки и печеный картофель, со стола – какой-то интересный салат с яблоками и сельдереем, маринованные помидоры. Я прислонилась там же со своим фуршетным ужином. А закончив с ним, предложила сменить кого-либо на посту. Мне выдали на почистку вареные для оливье овощи и яйца, табурет, эмалированную мисочку для шкурок. Здесь тоже вилась змейкой беседа, но тематическая, живая – о пирожках, поджарке, способах смешивания мартини и варке глинтвейна. Я как-то удобно и органично в эту беседу вросла, заполняя пробелы в образовании и подвисающие паузы. Слова складывались и в воспоминания о котелках на белом море, и в цитаты из Пушкина, Стругацких, Похлебкина, других. Там мне стало удобно. Я отключилась от происходящего в большом мире. Но и еда когда-то оказывается приготовлена, а люди утомляются от любых тем. Все переместились в компанию. Все пели, играли в настолки, шутили, вспоминали, говорили тосты и пожелания на грядущий год.

Среди всех была его женщина. Та, которая не я. И я очень старалась не наблюдать за нею и вообще о ней не думать, чтобы не придумать себе лишнего. Я немного постояла в общем поле возле косяка входной двери, а потом решила начать мыть посуду. Кухня мне категорически понравилась. Мне передали горку тарелок, я ушла, и вот там меня накрыли тоска и грусть. Это не было в адрес какого-то события, это были просто те состояния, к которым я готовилась и которые непременно нужно было прочувствовать. Я мыла посуду, мне подносили новую. Довольно хорошо освоившись в системе шкафчиков и полок, я взяла командование визитерами в свои руки – поясняла, где и что брать, куда и что класть, как решить тот или иной гастрономический вопрос. И вот одну из партий мне принес Принц. Ну что я могла чувствовать? Да только печаль. Что мы совершенно чужие люди, что все оно вот так, что я распоряжаюсь на его кухне и ничего не значу в его жизни.

– Ты как?

– Хорошо, очень интересно!

– Ты от меня не прячешься?

– Прячусь, конечно. Ты же понимаешь это.

Улыбаюсь, снова легко.

– Дурацкая пауза, и непонятно, о чем говорить.

– О тарелках, конечно же. И проповедовать дзен! Как завещал классик.

– Мне очень помогло все то, что мы с тобою делали, спасибо тебе за работу.

– Пожалуйста! Получилось интересно.

– Ты пойдешь к нам?

– Не, я, пожалуй, тут потуплю, мне там как-то не очень.

– Я тогда тут немножко посижу.

– А ты как?

– Я… Я? Хорошо.

Вот та растерянность. Я не знала, что она есть, тогда еще не предполагала.

– Ты теперь занимаешься еще джазом?

– Да, это так круто! Я нашел себе школу, где учат взрослых, вообще с нуля, совсем с нуля! И джаз оказался таким классным.

Дальше нечего говорить, разве что еще одним способом переформулировать, что «джаз – это вау» и «заниматься им – ого-го!»

– Ты прочитаешь мой странный подарок? Я помню, что ты медленно и мало читаешь. Но там киберпанк – все, как ты любишь. И мочилово, и всякие странные идеи, и допущения. В общем – ни разу не скучно.

– Да, я прочитаю, обязательно.

– Слушай, я, наверное, пойду скоро, мне тут неуютно, и я больше не могу придумать себе дела.

Хрена себе! Я в тот момент не ждала от себя. И я совершенно искренне решила, что, либо он захочет меня задержать, и тогда… А что тогда – не знаю, но что-то глубоко личное и интересное. Может – про мир во всем мире. А может – про сто дней после детства. Либо он разрешит мне уйти, и тогда, значит, меня совершенно точно держат здесь только собственные тараканы, которых мне же и выпасать на заливных лугах самобичевания.

– Ну, ты чего! Оставайся!

– Не, Принц (ой, я произнесла это вслух!). Я пойду. Посидеть с тобой и чаем, поговорить о незначительных вещах и допонять свое недопонятое – это одно. А быть тут не в своей тарелке и в дурацком положении – это совсем неприятно. Я увидела, что у тебя все хорошо, сделала тебе свой подарок – он в комнате, в левом дальнем углу, под ковром. Так что я тебе все, что хотела, сказала. Давай, хорошего нам с тобой, ладно?

В воздухе висели мое принуждение его к извинениям, моя в этом неправота. Его здоровое нежелание во все это ввязываться и его неправота от неумения промолчать тогда, когда надо непременно промолчать. Мне стало смешно. Ему – суетно. Месть состоялась, но я даже представить себе не могла, что мстить буду я, что я буду искать возможность уколоть и ужалить, причинить боль. Я взяла себя в руки и категорически остановилась.

– Спасибо тебе, что позвал, я сегодня только расставила все по местам. Давай дернем вдвоем тут чаю с печеньками под обсуждение ваших планов и моих событий, и я поеду, хорошо?

– Давай, мне с бергамотом.

– Сейчас, тут надо еще воду добыть.

А дальше мы молча пили чай с очень хорошими маленькими печенюшками из большого шуршащего непрозрачного пакета. Ни у него, ни у меня не вылезали слова, кроме обрывочных и довольно бессвязных фраз о происходящем. Получился двойной монолог.

Отчет. Он рассказал о том, как изменилась его жизнь, что он впервые решился жить с женщиной, что это все меняет, что он очень изменился. Еще раз сказал, что ему сильно помог мой проект, с которого все начиналось. Я рассказала про Н и про работу со снежками, про киноклуб, про сладкие уединенные вечера с пяльцами, полные размышлениями о себе и безграничности путей. Мы допили чай, ополоснул чашки. Мне захотелось обнять его усталым ронянием головы на плечо, я мысленно это сделала и стало совсем хорошо, легко, как в конце изнурительной весенней уборки. Он проводил меня, я ушла, мы попрощались.

У меня случились те самые волшебные только мои десять или пятнадцать минут и кружка чая. Я точно знаю, что многим там хотелось бы того же, а случились они не у всех. Я точно знаю, что у нас обоих с плеч упал камень. И я поняла кое-что очень важное, чего на видела, хотя оно лежало на самой поверхности.

Мы совершенно одинаковые. Мы прошли почти одинаковые события жизни. Мы решили их принципиально разным образом. Мы ничего не могли друг другу дать, кроме знания, что болит в одном и том же месте. Мы именно потому и почувствовали друг друга, что срезонировали своими слабостями. Он молодец, что ушел. Я молодец, что отпустила. Он дурак, что сделал мне больно. Я дура, что искала в нем то, что хотела найти, вместо того чтобы посмотреть на него, какой он есть.

Нам больше незачем пересекаться, ярмарка тщеславия на принесет никакого взаимного удовлетворения. Но мы, скорее всего, будем реализовывать две стороны одной монетки – две взаимообратные стратегии лечения себя и конструирования своего мира.

Принц – наполняет время событиями. Я наполняю его мыслями и переживаниями. Принц – двигатель, он мчится на всех парах и созидает, стараясь пускать процессы из глубины на самотек. Я двигаюсь очень медленно, обдумывая каждый шаг с нескольких точек наблюдения. Он – заякорился об человека и собирает их – всех интересных личностей, которых встречает. А что делаю я? Я пока не очень понимаю, что делаю я. Я спрошу Н. И мне придет закодированная телеграмма с вымышленной планеты. Но те, кто знает меня давно и разной – вот они пусть не знают все это и дальше.

Глава 22

Я медленно ползу домой и продолжаю думать об одном и том же. О том, каким чудесным образом мы ищем то, что уже есть внутри нас. Сейчас конкретно я думаю о конкуренции. Ну вот зачем она мне, допустим? Зачем я влюбилась в человека, само имя которого не могла выговорить без шлейфовых ноток отвращения. Ведь правда – образ толстоватого, нездорового, покрытого на висках прыщами лица. Серый неизменный свитер, неумные и ядовитые шуточки, клубок аналогичных, но совсем уж примитивных личностей. Что мне в имени твоем? Вот это вот. Навсегда. Как-то так впечаталось, что не вытравить. Брезгливость, отвращение, страх. И с самого начала я не могла произнести имя мужчины, вызывавшего томление и трепет. И на замечала этого, не придавала значения – сильно сказано. Вообще не увидела. Когда на это указал Н, оно было уже обдумано, но не почувствовано. Когда я осталась одна и впервые почувствовала злобу, она отозвалась в ощущениях, но далека было от порога сознания. А что сейчас? Основное чувство – удивление. Основное осознание – конкуренция.

Я добровольно хотела идти в отношения, основное сердце и ядро которых было бы в том, кто кого перещеголяет страданием и компенсаторными стратегиями к горю. Я хотела быть рядом с человеком, которого не могу назвать его названием. Я испытывала от этого… влюбленность! Отвратительно! Практически мерзко! Зачем мне было это нужно? И как же мне теперь относиться к Принцу? Пока есть только усмешка и легкое презрение… Что еще более отвратительно.

Завтра прилетает Н, и мы с ним идем вечером на гранж-вариации по «Нирване». Мы будем пить много темного горького пива со сладкой шоколадной пенкой, щелкать иссушенные и пересоленные фисташки, размахивать головой и нелепо перебирать пальцами в такт рифов, заведомо зная, что мелем ими сущую ахинею с музыкальной точки зрения. И я обязательно его спрошу, что он об этом думает. И обязательно расскажу, что думаю я. А он хотел рассказать мне продолжение истории своей жизни. Одинокий, состоявшийся, нестарый, классный в профессии и карьере мужчина обречен на некоторые перипетии. И он, как я понимаю, не брезгует попадать в некоторые из них, однако именно в сердечной сфере не видит, куда идти. Уж больно озорно и зажигательно он упоминает ножки, кокоток из скандинавской редакции и шикарные возможности адюльтера, предоставляемые пятничным вечерами и вымученными корпоративами. Он явно обеспокоен. Его устраивает все, кроме одиночества души. Он так и сказал: «одиночество души». Я спросила еще тогда, письменно, а что необходимо для неодиночества. Он сказал: «Чтобы кто-то видел тебя, знал, как ты себя чувствуешь, какой ты есть. И чтобы это все ему нравилось». И мне стало жутко, потому как этот ответ полностью повторил мои чувства. Я смутно ощущаю, что какая-то разница есть, но никак не могу ее уловить. Она мучает меня уже пару недель, приходит в форме снов, или я начинаю писать сама себе записочки, или открываю переписку и перечитываю несколько раз подряд. И никак не могу понять: чего-то мне не хватает, а что-то лишнее. Так что он будет рассказывать, а я – спрашивать. А он, возможно, отвечать.

А вот конкретно сейчас я ушла окончательно от очень важного и значимого куска своей жизни, осознав его, увидев, как же прекрасно, что он не случился, и мне не пришлось тратить много времени жизни на то, на что получилось потратить меньше года. И неизвестно, где было бы больше боли и радости. Потому как сейчас мне очень радостно. Я свободна! Я впервые чувствую это именно «я свободна»! Я не связана никакими путаными узами, непроясненностями, недоговоренностями, опасениями и умолчаниями.

Основное, что сейчас на повестке дня – зачем мне с самого начала было это нужно и почему я с самого начала не поняла.

И есть еще одна очень большая проблема. Пока я была погружена во все это, я, как выяснилось, хорошо так прижимала к ногтю либидо. Мне не хотелось мужчину, я была словно бы занята. Ведь есть такая любовь, где нет любовного. Вот это было со мной. Полный ноль по шкале Гейгера, даже некоторый минус. Ха, вспомнила то целование рук. Да, тут не ноль, тут крепкий минус – тело выключено, его нет.

А сейчас такое чувство, как говорят японцы, «койнойокан». Словно мне срочно нужно перекинуть себя кому-то. Словно я не могу одна. Я жгуче ощущаю нехватку физической любви, но при этом хочу не секса, а ожидания его, предвосхищения.

Сияж задом наперед. Нужно будет описать это – остыть.

И еще мне предстоит выпутываться из всего того, что я начудила в преддверии этого дивного дня рождения. А выпутываться, кажется, есть из чего… Или – рискнуть и кинуться головой в омут, как делает это Н? Или я не смогу? Ему много лет, он сконструировал уже значительный кусок жизни, ему можно, а мне, почему-то, нельзя.

Ах, мужчины, чувства, Любови. Мои смешные и сладкие Любови… Если бы у меня не было своего ответа – зачем вы мне все, я, наверное, давно бы уже пришла в отчаяние, что вы занимаете так много места в моей жизни.

Если бы я не помнила, что такое, когда любовь есть… Когда мужчина есть. Когда он внутри всего, что может о нем помнить и думать, потому как он есть. А через него есть любовь. Когда тебя и ты, оба – любят.

Глава 23

Это неотвязное чувство. Это память о чувстве. Знаете, вот если отрезать человеку, допустим, руки, и сказать: «Ну, живи! Ведь можно же жить и без рук! Смотри, какие замечательные бионические протезы! Смотри, у подавляющего большинства людей вокруг тебя – замечательные бионические протезы! Они научились ими плести кружева на коклюшках и есть палочками, пачкая их едой на три миллиметра! И ты так сможешь». А ты сидишь на больничной койке, смотришь на свои культи, торчащие из плеч, и единственное, что чувствуешь – ужас. Чудовищный, пожирающий тебя, копошащийся в животе – ведь были руки! А теперь их нет, и вырастить новые не удастся. А значит, необходимо признать реальность этого безрукого дивного мира с сонмом его лучезарных бионических возможностей.

А в голове только один образ – каким выглядит солнечное синее небо, когда смотришь на него сквозь чуть разведенные пальцы… которых теперь нет. А в теле одна только память – как ведет твою руку локоть, вытягивая ноты «Лунной сонаты» при подъеме вверх по лучу, как он движется, склоняя все тело и превращая его в трепет света на поверхности ночи… А локтя теперь тоже нет. Вот это я чувствую к любви. Я помню. Я знаю ее изнутри, каждый ее странный поворот, темный закоулочек, светлый проспект. Она наполнена событиями и наполняет меня. А потом я просыпаюсь и вижу, что ее – нет.

Я помню эту волшебную пустоту в голове, которую так красиво и исчерпывающе описывает нейрохимия, манипулируя названиями гормонов и нейротрансмиттеров и ничего не говоря о сути. Эту волшебную пустоту и замирание в движении, когда вы касаетесь друг друга, когда он ведет пальцами по твоей руке от ладони к сгибу локтя. Когда ты смотришь ему в глаза и не видишь там ни сказочной красоты, ни тревоги, заставляющей напрячься… а только бесконечную доброту, нежность и радость. Спокойную и уверенную радость – смотреть на тебя, смотрящую на него. Когда он говорит тебе: «Любимая», а ты ему – «Любимый». И за этими словами ничего не спрятано. Это констатация факта, это Имя. Вас теперь так зовут. Вы прошли инициацию, и теперь это – ваше имя тотема. Любимая, Любимый. И можно, и хочется еще добавить – мой.

Когда он знает, как отреагировать на твою нервозность, а ты знаешь, как поступить с его раздражением. Когда он предугадывает – потому как угадывать не надо – нужное движение. Когда тебе так хорошо с ним, как только возможно, и как ты не знала, что может быть. И ты не сомневаешься, что хорошо ему, потому как он весь состоит из этого «хорошо». И вы просто звучите вместе. Вы улыбаетесь друг другу внутри, и даже в сложные, напряженные, противоречивые, бо́льные моменты чувствуете из глубины – Любимый, Любимая. Тот человек, заменить которого невозможно, не изменив себе.

Никто не придумывает сложности и не грезит о расставаниях и ссорах, но жизнь фактами сама умеет так извергаться, что трудностей будет предостаточно, и нужно будет искать способы – жить ее, жизнь, сквозь них, трудности.

Мне необходимо вспомнить любовь. Иначе я, кажется, пойду на поводу у внутренней пустоты и наполню ее очередным театром одного актера, заняв этой затейливой игрой и ум свой, и чувства. А я очень этого не хочу. Я только что обнаружила, как изворотливо бывает сознание в желании не менять себя, отыгрывая одно и то же просто со сменой тональности или, допустим, темпа.

В отличие от первой вторую неделю я жила в сплошном беспокойстве. Папа смотрел на меня подозрительно и пронзительно, словно бы ждал инициативы к продолжению разговора. Семейство собиралось в отпуск, в связи с чем мне передавали хозяйство, проверяли, умею ли я нормально тратить деньги и вообще – мой уровень самостоятельности и автономности. Среди прочего это реализовалось через поручение ездить раз в три дня на дачу за урожаем и общеаграрными мероприятиями. Так что событий было много и густо, а эмоциональный фон точнее всего передавало слово «беспокойство». Это все ничего не значило бы, плавали, знаем. Но меня изнутри рвало противоречиями. Я ждала выходных, ждала того, что они должны совершить со мной и с моей жизнью, боялась этого, боялась ошибиться, себя, неправильного решения, упустить, поторопить. Я совершенно не понимала, что же должно произойти и как мне следует вести себя. В середине недели я поняла, что болею. Что горло разрывается на части и горит огнем от невысказанных слов и слез паники дезориентации. Мне немыслимо хотелось отдать решение всего-всего происходящего на откуп Александру. Но тихий дятлообразный внутренний голосок долдонил, что это не разовая акция, что мне потом иметь дело с последствиями его решения. Что он не должен думать за двоих и расхлебывать то, что может получиться. Каждую ночь мне снились эротические кошмары. Я просыпалась в поту, с ледяными ногами, захлебываясь от экстаза, страха и напряжения. Мне казалось, что люди видят меня насквозь и издевательски смеются, я куталась в самую безобразную из своей одежды, пряталась по углам – лишь бы никто не распознал, что со мной происходит. Рвало меня между двумя крайностями: первая – я хочу его, я люблю его, я не вижу никакого смысла ждать чего бы то ни было и что-то откладывать. Мне предоставляется возможность откусить огромный кусок пирога и шагнуть в другую реальность себя, начав новый этап биографии. Вторая – мне не с чем сравнивать, я замахиваюсь на то, что не понимаю. Мне страшно, ведь секс в сплаве с любовью – это такой уровень близости, который подразумевает, что свободных друг от друга частей души у вас больше нет, что человек теперь внутри вас целиком. Мне было страшно за все: что я совсем еще молодая, что я совсем не знаю, что впереди, что я могу оказаться в идиотским положении, что меня еще ждет школа, а потом вышечка. Так куда же спешить – все будет в свое время.

В пятницу меня с утра долбануло температурой, но к обеду отпустило, хотя я мерзла как цуцик, что в середине лета было совсем странно. Старшее поколение смотрело на меня с укоризной – им было неприятно уезжать, оставляя меня не с румянцем во всю щеку, а с не пойми чем в качестве здоровья. Они сердились.

Так что я старательно делала вид, что ничего значимого не происходит. Меня угнетало то, что никакая болезнь не отменит ни их отъезд, ни его приезд, ни необходимость что-то предпринимать и как-то поступать. Но полностью отменит всякие удовольствия, и все сделает трудным и противным. Так что я одновременно пыталась выздороветь усилием воли и пряталась в боль телесную от боли душевной.

Но вечер так на так пришел. И я все равно взяла Бобку на поводок и пошла с ней на улицу. На улице, на лавочке, меня ждал Александр.

Я не устаю поражаться одной его особенности характера – неумолимость. Он был неумолим во всем, как ледокол «Ленин». Его можно молить сколько угодно, только это мимо по факту. Остановить, управлять, регулировать – пожалуйста, сколько угодно! Вот – панель приборов, вот – бортовой компьютер, вот – капитанская рубка. Тогда как молитва, сколь бы горяча она ни была и каким бы ни сопровождалась заламыванием рук и вырыванием волос, если только не произнесена повелительным тоном морзянки, находилась вне его семантического поля. Он увидел, что я нездорова, и не увидел в этом никаких вложенных смыслов и спрятанных влечений.

Он увидел, что его милую трясет, что у нее холодные руки, раздутые лимфоузлы и горячие глаза. А значит, милую нужно закутать, посадить на колени, холодные руки засунуть на горячую грудь сквозь рубашку, а горячие глаза целовать холодными губами. За несколько минут я отогрелась душой, утонула в луже счастливых слез, расплавилась в чувстве непереносимого кайфа от его присутствия и прикосновений. И смогла сказать всю свою боль.

– Саш, у нас завтра просто свидание, да. А в воскресенье у нас будет совместная ночь. Ты будешь меня дефло… фу-у-у. Как вот это произнести?

– Нет, мы же договорились, мы ждем полгода, и там можно. Я буду всякое другое, если ты не разболеешься. А если разболеешься, я приеду с Ромкиными волшебными порошками и проведу ночь рядом, смотря какие-нибудь боевики или читая труху по политологии, пока ты пребываешь на сладостных небесах исцеления.

После этих слов у меня даже горло словно бы прошло. Как, вот скажите мне – как можно быть таким уверенным и четким. Нет – означает «нет». Да – означает «да». Синий синего цвета, а мокрое – мокрое на ощупь. И никаких противоречий, полутонов, неразрешимых метаний между полюсами. Неужели ему не хочется всего другого? Он не смотрит на тот кусок возможностей, которые отрезает. Он смотрит на то, что считает нужным взять себе, что в этом есть и куда это может развивать. Он чудовищно, немыслимо прямолинеен и однозначен. Восторг!

Мне показалось, что мои метания – проявление ничтожности и жалко выглядят, что я сама не знаю, чего хочу, и это отвратительно. Но он продолжил:

– Ты много всего чувствуешь, у меня ощущение, что я как буратинка рядом – деревянный и весь в лохматых стружках. Ириш, если я слишком одномерный в каких-то вопросах – скажи мне или подкорректируй. Я знаю, что воспринимаю события очень однозначно, не пугайся. Я не тороплю события?

Мне захотелось завопить счастливым хриплым контральто: «Нет! Ты не торопишь! Ты реализуешь то, о чем я набираюсь храбрости только подумать! Ты великолепен! Как тебе это удается?!» Но произнеслось из всего этого только:

– Нет! Нет! Ты так все хорошо делаешь, как я не умею.

Ну а что интересного может быть дальше, когда ответ на дамоклов вопрос получен и ближайшие перспективы обозначены. Да ровным счетом ничего! Пойти ногами с собакой торными собакогуляльными тропами. Безостановочно целоваться, готовиться к неведомому волшебству целого дня вдвоем, хихикать, спрашивать и рассказывать, как прошла неделя, кто и что делал. Шутить и обсуждать предлагаемое кинематографом меню.

Я хотела сходить на что-нибудь сложное и одухотворенное, Саша на экшен, потому как на фига иначе вообще идти в кино с большим экраном и громким звуком. Я предлагала идти в маленький кинематограф, где показывают нетоповые ленты. Он – в большой, с попкорном и хорошим качеством картинки. Мы сошлись на «Индиане Джонсе». Для него это было веселое ретро с погонями и движухой. Для меня загадочное ретро – название на слуху, значит, нужно знать. Договорились, что встретимся в три часа дня рядом с мостом через реку, что ближе ко мне, прогуляемся, я съем мороженое, которое должно заморозить ангину по норвежскому рецепту, привезенному им из очередной раскопочной экспедиции. Он сделает себе подарок в виде обеда из пирожков в булочной, что как раз на том углу у того моста. Погода отменная, сеанс недолгий. А потом мы добредем до точки рандеву и увидимся уже в воскресенье.

Когда он ушел, я вернулась, а дом затих, я стала перебирать, как морские камушки на берегу, о чем же мы говорили, что нам интересно. А захватывает ли у меня от него дух? А знает ли он то, что не знаю я? А есть ли у нас общие места? И поняла, что в голове у меня только гул и уханье волн, что все камушки на одно лицо. Что он прост, что его вкусы мне не понятны, хотя не неприятны ни разу. Что мне интересно – это основное. Мне интересно – что же хорошего может быть в совершенно невозвышенном и бездуховном экшене? Что интересного и щекотного – зачем вообще знать политологию, если каждый интеллигентный человек усвоил истину, что «политика – шлюха экономики»? Мне интересно смотреть в этот вообще далекий мне мир, полный чисел, концепций. Что Саша помнит и периодически цитирует кучу всего, чего я не знаю. Я даже не знаю, как относиться к тому, что он знает – оно вообще вне моего поля и осведомленности. Он любит математику, я ее боюсь. Он владеет языками, я чувствую их и хорошо понимаю при чудовищной безграмотности. Но – он слушает без перевода семинары, а я – читаю, хоть и со словарем, великие книги. А он говорит, что литературный язык ему сложен и тягомотен. Меня возбуждал его взгляд на мир. Хотелось непременно спорить и отстаивать свое право на свои интересы. Хотя он ничем вообще не намекал на то, что они фуфло. Он слушал меня, расспрашивал, поддразнивал, удивлялся всяким связям и постмодернистским заходам. Основная нота нашего общения была: «Ух ты!» И полная, девственная несоприкасаемость миров.