Марина Зайцева
Она и её Он

Глава 18

Погружаясь в недра опаринского бульона воспоминаний, сейчас у меня возникает ощущение, что я вот-вот утону. Но, если досматривать, то тот маленький отрывочек, который еще остался перед межгалактическим скачком – до конца. И уж только тогда возвращаться в мою нынешнюю очаровательно бессодержательную реальность. Я вернулась домой вовремя, как и говорила, для галочки. И вот вместо того, чтобы тихонечко проскользнуть в свою комнату, врубив, допустим, Кобейна в наушники, сделать вид перед собой и домашними, что все штатно и объективно. Тем самым избежав каких-либо расспросов, потому как не будет прецедента контакта. Вот вместо всего этого, я, плавая в междумирьи, пошла на кухню пить чай. Воскресным вечером все семейство было дома, так что волей случая мой отец зашел на кухню – тоже за чаем. С пирожками. И вместо того, чтобы обронить две-три добрые и ни к чему не обязывающие фразы, обрел себя в желании поучаствовать в моей биографии. В детстве мы с ним были в добрых, хотя и очень отстраненных отношениях. Я его мало помню в своей жизни, пока на началась кутерьма. Но помню, что я его любила и любила его слушать, что любое внимание с его стороны сохранялось в розовом и бархатистом тайнике моего сердца. И вот когда папа стал расспрашивать меня про еженедельный волейбол на пляже, я дала слабину. Наученная многими годами виртуозно врать, снабжая поток лжи выверенной внутренней логикой, уютными подробностями и липкими, как мушиная лента, деталями, я подпустила неуместную слезу, сказав, что хочу попробовать общаться с миром, возможно, найти друзей.

Нельзя было приоткрывать ни на миллиметр этот подвал! Так качественно и бронированно выстроенный образ благополучной и беспроблемной девочки дал трещину, из которой потянуло могильным холодом. «А вдруг с моей дочерью не все так хорошо, как я думаю», – видимо, зародилось в папином сердце. И он вместо привычных нескольких общеукрепляющих слов пустился в воспоминания давно минувших дней. В рассказы о становлении собственной личности, о том, как учился в матклассе, как не разговаривал с половиной школы, занимался боксом и воровал пирожки. И том, как к восемнадцати годам стал похож на человека и уловил в своем сознании проблески разума, которые в дальнейшем, подобно путеводной звезде волхвов, освящали ему дорогу. Я много помнила о папином детстве, он много рассказывал – будучи маленькой, я часто его об этом просила.

Но я ничего не знала о его юности, о душевных процессах. Он вообще перестал для меня быть живым человеком около трех лет назад. А остался прекрасной интерлюдией, звучанием музыки ветра, фантомом моего сознания. Реальное же тело – хозяином квартиры, где и по чьей милости я жила. Так что моя реакция оказалась непредсказуемой ни для кого. Я заплакала. Я стала тарабанить что-то невразумительно о том, что «смутно и тягостно». Я не разрыдалась прям вот совсем, с соплями и красными глазами. Но я не смогла удержать в себе глубокое горе непарного ботинка, упавшего в бушующее море с палубы круизного лайнера. А папа растерялся. Он не знал, чем меня утешать, и надо ли. Но он начал меня спрашивать. А меня так редко о чем-либо спрашивали! Так редко спрашивали обо мне, что я не имела к этому ни малейшей резистентности. И начала отвечать.

Я быстро собрала волю в кулак, быстро переключилась на ответы прожженного жизнью пионера. Но несколько нот-флажолет, указывающих отчетливо на неоднозначность мелодии, из меня вырвались. Я проговорилась, что «привыкла быть одна везде и всегда», проговорилась, что «основное занятие в моей жизни – думать мысли в своей голове», проговорилась, что «мне тут не слишком хорошо, так что я стараюсь себя чем-то занять». Папа, ведомый своею искренней добротой души, начал меня активно утешать, даже потрогал за голову. Он разволновался, хотя совершенно не понимал, от чего.

А я? А я рухнула с постамента закаленной страданием стали в свои пятнадцать лет. В свои …пятнадцать! Лет! И услышала совершенно иначе то, о чем говорила вчера с Сашей, и что говорил сегодня Роман.

Я почувствовала – насколько рано происходит то, что происходит. Насколько быстро происходит то, что происходит. Насколько оно отличается от всего в моей жизни. Насколько оно важно и нужно, что невозможно отказаться ни от одного вдоха. А еще я почувствовала, что Александру восемнадцать. Да, без месяца девятнадцать. Но – пусть хоть девятнадцать. Только девятнадцать. Что он так же, как и я, не знает, что творит. Что он так же, как и я, дезориентирован, что он не мудрый и всеведущий проводник, взявший меня на руки… Что он влюбленный парень. Снабженный головой и мозгом, умеющий ими пользоваться, да. Что он ответственный, серьезный. Но он такой же щегол-слеток, как и я. Да, перетряхивания жизнью взрослят. Да, молодость не равна глупости. Но у молодости нету опыта и прошлого, она ни на чем не стоит.

Я ощутила – как мне страшно, как ему страшно. Я иначе поняла сегодняшний его сумасшедший взгляд на кухне. Я почувствовала, какие временные отрезки могут быть у нас впереди… И мне стало не по себе. Ведь так не бывает, что «пока смерть не разлучит вас». Ведь у всего есть точки начала и точка конца. И если вот это вот – моя точка начала, то какой огромный кусок жизни я отрезаю. А мне не надо другого! Я хочу только то, что происходит, только! Я хочу к нему, его, с ним. Но это – океан, а я только-только научилась обращаться с веслом. И я не могу положиться на него, сказав внутренне «веди меня, о мой Исильдур». Нет! Он ровно так же ничего не умеет и не знает. Он чуть больше умеет. Но чего не умеет – сопоставимо.

Я вышла с кухни в глубоком пригрузе. Я ушла к себе, включила «Дождевого Пса» и легла думать. Но думать не получалось. Шторы были слишком желтые. Время текло слишком медленно. Моя любовь была только в моем сознании, а все мои чувства были в процессе перерасчета алгоритмов действия.

Я дожила до девяти часов вечера, подняла себя с кровати, перещелкнула плейлист на «Хаотичную Симметрию», надела благополучие нравственно богатого и утонченного подростка, взяла собаку и ушла гулять с ней. Я спустилась в лифте, запихивая рубашку в джинсы, подтянула перед подъездной металлической дверью ремень на одну дырочку и вышла в благоухающий липами теплый летний вечер. Завернула за угол и увидела на скамейке, той самой, Александра. Я подошла к нему, он молча меня сгреб рукой. А я сидела и таращила глаза в пустоту, пока Бобка обнюхивала счастливо и бесповодково близлежащие кусты.

– Саша, мне же пятнадцать! Я сейчас поняла, что мне пятнадцать, а тебе восемнадцать. Что это первая любовь. Что мы оба желтоклювые птенцы. Что про таких, как мы, полбиблиотеки романами утыкано, а жизнь-то, она требует начала несколько позднее…

Он молчал. Он не был к этому готов.

– О чем вы там с Ромой говорили, пока меня не было?

– Да нет, не об этом.

– О чем?

Я услышала в его голосе сталь. Не лед. Я испугалась.

– О тебе и обо мне. Но он правда вообще ни при чем вот к моим откровениям.

– Я давно его знаю. Он очень благополучный. Я всегда смотрел на него и думал – как так? Каким бы я стал, если бы у меня все было так же хорошо, крепко и ровно. Что он тебе сказал?

– Сказал, что не переживает за тебя, что ты выруливаешь всегда. И что переживает за меня. И что вокруг нас – напряженно.

– А мне он отмалчивается.

Пауза.

– Ир, ты тоже чувствуешь, что все это как-то неуправляемо?

– Да. Я чувствую, что я не в своем куске мира.

– Но все же хорошо, верно?

– Да, верно. Но я тебя совсем не знаю! И ты меня. И вообще – что с нами происходит. А вдруг какая-то хрень?

– Но ведь это не так, верно?

– Верно.

– Не бойся меня. Я и правда с вывертами. Но они почти безвредные.

– Саш, что будем делать? Может, пока не наворотили…

– Ты сейчас вот это серьезно? Ты подумала?

Мне стало вообще чудовищно страшно. Он не сжимал меня, не хватал за руки, не что-то там еще про силовое воздействие. Он держал меня своим голосом так, как держит кухарка кролика за уши.

– Да, – сказала я слипшимся горлом, – подумала.

– Чего ты хочешь? Что тебе надо?

– Тебя. Мне нужен ты, и я хочу тебя. И мне очень страшно. И я не узнаю себя.

– Так.

Он переключился. Он смотрел вперед. А я смотрела на него, и мне хотелось плакать, хватать его, просить не уходить никуда! Не исчезать, забирая вместе с собой все.

– Так. В общем и целом ясно. Мы сохраняем то, что есть? Я голосую – за.

– Сохраняем.

– Так… Значит, нужно придумать форму.

– Да, нужно. И как-то понять во времени – что куда.

– Ир, давай мы с тобой договоримся, что решили сейчас и до тех пор, пока…

– Давай! Не бери на себя все!

– Хорошо.

– Саш, я тебя люблю, я это не так просто.

– Я тебя люблю. И не вижу в этом проблемы. А вижу проблему в мире, который не подходит и который надо обстругать по форме.

– Фигассе.

– Ну, это метафора, конечно. Но похожая на правду.

Мы замолчали. Между нами состоялось то, от чего дальше будет вестись отсчет летоисчисления. И мы это понимали. И было ясно, что дальше, впереди, будет что-то большое и не всегда простое, но поддерживаемое нами для нас. И что происходящее – пожалуй, самое важное, что может случиться между двумя людьми.

Потом мы встали, пошли ходить ногами, выгуливать Бобку. Но между нами не было той невероятной легкости, что была и днем, и вчера. Мы стали знать друг о друге что-то, а не только ощущать. И этому знанию надо было где-то улечься. И ему не было подходящего места, оно вытаптывало себе лапами пятачок, как делает собака перед сном.

И в тот момент я поняла, что надо зацепиться за то, что уже есть. Что сейчас рядом со мной новый человек, которого я не знаю, про которого очень мало понимаю. Что этот именно человек мне необходимо нужен, что без него мне скучно и не интересно, а с ним – да просто с Ним все есть. А то, что без него этого нет. И что он живой. А не идеальный. И что сейчас, раз я это поняла, мне нужно ему помочь. А помочь я могу и умею пока только одним способом, потому как между нами налажен пока только один язык.

Я остановила его и остановилась сама, прямо посреди бульвара, в тени американского клена. Привязала поводок, выпростав его на всю длину, к спинке лавочки. Подошла к Александру и методично, медленно распустила его волосы. Очень длинные. Очень тяжелые. Очень холодные от ночи.

– Ты мой мужчина. Ты будешь моим любовником. Дальше все будет хорошо. Мы сделаем все хорошо.

– Мы сделаем.

Он не говорил больше. Он смотрел мне в глаза, держа мою голову немного запрокинутой, он стоял очень близко, но не вплотную. Мы читали друг в друге что-то, смысл понимая, но не умея еще перевести. Потом мы обнялись и долго молча стояли, почти напевая какую-то мелодию.

– Я буду ждать в пятницу тебя там же, хорошо?

– Да, я буду за домом. А в субботу мы встретимся в городе и пойдем в кино.

– А потом поедем к вам. Рома будет?

– Нет. Но лучше к нам в воскресенье. А в субботу у нас будет нормальное свидание.

– Давай.

Это был обоюдный непроговоренный договор за подписью всех сторон. Своего рода резолюция или декларация о независимости. Документ, к которому потом можно будет возвращаться и вносить поправки, но изменить или отменить хоть что-то – означало бы отменить или изменить все.

Я думала, что мы всю прогулку будем нежиться в том свете и тепле, которые струились, создавая ритм жизни. А оказалось, что свет – лунный, отраженный друг от друга. Что тепло – от человека. Что все надо создавать, и все требует решений. И от этого стало просто и ясно. Все встало на свои места. Первый концерт начинается с бешеных аккордов, но дальше – еще тысячи нот, выписанных по немыслимым, одному только чувству понятным гармониям.

За последние годы я, кажется, так часто возвращалась к этому моменту, туда, на бульвар. И чего только про него ни думала. То я страшно собою гордилась, что так правильно и красиво все придумала, что правильно почувствовала. То я ненавидела себя за осмотрительность и рассудочность, проклинала свое здравомыслие. То я любовалась этими событиями, то пыталась их забыть, переписать, внушить себе, что все не так и все неправильно.

А сейчас я, кажется, впервые вспомнила тот вечер без бури эмоций. Ничего я там не сделала, я просто там сформировалась, стала такой, какая есть. Как можно оценить точку отсчета? Да никак. Она просто есть все, а что дальше – развитие и потенциал. А еще я впервые после всего-всего чувствую, что в моем сердце и душе есть место для того. Для вот всего того, что было так рано и несвоевременно. Что сейчас самое оно!

Свет и тепло. Светло и тепло. И прекрасно. Невозможно прекрасно. Ощущение, что упала и рассыпалась в сухую крошечку какая-то очень старая стена. Вообще впервые нет тоски. Я прям хожу и удивляюсь себе. Я, оказывается, жила с этой тоской за пазухой. А сейчас – да только предощущение радости. Хватило же мне ума и какой-то честности в свой адрес – не измараться обо все, обо что можно было бы.

Помните, я говорила, что мне нужен человек, желательно мужчина. Тот, кто проявит меня, увидит, кто зафиксирует мое наличие в мире? Кажется, именно сейчас я доперла до глубоко смысла, который там сформулировала.

Мне не хочется никого замечательного. Я ни на кого не хочу смотреть, мне совсем не интересна реакция, чужие чувства. Чудовищно вот на первый взгляд. А вот нет.

Я впервые за очень и очень много лет готова к тому, что меня увидят и захотят не вот все то, что я показываю, а просто меня. С моими тараканчиками, с моими замечательными качествами. Вот это ощущение своего человека. Того, с кем связывает, да бог его знает, что, а не проекции и потенциал роста.

Такое чувство, что мир куда-то мчится под легкий перезвон колокольчиков. И мчится, мчится. Мне даже страшновато иногда становится, эдак весело и страшновато, что ведь и эта волна пройдет. Но она еще очень большая, и я чувствую, как она несет меня на незнакомый берег.

Глава 19

А что в жизни? Разное!

Зеркало позвал меня к нему в гости. Я долго возилась с заграном, наляпала кучу смешных ошибок, переделывала все с самого начала несколько раз. Даже сфотографироваться сумела неправильно. А потом добила-таки. И приехала буквально на двое суток. Язык я не знаю, денег мало, выходные коротки. Так что мы два дня пили пиво по кабакам, ходили везде ногами и трындели на совершенно непредвиденные темы. Он подсадил меня на, не поверите, фэнтези. Вот чего не ждала от себя, так это фэнтези! А я, того не желая, закидала его музыкой. Не современной, в том смысле, что не вот прям ультрасовременной. Просто такой, которую ему в голову не приходило слушать. Потом я уехала. Потом мы много переписывались. Очень много! Обсуждали героев, авторов. Да даже певческие интонации того или иного голоса. Вот ведь – встретились два одиночества.

А сейчас мы, кажется, наговорились. Друг – волшебство. Человек, который тебя знает и все равно любит. Бывает же такое. Одним словом – душевные раны и модели в красных купальниках сближают людей. Н иногда еще пишет просто мне, я иногда пишу ему. Мы явно что-то отработали. Я не влюбилась и не была отвергнута. Интересно, что отработал он? Он ведь говорил, что на меня похожа его дочь. Может быть, вырастил дочь? Рассказал, что знал, о мире больших людей, отпустил?

Забавно еще и то, что за это время я обросла какими-то знакомствами и людьми случайного свойства.

Видимо, вот это мое желание кого-то, которого ах, где найти, притягивает. Пробую на вкус самое разное – от коллективных встреч в барах с целью поиграть в мафию, – до больших, хоть и не стадионных концертов. И то кто-то говорит о тарелках и проповедует дзен, то зачем-то меня зовут на еще одно мероприятие. Странно! Я, вроде, ничего не ищу, а события меня находят.

К тому прилагается некоторое уменьшение напрягов с учебой, что всегда хорошо. Начало семестра – благодатное, хрустящее снегом, капающее сосульками, плавящимся от теплых стен в -15, пахнущее кофе и марципанами. Прекрасная зима. В меру пасмурная, в меру солнечная. Через два-три дня просыпаюсь со звенящей в унисон бездонному небу головой. Я катаюсь на коньках. Сама, одна!

Я купила себе коньки – мечта детства. И хожу в парк утром, перед учебой. Потом с ними на шее и с гудящими ногами еду на пары, закидываю все домой, мчусь на работу, приползаю по оранжево-фонарной тьме и бухаюсь с книжкой, фильмом, песнями… И засыпаю так поздно, что утром, по идее, должна бы проклинать белый свет.

Это такая чудесная игра! Игра во всю ту жизнь, которая шла параллельно со мной, я не чувствовала и не воспринимала ее, я только носила траур по самой себе, по анахронизмам своих лет, по безумию своей души.

А сейчас у меня конец поста и смирения.

Глава 20

В том месяце я открыла потрясающее явление – «Музей кино»! Это восторг! Это то, о чем я только подозревала, не знала, что такое есть. Он собирается в самых разных местах, где наличествуют подходящие залы. Мы смотрим странные, хорошие, ценные, рубежные и другие значимые фильмы, мы их обсуждаем. Я слушаю. Пока обсуждать не готова. Но смотрю. А еще я смотрю фильм о том, как я хожу в «Музей кино».

Я выбираю наряды, настроения, напитки в термос. Подбираю духи и конгломерат духовного опыта под заявленную тему.

А еще я смотрю на людей. Есть очень интересные. Есть потрясающие типажи. Есть такие же актеры, как я. Есть искренние любители или искренние любители тусовок. Есть те, кто ищет, как я. Кто ищет, сам не зная чего.

А сегодня вечером я пойду не в кино, но с «Музеем кино». Я пойду смотреть фильм «мы все не пытаемся узнавать друг друга, а смотрим фильм». Сегодня ночной сеанс с дозволенной ночевкой. Это очень странное место, вообще странное, я о таких не подозревала. Это «Клуб сна». Это настоящий клуб. Там есть еда, напитки. Но там кровати. У каждой – наушники, ночник. Ты можешь просто прийти и полежать в темноте, тишине. Можешь послушать то, что хочешь. А можно, вот как сегодня – ввалиться большой компанией, смотреть, пить, смеяться. А потом не ехать никуда сквозь ночь, не мучаться недосыпом. А встать в то время, в которое надо и пойти по своим делам, по которым надо.

Так. Ну все, хорош уже. Господи боже мой, как же страшно. Как я это скажу и что буду с этим делать… И как вообще. Это что-то очень нехорошее, только вот я пока не поняла – что.

Мне позвонил Принц.

Не написал даже, дав время на раздумья. А позвонил. Сегодня утром, когда я возвращалась из киноклуба, когда я, как осенний листочек, шла на работу, вся полная своих мыслей, жизни, ощущений. Позвонил и позвал в гости. По случаю дня рождения. Его. Как же так? Как. Же. Так. Можно?

Я сказала, что приду. И я приду. Я пока не могу найти в себе сил – не приходить. Я так много говорила и чувствовала тут, на страницах этого дневника, а так и не удосужилась рассказать сама себе – что это все и откуда.

Этот человек возник из ниоткуда, из компании, в которой я провожу периодически время, поскольку его очень интересно там проводить. Часть людей там вместе работает, еще часть – раньше учились вместе. Я сейчас учусь там, где они учились раньше. Занесло меня туда через культмассовое мероприятие, спущенное «сверху», эдакое «возьмемся за руки, друзья» и вспомним альма-матер. Мне было прикольно наблюдать за теми, кто уже закончил формировать базовый пул знаний и идет дальше своим самостоятельным путем. Кто женился, родил детей, пошел в специальность или мимо. Я там эдакий Забавный Зверек. Слишком маленькая, чтобы относиться всерьез, и слишком умная, чтобы относиться свысока или отечески. А он там – из второй части спектра. Из тех, кто пересекается с бурной жизнью людей, за которыми я наблюдала. Меня познакомили с кумиром миллионов, да, детка. Я, очевидно, должна была пополнить стан группиз. Это, видимо, жертвенная традиция, вроде Девы Весенних Рек.

Что я понимаю сейчас? Что я неожиданно для всех сыграла свою роль фальшиво, и весь оркестр налажал. Зачем-то вместо чувства, подкашивающего колени, – восторга, я увидела человека. Ранимого, раненого, настоящего, подзамученного вниманием, красками и яркостью жизни. Я увидела мужчину годами и парнишку имиджем. Увидела одиночество в толпе – и мне стало интересно. А потом стало очень интересно, а потом что-то такое нас соединило, очень настоящее. Как сейчас я чувствую – общее знание сути дела взамест витрины его же. И я решила, что это любовь. Что я люблю вот эту нежную душу, этот потрясающий и яркий ум, это красивое, но такое чужое мне тело. Что я могу, хочу и буду его любить. И стала стараться любить.

А что он? А он почувствовал, что его любят. Может быть, впервые – вот эти его места, а не то, что видно всем и каждому. И он тоже стал любить. А вот что случилось потом, и как вообще такое могло произойти, как можно было, как мог он, ведь я правда знаю его! Как он мог вот так, как сделал – ни от ворот ни поворот, ничего определенного, только отсекание единственно возможной логичной и здоровой перспективы…

И зачем он звонит мне теперь, сейчас, почти через полгода? Вру, через четыре месяца. С того момента, как я полностью исчезла с радаров.

И почему у меня нет на это брони? Почему отросшая радость, пробудившаяся жизнь, мое состояние игры с реальностью в солнечных зайчиков… Где это все? Почему стало так темно, мрачно и страшно? Что в имени тебе моем? Чего он хочет?

Я, наверное, снова загоняюсь. Я буду думать, что он не хочет ничего, что он счастлив, что у него все хорошо и именно поэтому он мне звонит и зовет на день рождения. Что он не хочет больше нелепо извиняться, что он не чувствует ничего плохого, что хочет вернуть добрые безразличные отношения.

Но он же, так его, не может не знать, что я на все это не способна! Что я чувствую иначе! Что я одна с собой. Что я не могу играть принятую роль – я показала это с первой попытки. Чего он хочет?!

Я приду. И буду смотреть за собой. Буду вслушиваться в движения души. Мне нужно понять – почему столько боли, почему не срослось, хотя – правда! честно! – могло срастись, могло так хорошо и красиво, здорово, замечательно срастись. Если бы он был другим, тем, кого я увидела.

Если бы я была другой – той, которая считает наружный слой чем-то несущественным и ненастоящим, отбрасывая его и все с ним сросшееся. Если бы я не искала то, что можно любить.

Мне больно. Так ужасно больно. Так чудовищно больно. Так болит здоровая свежая рана, которой предстоит заживать. У меня кружится уже несколько часов голова, меня тошнит. Мне так жалко себя! Мне так жалко эту замечательную, добрую, чувствительную и умную девочку, ту маленькую девочку, которую нашел Н. Мне так ее жалко! Ей, мне – так одиноко в этом… Изменилось. В этом – интересном и хорошем мире, наполненном стольким хорошим. Мне нужна поддержка!

Все неправда! Я чувствую это каждым миллиметром своей души. Все это – сквозная ложь! И эта предлагаемая дружба, и эта легкость и простота! Не могут дружить и просто общаться люди, которые воткнули друг в друга нож по рукоять. Даже когда обоих выписали из больницы. Мы слишком ранили друг друга. Я ранила его проницательностью, знанием его секрета. Он ранил меня своей реальностью, не совпавшей с моим представлениям и ожиданиями.

Мы знаем друг о друге то, что никто не знает. Это делает нас очень близкими людьми, такими близкими, какими только могут быть настоящие враги. Что я точно знаю – что больше он не ранит меня ничем. Он сделал свой выбор, он не захотел идти туда, куда я его позвала. Не захотел идти туда со мной вместе. Он имеет на этот выбор полное безоговорочное право, а вот я ошибалась, навязывая ему саму необходимость выбора. Он так хорошо прятал, я нашла. Он будет мстить, показывая свое счастье. Я буду резистентна, показывая свою дорогу из желтого кирпича. Куда идет он, я не знаю. Видимо, к трону короля. Он из победителей, он сделает этот мир, прогнет под себя.

А мне противно жить в таком гнутом мире! Я уйду в совсем другое место и время. Я откажусь от соревнования. Я должна вынести только урок. Я должна что-то еще узнать о себе. Что-то такое, чего не знаю, что даже не предполагаю вообще.

А потом я попрошу Н меня подлечить. Я прямо сейчас ничего больше не скажу и не подумаю. А вот потом – потом я попрошу Н сказать свое слово. И я постараюсь найти в своем новом и действительно дивном мире ту дверь, куда еще можно зайти. В мире, оказывается, так много людей. Хороших тоже много. И довольно многие из них хотят быть связанными друг с другом.

Вот только интересно, почему на этом отрезке времени у меня нету рядом женщин. Совсем нету близких женщин. Есть мои подруги, которые гораздо больше подруги между собой, у которых есть своя другая жизнь. И я в их мире – странная нетипичная личность. Мне рады, меня уважают. На этом все. А я очень благодарна, что меня приглашают сесть в лодку, плывущую далеко и неизвестно каким путем, но – отсюда.

Кто же у меня есть? У меня есть Н. У меня есть друг с Тральфамадора, с которым мы летим параллельным курсом, обсуждая в переписке важные темы бытия, и никогда – реальную жизнь. У меня есть коллега, с которой мы очень интересны друг другу и обе не вписываемся в жизнь друг друга за пределами кабинета. У меня есть сестры, которые знают меня всю мою жизнь, а значит, некоторые уголки моей сущности им знать нельзя. У меня есть старшие товарищи, которые разрешили мне быть в их обществе, ценят меня, но не знают, как ко мне относиться, поскольку я ну вот такая – сплошной анахронизм.

Кто ЗНАЕТ меня? Меня знает Н и Принц. Меня знает сестра. Но именно ей вот это все нельзя знать, а иначе она не сможет больше сохранять то отношение ко мне, которое есть. Она не должна узнать, что я так уязвима, что мне может быть больно. Это причинит боль ей. Я люблю ее больше, чем нуждаюсь в помощи.

Я отнесу себя на экспертизу к Н – ему будет интересно. Я напишу себя под маской на Тральфамадор и прочитаю ответную почту. У меня так мало хороших людей! Оказывается – так мало! Я не думала… Я буду бережнее, буду лучше беречь их. А вот сейчас буду беречь их от того, что со мной происходит.