Марина Суржевская
Тропами вереска
Принес, на стол бухнул.
– Готов обед, – сказал Ильмир.
– Готов, так ешь, – усмехнулась я.
– А ты?
– А я после тебя, – оскалилась. – Вдруг отраву ведьме решил насыпать? Вот отведаешь, посмотрю, живой ли, потом и я угощусь.
Служитель лавку пододвинул, похлебку себе в тарелку налил, ложку окунул. Я села напротив и смотрю во все глаза: неужто есть будет? Так да. Ест. И спокойно, не кривится даже. Кусочки мяса вылавливает и жует, хлебушком заедает.
– Вкусно? – спросила я.
– Соли не хватает, – ответил равнодушно и дальше ест. Даже Тенька ближе подошла и облизнулась, глядя, как этот прихвостень жабий суп уплетает. Доел, посмотрел на меня вопросительно.
– Посуду собери да на речку топай, – прохрипела я.
Он кивнул молча, все в мешок сложил и ушел. А я к котелку подошла, понюхала, попробовала осторожно… А что, суп как суп. Только тиной воняет. И несоленый. А так есть можно. Вышла во двор и вылила все в миску для хлессы, пусть тоже отведает угощения.
А потом в лес ушла.
* * *
Сегодня в моих владениях спокойно было, стихия не серчала, звери смирные. Даже не стала перекидываться, все ножками обошла. Так, глянула разок сверху глазами соколиными. Дух лесной в землю ушел – боялся, что я снова ругать буду. Он у меня такой, боязливый да пуганый, так и сидел бы под землей, как крот, чтобы на глаза мне не попадаться.
Дошла до березки, полюбовалась на гнездо голубицы в ветвях. Березка почти вся золотая стала, нарядная, как невеста. И веточек сухих за ночь ни одной не прибавилось. Я обняла ее, прижалась щекой к белой коре, глаза закрыла. И хорошо так стало, спокойно. Это березонька меня утешила, погладила по патлам моим взъерошенным, успокоила. Так бы и сидела до вечера, но на опушке рожок прозвенел, и я вскочила. Охотники. Да не наши, деревенские, а барские… Те, что зверя бьют для забавы, для развлечения. Ох, не в тот лес они сунулись! А скорее зверье их сюда привело, зная, что здесь защита ведьминская.
Перекидываться не стала ни волком, ни беркутом, а положила ладони на землю, завыла, вызывая старика из подземной норы. Дух лесной откликнулся живо: он людей не любит, а таких пакостников и подавно. Подхватил меня – еле встать успела, а то так бы и понес согнутую и скрюченную. Протащил по лесу, бросил на примятую траву, как мешок с отходами. Но я не обиделась, он же дух, а не суженый, да и не до нежностей сейчас. Вскочила, осматриваясь. Рожок уже близко, и лошадиное ржание, и лай собачий.
– Э-ге-гей! – кричали охотники. В нос мой длинный ударила волна смрадного духа хмеля и злости – так от них пахло. Я скривилась и бросилась в чащу. А вот и добыча: лосиха, молодая совсем. Глаза черные, перепуганные, пар из ноздрей валит. Перебирает тонкими ногами, мечется. Позади загонщики с арбалетами, впереди овражек, свалится – копыт не соберет.
Я оглянулась: близко охотники, близко.
Упала наземь, укрылась тенью и в лосиху вошла. Придержала животное, чтобы с перепугу и правда в овраг не сиганула, успокоила. И пошла в сторону. Мелькнула перед загонщиками боком лосиным, подождала, пока увидят.
– Вон он! Вон зверь!! Э-ге-гей! Загоняй, Таир! Гони лося на опушку, чтобы легче тащить было!
Я мгновение смотрела на них звериными глазами. Но лишь мгновение – побоялась, что ведьмин взгляд увидят. Он же сквозь любого зверя пробивается, во всех глазах светится желтизной и метками Шайтаса. Но от этих людей так несло хмелем, что и самого Шайтаса не приметили бы!
Их было четверо, на холеных рысаках, с собачьей сворой, арбалетами и клинками, украшенными камнями. Знать.
Собаки и лошади ведьму-то почуяли, отпрянули. Псы заскулили жалобно, жеребцы уши прижали и попятились, но люди такие приметы не заметили, лишь хлыстом животин отходили. Ну, значит, так тому и быть.
Сорвалась с места, как выпущенная стрела, понеслась, ног лосиных не чуя. По низине, вдоль овражка, через бурелом. В чащу самую. Охотники беды не предвидят, даром что рысаки уже на весь лес ржут. И собаки воют. А этим хоть кол на голове теши – несутся, глаза горят безумные, хлыстами свистят, покрикивают. Один, кажется, заподозрил что-то, приотстал, оглядывается. Молодой совсем, мальчишка, оттого и живо еще внутри человеческое, не успели разврат и жестокость душу искалечить. А живая душа, она глазастая, чувствительная, трепетная.
– Стойте! – закричал он своим подельникам. – Мы уже в самой чаще! Болотом пахнет… И ведьма там, говорят, живет!
– Так мы и ведьму сейчас на болт насадим, – хохочет тот, что впереди всех несется. – Пусть выходит ведьма! Не бойся, Таир, погоняй!
Мальчишка замялся, смотрит испуганно. А есть чего бояться: в самую чащу их завела, к болотам, здесь даже птицы не поют, и темно, словно в сумрак вечерний. А сама перемахнула через кусты и была такова.
Лосиху отпустила, наказав на открытую местность не выходить, молодая она еще и глупая. Вернулась в свое тело, полежала, на солнышко прищурившись. И пошла тихонько в чащу, слушая, как ругаются охотники, пытаясь дорогу назад найти. Так сквернословили, что у меня уши завяли, словно лютики по осени. Да только хоть ором, хоть проклятиями, а сидеть на топи они долго будут. Потому что нет дороги назад. Я ее как ленту смотала, вокруг пояса обернула, узлом завязала. Пока не распущу – не выберутся.
Лошадок и псов ночью выведу, нечего им от дури людской страдать. А то охотнички через пару дней проголодаются, начнут животин своих резать да жрать, сырыми притом – ведь огонь на болотах не загорится. А сидеть им в клетке лесной долго, пока ума не наберутся. Потом, может, и освобожу.
Так что в сторожку я возвращалась довольная, улыбалась даже.
* * *
Только когда добрела, хорошее настроение как ветром сдуло. Служитель сидел на пороге, щурился на закатное солнышко. Хлесса моя в сторонке, косится на чужака, порыкивает, но тот даже ухом не ведет. Сидит, клинок свой начищает.
– Отмыл кухонную утварь? – прошипела я. Он головой кивнул молча, а я опешила. Отмыл, да как! Блестит, смотреться можно, словно в зеркало. Я насупилась и в дом ушла. Села на лежанку, раздумывая. Второй день к закату клонится, а служитель и не думает отчаливать. Видимо, жабами его не проймешь, крепкий оказался. Ну ладно, у ведьмы в запасе средств много, сбежит еще Ильмир, всему свое время. Зато жилище мое в порядок приведет. Я захихикала, представив, что сказали бы его братья по обители, увидав, как служитель Атиса полы в ведьминском логове драит. Я захохотала, вообразив их вытянувшиеся лица – вот бы посмотреть!
Служитель вошел, покосился на меня, отошел подальше. Понимаю: сидит страшилище такое, хохочет само с собой, потешается… Не объяснишь же, что я уже столько лет одна, так что же теперь, лишь слезы лить? Так уже все вылила, целое озеро вон, за леском. Деревенские девки не зря туда купаться бегают, чуют, что водица непростая…
– Чего вылупился? – грубо сказала я.
Он постоял, осматриваясь, но сесть было некуда. Сложил аккуратно свою сутану, сел на нее, к стене привалился.
– Что, ведьм раньше не видел? – оскалилась я.
– Видел, – спокойно ответил он.
– Ну, конечно, видел. На костре, верно, – усмехнулась я. – И как, служитель, нравится тебе, когда ведьмы горят? Когда запах плоти жженной ноздри щекочет? И кричат они криком нечеловечьим? Нравится?
Он не отвечал, только в глубине глаз мелькнуло что-то. Затаенное, больное.
– Нет, не нравится, – произнес без надрыва, равнодушно даже. – Но иногда приходится делать то, что не нравится. Чтобы другим от этого стало лучше.
– И чем же вам ведьмы мешают, служитель? – тихо спросила я. Даже насмешничать перехотелось.
– Они скверна. Нечистота. Отродье тьмы. Ведьмой становится та, что проклята. Что душу свою замарала, грех совершила страшный, – повторил он убежденно, а я вздохнула. Да уж, видала я таких… Да, впрочем, мне дела нет до его убеждений, нечистота – и ладно. Да и есть в словах его правда, что уж там… Только странная правда эта, извращенная… А и пусть.
Я принюхалась: надо же, а этот чистюля на озере помыться успел, пока я по лесу носилась, и даже рубаху свою выстирал, влажная еще. И волосы сырые, не просохли. Надо бы и мне освежиться.
– Воды мне принеси, – протянула я. – На костре нагрей. Купаться буду.
Он зыркнул из-под бровей синью, но поднялся без возражений и даже дверью не хлопнул. А никаких колодцев здесь, конечно же, нет, водичку от самого лесного озера таскать придется. Да через бурелом каждый раз, да по скользкой дорожке, по осенним листочкам. Мылась я обычно на ключах горячих, там, где лес мой на гору ползет, но пришлому о том знать не нужно. Нанялся, так пусть работает.
Лохань вытащила, посреди лачуги поставила, травок душистых достала, устелила дно. Ильмир уже первые два ведра принес и над костерком греть начал. Шустрый какой… Помню, я, когда здесь поселилась, про источники горные не знала, пыталась вот так, в лохань, воду таскать. Так после второго раза выдохлась и купаться перехотела. Поплавала в холодном озере и зареклась с ведрами ходить. А он столько воды наносил, что можно и четверых помыть.
Я повздыхала. Все-таки к сути ведьминской неплохо бы еще и сил поболее…
Лохань паром исходила, душистые травы на всю комнатку пахли, так что Тенька расчихалась и сбежала во двор. Даже Саяна улетела, хотя к вечеру всегда в доме сидит – мерзнет, старая. Я скинула свои разбитые ботинки, шаль сложила, балахон стянула. Тронула воду ногой, зажмурилась от удовольствия. И обернулась через плечо.
Служитель у дверей стоял, в тени, лица не видно. Только чую, ощупывает тело мое взглядом. Я хмыкнула.
– Что, нравлюсь?
Он от стены отвалился и за дверь выскочил, словно Шайтас за ним гнался. Вот и хорошо: поостережется в другой раз на ведьму смотреть…
Залезла в теплую воду и глаза блаженно закрыла. Так и лежала, пока звезды на небе не засияли, а меня в сон не потянуло. Вылезла, оделась, выглянула во двор. Ильмир у коряги стоял, на которую я горшки сушиться вешаю. Услышал скрип двери, вскинул голову.
– Убери, – приказала я.
Сама ушла в закуток, села на лавку, слушая, как он воду выносит. Дурак, водицу в землю льет, а сам молитвы шепчет, чтобы Светлый бог скверну ведьминскую принял и связал. Дух лесной, наверное, от такого непотребства в своей норе перевернулся.
Когда все убрал и напротив уселся, я хлебушек жевала. Служка посидел, рассматривая меня, подумал.
– Почему ты такая?
– Какая? – не глядя на него, рыкнула я. – Страшная? А ты думал, я в водичке помокну, красоткой стану? – и рассмеялась.
Служитель даже не улыбнулся, сидел, как статуя, только глазами блестел.
– У тебя на спине шрамы. От плети, – вдруг бросил он.
– И что? – усмехнулась я. – А еще там бородавки. И хвост. Или их ты не заметил? На дивный стан мой любовался?
Он промолчал, смотрел только, и я опять разозлилась. И чего прицепился? Вот сдались ему мои шрамы!
– Раз уж мы о сокровенном заговорили, может, и ты себя покажешь, – протянула я, облизываясь. – А то ходишь в своей рубашке, а мне воротничок глаза слепит. Да и соскучилась я по мужскому телу…
Единственное, по чему я соскучилась – это по своей лежанке. Притомилась и разнежилась я после купания, глаза так и слипаются. Но вот любопытство ненужное лучше сразу отбить, чтобы больше охоты не возникало.
– Так что, покажешь, каков ты, а, служитель? Или стесняешься, как девица? Да ты не смущайся, я лишь посмотрю. Ну, может, пощупаю чуток, от тебя же не убудет? – издевалась я. А сама зевоту еле сдерживала. Вот же напасть на мою голову. Тенька и та уже спит под лавкой, даже похрапывает во сне.
Служитель сидел, глаза опустив и кулаки сжимая. На щеках два белых пятна от злости и ненависти проступили. А потом встал и рывком свою рубаху стащил, кинул на лавку. Развязал тесемку на штанах, потянул. Голову поднял, а на лице такое омерзение, что можно ведрами черпать.
Я встала и ушла к лежанке, даже не сказала ничего. Легла, свернулась клубочком, зарубки на бревне считая.
Ильмир постоял возле лавки – видимо, не знал, что дальше делать, то ли за мной идти, то ли спать ложиться. А я почувствовала, как внутри горько стало. Красивый он был, служитель. Плечи широкие, кожа золотистая, под ней мышцы сильные, литые. Так и хочется ладонью тронуть. Живот плоский, безволосый, а я-то думала, у всех мужчин на теле шерсть черная, звериная… Уткнулась носом в лоскутное одеяло, полежала так. А на душе только гаже делается.
Встала рывком и к двери пошла. Ильмир у стены сидел, рубаху свою натянул, на все завязки завязал, в сутану укутался. Проводил меня взглядом, но ничего не сказал.
* * *
Вою я редко, от силы раз в четыре луны. Раньше чаще случалось, а поначалу и вовсе что ни ночь – я на поляну… А потом свыклась, дел много. Набегаешься днем по лесу, то человеком, то зверем, уже и выть сил нет.
А сегодня вот накатило…
Вышла на полянку, упала на четвереньки, лицо к небу подняла. Месяц среди тучек покачивался, безмятежный такой, далекий.
И завыла. От моего воя звери охотиться перестали, по норам попрятались, птицы от испуга с неба попадали, тучи месяц спрятали, принца своего ночного. Даже звезды потускнели. Дух лесной в нору забился так глубоко, что и кротам не найти. Озера гладью зеркальной встали, а лес замолк, затаился, боясь ведьмин вой хоть шорохом потревожить.
Волки ушли подальше, потому как не могут вою моему противиться, подпевать начинают, а я этого не люблю. То ли выть, то ли песни петь. Вот и уходят серые подальше, боясь меня рассердить.
Выла не знаю сколько. Устала, да и охрипла. Поднялась и обратно пошла. А там… От увиденной картины я сначала опешила, а потом хохотать начала. Возле порожка моего стоял на коленях служитель. Свечи зажег, круг вокруг себя чесночный насыпал! И где взял только? Неужели с собой принес и припрятал? Знала бы, давно бы в суп использовала. Святой водицей все окропил, солнце священное поверх сутаны выпустил и молитвы свои бормочет, к Атису взывает. Я его по кругу обошла, ухахатываясь. Смешно так стало. С утра мне горшки драил, а теперь молитвенником трясет. Сам бледный, но губы сжаты решительно.
– Сгинь, чудище! – бормочет.
Я бочком вокруг чесночной дорожки пошла, делая вид, что пройти не могу. А сама хихикаю. Мне что чеснок, что петрушка, что лепестки роз сушеные. Скука одна. Да и похолодало к ночи, а я без кожуха, так и захворать недолго. Так что, скривившись и устав куражиться, я сквозь чесночок ступила… Да отлетела на несколько шагов. Еще и об корягу стукнулась, да все горшки сверху попадали. Села, подол поправила, головой потрясла.
– Не пускает тебя, ведьма, слово светлого Атиса! – обрадовался служитель. – И чеснок заговоренный!
Я посидела, макушку почесала. Саяна с ветки смотрела – не захотела что-то на голову мою опускаться. Решила обождать. Тенька же, когда я вою, и вовсе под лавку прячется и сидит там до зари.
Снова двинулась к чесночной дорожке, присела, принюхалась. Знаю, что кончик носа у меня двигается, как пиявка, когда я запахи втягиваю. Он такой длинный, что даже я это вижу. Зато чувствительный. Запах обычный: чеснок толченый, розмарина чуток, чертополох от силы ведьминской и пыль амбарная… вот и все. Протянула руку осторожно, тронула пальцем. И снова ударило так, что чуть ноготь не слетел. А он хоть изгрызенный и грязный, но мне еще пригодится.
Встала, подол поправила.
– Так тебе, ведьма! Теперь ты у меня в служках побегаешь! – крикнул Ильмир. – Повяжу, и будешь все мои желания исполнять! На заре отведешь в Омут, поняла меня? Не одолеть тебе силу божию!
Я поскребла невидимую стену перед собой, раздумывая. Дела… Обошла по кругу, принюхиваясь, потом на четвереньки встала и по-звериному к земле пригнулась. Служитель на мои действия смотрел с ужасом, но молитвы уже в голос бормотал и руку на клинок положил, на всякий случай.
А я поднялась, ботинки скинула, чтобы силу матушки-земли ощутить, руки к небу подняла, чтобы и от звезд мощи напиться. Закружилась вокруг себя, заворачиваясь в силу, словно в одеяло пуховое, вокруг тела много-много раз, свивая кокон, как гусеница. Завыла, заухала, закричала выпью. И ударила в стену ладонями, так что не просто открыла, а разнесла, как и не было. Ильмир вскочил, клинок свой сжал, приготовился. Волосы белые разметались – шнурок, видимо, потерял, и легли волной на плечи, серебрятся в свете месяца. Красиво. Я даже полюбовалась недолго.
– Ну что, служитель, не спасло тебя слово Светлого Атиса? – ехидно спросила я. А сама пальцы на ногах поджимаю: все ж середина осени, земля стылая.
Он клинок поднял, ноги расставил, похоже, и правда убивать ведьму собрался.
– Где слово не помогает, там сталь пригодится, – сквозь зубы прорычал он.
Я посмотрела искоса. И вот что мне с ним теперь делать? Одолею, конечно, только жаль силу тратить и духов будить, тяжело это. Да и смысла нет. А наказать надо.
Ногами затопала так, чтобы услышали за пустырем, в песчанике, где нарыли норы черные пауки. На зиму они уползают в глубину, в кокон из паутины, ждут тепла. А сейчас, по осени, тащат все, что под лапы мохнатые попадется. Даже пичужек из гнезд могут вытащить. Саяна – и та их побаивается: они хоть и меньше вороны в десять раз, но злые и кусаются больно. Вот их-то я и позвала. Только и служитель времени зря не терял, набросился, еле отскочить успела. Клинок в балахоне моем дыру прорезал. Я в сторону, он за мной, за космы схватил, дернул, прижал к себе, не давая вырваться. Хорошо хоть Тенька моя вылезла из-под лавки да грызанула паршивца за бок. Несильно так, на зубок, все ж помнит наказ мой «не трогать». Но и обращения такого с хозяйкой стерпеть не смогла. Я подумала, что с утра раздобуду хлессе свежатинки за это! А когда служитель, взвыв, отпустил меня, схватила я горшок да на голову ему надела. Понятно, раскололся, глиняный все же.
Тут и пауки подоспели. Полезли отовсюду, обтекая меня, как черная вода, из маленьких струек в большой ручей слились. И все на служителя полезли: лапами мохнатыми за сутану цепляются, под штаны и рубаху забираются, челюсти на коже человечьей смыкают.
Ильмир взвыл не хуже меня на полянке. Заплясал, запрыгал, пытаясь черных тварей сбросить, да куда там… Клинок свой не отпускает, держит, а второй рукой пауков скидывает. Да только это лишь первая волна была, а следом вторая накатила, в два раза больше. Так служитель как заорал мне:
– Придушу!!!
И тут же в его рот мохнатая тушка упала, за язык схватила. Клинок он все же бросил и помчался в сторону озера, а на сутане развевающейся копошатся паучки, и на теле, и на волосах, так что белизны уже не видно.
Я Теньку потрепала и присела возле меча служителя. Трогать, конечно, не стала. Души на нем, могут за меня зацепиться, следом пойти, а мне потом провожай и успокаивай… Да и сталь в клинке непростая, заговоренная.
Поскребла патлы свои, раздумывая.
Кто ж ты такой, служитель божий?
* * *
Ильмир вернулся под утро и, увидев его, я хохотать начала, не сдержалась.
– Ну, и кто из нас теперь чудище лесное? – выдавила с хрипом.
Выглядел служитель знатно: лицо от укусов паучьих распухло, щеки – багровые пятна, синевы глаз не видно, потому что веки с трудом открываются, одни щелочки остались. Шея пропала, казалось, на плечах шар красный покоится, а не голова. Даже воротничок свой белый расстегнул, не сходится, видать. И мокрый весь, сутану – хоть отжимай. Похоже, так и сидел в озере, пытаясь от зуда избавиться.
– Ну что, – сказала я ласково, – наутешался ведьминской жизнью, служка? Топай в свою обитель, там тепло и кормят сытно. Надоел ты мне.
– Уговор у нас, – прошамкал так, что я еле разобрала. Язык во рту, словно черный слизень. – Не уйду, пока в Омут не проводишь.
– Да что тебе в том Омуте делать? – не сдержалась я. – Ты хоть знаешь, что это такое? Глупцы лишь думают, что в Омут войдут и Шайтас все желания их исполнит! Ты глупец, Ильмир?
– Нет. Не знаю…
– Возвращайся назад, служитель! – рассердилась я.
Он помолчал, рассматривая свои распухшие ладони.
– Нет мне дороги назад. Не к чему возвращаться, – пробубнил служитель и пошел за дверь. Сутану повесил на корягу, осколки горшка собрал, сложил в сторонке. Клинок свой подобрал, пробежал пальцами любовно, словно девушку погладил. И пошел навес достраивать.
Я вздохнула и отвернулась. Нахмурилась. Плохо дело. Такие страшнее всего: с верой в правоту свою и душой почти мертвой. А то, что у гостя моего от света души лишь бледный огонек остался, вижу, не глядя. Из таких и получаются черные ведьмаки, сильные и злобные, одолеть которых никто не в силах.
Я скрипнула зубами и пошла к очагу. Нельзя служителя в Омут пускать. Злобы много, чернь клубится, таких Шайтас любит и привечает. А сила Ильмира тем более демону понравится. Потому что сила у служки есть, хоть он того еще и не ведает, думает, слово божие его ведет…
* * *
К вечеру у служителя горячка началась, а тело так распухло, что глаза совсем открываться перестали. Когда я из леса пришла, вскочил, клинок выхватил и тычет им, как слепой кутенок. Не видит ничего. А потом понял, что я это, сел на стылую землю у порога, к стене привалился.
Я плюнула на него и в дом ушла, ужинать. Сам виноват, нечего было хватать меня. Саяна каркнула с насеста, словно заспорила.
– Сварю, – пригрозила я ей. Ворона еще головой покачала и ушла по потолочной балке в угол – думает, там я ее не достану. А я зашипела, как хлесса рассерженная, плюнула снова, но теперь в кружку. Добавила туда воды, календулы и тысячелистника накрошила, полыни горькой, боль забирающей. И пошла за порог. Сунула кружку в распухшие руки служителя.
– Пей!
– Что это? – прошамкал он.
– Отрава! – рявкнула я. – Надоел, угробить тебя хочу! А мясцо с боков твоих на зиму засолю, до весны пировать буду!
– Подавишься, – хмыкнул он. Но кружку к губам поднес и хоть с трудом, но выпил. Я ногой в сердцах топнула, дернула служку за светлые волосы, выдрала клок. И в дом ушла.
Там собрала со свечи наплав, размяла воск в пальцах, намотала прядку. Хорошо, длинные они, словно как раз для ведьминских обрядов растил! Зашептала, боль заговаривая, упрашивая из тела мужского уйти. А на откуп сырого мяса кусок приготовила – все ж лучше, чем свою силу тратить. Боль вползла кошкой – худой, драной и голодной. Руки мне лизала, ластилась, так уходить не хотела. Все лазейку искала, чтобы остаться, ко мне прикипеть, да я подманила, за шкирку схватила и за порог. Мясо в лесу закопала, а наплыв с белыми волосинками в свечу слепила, пусть горит, боль сжигает.
Глянула на служителя: где оставила, там и сидит, трясется в ознобе. А когда я уже засыпала на своей лежанке, пришел. На пороге чуть не упал, споткнувшись, но устоял. Свернулся в углу своем, на сутане, и затих.
Утром меня снова разбудил стук топора, и я зашипела сквозь зубы, накрыла голову покрывалом. И зачем только помогла служителю, боль вытащила? Валялся бы себе за порогом кулем, трясся в ознобе да хоть спать бы не мешал.
Впрочем, ворчала я не злобно: сама знала, что солнце взошло, пора и мне подниматься. На балахоне моем дыра была, клинком служки оставленная, так и не заштопала. Хотя на моих лохмотьях одна лишняя дыра и роли-то не играет, да и не приметна почти. Но все же я задумалась. Давно пора к людям выйти, одежды прикупить, а то совсем поизносилась, а впереди ведь зима… Кожух я себе из шкур сшила добротный, теплый, но вот платье шить не из чего, ткань нужна. А еще ленты, нитки, пуговицы, тесемки…
Только последний раз я к людям восемь зим назад выходила. Насилу ноги унесла… Хорошо хоть Северко налетел, укрыл глупую ведьму, а то добрые люди накололи бы на вилы и топорами отходили так, чтобы и собакам костей не досталось. Но то давно было. Сейчас ко мне на версту подойти боятся да поклоны бьют…
Я напилась воды из кружки, пожевала хлеб. И мукой бы запастись.
– Слушай, служитель, дело к тебе есть, – окликнула я с порога.
Он выпрямился, прикрыл глаза рукой. Лицо все еще распухшее, но хоть веки открылись, даже синева проглядывает.
– В деревню сходишь, продуктов принесешь. И вещи купишь… Я расскажу, какие.
– А что, магия твоя черная закончилась? Попроси у Шайтаса, пусть подкинет то, что тебе нужно. Или наколдуй! – буркнул он.
– Несподручно мне что-то силу на ткань переводить! – Вот дурак, неужели думает, что ведьмы всё из воздуха берут? – Сказала, значит пойдешь!
– Дорогу обратно найду, даже не надейся, – бросил он.
Я плечами только пожала. А потом с ехидной ухмылкой вытащила молитвенник, который Ильмир обронил, когда меня повязать пытался, выдрала пару листов и между строк гусиным пером и соком ягодным список нацарапала. Того, что из лавки принести требуется. И ему всучила. Он как увидел, что я своей ведьминской рукой на святое покусилась, осквернила слово божие, побелел, задыхаться начал, так что я уж подумала, будто удар с ним случился. Но ничего, отошел. Расправил листочек, в сутану убрал. На меня даже не смотрит.
– Рассказать обо мне никому не сможешь, – предупредила я и потянула из его горла серебряную нить. Тонкую, как паутина, тугую, как струна. Вытащила, вокруг своего пальца грязного накрутила, полюбовалась. Прямо колечко.
А служителю мешочек с монетами протянула – поболее того, что он мне сулил, когда купить пытался.
– Ведьмино золото, – хрипло выдавил Ильмир.
– Не нравится, на свое покупай! – отрезала я, мешочек швырнула на землю и в дом потопала. Служитель у коряги постоял, развернулся, взметнув белые волосы, и ушел.
А я мешочек с монетами подобрала и обратно в подпол кинула. К другим таким же. Знал бы служитель, сколько у меня таких мешочков… Хотя в одном прав: ведьмино оно.
* * *
Охотники на земле сидели. Грязные, тиной и по́том пропахшие, слепнями и муравьями искусанные. Но этих-то я лечить точно не собиралась. Постояла, полюбовалась, за тенью спрятавшись. Потом нахмурилась. Мальчишка, Таир, на земле лежал, как котенок свернулся, коленки подтянул, дрожит. Непорядок. Так и до хворобы болотной недалеко.
Встала на колени, положила ладони на землю, призывая косолапого. Медведя издалека услышала – лез через бурелом, за колючки цепляясь, не таился. Хоть и ворчал недовольно, что потревожила. Бурый к зиме готовился, берлогу мхом и хвоей выстилал, а тут ведьма с указом. Но ослушаться не посмел, конечно. Только мне без надобности, чтобы охотнички арбалеты свои похватали, еще спустят болты по-дурости… Так что пришлось еще и болотницу звать. А эта нежить вредная, злющая да пакостливая. Утопленницы все такие. Эта ничего просто так не делает, даром даже тумана клок пожалеет. Отдала ей сны свои на луну вперед, пусть тешится, рассматривает…
Болотница топь приоткрыла, выпуская смрад. Запузырилась трясина, выплевывая жижу вонючую, и наполз белесый пар оттуда. Тяжелый, ядовитый. Чуть больше вдохнешь – не очнешься. Так что я медлить не стала. Как охотники попадали на землю, так я косолапого за лапу и в низину. Голова от смрада закружилась, мишка заревел, но я держала крепко. Самой-то мне мальчишку не поднять… Он хоть и младше меня зим на десять, а выше на голову да на пуд тяжелее. Косолапый Таира схватил, и мы обратно бросилась.
– Закрывай! – кричу болотнице. А она пакостничает, нежить водная, не торопится. Эх, я разозлилась! Косолапого вперед протолкнула, а сама вернулась. Хоть в глазах уже слезы кровавые и в ушах звон стоит, а иду. Хлопнула ладонью по земле, так что содрогнулось болотце и дырка под ним образовалась. Не закрою – иссохнет за зиму, в нутро земляное уйдет. Утопленница заволновалась, запричитала, прямо как живая. И смрад мигом пропал, и кувшинки по берегам зажелтели, даже квакуши выползли, петь пытаются. А я хмурюсь стою, хоть и не серчаю уже. Устала только. На глупую нежить с ее шалостями силу разбудила. Но дыру решила пока оставить, чтобы знала болотница, как ведьму злить!
Косолапый уже к мальчишкиному боку принюхивался, порыкивал. Хорошо, не голодный, а то мог и отхватить кусок, пока я там силушкой разбрасывалась. По ушам ему дала, чтобы пасть закрыл, и велела к опушке паренька нести. Сама рядом пошла. Так до пролеска и добрались: косолапый ковыляет, на спине его Таир лежит, а рядом я подолом мету…
Медведя отпустила, путы ведьминские сняла, да благодарность выказала. Он и умчался, а я возле паренька присела, лоб потрогала. Ничего, жить будет, захворал чуток. Прислушалась, принюхалась, учуяла мужика на поле. Сидит, к стогу привалился, травинку жует. Да вот мелькнул на тропке платок белый, знакомый… Пастух вскочил, бросился следом, а я тропку подтолкнула, завертела, к лесу направила. И заволновался деревенский, забеспокоился, но платок мелькает меж деревьев, зовет…
Отошла в сторонку, чтобы пастух меня не увидел, распустила клок тумана, которым как платком размахивала… Тут и Таир застонал.
– Парень! Да откуда ж ты тут? Раненый, что ли? – запричитал пастух, ощупывая паренька и озираясь. – Ох, а мне с дрему супружница привиделась… А то так и лежал бы ты тут, до зимы, пока в землю не вмерз! Ну, давай, милок, вставай, чай не девица!
Со стонами Таир все ж поднялся и, опираясь на пастуха, заковылял прочь.
– Как же ты тут оказался?
– Меня медведь принес на спине. А рядом девушка шла… Глаза голубые, волосы рыжие до пояса, словно шуба у лисички… И улыбка ласковая такая… Где она? Мне найти ее надо… краше ее не видел…
– Ох, бедняга! – поцокал языком мужик. – Нескладицу несешь, привиделось тебе, парень… Все привиделось…
Я нахмурилась, а потом улыбнулась. Чистая у паренька душа. Хорошая.
Саяна упала сверху, устроилась на голове, потопталась, когтями вырывая мои пакли. Вот чертовка, сварю…
* * *
Служитель явился, когда месяц тропку светом выткал. Я уже было обрадовалась: не нашел дорогу служка, заплутал… уж как старалась! Ан, нет. Шел уверенно и спокойно, как к себе домой! Да еще и лошадку в поводу вел, мешками груженную. Я только зубами скрипнула, а так надеялась, что на горбу поклажу потащит!
Кобылу под навесом у поленницы устроил, мешки в лачугу затащил и разбирать начал. А сам хмурится, словно думу тяжелую думает. Даже от Теньки отмахнулся, как от кошки домашней, так что хлесса в угол села и оттуда лишь смотрела недоуменно да головой качала. Саяна по притолоке взад-вперед носилась, поглядывала желтым глазом, пытаясь покупки рассмотреть. Даже дух лесной в окошко заглянул, так я ему кулак показала. Но то понятно: редко в чаще обновки человеческие. Я у стены стояла, смотрела равнодушно. А служитель все сложил на лавку, муку в закуток отволок и, ни слова не говоря, за порог ушел.
Я ткань тронула, пальцами по лентам пробежала. Темное все, как и просила, коричневое и болотно-зеленое, ни одного светлого пятнышка. По лесу в белом платье ходить – зверье веселить. А так и добротно, и пачкается меньше. Но и темное полотно – красивое. Грубое, а мягкое – знать, Аришка ткала, есть в деревне мастерица. Я за ней наблюдаю порой: хорошая девка, с косой до пояса, веселая. Песни поет так, что пичуги замолкают, слушают. И ткань у нее добрая выходит, душевная, не колет нигде, а любая обновка ладно сидит и долго носится. Хороший выбор служитель сделал, и здесь почуял, значит…
