Марина Стекольникова
Коммунальная на Социалистической
Вскоре на коммунальной сцене появилась ходившая в парикмахерскую Раиса. Тоже почему-то через чёрный ход. С загадочно романтическим видом, слегка касаясь кончиками пальцев новой причёски, она поинтересовалась, что происходит. Ей никто не ответил, и она осталась в кухне слушать рассказ со своим участием.
Последним, в отличие от остальных, через парадный вход пришёл Лев Эдуардович и тут же живо включился в собрание на последних фразах повествования:
– А давайте-ка на чай все к нам! – и, предупреждая возможные протесты, пояснил: – У нас места больше всего. У Вас, Елизавета Марковна, комната, конечно, самая большая, но мебели, простите, тоже не мало. А уж про вашу, товарищи Митины, простите, «бытовку» и говорить нечего. В кухне просто неуютно. Так что милости просим…
Никто не возражал, и спустя минут десять все дружно уплетали дивное творение Ростислава Митина за круглым столом Пичужкиных. О том, что скоро ужин и можно испортить аппетит, никто не думал. А кое-кто думал, что в квартире волей судьбы появился второй кулинар-любитель и, вполне возможно, теперь поживиться вкусненьким можно будет гораздо чаще, чем прежде. Утренние события несколько поблёкли на фоне желудочных радостей, а про появление никому не известных Шуриков-Ивановых большинство присутствовавших и не знало.
* * *
Насытившись и насмеявшись над вчерашней незадачей, соседи приступили к обсуждению неизбывных вопросов коллективного проживания. Вспомнили о том, что некоторые задерживают плату за электричество и Елизавете Марковне приходится платить за всех и ждать, а пенсия есть пенсия. «Некоторые», находившиеся после поедания сластей в благодушном настроении, стали искренно извиняться и говорить, что больше такое не повторится. Сверили очерёдность дежурств. Посетовали, что так и не установили водогрей, что так надоело жить без горячей воды и бесконечно таскать чайники и тазики по комнатам. Потом плавно перешли к мечтам об отдельных квартирах. Рассчитывать на получение жилья формально могли только Митины, стоявшие на очереди. Остальные не имели либо права на улучшение из-за обилия квадратных метров, либо денег на кооперативное счастье, либо возможности произвести обмен. Вспомнили Шуриков, у которых хотя бы дети устроены. Пофантазировали о капитальном ремонте, коли уж они обречены на вечное совместное существование в отдельно взятой Квартире номер семнадцать. Поспорили о целесообразности замены паркета.
– А кстати, – на фоне бурных дебатов по поводу цвета стен в кухне и ответственного за покраску вдруг задумчиво произнёс Ростислав, – Елизавета Марковна… Извините за бестактность… Можно узнать…
Все замолчали и дружно уставились на Ростислава.
– Да-да, – полувопросительно ответила Вольская.
– Хотелось бы узнать…
– Ну, не тяни! Уже всех заинтриговал! – воскликнула Нинель.
– Елизавета Марковна, а Вы-то как застряли в этой коммуналке? Вы. Лауреат, заслуженный деятель. Личность известная – и в коммуналке, – стесняясь, но не в силах сдержать любопытство, наконец закончил Митин.
Вольская ничуть не смутилась.
– Видите ли, Ростислав, – начала она, остановилась, словно что-то вспомнив, и негромко рассмеялась. Вслед за ней рассмеялась Раиса. Между ними возникло мгновенное взаимопонимание.
– Что это с вами? – удивился Лев Эдуардович.
Женщины вместо ответа, глядя друг другу в глаза, выдали непонятный диалог:
– Дядя Павел, Вы шпион?
– Видишь ли, Юрий… – и захохотали уже в голос. К ним присоединилась Нинель.
– Это же «Адъютант его превосходительства», вы что, не помните? Все же смотрели, – сквозь смех пояснила она. – Просто очень уж похоже прозвучало… Эти интонации…
Успокоившись, Вольская смогла продолжить:
– Я никогда не рассказывала. Случая не было, а в общем-то, и дела никому не было… Видите ли, – она снова как бы сглотнула смешинку, но сдержалась, – когда-то вся эта квартира принадлежала нашей семье.
Присутствовавшие не были готовы к такому признанию. Какое-то время они ошарашенно молчали. Первой заговорила Нинель:
– Елизавета Марковна… Мы думали, что Вы получили комнату после войны… Я думаю, что я могу от лица всех… Я думаю, остальные поддержат мою просьбу… – она обвела глазами присутствовавших. – Елизавета Марковна, расскажите нам, пожалуйста, как же всё было… Как так получилось, что Вы здесь… Вы остались одна…
– Елизавета Марковна, расскажите, пожалуйста, о себе, о вашей семье, – просто сказал Лев Эдуардович.
– Что же. Никакой тайны нет, – начала Елизавета, а все остальные притихли и приготовились слушать.
Квартира принадлежала семье Вольских почти с момента постройки дома, а было это без малого сто двадцать лет назад. Дедушка Елизаветы, Георгий Васильевич Вольский, служил управляющим у Филипповых и выкупил её у хозяина дома, когда переехал в Петербург из Москвы.
– Знаете, знаменитая московская династия. У нас, в Петербурге, были булочные-кондитерские на Невском, на Садовой… – пояснила Елизавета Марковна, больше для младшего поколения.
Единственный сын Георгия Вольского, Марк Георгиевич, имел частную врачебную практику, а его супруга, Мария Дмитриевна, в девичестве Вознесенская, была зубным техником. Мария Вознесенская происходила из семьи священнослужителя, и при этом у неё ещё в раннем детстве проявился интерес к естественным наукам. Отец увлечения дочери не одобрял, но и выбору её не препятствовал, понимая, что в современном мире молодёжь смотрит на жизнь иначе. Характер у Марии Дмитриевны был своевольный – и в кого только уродилась, поэтому, когда она выбрала медицинскую профессию, родителям оставалось только согласиться.
Работали Вольские на дому, превратив две комнаты в свои кабинеты. Умные, образованные люди, они всегда интересовались искусством, любили музыку, чему ни в коей мере не мешало полнейшее отсутствие слуха у Марка Георгиевича. Вольские были постоянными посетителями «литературных четвергов» у молодого, но уже известного архитектора Михаила Александровича Карновского, благо квартира Карновских находилась в том же доме, только по фасаду со стороны Загородного проспекта. Детям они старались привить разносторонние интересы, но больше всё-таки с гуманитарным уклоном, поэтому Серёжа с Бетой, а только так называли её родители – «Вета-веточка», посвятили себя филологии и литературе. Это была счастливая семья. Со своими проблемами, которые возникали не только в силу внешних обстоятельств, но и по причинам личного свойства, они справляться умели. Характеры у всех были сильные, каждый из них ставил самостоятельность и личную свободу если не на первое, то уж не дальше второго места, но жили они в любви, поддерживая друг друга, каковы бы ни были обстоятельства.
Революцию Вольские и Вознесенские приняли по-разному. Труднее всех пришлось отцу Марии Дмитрию Фёдоровичу. Гонения новой власти на церковь и её служителей начались уже к концу семнадцатого года. В известном смысле Дмитрию Вознесенскому повезло: отняв смысл жизни, саму жизнь ему сохранили. В самые чёрные дни опорой ему служила непоколебимая вера и поддержка любимой супруги Анастасии Петровны. Они ушли из жизни день в день в двадцать третьем и двадцать четвёртом годах в возрасте семидесяти лет. Отец Марка Георгиевича скончался вскоре после февральского переворота, мать пережила его всего на два месяца. Марк тяжело перенёс смерть родителей. Он с головой ушёл в работу. Кроме постоянных состоятельных пациентов, он стал принимать всех подряд, независимо от материального положения. В результате это сослужило ему службу после октябрьских событий. Однажды он буквально вернул к жизни простого рабочего, который впоследствии оказался в числе влиятельных партийных руководителей и помог Вольским сохранить медицинскую практику. Мария Дмитриевна как женщина обладала более гибкой психикой и быстрее приспособилась к новым условиям. Интересно, что ни у кого из них и в мыслях не было покинуть гибнущую страну. Любовь к родине, как бы высокопарно это ни звучало, оказалась сильнее привязанности к государственным устоям, а пользу людям, они не сомневались, можно и нужно приносить, независимо от того, кто в данный момент стоит у власти. Тем более что в семнадцатом году никто и представить себе не мог, на какой срок установится эта новая власть. Кто надеялся, а кто был уверен, что этот кошмар ненадолго. Младшие представители семьи, гимназисты с активной жизненной позицией, напротив, с радостью восприняли перемены. Творящееся вокруг будоражило романтическую, воспитанную русской литературой душу юной Веты. Всё казалось ей происходящим только во благо, во имя непонятного, но светлого завтра. Серёжа был ещё слишком мал, чтобы мыслить глобальными категориями, но и он радовался, хотя бы тому, что в гимназии отменяют уроки, а по улицам ходят разномастные толпы, за которыми так забавно наблюдать.
Жизнь семьи продолжалась. На квартиру никто не посягал, никто не предъявлял мандатов на уплотнение. Дети учились в школе, а Марк Георгиевич и Мария Дмитриевна возобновили приём пациентов.
– Тот, кто бывал в моей комнате, может быть, видел на полу у окна такое круглое пятно? Такой кусочек потемневшего паркета? Это след от зубоврачебного кресла, мама вела здесь приём, – объяснила Елизавета Марковна.
Кое-кто из слушателей кивнул, а мужчины и дети непроизвольно поёжились. Одна мысль о бормашине и всех этих малоприятных металлических «штучках» заставляла кого нервничать, кого бояться. А тут, оказывается, прямо под носом был «кошмарный кабинет».
– Ну, не будем слабонервными, – с улыбкой проговорила Вольская, заметив реакцию окружающих.
– Как же, как же, – заметил Пичужкин, – некоторые ещё помнят пытку педальной бормашиной.
– Ну, право, Лев Эдуардович. Теперь же всё по-другому.
– Я тоже помню, Лёва, – вступил в обсуждение Ростислав, чьё лицо выражало смесь отвращения с ужасом. – «Казни египетские»! Инквизиция на дому! Кошмар.
– И ничего теперь не лучше! – дуэтом воскликнули близнецы, уже не понаслышке знакомые со стоматологией.
– А вам-то откуда знать, что такое механическая бормашина? Вас уже электрической лечили, – возразила им мать. – Никогда бы не смогла лечить кому-то зубы. Это же ювелирная работа, кропотливая, требует внимания… Никогда не была усидчивой, – она хихикнула. – Всем бы рты второпях перепортила.
– Какая разница? Всё равно противно! – заявил Володя, имея в виду процесс сверления, а не материнские фантазии.
Вольская откровенно развлекалась, слушая эту дискуссию.
– Далась вам эта тема! – проявила себя до сих пор молчавшая Раиса. – Елизавета Марковна, а что же дальше?
– А дальше… А дальше мы закончили университет. Я уже профессионально начала писать стихи, а Серёжа стал переводчиком с немецкого. Шиллер, Гёте… Его больше всего привлекали веймарские классики. Впрочем, в те годы у нас, кажется, ничего другого и не печатали…
Жили мы спокойно, верили, что всё идёт куда следует… Да, с нами по-прежнему жила няня. Никого у неё нигде не было, некуда ей было уходить. Она любила нас, ухаживала как могла, готовила, хоть и старенькая уже была, как нам тогда казалось. Мы её тоже любили. Она появилась, когда я родилась. Тогда же заделали дверь между кабинетом и жилыми помещениями. Вы знаете, что у нас тут анфилада? Папа с мамой занимали нынешнюю комнату Шуриков, а мы с братом – вашу, товарищи Пичужкины, няня – комнатку при кухне, поближе к детской. В моей нынешней комнате был, как я уже говорила, мамин кабинет, там ещё находилась медицинская библиотека, стояли картотечные шкафчики и всегда запертые шкафы с медикаментами. Пока мы были детьми, нас туда без присмотра не пускали. А в вашей клетушке, Нинель Виленовна, Ростислав Петрович, папа принимал своих пациентов. Вот так… А дальше… началась война. Серёжа ушёл на фронт военным переводчиком. Блокада. Мы не эвакуировались. Родителей не стало в декабре сорок первого. Няня умерла незадолго до войны. Я, вот видите, живу. – Вольская замолчала, остальные тоже сидели тихо.
– А Сергей? Что с ним стало? – нарушила молчание Раиса.
– Я получила похоронку, – коротко ответила Елизавета Марковна. Всем, даже детям, было понятно, что невольно оказалась затронутой болезненная тема. – Ничего. Всё прошло. Сами знаете, нет ведь ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких… А после войны… Что ж, я одна на пять комнат… Город разрушен, людям жить негде. С фронта возвращаются, из эвакуации… Всякие тут до вас соседи перебывали… Инвалид один жил, безногий. Представляете, нашёл себе невесту с квартирой, – Вольская оживилась. – Потом, в пятидесятых, не помню точно когда, Шурики въехали. Бабка вредная была с внучкой, всё считала, кто к кому сколько раз пришёл. Суеверная была… Однажды… Ой, разговорилась я не в меру…
– В меру, в меру, – не очень вежливо скороговоркой произнесли близнецы, но никто их не одёрнул, так как у взрослых любопытства ничуть не меньше, чем у детей.
– Елизавета Марковна, пожалуйста! Хотя бы одну историю! Про бабку, – взмолилась Раиса.
– Хорошо. Одну. Звали её Нина Аполлинариевна. Внучку – Катюша. Хорошая девочка была, не в бабку… Была она не совсем бабкой, это я преувеличила, лет шестидесяти. Просто выглядела как бабка, если вы понимаете, что я имею в виду. – Все закивали. – История. Однажды прихожу я домой, открываю дверь. Под ногами что-то хрустит. Был день, я свет не зажигала. Ладно. Ушла к себе. Через какое-то время иду в кухню. В коридоре хрустит. Я не выдержала, зажгла свет, а весь пол усыпан булавками! Хорошо, что у нас босиком никто не ходит. Я сразу догадалась, чьих рук дело. Нетрудно было догадаться. Взяла веник, подметаю – выходит наша Аполлинариевна. «Елизаве-ета Ма-арковна! Нельзя это тро-огать! Что Вы де-елаете!» Оказывается, ей примерещилось, что Шурики привечают, она так и сказала – «привечают», нечистую силу, которая приходит к ним под разными именами и личинами. Она посоветовалась, как она сказала, с кем надо, и ей объяснили, что дьявольское племя боится острого.
– Что за бред! – не выдержал Ростислав Петрович.
– Кому бред, а кому и руководство к действию, – усмехнулась Вольская. – Дали ей рецепт: рассыпать булавки везде, где ступали копыта. Представляете, не ноги, а копыта. И чтобы три дня их никто не трогал. Потом булавки следовало собрать и переплавить в печи, повторяя: «Гори-плавься, гори-плавься, от нечисти избавься».
– Ну и ересь! – снова прокомментировал Ростислав Петрович. – И что? Помогло?
– Сие мне неведомо. Пока она со мной препиралась, пришли другие жильцы. И Шурики, кстати, тоже. Мы коллективно заставили её всё убрать и больше так никогда не делать. Она про себя, конечно, ругалась, но подчинилась.
– Бывает же такое! – воскликнула Раиса. – А что она ещё вытворяла?
– А вы знаете, что имя Нина означает «царица», а имя Аполлинарий – «губительный»? – вставил комментарий Лев Эдуардович, сам узнавший об этом, когда выяснял значение имени Сильва. – Может быть, этим всё объясняется?
– Насчёт имени – интересно. Я никогда не задумывалась об этом, хотя когда-то мы с братом увлекались ономастикой…
– А это что за зверь такой? Онома – как там дальше? – Ростислав Петрович не боялся показаться невеждой.
– Ономастика, – ответила Елизавета Марковна. – Если в двух словах, то это наука об именах. Раздел языкознания.
– А-а, понятно, – протянул Ростислав, Нинель тут же цыкнула на мужа, чтобы не отвлекал, а Раиса повторила свой вопрос.
– Знаете, была с ней связана ещё одна история. Загадочная. Мистическая. Полагаю, она не врала. Не могла она такое выдумать. – Все, как по команде, обратились в слух, даже такие материалисты, как Лев Эдуардович. – Итак. Это было вскоре после булавок. Была ранняя осень, погода солнечная, но уже без летнего тепла. А Нина Аполлинариевна работала на улице. Она продавала газированную воду. Как ни одевайся, всё равно за рабочий день замёрзнешь. Она заболела. Температура быстро нормализовалась, но остался кашель. Нехороший, сухой. Врачи ничего найти не могли. И как-то раз, Нина Аполлинариевна тогда торговала около Гостиного двора, подошла к ней цыганка с цыганёнком. Цыганёнок этот так жалобно смотрел, но ничего не просил. Нина Аполлинариевна отчего-то прониклась его взглядом и налила ему газировки за свой счёт. Цыганёнок выпил молча, не поблагодарил. А цыганка вдруг говорит: «Болеешь ты сильно. Не бойся, не помрёшь. Сглазили тебя. Ты домой придёшь, отодвинь от стенки диван, вскрой половицы у плинтуса. Найдёшь косточки. Ты их в тряпочку заверни и зарой. Неважно где, лишь бы в землю». И откуда она про это узнала? Но всё так и оказалось. Нина Аполлинариевна нашла какие-то косточки, по виду куриные, закопала. А через пару недель кашель прошёл.
– Ух ты! – выступило детское трио, и по их лицам было видно, что они готовы проделать ту же операцию, а что если ещё какие-то косточки где-нибудь запрятаны?
– Бывает же! – повторила Раиса. – Сколько же Вы всего помните и знаете, Елизавета Марковна. Вам нужно прозу писать, а не стихи. Романы. Расскажите ещё что-нибудь, пожалуйста!
– Всё-всё-всё! Вечер воспоминаний окончен! – замахала руками Елизавета. – Как-нибудь в другой раз. А может, и правда напишу что-нибудь. Про бабку – это так, мелочи жизни. В нашей квартире всякое бывало.
– Почему только бывало? – весело заметил Ростислав Петрович. – Может, ещё будет, – как в воду глядел.
За разговорами компания не заметила, как наступил вечер. Первой спохватилась Нинель: дела не доделаны, а скоро спать. Детей отправили делать уроки, а женская половина перешла в кухню готовить ужин. Там-то Елизавета Марковна и вспомнила о непрошеных гостях. Время позднее, а они всё не возвращаются. Вспомнила о них и Нинель. Она поинтересовалась, что за люди были сегодня днём под дверью соседки, и получила исчерпывающий, но малоинформативный ответ:
– Шурик с Ивановой, которые приехали к Шурикам. Говорят, родственники «с-под Мурманска», – процитировала Вольская, поморщившись и повторив интонацию Натальи Степановны.
– Вот не знала, что у Шуриков есть какие-то родственники, кроме детей и внуков, – сказала Нинель.
– А мне кажется, у Михаила Семёновича был брат. То ли двоюродный, то ли троюродный… Только не помню где, – ответила на незаданный вопрос Вольская. – Правда, фамилия у него была, кажется, другая… А и ладно. Скоро они придут. Наверное. Ночевать им негде, я их пустила к себе. Надеюсь, они завтра поменяют свои билеты. Просили чаю.
– Можно их булочками угостить, – улыбнулась Нинель Виленовна.
Булочками никого угощать не пришлось. Андрей с Натальей явились за полночь, когда квартира погрузилась в столь любимую Вольской тишину. Елизавета Марковна не знала, что и думать. В положенное время она совершила вечерний туалет, приготовила спальные места гостям, поставила между постелями ширму, чтобы никого не смущала близость чужих людей, и взялась за чтение очередного номера «Иностранной литературы». Сначала она спокойно читала. Шурик с Ивановой отсутствовали. Спустя минут сорок Елизавета забеспокоилась: все магазины давно закрыты, может быть, они заблудились? Хотя днём они дважды прекрасно находили дорогу к дому. Что же могло случиться? Беспокойство нарастало. Два долгожданных звонка прозвучали, когда она уже собралась сообщить в милицию о пропаже людей.
Елизавета так обрадовалась благополучному возвращению живых и здоровых гостей, что даже не стала пенять им на столь недопустимо поздний приход. Сами же гости угрызений совести не испытывали. Они приволокли ещё два огромных свёртка, оказавшихся коврами, поставили их в единственный свободный угол у окна, посетили места общего пользования и, даже не подумав извиниться за беспокойство, завалились спать, не умывшись. Елизавета расценила их поведение как беспардонное, но решила не объясняться среди ночи, чтобы не нарушать покой соседей. Она легла спать в надежде, что завтра эти неприятные товарищи отправятся восвояси. Надеялась она напрасно.
* * *
– Марк, папы уже десять лет нет, маму девять лет как похоронили… Приход папин давно закрыли… Я сейчас только вспомнила, что мы храним. Отдавать-то теперь некому. Боюсь, и дальше это у нас останется. Никаких лучших времён для родителей так и не наступило…
– Пусть лежит, где лежало. Извлекать его сейчас просто опасно. Не знаю, что там, но догадываюсь…
– Знаешь, я подумала, надо бы детям рассказать. Вдруг с нами что… Неспокойно мне.
– Машенька, дорогая, подождём. По нынешним временам лишние знания ни к чему. Пусть поживут в неведении. Они молоды, счастливы…
* * *
Назавтра была суббота. По субботам взрослое население Квартиры вполне могло позволить себе лишние минуты сна. А вот дети были лишены подобной привилегии. Школу никто не отменял, поэтому и родители безропотно поднимались рано утром, чтобы обеспечить дорогих чад завтраком и необходимыми наставлениями. Всё шло по заведённому порядку.
С вечера Митины, как обычно, завели будильник, по мощности звука рассчитанный, наверное, на подъём солдатской роты, а не мирных обывателей, и отошли ко сну умиротворённые, с чувством выполненного долга.
В свою очередь Пичужкины, прежде чем лечь в постели, включили радио, о чём особо позаботился Лев Эдуардович, памятуя об утреннем скандале. Радио было в полной исправности, что несказанно удивило Раису Лаврентьевну, поскольку улика в виде обрезка провода с вилкой всё ещё находилась там, куда была положена несколько часов назад, – в нижнем ящике письменного стола. Ей не хотелось портить лучезарное настроение, установившееся после посещения куафёра и коллективного чаепития, поэтому она отложила расправу за испорченный радиоприёмник на потом. Правда, с кем выяснять отношения, по-прежнему было не очень понятно, да и приёмник уже был в порядке. Так она и уснула, не разрешив своих сомнений.
Субботнее утро началось как всегда – под звуки гимна, двойной стук магазинных ящиков, ор будильника и бравурные позывные «Пионерской зорьки». Пичужкины и Митины приступили к простым ежедневным делам, первыми и главными из которых были: разбудить, умыть, одеть, накормить, выставить в школу отпрысков. После суеты вокруг умывальника, столов и гардеробов взрослые смогли заняться собой. Женщины, посудачив немного о вчерашних посиделках, разошлись по комнатам наносить макияж и планировать дневные мероприятия. Ростислав Петрович отправился досыпать. Лев Эдуардович – пить кофе и, как он любил говорить, «изучать современную обстановку посредством печатного слова», то есть читать газеты «Известия», «Правда» и «Труд». Именно в таком порядке. Он уважал «Известия», считая публикуемую там информацию жизненной и достоверной, но и «Правду» как член партии не игнорировал. «Труд» больше любил за заметки, вроде «Конец мифа об индейцах-гигантах». Иногда, конечно, и в его «правоверную» голову закрадывались сомнения. Вот пишут, предположим: «ткачиха Имярек перевыполнила план на триста процентов». Вопрос: что же это за план такой, что его можно перевыполнить в три раза? И какого качества продукция получится у этой «стахановки»? Уважавшая интересы мужа Раиса всё же иногда позволяла себе подтрунивать над Лёвушкой и цитировать анекдоты, за которые, к счастью, уже не сажали. Где она их слышала, откуда добывала, будучи домохозяйкой и редко общаясь с немногочисленными подругами, было тайной за семью печатями. Вряд ли в очереди за дефицитом люди делились крамольными высказываниями, да и прочие общественные места не располагали к подобным шуткам. Анекдоты витали в воздухе? Кто знает…
Этим утром, по-прежнему пребывая в хорошем настроении, она, глядя в пространство, с серьёзным видом произнесла:
– Знаешь, в один колхоз приехали журналисты брать интервью у доярки – передовика производства…
Лев Эдуардович оторвался от чтения под чашку кофе и воззрился на жену, чувствуя подвох.
– И?
– Ну и спрашивают, сколько молока может дать её корова за день…
– И?
– Доярка отвечает: тридцать литров…
–???
– Журналисты: а сорок может? Отвечает: может. Журналисты: а пятьдесят? Отвечает: может. Журналисты: а сто пятьдесят?..
–???
– Доярка говорит: может… НО БУДЕТ ОДНА ВОДА!
– Раиса! Опять ты за своё! – Лев Эдуардович сделал грозное лицо. – Всё тебе хиханьки. Ещё несколько лет назад тебя бы за сто первый километр сослали! – и сам же не устоял, улыбнулся.
Раиса засмеялась, поцеловала мужа в макушку и вышла из комнаты.
В коридоре она наткнулась на Вольскую, которая выглядела непривычно невыспавшейся, даже усталой в столь ранний час, с какими-то пакетиками в руках. При ближайшем рассмотрении содержимое пакетиков оказалось кусочками батона за двадцать пять копеек, вологодского сливочного масла по три восемьдесят и докторской колбасы по два тридцать за килограмм. Женщины поздоровались, и Пичужкина, подумав: «Не экономит наша поэтесса на питании», не удержалась от вопроса:
– Елизавета Марковна, Вы себя хорошо чувствуете? Что-то Вы неважно выглядите.
– Я, Раиса Лаврентьевна, чувствую себя хорошо, а выгляжу как человек, который глаз не сомкнул всю ночь. Сама виновата. Век живи… – со вздохом ответила Елизавета.
– Простите за бестактность, – сказала Раиса и тут же задала новый вопрос: – А кто это ночью в дверь звонил? Я слышала два звонка, – она деликатно не упомянула, кому гости звонят дважды.
– Ох, Раечка, – видимо, Вольская по-настоящему была выбита из колеи, раз позволила себе такое обращение, – кажется, я в очередной раз учудила. Пустила в дом сама не знаю кого. Говорят, что родственники Шуриков. Спят ещё. А ночью так храпели… я бы сказала, художественно… Я и покашливала, и посвистывала… Вы знаете, что если посвистеть, храпящий должен проснуться? Мы в детстве так няню будили… Но тут – увы. Ничего не помогло. Я даже ночник включила, думала, если не проснутся, так хоть почитаю. Какое там… Даже читать невозможно было. Их даже ящики не разбудили.
– Какие ящики?.. Ах да. Магазинные. Да уж… А что за родственники, откуда взялись? Шуриков же нет. Как они к Вам-то попали?
– Так и попали… – и Елизавета Марковна рассказала, как она собралась гулять, как появились незнакомцы, ну и про всё остальное с ними связанное, вплоть до прошедшей ночи. – Только знаете, Раиса Лаврентьевна, – Вольская начала приходить в себя, – кажется мне, что никакие они не родственники наших соседей. Ну, не может быть у наших Шуриков таких дремучих родственников. И говорят они… как бы сформулировать… несоответственно как-то. Надо подумать. Надеюсь, сегодня они нас покинут.
– Не беспокойтесь, Елизавета Марковна. Если что, то Лёвушка управу на них найдёт.
– Спасибо, Раиса Лаврентьевна, – благодарность Вольской была вполне искренней. – Так. А куда я шла? Ах да.
Делать завтрак. Вот не знаю, Лари… – Елизавета впервые сбилась, произнося имя соседки, – ох, простите, Раиса Лаврентьевна… Надо же, совсем я сегодня плоха… Вот не знаю, предложить им завтрак? Гости всё-таки…
– Да Вы просто святая, Елизавета Марковна! Дело, конечно, Ваше, но я бы отправила их в столовую. Вон, через дорогу. А что? Хорошая столовая, уже открыта.
– Посмотрим, посмотрим, – неуверенно ответила Елизавета.
– Да что смотреть? Отправить! – поставила точку Раиса. – Так, а я-то зачем шла? Ну, Елизавета Марковна, и я туда же! – она засмеялась. – Пойдёмте в кухню. Мы уже давно позавтракали, Лёва и кофе уже допивает, значит, я шла мыть посуду… Да, кстати, Вы не видели, куда я вчера подевала спички? Пришлось сегодня взять новый коробок.
Елизавета Марковна, не задумываясь, отрицательно ответила на последний вопрос и тут же ощутила дежавю. Кто-то уже говорил про спички. Кто и когда? Невыспавшаяся Вольская не помнила.
Соседки переместились: одна к своему столу, другая к раковине. Вольская, бормоча себе под нос «кормить нельзя помиловать» на разные лады, принялась готовить бутерброды из принесённых продуктов. Раиса гремела посудой и не слышала языковых упражнений Елизаветы. Вдруг из глубины квартиры раздался грохот, слегка приглушённый дверьми и стенами. Женщины бросили свои занятия и побежали на шум, донёсшийся, как им казалось, из комнаты поэтессы. Кроме них, на шум выскочили и все имевшиеся в наличии обитатели квартиры: Пичужкин с газетой «Труд» в руках с одной стороны и Митины с другой. Причём Ростислав Петрович, застигнутый за одеванием, оказался в пижамных брюках снизу и белой выходной сорочке сверху. А Нинель Виленовна…
При виде Нинели Виленовны трое мчавшихся со стороны кухни резко затормозили. Раиса, негромко вскрикнув, схватилась за сердце, а Лев Эдуардович выронил газету.
Лицо Нинели представляло собой некое кровавое слоистое месиво, на котором выделялись широко раскрытые небесно-голубые испуганные глаза.
Самые крепкие нервы оказались у Елизаветы Марковны. Сначала при виде жуткой картины она тоже остановилась, словно наткнувшись на невидимое препятствие, и почувствовала холодный спазм под ложечкой. Но она быстро взяла себя в руки и смогла продолжить движение в сторону окровавленной Митиной, почему-то, несмотря на явные травмы, не издававшей ни стонов, ни криков. Первой мыслью Вольской была констатация: «Это шок!» Второй – визуальный анализ: «Глаза испуганные, но не страдающие». Третью она додумать не успела, потому что Митина, которой с такой головой полагалось лежать в виде трупа, неожиданно громко воскликнула: «Что случилось?!»
Мужчины, как окаменевшие, молча стояли там, где их застал эффектный выход Нинели. В свою очередь Раиса, по-прежнему державшаяся за сердце, при этих словах вдруг привалилась к выступающему углу прихожей и начала медленно оседать на пол. Мгновенно оценив ситуацию, Елизавета Марковна подхватила сползающую по стене Пичужкину. Та оказалась слишком тяжёлой для отважной пенсионерки, и они обе оказались на полу прежде, чем остальные смогли что-либо понять. Как только их тела коснулись линолеума, мужчины вышли наконец из ступора, с разных сторон бросились их поднимать, столкнулись лбами и немедленно схватились за головы, растирая ушибленные места. Наблюдавшая за этой кучей малой ничего не понимавшая Нинель снова воскликнула: «Что случилось?!» В этот момент дверь в комнату Елизаветы Марковны распахнулась и со словами «что тута за шум?» на пороге показалась Наталья Степановна. Увидев Митину, по лицу которой стекали красные сгустки, и груду тел на полу, она взвизгнула, сделала пару шагов, закатила глаза и присоединилась к копошащейся у её ног компании, единственная из всех без сознания. Шурик из комнаты выйти не успел – дверь перед ним захлопнулась, подпёртая телом его тёщи.
Елизавете Марковне наконец удалось подняться на ноги. Предоставив полуобморочную Раису и бездыханную Наталью заботам мужчин, она подошла к Нинели и поинтересовалась:
– Нинель Виленовна, из чего это состоит ваша маска? Уж больно вид у неё устрашающий.
