Марина Ниири
Королевство Уинфилда
Чем темнее прошлое, тем светлее будущее…
Часть первая
РОСКОШНОЕ ИЗГНАНИЕ ДОКТОРА ГРАНТА
(Ноттингем, 1828–1831, и Бермондси, квартал Саутворка, 1831–1839)
1
Томас Генри Грант прослыл шарлатаном, хоть его медицинская карьера и началась вполне традиционно. В 1828 году он окончил Кембридж и тут же получил должность семейного лекаря в поместье барона Миддлтона с весьма завидным жалованием в пятьсот фунтов стерлингов в год. В те времена все молодые врачи окунались в работу сразу после окончания университета, безо всякой предварительной практики. Они были образованны в наилучших греческих и латинских традициях, и от них не требовалось бродить по коридорам больниц с целью набраться опыта. Считалось оскорбительным допытываться у врача, сколько раз за всю карьеру ему доводилось держать скальпель. Кембриджским мальчикам ещё на первом курсе внушили, что доктор – джентльмен в меру своего занятия, а потому освобождён от грязной ручной работы, которую выполняли хирурги-ассистенты, стоявшие по рангу на ступень выше цирюльников и мясников.
При Вильгельме Четвёртом и позднее при Виктории английские врачи пережили некое подобие Золотого века. Их не сковывали никакие запреты. Получив диплом, они имели полное право удовлетворять своё научное любопытство, нередко ценой жизни пациентов. Врачи скупали все восточные новинки, которые только входили в моду. Потоки опиума стёрли границы между традиционной медициной и знахарством. Ничто не пресекалось законом, кроме вивисекции.
Это поколение врачей, воспитанное в духе полной безнаказанности, прославилось своей надменностью. У этих полубогов была одинаковая осанка, одинаковая походка. Врача сразу можно было узнать по приподнятому подбородку и лениво приспущенным векам.
Том не отличался от своих коллег, переняв все характерные повадки кембриджского выпускника. Он загадочно щурился, заламывал бровь и томно растягивал слова, даже произнося смертельный диагноз.
– Ваше сердцебиение напоминает симфонии Пaрселя, которые прерываются неожиданно.
Что касается внешности Тома, его главной отличительной чертой было полное отсутствие каких-либо запоминающихся особенностей. Трудно представить более заурядное англосаксонское лицо. В нём не было никаких явных недостатков, но в то же время его трудно было назвать привлекательным. У Tома были прямой, чуть удлинённый нос, острый подбородок и тонкие губы. Его глаза были цвета воды в Темзе – нечто среднее между серым и зелёным. Их выражение казалось таким же неопределённым, как и цвет. Трудно было угадать, какие чувства обуревали этого человека. Ни тоска, ни гнев, ни веселье не выступали на первый план.
В целом, Том производил благоприятное впечатление на пациентов. У него не было ни назойливых жестов, ни странных привычек. От него не стоило ожидать ни подвигов, ни преступлений. Он излучал собранность, уравновешенность и непредвзятость. Этими достоинствами он, по его словам, был обязан своему добровольному изучению философии. Считалось, что учёным для душевного равновесия не помешает дополнительное гуманитарное образование. Том окончил Кембридж с двойным докторатом – в области медицины и философии. Далеко не все его одноклассники могли похвастаться подобными достижениями. А потому его высокомерие было вполне оправданно. Он, как никто другой, имел право задирать нос.
Впрочем, тщеславие Томa не выходило за рамки приличий. Он не напрашивался на похвалу, но и не отказывался от неё. На лестные слова он отвечал лёгким кивком и вялой улыбкой, в которой не было ни намёка на признательность.
Именно таким образом он и привлёк внимание лорда Генри Виллоуби, барона Миддлтона. Лорд и его будущий врач смерили друг друга надменными взглядами и на этой ноте заключили контракт.
Через неделю Том перебрался в поместье Миддлтона в Ноттингемшире, где для него было отведено целое крыло дома с частным балконом, выходившим на яблоневый сад, мраморной ванной и библиотекой.
По традиции врачам разрешалось сидеть за столом с остальными членами семьи, но Том предпочёл, чтобы ему подавали пищу в его квартире, по его личному расписанию. Его вкусы не совпадали со вкусами лорда. Миддлтон любил разнообразие, а Том мог есть черепаховый суп на обед и филе-миньон три раза в день. Дабы угодить своему врачу, барон нанял отдельного повара, который хорошо разбирался в континентальной кухне.
Гастрономические привилегии включали неограниченный доступ к винному погребу. Если Томy было лень самому спускаться, он мог послать туда одного из слуг. Бутылки доставляли уже откупоренными, на подносе, с бокалом и салфеткой. Том мог заказать бутылку мерло, выпить один глоток и тут же потребовать бутылку бургундского.
Ему также разрешалось пользоваться ипподромом, но от этой привилегии он тоже отказался, потому как не любил животных. От него требовалось сопровождать барона на охоту и держать при себе медицинский портфель. Тому пришлось побороть свою нелюбовь к лошадям и научиться с горем пополам ездить на них. Это было, пожалуй, единственным неприятным пунктом в его контракте. К счастью, барон не был заядлым охотником и выезжал не больше двух-трёх раз в год. После каждой поездки он выплачивал врачу ещё сто фунтов в дополнение к положенным пятистам.
У Тома был ассистент по имени Тед Фрейзер, хирург, одновременно изучавший гематологию, которая почти не тронулась с места, с тех пор как итальянский врач Марчелло Мальпиги опубликовал свои первые труды в XVII веке. Этот пробел в западной медицине приводил Фрейзера в негодование. Он откладывал деньги из собственного заработка на свои научные исследования.
Том восхищался своим ассистентом, который был ещё более нелюдимым, чем он сам. Не будь они оба такими безнадёжными отшельниками, то стали бы близкими друзьями. A пока им хватало того, что они работали вместе. Их нельзя было назвать коллегами, учитывая разницу в статусе, но Том никогда не подчёркивал эту разницу и относился к хирургу как к равному.
В отличие от Тома, мистер Фрейзер не проживал в имении барона. Он снимал отдельную квартиру, которая одновременно служила ему лабораторией.
Можно сказать, что жизнь Тома была вполне терпимой, порой даже приятной. Его радовали уединение, монотонность и предсказуемость. Том мог бы так жить ещё лет пятьдесят. Очевидно, у Бога были другие планы.
2
Однажды летом в 1831 году к барону приехал племянник Эдди, четырнадцатилетний повеса, и тут же помчался на ипподром. Глядя, как избалованный мальчишка переворачивает дом своего дяди вверх дном, Том ещё раз убедился в том, что поступил благоразумно, отказавшись от затеи обзавестись собственной семьёй. Он жалел барона Миддлтона, которому выпало развлекать бесёнка у себя в имении на протяжении целого месяца. Но больше всех Том жалел лошадь. Разумеется, Эдди выбрал самого дикого жеребца в конюшне, который ещё был толком не объезжен, и заставил его прыгать через самый высокий барьер, беспощадно вонзая шпоры ему в бока. Неприятность не заставила себя долго ждать. Лошадь резко затормозила перед барьером – и Эдди вылетел из седла.
Всё это случилось на глазах у Тома, который в это время прохлаждался на балконе, помешивая остывший чай серебряной ложкой и прислушиваясь к нежному звону металла о фарфор. Увидев, как мальчишка упал с лошади, он лишь поморщился и покачал головой. Как досадно, однако, что такое безмятежное утро было испорчено! Бережно, чтобы не разлить чай, Том поставил чашку в сторону, одёрнул пиджак и неторопливым шагом вышел во двор. Барон Миддлтон тоже услышал шум и бросился на помощь бьющемуся в истерике племяннику.
К всеобщему удивлению, мальчишка не получил серьёзных увечий. Он отделался сломанным ребром, на которое Тед Фрейзер под руководством Тома наложил тугую повязку. Когда процедуры были завершены, юный пациент прохныкал тонким, почти девчачьим голосом:
– Дядюшка, застрелите эту гадкую лошадь! У меня на глазах!
При всей своей неприязни к лошадям в эту минуту Том ещё больше возненавидел своего пациента.
– Молодой человек, – сказал он, – я боюсь, что зрелище экзекуции не пойдёт вам на пользу.
Эдди клялся, что он не чувствовал боли, и умолял дядю разрешить ему посмотреть, как будут стрелять лошадь, но Том назначил пациенту две недели постельного режима, оправдывая это тем, что сломанное ребро может проколоть лёгкое и вызвать внутреннее кровотечение. В глубине души Тому просто хотелось проучить строптивого мальчишку. Он знал, что вынужденное бездействие будет для Эдди сущей пыткой.
– Всё делается вам во благо, молодой человек, – заключил Том тоном, не терпящим возражений, и, злорадствуя, удалился к себе.
В комнате пациента остался Тед Фрейзер, пока его вечером не сменила сиделка.
Так прошла неделя. Врач и хирург посещали Эдди несколько раз в день. Тому было отрадно наблюдать, как мальчишка страдал от своего заключения. В конце каждого визита он повторял свою привычную фразу: «Всё делается вам во благо».
На десятый день пациент начал впадать в сонливость. Он уже не требовал, чтобы его выпустили на волю. Когда сиделка принесла ему ужин, он даже не поднял головы с подушки.
Сначала эти перемены в поведении Эдди не слишком встревожили Тома. Он принял их за признак раскаяния.
В тот же вечер, когда Том уже собирался ложиться спать, мистер Фрейзер постучал в его дверь.
– Доктор Грант, – позвал он с несвойственной ему тревогой. – Мне кажется, у Эдди лихорадка.
Том вздохнул с досадой, переоделся в рабочую одежду и вернулся в комнату пациента. Сиделка в эту минуту клала холодные компрессы ребёнку на лоб. Мистер Фрейзер раскладывал хирургические инструменты на столе. Барон Миддлтон расхаживал по комнате с дымящейся трубкой в руке.
– Что это значит? – спросил он, увидев Тома. – Мой племянник шёл на поправку. Два дня назад он был готов выпрыгнуть из постели. Почему у него жар?
– Мы ещё не знаем, милорд, – признался Том. – Уверяю вас, мальчик в надёжных руках.
– Очень хочется в это верить. Не скрою, я неприятно удивлён происходящим. Родители мальчика прибудут к утру. Готовьтесь, доктор. Они потребуют от вас объяснений.
Сиделка подложила мальчику под спину подушки, потому что у него не было сил сесть самому. Дотронувшись до лба пациента, Том понял, что дело обстояло намного серьёзнее, чем он ожидал.
– Мистер Фрейзер, снимите повязки, – обратился он к хирургу. – Проверим грудную клетку.
Доктор и хирург склонились над пациентом, считая его пульс, слушая его дыхание, переговариваясь друг с другом полушёпотом. Барон Миддлтон стоял в углу, наблюдая за каждым их жестом. Он не понимал латинских терминов, которыми они обменивались, и это его ещё больше бесило.
– Так вы скажете, наконец, в чём дело? – спрашивал он каждые две минуты.
– Терпение, милорд, – отвечал Том, не поднимая головы.
Эдди уже никак не реагировал на происходящее. Когда врач задавал ему вопросы, он не отвечал. Его глаза были закрыты. Иногда приступ сухого кашля сотрясал его тело.
Наконец Том выпрямился и повернулся лицом к барону Миддлтону.
– Милорд, – начал он, – вынужден сообщить, что у вашего племянника развилась пневмония.
Барон чуть не выронил трубку.
– Вы хотите мне сказать, что кость всё-таки проткнула лёгкое? Ваш хвалёный мистер Фрейзер плохо выполнил свою работу?
– Мистер Фрейзер не виноват, – заступился Том за коллегу. – Уверяю, милорд, он выполнил свою работу безупречно. Сломанное ребро хорошо срастается. Я сам проверил. Кость не сдвинулась.
– Тогда почему у него жар?
– К сожалению, милорд, пневмония является одним из возможных осложнений продолжительного постельного режима. Но я ещё не видел, чтобы это случалось с такими юными пациентами и всего после одной недели. Признаюсь, меня это удивляет.
Барон Миддлтон швырнул трубку на пол, рассыпав пепел по паркету.
– Это всё, что вы можете сказать в своё оправдание, доктор Грант? Мой племянник умирает из-за вашей халатности, а вы тут стоите и удивляетесь!
Нарушая все правила этикета, Том взял барона за локоть и подвёл его к двери.
– Умоляю, милорд, продолжим этот разговор в коридоре. Мы не должны так говорить в присутствии пациента. Нельзя его пугать.
К удивлению Тома, барон послушался и вышел из комнаты.
– Ну? – спросил он, когда они оба стояли в коридоре. – Это, попросту говоря, смертельный приговор?
– Вовсе нет, милорд. Были случаи, когда пациенты поправлялись после пневмонии. Учитывая юный возраст Эдди и относительно крепкое здоровье, я бы сказал, что у него есть приличный шанс встать на ноги.
– А «приличный шанс» – это что по вашим меркам?
– Один из трёх.
Барон молча кивнул, будто ответ доктора его удовлетворил, и, облокотившись на подоконник, взглянул на подъездную аллею, освещённую фонарями. Казалось, он ждал кого-то.
Том растолковал молчание своего господина как знак того, что разговор завершился, и направился обратно в комнату пациента. Вдруг он услышал голос барона за спиной.
– Не вздумайте туда идти.
– Ho пациент нуждается в моих услугах.
– Да вы смеётесь! Неужели вы всё ещё думаете, что мой племянник – ваш пациент? Не смейте к нему подходить. Слышите? Я уже послал за адвокатом.
Том поперхнулся.
– Зачем, милорд?
– Считайте, что наш контракт прерван. Вас поведут в суд независимо от исхода событий. Если мой племянник поправится, вас будут судить за небрежность, a eсли не поправится – за убийство. На вашем месте, доктор Грант, я бы начал молиться. Ах, да, вы не молитесь! Конечно, вы учёный. Как я мог такое забыть? Атеизм нынче в моде. Так или иначе, доктор Грант, считайте что вашей медицинской карьере пришёл конец. Больше вам не удастся искалечить ни одного дворянина.
3
Эдди не умер, но Том всё же потерял своё право практиковать медицину. Барон Миддлтон выполнил своё обещание.
Кембриджские коллеги Тома не сказали ни слова в его защиту, ибо врачи не отличаются солидарностью. Им было отрадно видеть, как их конкурента стёрла в порошок судебная система. Тем не менее, они поражались тому, как спокойно Том перенёс свой позор. Он не отрицал своей вины, но и не извинялся перед своим бывшим господином. Считал ли он наказание справедливым? Быть может, в глубине души он был даже рад уйти из медицины.
Том не собирался удовлетворять злобное любопытство своих бывших коллег. Сразу же после суда он собрал свои книги и исчез, ни с кем не попрощавшись.
Несколько лет спустя коллеги узнали, что он устроился в Бермондси, районе Саутворк, на южном берегу Темзы. Он купил маленькую таверну «Золотой якорь», на перекрёстке Каунтер-Лейн и Стоун-Стрит. Налево от таверны красовался пивной завод, а направо – древесный склад.
Том оказался в приятнейшей компании. Завсегдатаи его таверны были, как правило, молчаливыми и замкнутыми. Они заказывали виски, платили и уходили. Если они и разговаривали, то только друг с другом, на жаргоне, присущем их профессии, и на соответствующие темы, за что Том был искренне признателен.
Несмотря на то, что он провёл несколько лет, разливая пиво грузчикам и морякам, его речь оставалась чистой и правильной. Он не перенял лексикон своих клиентов. И хотя Том никогда не щеголял своим кембриджским образованием, всем сразу становилось ясно, что он не уроженец Бермондси.
Как у всех представителей медицинской профессии, у Тома была густая, короткая, безупречно ухоженная борода – усы носили в основном адвокаты и коммерсанты. Его посетители либо брились гладко, либо вообще не брились. Том носил белые рубашки с жилетами из серого твида, в то время как посетители носили шерстяные свитера. Нет, он вовсе не стремился подчеркнуть разницу между собой и своей клиентурой. Просто ему не хотелось, чтобы одежда, которая в своё время обошлась ему в приличную сумму, пропадала. Он приобрёл весь свой гардероб в дорогом магазине в Лондоне, как только подписал контракт с бароном. Том не любил выбирать одежду и потому решил покончить с этим занятием раз и навсегда, чтобы уже до конца жизни не возвращаться в магазин. В тот день он потратил весь свой аванс. А теперь эти рубашки были его единственным напоминанием о былой жизни. Они были пошиты из тонкого, но прочного льна и практически не снашивались. Их даже гладить не приходилось. Том всегда выглядел так опрятно и подтянуто, будто у него была жена, следившая за его гардеробом.
Как только у него появились лишние деньги, он купил ванну и установил её в крошечной коморке между кухней и кладовкой. Это было довольно странное место для ванной, но в распоряжении Тома было не слишком много места, а от этого элемента цивилизации он не мог отказаться. В имении барона Миддлтона он часами мог мокнуть в ванне со стаканом брeнди в руке. Увы, эти времена прошли безвозвратно. Впервые в жизни Том узнал, что такое грязь. До этого у него было очень смутное представление о том, что значило это слово. В один прекрасный день он с ужасом заметил воспалившиеся ссадины на суставах пальцев и чёрные полоски под ногтями. Оказывается, к джентльменам грязь липнет так же, как и к нищим. Здание, в котором располагалась таверна «Золотой якорь», было одним из немногих, где имелся водопровод, но Том не доверял старым ржавым трубам. Ему пришлось таскать воду из колонки через дорогу. У него не всегда хватало терпения нагревать воду, и он тогда принимал холодные ванны. Поначалу скрежетал зубами, но потом привык.
Посетители продолжали возвращаться в «Золотой якорь» потому что там были чистые стаканы и чувствовалось на вкус, что пиво не разбавлено. Слишком многие трактирщики грешили тем, что разводили пиво водой и подмешивали соль, чтобы скрыть жульничество. Честный трактирщик – большая редкость.
Однажды покинув приличное общество, Том не рвался туда вернуться. События за пределами Бермондси мало его интересовали. Он слышал какие-то слухи о беспокойстве в Вестминстере, о восстаниях в 1832 году, связанных с политическими реформами, о жутком пожаре, уничтожившем здание парламента в 1834 году. Когда очередная неприятная новость доходила до него, он лишь передёргивал плечами. Том даже повесил вывеску над входом в таверну. «Оставь все новости у порога». Очевидно, это был намёк на «Ад» Данте. Том гордился собственным остроумием, хотя понимал, что посетители в общей массе не умели читать. Они реагировали на крупные картинки, а не на текст. Тем не менее, Том всё-таки повесил эту вдохновлённую Данте вывеску не столько для завсегдатаев, сколько для самого себя.
Так он постепенно дичал, делая это с таким изяществом и достоинством, что, несомненно, заслужил бы одобрение своих бывших коллег. Разумеется, он сам себя порицал беспощадно. Излишняя привередливость к самому себе – обратная сторона надменности. Иногда он смотрел на себя в зеркало и видел существо, похожее на тощего медведя.
Том сохранил за собой право носить докторский титул, ведь философский диплом у него не отнимали. Философов не судят.
4
Осенью 1838 года Том совершил невообразимое – завёл собаку. Нет, он не пресытился одиночеством. Напротив, наслаждался им как никогда. Собака была ему нужна в качестве защитника. Тот район, в котором он жил, становился всё более опасным. Индустриальная революция делала своё грязное дело. Бермондси, который раньше был тихим портовым кварталом, превратился в очаг преступности. Крупные бараки, в которых когда-то хранили сырьё, наполнились семьями рабочих. На улице появлялось всё больше и больше беспризорных детей.
В тот же год открылась первая железная дорога, соединяющая Саутворк с Дептфордом. Это новое индустриальное чудо ещё больше расширило возможности преступников. Они врывались в вагоны и воровали товар. Однажды кучка грабителей захватила поезд, убила машиниста и растащила содержимое.
Нередко посреди ночи раздавались выстрелы. У Тома не было пистолета, потому что мирным жителям запрещалось держать огнестрельное оружие, а он был не из тех, кто искушает закон. В Бермондсти жило много бездомных собак, но ни одна из них не соответствовала требованиям Тома. Наконец он пошёл к заводчику и выложил свои требования.
– Мне нужен сторожевой пёс, похожий на волка, крупный и сильный, но в то же время не слишком прожорливый, верный, но не ласковый. Он должен быть в состоянии загрызть человека насмерть, но желательно, чтобы этим человеком был не я. Вот, пожалуй, и всё. Вы можете мне помочь?
Хозяин псарни кивнул и вышел во двор. Спустя несколько минут он вернулся с двухмесячным щенком на руках.
– Что вы мне такое показываете? – спросил Том с негодованием. – Я попросил показать мне собаку, а вы принесли какую-то слюнявую муфту с глазами.
– Уверяю вас, это не муфта. Когда щенок подрастёт, он будет весить около ста фунтов. Посмотрите, какие у него широкие лапы. A родословная – лучше не пожелаешь! Смесь лайки, овчарки и ирландской гончей. Серая шерсть, длинные ноги и чуть выгнутая спина. Чем не волк?
Том всё ещё продолжал недоверчиво хмуриться.
– И долго мне ждать, пока он подрастёт?
– Не больше года.
– Но у меня нет года в запасе! Мне нужна собака сию минуту.
– В таком случае, боюсь, не смогу вам помочь. Если я вам сейчас дам взрослого пса с такой родословной, то не могу обещать, что он вас не загрызёт. Взрослые собаки не слишком жалуют новых хозяев.
Том тяжело вздохнул, разрываясь между брезгливостью и нуждой. Хозяин псарни почувствовал замешательство Томa и, будучи опытным продавцом, слегка нажал на покупателя.
– На вашем месте я бы взял щенка сегодня же, потому что завтра его уже может не быть. Времена тревожные, как вы знаете, и хорошие сторожевые собаки на вес золота. Каждый день ко мне приходят люди и просят одно и то же. Этот щенок последний из выводка, и я не знаю, когда у меня ещё такой появится. Возможно, вам придётся ждать ещё три или четыре месяца.
Том ещё полминуты поразмыслил, потом хлопнул себя по карману и пробормотал:
– Беру.
Продавец завернул скулящего щенка в покрывало и передал его новому хозяину.
– Ну вот, теперь он ваш. Уверяю: не пожалеете.
Шесть месяцев ушло на то, чтобы придумать имя для нового компаньона. После долгих размышлений Том назвал щенка Нероном. Это имя гармонировало с его родословной, и во всей округе не было собак с таким именем. Несмотря на грозный вид, Нерон рос ласковым и игривым вопреки стараниям Тома. У щенка были привычки класть лапы на плечи хозяину и лизать ему лицо. Каждый раз, когда щенок приветствовал его таким образом, Том отдёргивался и кривился. Он не мог заставить себя погладить животное, но в то же время у него не хватало духу его отпихнуть ногой. Изредка он вступал в беседы с собакой.
– Как жаль, что ты не набит опилками. Тогда бы из тебя вышел идеальный спутник. Мне вспоминается небылица одного датского писателя. Как его звали? Ах да, Андерсен. Так вот, он написал сказку про принцессу, которая предпочла тряпичную розу настоящей, а деревянную птицу – живой. Признаюсь, хоть я и не люблю принцесс, но с этой я в какой-то мере солидарен. В искусственных предметах определённый элемент бессмертия. Как ты думаешь, мизантропия совместима с медицинской профессией? Полезно иметь каплю здорового безразличия. Но у меня человеческое тело вызывает отвращение. Мне иллюстрации организма намного приятнее, чем сам организм. Я ничуть не сожалею о потере лицензии. Это своего рода освобождение от амбиций моего отца. Бедный папа думал, что звон золотых монет исцелит меня от мизантропии. Он даже продал свой летний коттедж, чтобы послать меня в университет. Эх, посмотрел бы он на меня теперь! А ведь я ему уже сто лет не писал. Даже не знаю, жив ли он. Однако какой же я неблагодарный подонок! Вот почему я сам никогда не обзаведусь детьми. Мне дурнеет от одной мысли, что они обойдутся со мной так, как я в своё время обошёлся со своим стариком. A Миддлтон отнёсся ко мне со всей допустимой мягкостью, за что ему воздастся. Признаюсь, иногда я скучаю по запаху его библиотеки. Но сколько черепахового супа, в конце концов, может съесть человек на своём веку? Мой философский диплом принёс мне больше удовлетворения, чем медицинский. Я пришёл к выводу, что я ни герой, ни любовник, ни мученик. Я – мыслитель. Эх, если бы можно было отключить все телесные функции ниже шеи и жить одной головой! Я бы всю жизнь мог валяться на диване, закрыв глаза, и рассуждать о тайнах вселенной.
Нерон чихнул и почесал за ухом.
– Вот ты меня понимаешь, – сказал Том одобрительно. – Ты умеешь расслабляться изящно и со вкусом. Ей-богу, если бы ты не ходил на четырёх лапах, я бы налил тебе опийной настойки за компанию. Но это гадкое зелье пригодно только для гадкой человеческой породы.
Опийная настойка стала новым пристрастием Тома. Он покупал опиум в чистом виде у местного аптекаря и разводил его спиртом, постепенно увеличивая дозы. В те времена врачи не заостряли внимание пациентов на том, что в опиуме может развиться потребность. Все недуги: от головной боли до расшатанных нервов – лечились этим зельем. Матери давали его младенцам, у которых резались зубы. Настойка была недорогой и доступной почти всем. Одна унция стоила столько же, сколько литр пива. Том, который принимал настойку, для того чтобы снять напряжение, не сразу понял, почему ему надо было с каждым разом увеличивать дозу ключевого ингредиента, чтобы добиться желанного эффекта. Наконец ему пришло в голову завести дневник и записывать свои наблюдения.
– Мой организм хорошо принимает опиум, – заключил он. – Это снадобье скоро станет вторым воздухом.
