Марина Москвина
Вальсирующая

Я возвращалась домой, когда на “Театральной” в вагон вошла пожилая дама с холстом и мольбертом и ее спутник в круглых очках, бейсболке, с черной папкой, пакетом и фанерным чемоданчиком. Два пиджака, горящие глаза, возбужденная речь – всё говорило о том, что в нем воплотился – не то что мой идеал, который я лелеяла всю жизнь, но интригующий типаж.

– Вот в Кембридже… – он произнес, усевшись напротив.

– Ну-у, то в Кембридже, – ответила художница.

Потом она вышла, а он стал ёрзать, как сорока на колу, ощупывать карманы, откуда, ощетинившись, торчали ручки, забарабанил пальцами по дерматиновой папке, перехваченной резинкой… Внезапно уперся в меня взглядом и спросил:

– А ты не хочешь попробовать себя на сцене?

Я говорю:

– Кто? Я?

– Тихо, тихо, – он сел со мной рядом. – Есть одно дело – вполне респектабельное. У меня заболела партнерша, аккомпаниатор, лауреат серебряной премии имени Роберта Шумана.

– Его звали Роберт? – спросила я.

– Не перебивай, – сказал он строго. – Ты можешь мне подыграть? Петь? Танцевать? Пантомима? Гитара дома есть? Пианино?

– Н-ну, в общем… – я вдруг вспомнила, что с утра читала свой гороскоп. Там было сказано следующее: вы пережили период сомнений и оказались на широкой дороге, разветвляющейся на множество путей, причем каждый из них – верный. Вы мудры, у вас прекрасная интуиция, мир предвещает вам безусловную победу, ведь всё вокруг абсолютно совершенно, а вы уверены в своих деяниях. Мир говорит вам “да”…

Вот как вышло, что из всех мужчин, столпившихся у моих ног, я снизошла лишь к одному джентльмену удачи, который уверенно обосновался в моей квартире. Звали его Костя Городков.

Друзья у меня всегда были странные, так что поначалу мальчик не слишком обратил на него внимание. В бейсболке – пластмассовым козырьком назад – мой импресарио нервной походкой сразу же устремился на кухню.

– Я ведь артист, акробат, гимнаст, – сказал он, крепко прижимая к себе пакет, в котором, как он объяснил, находится его межрепетиционный костюм. Жара стояла страшная, я предложила снять хотя бы один пиджак, но он наотрез отказался. С кедами тоже предпочел не расставаться, может, и к лучшему. Стакан за стаканом он выпил всё молоко из холодильника, после чего я гостеприимно предложила ему капусты и макарон.

– Каких макарон? – спросил он деловито.

– Белых, с дырочками…

– Мучное, жирное, острое – это мне нельзя, – сурово сказал он. – Я ведь акробат, артист, жонглер…

Но всё ж, обстоятельно подкрепившись, он перешел в гостиную упругим гимнастическим шагом и только сел на диван, как телевизор сам включился на полную громкость и стал переключаться на другие программы, пока не остановился на сериале “Корона Российской империи”. Мы с мальчиком переглянулись удивленно. Потому что пульт лежал на шкафу и его никто не трогал.

– Давай минимально расставаться? – он предложил мне, совершенно обалдевшей от шума и эксцентрики. – Тогда мы успеем к понедельнику. Кстати, напомни завтра позвонить, договориться, чтоб тебе дали ставку от Министерства культуры.

– А что мы будем делать? – я все-таки спросила.

– Значит так, – глаз у него заблестел сатанинским блеском. – Ты будешь одновременно – и Коломбина, и Пьеро. Ты внешне здорово смахиваешь на Андерсена. Тебе надо работать в лирико-комическом ключе. Жанр – шуточная подтанцовка. А я тебя тенором прикрою. Я хорошо пою, издаю разные механические звуки, демонстрирую иллюзион – ты, главное, жару поддавай, и больше жизни! Прокатимся со свистом по городам и весям от Москвы до Владивостока, – звал меня в светлые дали Костя, пространно намекая на головокружительные суммы, которые нам светят. – Мы утром сможем прорепетировать?

– Н-но…

– Чует мое сердце, ты хочешь сузить диапазон моих чувств, – и он лукаво погрозил мне пальцем, дескать: да, пока слава не коснулась его чела и он еще не увенчан лаврами, но в нем бурлит такой непочатый край любви и прочих мужских достоинств – любая станет счастливейшей из женщин, черпая из этих запасов.

– Ладно, твоя взяла, спать так спать, – вздохнул он и бросил якорь на кухне, у нас там стояла корявая собачья кушетка.

К моей чести, я не предоставила ему Лёшину половину дивана, которая отныне могла дрейфовать по всей квартире, а в случае чего – и за ее пределами.

– Хоть на полу, но у радиоточки, – сказал Городков. – Мне надо утром прослушать рекламу. Ты не возражаешь, если я перевезу к тебе свой телевизор? У меня там есть ленинградская программа. Нет ничего лучше, – важно произнес он, – чем посвятить себя искусству или уйти в бедуины.

В изумлении смотрел на него сынок, ему тогда было лет двенадцать. А когда на сон грядущий нам позвонила Искра поздравить с Днем стандартизатора (“А кто это?” – “Это такие люди, которые делают, чтобы всё было одинаково!”) и поинтересовалась, нет ли у дорогого внука каких-нибудь пожеланий, которые она могла бы осуществить в самое ближайшее время, он мрачно ответил:

– Я хочу пива и мороженого!

Гость угомонился, всё затихло, и тут дикий ужас объял меня. Я поняла, что осталась ночью в квартире с полнейшим сумасбродом! Что я стала жертвой миража, поддалась наваждению, фата-моргане. Я перебирала в уме рассказы о чудовищных загадочных преступлениях, которые были совершены в больших городах и долгое время оставались неразгаданными, нераскрытыми, все мыслимые беды, которые могли мне грозить, – ограбление, какое-нибудь ужасное черное злодейство и даже смерть от руки убийцы… Что там у него на уме, одному богу известно. А я с ребенком – и без Лёши!

К тому же он спросил перед сном:

– А твой муж не бросится нас догонять, если мы уедем с фольклорным ансамблем?

В ту ночь я узнала, что бывает с человеком, когда он обращается в слух. Весь человек становится одним огромным сверхчувствительным ухом. Каждый шорох, шелест, тишайший скрип половицы – и мне казалось, ОН крадется по коридору, прижав к своим чреслам подозрительный пакет с неизвестным содержимым.

Я долго лежала, оцепенев от тревог, боясь уснуть, потом решительно встала, оделась, пошла на кухню, толкнула дверь, но та не открылась: он забаррикадировался от моего вторжения!

Тогда я включила свет и в щелку проговорила:

– Друг! Я погорячилась, прости. Молю тебя, поезжай к себе…

– Ты что? Полвторого ночи! – послышался из-за двери сдавленный голос. – Такси не поймаешь, а если поймаешь, то дико сдерут!

– Послушай, – сказала я, с грохотом отодвигая пирамиду стульев. – Я дам тебе денег на такси, а ты иди домой.

– Некуда мне идти, – он сел на кровати, спустил голые ноги, руки положил на колени, сидит – такой белый, гладкий, в родинках и веснушках. – Нет у меня – ни дома, ничего.

– Где ж ты ночевал, например, вчера?

– На вокзале, – сказал он. – И позавчера тоже. Я хочу спать. Можно я останусь тут до утра? Клянусь, я уйду на рассвете, и ты больше обо мне не услышишь.

Утром, когда я проснулась, его уже не было, на кухне подушка с одеялом и простыней лежали, скатанные в рулон. Мы с мальчиком возрадовались, зашевелились, заходили, забормотали себе под нос утренние молитвы. Слава богу, мое кратковременное помрачение рассудка обошлось без трагических последствий.

И что я так страшно перепугалась? Будда всегда пребывает в мире, но мир не причиняет ему вреда. А наш приблудный Городков – просто бездомный фантазер, помешанный на эстраде, он грезит и сам верит в свои мечтания, как станет премьером труппы, которая разыгрывала в его воображении такие чудесные скетчи.

Пускай он без гроша в кармане и его мало кто понимает, успех его обошел, а он не унывает, сохраняет оптимизм, с пакетом, чемоданчиком, в двух пиджаках, лихой бейсболке… Он еще продиктует миру свои диковинные условия, тем более в эпоху упадка, когда изъяны циклического существования доканывают даже меня, практикующего йога, ищущего свободы от круговерти рождений.

Так я сидела за кружкой кофе, пытаясь вырваться из капкана эгоизма, постигая эфемерную природу человека вообще и свою собственную в частности… когда между шкафчиком и плитой смиренно засветился его пакет, ясно давая понять, что его хозяин – псих со справкой, посредством каких-то таинственных чар готовый поступить в приживальщики к любому, кто укроет его от дождя и полуночной росы.

Тотчас зазвонил телефон.

– Ну что? – бодро произнес знакомый тенор. – Я договорился в Министерстве культуры, там дали добро. Едем завтра в Тверскую область на гастроли…

– Завтра я не могу, – отвечаю упавшим голосом.

– Ладно, – это было само благодушие, – вечером приду, и мы с тобой всё хорошенько обсудим.

Что делать в таких случаях, до сих пор не пойму. Весь всклокоченный, сияющий, он звонил в дверь, невзирая на мои яростные протесты, и я сдавалась под натиском стихий. Я швыряла трубку, выставляла его пакеты на лестничную клетку, воздвигала преграды на уровне домофона… Тогда этот сукин сын набирал номера соседних квартир и жалобно канючил:

– Откройте скорее, я принес пиццу в двести двадцать третью квартиру. А у них домофон не работает. Ну откройте скорее – пицца остываает! Я вам русским языком говорю – остываает пицца! Вы что, не понимаете? Алё…

Глядь, он опять топчется на пороге!

Я даже придумала познакомить его поближе с Элеонорой, та всё хотела выйти за какого-то югослава, отправилась к нему в Югославию, а он живет на ферме и пасет свиней. Она сразу поняла, что этот свинопас вряд ли превратится в принца, да и меня мигом раскусила.

– Пора тебе от своего туманного буддизма перебираться в ясный и прямолинейный иудаизм, – сказала Элька. – Зови участкового, и дело с концом!

Но я никак не могла собраться с духом вызвать милиционера, ибо учение, которое я исповедую, считает непопулярными подобные меры…Погибнет сей мир, иссякнет великий океан, растите любовь, о смертные, сострадание, нежность, стойкость… И помните незыблемо, что рождение и смерть – проявление космической иллюзии… Точка. Про милиционера – ни слова.

А пока я мучилась, соображая, как мне возвыситься над обстоятельствами, произошли многие чудесные вещи.

У Галактиона защитился его аспирант, в семьдесят пять лет стал кандидатом общественных наук, последним специалистом по Берлинской стене, поскольку – пока он тянул с диссертацией – Берлинская стена пала. Галактион им страшно гордился, потому что все считали это клиническим случаем.

В нашей избушке в Уваровке кто-то разбил окно, в поисках неведомо чего перевернул весь дом и утащил две банки смородинового варенья, которое прошлым летом наварила Искра.

– Ну и хорошо, – махнул рукой Галактион, приехав и оглядев учиненный кавардак. – Хоть чайку попьет с вареньицем, а то всё водку да водку!

В Симоновском подворье замироточили иконы. Искра и я, мы отправились в храм подивиться такому странному феномену. У Параскевы Пятницы и святого Валентина мироточили плащи. У Пантелеимона – губы в масле, точно по излучине губ, “Семистрельная” Богородица умягчения злых сердец покоилась под стеклом сплошь в каплях мирры, один Василий Блаженный оставался сухой, не повелся на коллективную аномалию.

Искра подала записочки, поминальные и за- здравные, заранее приготовленные, где у нее насчиталось в общей сложности полторы сотни человек. Батюшка ей это поставил на вид и усомнился к тому же, что все ее подопечные крещеные.

– Отец Александр, – зашептала она, – теперь очень большой начальник. Помолодел, вставил золотые зубы. Запугать меня хотел, что какая-то девушка записывала некрещеных, и ей стало не везти. Но меня этим не запугаешь. Я всё равно буду всех поминать и тебе давать вписывать! Кстати, твой Городков у меня там тоже фигурирует. Чтобы у него всё наладилось в жизни, и он покинул тебя… хотя бы к моменту наступления Судного дня!

– Константин – житийный персонаж, заветный человек, его привела к тебе паломничья дорога, – говорила Искра. – Однако нам от него нужно как можно скорее избавиться!

Будто мы действительно имеем свободу выбора, а не только играем роль в этой драме жизни. К тому же Костя совершенно растопил сердце Искры, подобрав аккорды к ее любимому романсу, и они вечерами душевно пели под гитару:

 
Пусть впереди всё призрачно, туманно,
Как наших чувств стремительный обман.
Мы странно встретились, и ты уйдешь
нежданно,
Как в путь уходит караван.
 

Вообще, он был полон сюрпризов, кунштюков, каких-то феерических воспоминаний, мог ни с того ни с сего произнести: “Когда я в первый раз попал на Аляску…” или, разглядывая яйцо, сваренное ему на завтрак, вдруг заявить:

– Откуда яйцо? Такой идеальной формы? Какая же красивая курица его снесла! А почему оно такое темное – с острова Пасхи?

Вдруг сообщил, что в детстве на Плющихе рос вместе с пареньком, тот пошел по художественной части и, кстати, высоко вознесся: недавно даже баллотировался в член-корреспонденты Академии художеств, Болохнин его фамилия, Илья Данилович Болохнин, может, слышали? Главный художник в “Стасике”…

“Где-где?” В Музыкальном – Станиславского и Немировича-Данченко. Он – человек заслуженный, именитый… А Константин – простой артист, музыкант, гимнаст, акробат, жонглер… Прямо не верится, ей-богу, что когда-то во дворе гоняли вместе на великах. “И с той поры не виделись?” Нет. Но Костя Городков следит за успехами друга. Щелкнув замочком, он вытряхнул из обтерханной папки пожелтевшие газетные вырезки – всё про художника Болохнина.

– Костя! – сказала Искра, взволнованная его рассказом. – У них на той неделе премьера “Бориса Годунова”. Наши едут снимать, можем вместе сходить на прогон.

Городков чуть с ума не сошел, когда это услыхал. У него был пульс – сто восемьдесят ударов в минуту, пришлось мальчику сгонять в аптеку, чем он был ужасно недоволен.

– Я извиняюсь, что я такой нервный, – отвечал на его угрюмое бурчание Костя, укладываясь на мои подушки с таким видом, как сказал бы О. Генри, словно это не плут и проходимец, а обладатель чистой совести и солидного счета в банке. – Искра Витальевна, принесите мне чаю с лимоном и дайте к чаю шоколаду…

– В скором времени я собираюсь оформить инвалидность, – вдруг он заявил, помешивая сахар в чашке. – Тогда мне будут полагаться бесплатные билеты в театр.

– И на каком таком основании? – поинтересовалась Искра.

– У меня простата не в порядке, – пожаловался Городков, – шум в ушах, геморроидальные узлы и камни в желчном пузыре. Надо бы поменьше нервничать, правильно питаться и вести регулярную половую жизнь. Друзья мои, – воскликнул Костя, приняв на грудь рюмку корвалола, – прекрасен наш союз, он, как и мы – неразделим и вечен…

– Неразделим – еще куда ни шло, – ответствовала Искра, – но вечен ли – не знаю…

В условленный день Искра велела Городкову принять душ, выдала чистые трусы, носки, майку из Лёшиного гардероба, и – при полном параде – они отбыли на “Бориса Годунова”, оставив нас с мальчиком очухиваться от этого бреда, которому ни конца не видно было ни края.

Они явились в театр и, прогуливаясь в фойе средь портретов убиенного царевича Дмитрия и царевича Алексея, пророков, царей и чудотворцев, увидели Болохнина, тот разговаривал с дирижером Колобовым и, разумеется, ни малейшего внимания не обращал на Костю, зато Костя Городков мгновенно узнал друга и со слезами кинулся к нему на шею: это была встреча Максим Максимыча и Печорина.

– Боже мой! – воскликнул Болохнин, глядя на Костю, как на явление нематериального мира или существо лесных чащ. – Представьте, Женя, – сказал он Колобову. – Это мой друг детства Костя. Мы жили в одном дворе. Мне было пять лет, а ему восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.

– А помнишь, – лихорадочно бормотал Городков, – помнишь, как мы врезались друг в друга, и ты сделал мне “восьмерку” на велосипеде, на переднем колесе!

– Да, – вздохнул Илья Данилович, – и, наверное, нарочно…

– Ну, мне пора, – сказал великий дирижер хрипловатым голосом, ласково похлопав Костю по плечу: предстояло историческое исполнение “Бориса Годунова” в самой первой авторской версии Мусоргского, еще даже не опубликованной в академическом собрании сочинений, и маэстро нервничал.

– Мне тоже, – сказал Болохнин. – Проводите господина Городкова в бельэтаж, – попросил он билетера.

– А ты выскочил? Выскочил в членкоры? – крикнул Костя, с обожанием глядя на друга. – Что??? Качать адмирала?!

Болохнин только рукой махнул.

И хотя на сцене бушевало лиловое с золотым и царило неописуемое великолепие, – рассказывала потом Искра, – а Яшка с Чупиным снимали в партере, я всё же краем глаза поглядывала на твоего Городкова: он рискованно свесился с бортика, судорожно срывал и надевал очки, потом вдруг яростно сдернул их и весь обратился в слух.

В финале, по словам Искры, с пакетом и чемоданчиком Константин Городков проследовал за кулисы и таинственно исчез в кулуарах.

На мое счастье!

Ибо спустя некоторое время, совсем небольшое, под шансон “O, Paris…” в исполнении Ива Монтана прилетела открытка с Эйфелевой башней, залитой огнями, на марках пламенели символы братства и свободы – Марианна во фригийском колпаке, душистая лилия, галльский петух, далее – текст, начертанный тончайшим рапидографом:

“Дорогие мои! Я по вас очень скучаю – скоро увидимся, и я вас крепко обниму и поцелую: Марусю нежно, сына – горячо, а тещу – от всего Сердца!”

За одну за эту открытку Искра Лёше готова была всё простить – так нашего брата, склонного ко греху и поминутно готового оступиться, поддерживает могущество слова вкупе с десницей ангелов, конечно.

Нет, я не собиралась сходить с тропы войны, как у нас водится, у искателей Истины, а встретила бы изменщика скалкой. В мыслях уже прокручивался канонический сценарий: “Завтра подаю на развод, – объявляю торжественно мужу. – Где разводятся в этом лучшем из миров? Где? В милиции?” Стоп! В милиции – это слишком! Вдруг нас обоих посадят за такие скандальные дела. Тут всплыло давно забытое слово загс, куда нас когда-то Чеснок вез на белых “жигулях” с куклой на капоте.

К тому же мне сон приснился – я, набычившись, мрачнее тучи, а Лёша на пороге: “Да ладно тебе, Маруся, проще надо смотреть на жизнь!” А у меня на пальцах растут грибы шиитаке на длинных ножках, вот я их отрываю, бросаю на пол, а на месте прежних вырастают новые! Проснулась вся в поту, пошла на кухню, накапала себе корвалола, оставшегося от Городкова, и настрочила ответ, в котором говорилось…

– …Какая банальность, – вздохнула Искра, ознакомившись с моим посланием, – даже не верится, что такую чушь могла написать моя дочь. Запомни: смысл трагических любовных посланий заключается в том, что ты бесконечно счастлива и празднуешь жизнь, но если этот мудошлеп вернется, то всё будет даже еще прекрасней, чем сейчас…

Интуитивно почуяв расстановку сил, Лёша по дороге домой заглянул к Искре с Галактионом – проведать, тот же ли у него статус в семье, ведь минуло немало лун с тех пор, как муж мой стал излучать свет и беспрепятственно двигаться по всей земле.

А эти всепрощенцы до того взыграли духом – что приняли в объятия блудного сына, строго-настрого запретив мне обрушивать на него потоки слез и упреков.

– Твой загулявший муж не ожидал со мной встречи в таком формате! – радовалась Искра. – Я вылила на него ушат доброжелательности!

– Теперь он едет домой, причем не с пустыми руками, – докладывал Галактион.

– Алексей везет тебе красный тряпичный жилет, – спешила Искра с благой вестью. – Только попробуй выкинуть его в мусоропровод! Это очень нужная штука, особенно если угодишь в снежную лавину, тебя хорошо будет видно с вертолета!

– Где та порода мужиков, – искренне удивлялся Галактион прямо в параллельную трубку, – которые спят со всеми встречными-поперечными, а потом звонят и веселым фальшивым голосом говорят: “Дорогуша…”

Зять возвращается в лоно семьи, преодолев моря и горы, пустыни и овраги, преграды сезонов, климатов и календарей, чтобы порадовать свою Марусю, вот что, единственное, имело для них значение. И вообще, что мы хотим от человека, который приделал лампочки к ботинкам и с каждым шагом раздвигает вселенскую тьму? Тем более нам удалось сбыть Костю Городкова с рук, а то, представляешь, говорила Искра, какое бы вышло нагромождение разных дурацких обстоятельств? Мы еще дешево отделались!

Но если бы в “Стасике” на очередном “Борисе Годунове” хор и оркестр, среди которых было много крупных женщин, очень малооплачиваемых и озлобленных на жизнь, а также тучных пожилых мужчин, если б эти герои народного духа при полном зале не объявили забастовку, так что солистам, старым несчастным людям, пришлось исполнять фрагменты под аккомпанемент рояля в фойе (лишь отзвуки арфы звенели в их сердцах…), – мы бы никогда не узнали, куда как сквозь землю провалился Городков.

В театре тьма-тьмущая закоулков, полостей и уголков, так что поначалу Косте не составляло труда раствориться среди пышных балетных декораций, гримерок, оперной мишуры, машинерии, мастерских, кулис и прочая.

– Костя так прижился, а мы все, прижившись, обнаглеваем, – рассказывал Илья Болохнин, когда Искра с Яшей и Чупиным приехали снимать восстание хора и оркестра против администрации. – Сидит Костя на спектакле, Колобов дирижирует, а Городок у него за спиной, нога на ногу, и вдруг тихонько начинает подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: “Костя!..”

Пиджак у Болохнина в елочку, жилет в елочку, ах, как это пошло бы нашему Галактиону, думает Искра, где, интересно, Болохнин отхватил такой пиджак?

– Пиджак у меня английский, – тот отвечает, будто прочитав ее мысли. – Пиджак должен быть английский, а пояс – из какой кожи? Ну, угадайте?

– Из анаконды? – стала гадать Искра. – Из крокодиловой?

– Нет, из страусовой…

– Ты лучше не надо, не злись. Когда человек злится, он выглядит уже не таким симпатичным, как раньше, – увещевала меня Искра. – К тому же учти! – добавляла она. – Не столь важен факт, как мы к нему относимся.

Но именно она же могла произнести, как бы между прочим:

– Так что, Алексей, ты нам изменил?

Хотя я ее сто раз просила не вмешиваться не в свои дела.

– Да, – Лёшик отвечал, погружаясь в пучину печали. – Мне нет прощения, и я готов искупить свою вину.

Он надевает свитер, лыжную шапочку, варежки, шарф и носки, связанные мной с любовью за годы совместной жизни. А сверху плащ, в котором вернулся домой Одиссей после долгой разлуки к своей Пенелопе, и в связи с этим плащом из уст его по возвращении изошел монолог, окончательно обескураживший нас с мальчиком: “Этому плащу, – забормотал он, не раздеваясь и, собственно, ни к кому не обращаясь, – …этому плащу никакой дождь не страшен. Соскочишь на ходу с подножки вагона и идешь, идешь в полях вдоль поблескивающих рельсов, один- одинешенек на всем на белом свете… Тут грянет гром, разверзнутся небеса – и как захлобыщет ливень, как зарядит на три дня и на три ночи! А я – вот, смотри! – и он распахнул предо мною полы плаща, как это делают иллюзионисты, фарцовщики и эксгибиционисты, – сухой в пух и прах, – торжествующе закончил Лёша, – укутанный с головы до ног непродуваемым ветрами, непромокаемым плащом!..”

– Прощайте, – говорит он Искре, – я оставляю вам квартиру, которую вы купили для своей единственной дочери в престижном спальном районе с чарующим видом на междугороднюю автобусную станцию, любимого сына, обладателя ангельского характера и удовлетворительной успеваемости по некоторым предметам, даже свой старый добрый проигрыватель с двумя колонками, поскольку Маруся любит слушать виниловые грампластинки, хотя настал век иных технологий, однако над моей женой не властно время.

– Ну-ну, Алексей, не надо крайностей! Главное, что ты не изменил родине, – спохватывается Искра. – А то мы уже, грешным делом, – она понижает голос, – подумали, что тебя завербовала иностранная разведка.

– Если б вы знали, как мне там не везло! – восклицает Лёша, невинный, непорочный, согретый ее философским отношением к жизни. – Я хотел задышать иным воздухом, воспарить над земной суетой, но постоянно оказывался жертвой коварства и обмана. Нервы обнажены, ты все время на взводе, в саду Тюильри позабыл на скамейке бумажник с билетами и деньгами! Перед посещением графини Уткиной на бульваре Сен-Дени под платаном сел на какашку. Меня все кинули, я заболел – какое-то полное рассогласование энергетических потоков. Поймите, – молил он с душевной тоской, – Маруся – мой дом, моя крепость, мой дым отечества, любовь к отеческим гробам! А там просто пиковый интерес, душевный подъем, минутная слабость…

– Я понимаю тебя как никто! – сочувственно отзывается Искра. – Когда мы выходим на финишную прямую – ну, в смысле, во второй половине жизни, то начинаешь неизбежно ощущать, что мы живем в царстве абсолютно преходящих феноменов.

И тут же – мне:

– Кстати, почему ты не свяжешь ему штаны? Пояс верности туда бы ввязала – и от радикулита хорошо!

Господи, Светодавец, очисти, разукрась, облагоухай, во тьме же нощней просвети светом свыше, преложи горесть нашу во сладость и слёзы утри и скажи: кто видит этот сон? У меня сохранились воспоминания о ранних моих годах, они всегда со мной и становятся всё отчетливей. Некоторые невозможно передать в словах, они живут в моем сознании как образы. Я даже не уверена, был ли на самом деле тот обрыв над рекой, очень звездная ночь, Искра показывает мне Марс: он на глазах приближается к Земле, но мне совсем не страшно, ведь мама держит меня за руку. А на дальнем берегу – костер – Марс и костер – и они такие красные оба!

Теперь я сама не понимаю, мои ли это воспоминания или чьи-то еще, присвоенные мною? Людей, которые могли бы подтвердить, что так и было, уж нет на этом свете, и даже будь они живы, то помнили бы всё по-другому. Лишь рукотворное имеет объективную реальность, например, наш Рома из Оренбурга, двоюродный брат Галактиона, когда заболел, похудел, жить ему оставалось недолго, дети пригласили его в Израиль, сделали ПМЖ, взяли билет на ночной бесплатный рейс через Москву, Искра и Галактион с ним, как с ребенком. А перед отлетом Рома пошел в хозяйственный магазин, купил дверную ручку и прикрутил ее к двери в туалете. Много лет эту ручку никто не мог починить, кого только ни вызывали, все в один голос: сейчас таких ручек нету, другие не подойдут. А Рома сделал. Сказал Искре: “Вот память будет тебе обо мне…”

Где парусник Беллинсгаузена “Восток”, пустившийся открывать Антарктиду, его макет нам задали по географии в четвертом классе, тот изначально ненадежный шлюп, имевший никудышный ход, пробоину в обшивке и тридцать три несчастья на борту? Искра тогда припозднилась, я легла спать в отчаянии, оставив записку: “«Восток» Беллинсгаузена развалился! Завтра будет пара”.

Утром просыпаюсь – на табуретке у кровати в коробке из-под торта навстречу сахарным громадам льда, снегам из клочьев ваты пробивается “Восток”, над палубой развеваются знамя и вымпел на длинном флагштоке… Подняты белые паруса на мачтах-спичках, за штурвалом из половинки катушки вахту несет матрос, раскачивается бумажный фонарь на бушприте, северное сияние полыхает на крышке коробки, и славный мореплаватель Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен с заиндевелой бородой, в лисьей шапке, в меховой куртке и унтах по лестнице из зубочисток поднимается на капитанский мостик!

…А спустя годы, когда я и сама являюсь за полночь домой, звоню родителям, – я знаю, они ждут звонка, – и возмущенный Галактион грохочет в трубку: “Как же на это прореагировал твой обманутый муж?” – Искра ему кричит из своей комнаты: “Да наши обманутые мужья живут лучше, чем у других – необманутые!..”

И никогда не могла смолчать, ей это было не по силам.

– Я теперь знаю, как прерывать поток слов, – говорила Искра. – Надо просто зажать себе рот рукой и так стоять, пока не… А если все будет продолжаться, по крайней мере, никто больше ничего не услышит!

Правда, одна эта мера не помогала, видимо, предполагались еще какие-то дополнительные, неведомые ей ухищрения.

Однажды из далекого, заметенного снегом сибирского городка мне позвонила режиссер драмтеатра Лыжникова, сказала, что хочет поставить мюзикл по моему роману, герой которого нашел на помойке гроб. Вот он приносит его домой, жена ему учиняет страшный скандал: “Зачем ты, Иосиф, принес к нам с помойки гроб? Да, он крепкий, он пахнет сосновой смолою, он хороший и всем нам как раз, но у нас в нем пока – тьфу-тьфу-тьфу! – нет надобности! Ты интеллигент! Бывший человек искусства! Куда мы его поставим? В каких таких целях будем применять? Пока не представится случай использовать по назначению?” Тот: “Картошку в нем будем хранить на балконе. Или поставим к тебе, Фира, в комнату около батареи, станем гостей туда класть, Толя с Басей приедут из Нижнеудинска…”

Словом, звонит режиссер, говорит:

– Отгадайте, что будет в центре на авансцене, да и на занавесе мы это живописно отобразим? С трех раз!

Я говорю:

– Гроб!

– Точно! – она обрадовалась. – Как вы догадались? С первого раза?

Дело закрутилось, Лёшик мне помог со шлягерами, у него это ловко выходит. Нефтяники им отвалили денег на постановку, Лыжникова соорудила мюзикл в двух частях. Вот они приезжают в Москву на гастроли – не куда-нибудь, в Театр на Малой Бронной, на авансцене действительно гроб. Музыка, декорации, костюмы – всё на высшем уровне. Текст живой, импульсивный: “О, время всеобщего бедлама, – говорит Йося, воздев руки к небесам, – в России царят гнев, страх, сонливость, жестокосердие, я тебя заклинаю, Фира, никогда никому не открывай дверь!..”

Гроб вырастает до небес, расширяется до вселенских масштабов, персонажи выпуклые, сочные, так они вылеплены скульптурно, каждый со своей интонацией, пластикой фразы, излюбленными словечками, а главное, эта моя фишка – перепад от человеческого к небесному и, несмотря на все тяготы земной жизни, парадоксальная радость бытия…

Искра с Галактионом блаженствуют, мы с Лёшей балдеем, сынок не перестает удивляться, какого сибирские нефтяники раскопали в Москве допотопного драматурга – Матрёну Потаповну. В финале аплодисменты сотрясают зал. Актеров десятый раз вызывают на поклон. Те вывели потрясенную ошеломительным успехом, громоподобным, Лыжникову.

– Сейчас тебя позовут на сцену, приготовься, – сказала Искра, смахнув слезу.

А Лыжникова – раскинув руки:

– Благодарим наших дорогих спонсоров…

И принялась перечислять их священные имена, осыпая поцелуями и цветами, что было весьма удобно, поскольку ее импозантные меценаты занимали весь первый ряд партера.

Это продолжалось бы вечно, если бы не Иск- ра, которая неожиданно стала пробираться к проходу и, не успели мы глазом сморгнуть, оказалась на сцене.

– Друзья! – обратилась она к залу с чарующей улыбкой, к нашему неописуемому ужасу. – Помнится, я бывала здесь еще в те далекие времена, когда на эту сцену выходил великий Соломон Михоэлс. Но тогда, если мне не изменяет память, – продолжала она в наступившей тишине, – публика кричала не “спонсора, спонсора!”, – и она сделала эффектную паузу, – а…