Марина Лазарева
Ушедшие в никуда

– Я согласен… – едва выдавил из себя юноша.

Его новые друзья вздохнули с еле заметным облегчением, а муфтий довольно улыбнулся. Юнусу предложили некоторое время пожить в мечети, дабы обдумать столь серьезный шаг. Он и сам этого хотел. Хотя он еще не вполне понял, какой крутой поворот предстоял в его судьбе, еще полностью не осознал важности и ответственности своего поступка, но идти домой он все же не решался. Для его близких его отречение от иудейской веры во имя Аллаха, а точнее, во имя тех дигремов, из-за которых он шел на это, было предательством. И вряд ли сейчас поймет Микаэль, что это он делает ради них, чтобы сделать их чуть богаче. Наверное, самым лучшим для него сейчас было пожить в мечети.

XVII

Юнуса поселили в крошечной каморке – глиняной мазанке на заднем дворе мечети. Постелью ему служила старая кошма из верблюжьей шерсти, небрежно брошенная на земляной пол. За дни, проведенные в стенах мечети, он узнал некоторые обычаи и нравы мусульман. Он наблюдал, как исправно с самоотречением пять раз в день совершали они намаз, как платили закят^[20] и щедро отдавали садака^[21].

За эти дни он не виделся ни с Мусой, ни с Исраилом, зато дважды к нему в каморку приходил муфтий, и они беседовали о смысле бытия, о душе, о земных и неземных ценностях, о том, что истинно, а что ложно. Некоторые вещи казались Юнусу непостижимыми, и он подолгу размышлял ночами над узнанным, ворочаясь с боку на бок на старой кошме. Ночи походили одна на другую.

Проведя предыдущую ночь в раздумьях, сейчас Юнус погрузился в тяжелое, без снов и ощущений забытье, словно провалился в черную всепоглощающую бездну. Сколько времени находился он в ее железных объятиях, понять было трудно. «Юнус», – услышал он где-то над собой звонкий женский голос. Он донесся откуда-то из глубины сознания, словно вырвался из вязкости той стороны бытия. Юноша вздрогнул. «Мама…» Сна словно и не бывало. Темнота, смешанная со звенящей тишиной ночи, вдавливала в верблюжью кошму не отдохнувшее тело Юнуса. Кошма пахла кочевьем. Юнусу захотелось вдруг домой. Мама… Сердце сжалось в ледяной комок. Домой… Нет… Домой он придет позже, когда заработает свои первые дигремы. Он положит их перед сестрами, перед Микаэлем и все им объяснит. Они поймут его.

И снова Юнус погрузился в раздумья, и снова в его голове метались мысли о доме, об умерших родителях, он видел себя путешественником в дальних странах, торговцем, следующим с караваном торговыми путями.

Постепенно кромешная темнота ночи стала бледнеть, пропуская сквозь скудное под потолком отверстие в стене каморки брезжащий свет утренних сумерек.

До слуха донесся глухой звук шагов. Юнус сел.

– Как спалось? – разрезал тишину бодрый голос Мусы, возникшего в проходе каморки из молочной густоты раннего утра. Он, улыбаясь, смотрел на юношу. – Утро, Юнус, нас ждут большие дела! Ты не передумал?

– Нет, – твердо ответил Юнус, поднимаясь с кошмы. От ощущения скорых перемен сердце его беспокойно забилось.

Они вошли в просторное высокое помещение мечети, устланное по полу шерстяными коврами с ярким восточным орнаментом. По обеим сторонам помещения прижимались к стенам две деревянные лестницы. Их гладко отшлифованные ступени вели к верхнему ярусу мечети. Юнус несмело остановился у входа.

Как требовали законы ислама, Юнус снял обувь и вошел внутрь мечети.

Только теперь Юнус заметил в глубине помещения разговаривающего с муллой Исраила. Юноша ступил на мягкие теплые ковры. Шаги казались ватными. Исраил обернулся в их с Мусой сторону, улыбнулся им и жестом подозвал к себе.

К Юнусу подошел муфтий и положил ему на плечо ладонь, жестом повелевая опуститься на колени.

Он повиновался. Над его головой полилась нескончаемая вязь незнакомой ему молитвы. «Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Скажи: Он – Аллах – един, Аллах, вечный; не родил, и не был рожден, и не был Ему равным ни один!» Слова омывали его ручьем новой, еще неведомой ему веры, словно стирали старые иудейские каноны, навсегда отрезая Юнуса от прежней жизни. Сейчас он не думал о доме, его даже не мучили угрызения совести. Его мысли витали в призрачном будущем. Он грезил дальними странами и туго набитой дигремами мошной.

По обе стороны от него стояли Муса и Исраил – покровители и устроители его нового земного пути. Юнусу хотелось взглянуть на них, увидеть их лица, ощутить их поддержку, но торжественность церемонии не позволяла ему сделать этого, и он, склонив голову, безропотно повиновался речению мусульманской молитвы, которая, окутывая его своей пеленой, увлекала в лоно Ислама. Крайняя плоть его была обрезана еще при рождении, и теперь лишь шахада^[22], вознесенная к Небесам, испрашивала Создателя приобщить Юнуса к мусульманской вере.

Голос муфтия смолк. В мечети воцарилась тишина. Юнус поднял голову. Муса и Исраил смотрели на него, тепло улыбаясь.

– Аль-хамду лиллях^[23]. Поздравляем тебя, Юнус, – хлопали они его по плечу, – теперь ты мусульманин. Достойно неси это звание!

Совершив обряд посвящения, муфтий удалялся. Юнус провожал его растерянным взглядом. Во время обряда, он думал лишь о том, какие товары он купит. Он уже представлял себя торговцем, идущим с караваном в Александрию… А сейчас муфтий удалялся!

– Ни о чем не беспокойся, – угадав растерянность юноши, успокоил его Муса.

Трое, выйдя из калитки мечети, свернули в сторону огородов, словно не желали окунаться в городское многолюдье. Там жил народ победнее, да и юрты были не так многоцветны и нарядны. Вышли за городские стены. По мере то как они шли, к Юнусу приходило осознание содеянного, но некоторые зачатки угрызения совести, не успев зародиться, тут же умирали, перед предвкушением заманчивых событий его новой жизни, тем более что Юнусу не нужно было ни о чем волноваться. Его новые друзья обещали сами закупить необходимый товар и крепких молодых верблюдов. Юнусу оставалось лишь полностью им довериться и ждать.

XVIII

Море было спокойно. Солнце еще не встало, а лишь едва осветлило перед собой путь утреннего восхождения над горизонтом. Накинув на все бледную пепельную мантию легкого тумана, воздух дышал осенней утренней прохладой. В безветренной тишине, необычной для ширванской осени, слышны были лишь ритмичные всплески воды, потревоженной врезающимися в нее веслами кораблей.

Похожие на больших гусениц, окруженные множеством спешащих за ними рыбачьих лодок-водомерок, они неспешно ползли от прибрежных крепостных стен Шабрана к островам, где спокойно и безнаказанно расположились посягнувшие на их земли и жизни ненавистные русы.

Наспех собранные купеческие суда, рыбачьи лодки и примитивное оружие, составленное из ножей, самодельных пик и камней, – все, с чем вышли на битву с врагом жители Ширвана.

Офа, с небрежно остриженной головой, в мужском одеянии, напоминая скорее юнца, чем женщину, стояла на палубе купеческого судна и старалась рассмотреть едва означившиеся на горизонте острова. Она была не одинока в своих устремлениях. Десятки, сотни глаз искали взглядом абрисы островов.

Офа оглянулась. Позади нее на корме внушительным навалом высилась груда собранных камней. Офа сжала кулаки, стиснула зубы и снова устремила взгляд к островам.

Весельники старались изо всех сил. «И раз… и два… – звучало в такт взмахам весел. – И раз… и два…» Острова все ближе, все различимее разбросанные вдоль их берегов боевые суда русов. Мелкими черными точками уснувших насекомых кажутся они издали.

Но что это? Приглядевшись лучше, Офа увидела, что в стане иноземцев спокойствие сменилось движением. Ширванские весельники успели отсчитать всего несколько десятков ударов весел о воду, а от островных берегов уже двинулась на них армада русских судов. С каждым взмахом весел они становились все зримее, все ближе. С каждым взмахом весел расстояние между противниками сокращалось, а напряжение возрастало. «И раз… И два…»

Офа обернулась назад, к берегу ее Шабрана. Узкой полосой между лазурью неба и лазурью воды тянулось побережье Ширвана, ее, Офы, страны. Ее, и тех, кто шел сейчас на мирных рыбачьих судах и лодках дать отпор русскому войску, посягнувшему на их свободу.

«И раз… И два…» Вот уже стали видны на вражьих ладьях люди. Словно муравьи, суетились они на палубах своих посудин. Все короче расстояние между ними.

Над ухом Офы просвистела стрела. Потом еще одна, и еще… От неожиданности женщина вздрогнула. Рука сама потянулась к куче булыжников… Все на их судне пришло в движение. Десятки рук тянулись к камням. Из самодельных луков в сторону русов посыпались стрелы. Заостренные пики держали наготове.

Еще немного. Пусть чуть ближе подойдут русские ладьи, и тогда Офа бросит свой камень в ненавистного руса, убившего ее детей и мужа.

Чем прогневили Всевышнего жители Шабрана? За что подверг Он их столь суровым испытаниям? За что вручил в руки русов небесный огонь, что один за другим нещадно пожирал мирные, превратившиеся в боевые посудины ширванцев?! Не в силах больше бороться, обуянные пламенем суда медленно скрывались в бездонной морской пучине. И палуба судна, где находилась Офа, уже охвачена могучими языками пламени. Неподготовленные к боевым сражениям мирные люди не знали: сражаться им с врагом или тушить пожар.

Офа растерялась: что делать. Она оглянулась вокруг. Корабли русов подходили к их беспомощным рыбачьим судам на недопустимо малое расстояние. Они метали в ширванцев огромные огненные шары, и уже ни одно судно занялось неукротимым жарким пламенем. На многочисленные лодки, снующие мелкими насекомыми меж судов, посыпался дождь горящих стрел.

Наспех собранное из мирных жителей Ширвана войско, двинувшееся против русов, терпело невосполнимые потери. Теперь оно представляло собой беспомощно разбросанные по морской глади горящие факелы рыбачьих судов и брызги искр полыхающих лодок.

Фирангиз стояла на берегу вместе с другими жителями Шабрана и наблюдала ужасное зрелище несостоявшейся битвы. Она видела, как один за другим вспыхивали немногочисленные ширванские суда, как ярко они горели, как постепенно, сраженные огнем, уходили они под воду, не оставив ни дыма, ни пепла.

Фирангиз еще не знала, что ее безумная, но отважная подруга в те минуты металась по палубе одного из рыбачьих судов в надежде спасти от гибели уже не посудину, а себя, но пламя, накренившее судно, не давало ей ни единого шанса. Морская пучина, тянула беспомощную лохань на дно, увлекая туда же и несчастную Офу. Факелы горящих судов, отполыхав, гасли один за другим.

Русские ладьи, которые только что так быстро расправились с пытавшимися защитить себя ширванцами, не повернули назад к островам, а, подминая под себя оставшиеся на плаву лодки, не представлявшие для них никакой угрозы, устремились к крепостным стенам Шабрана.

Фирангиз с ужасом смотрела на приближающееся полчище. «Скорее, скорее назад, в изложину!» И снова нужно было прятаться, чтоб кровожадные руки русов, отнявшие у них и близких, и жилища, не смогли бы дотянуться еще и до их, ничего не стоящих теперь жизней…

XIX

С наступлением осени Итиль вновь становился многолюдным. На зимовье с кочевий в город съезжался народ. Расположившись по обоим берегам реки, Итиль делился на три части, на три города. В одном жила главная жена малик-хазара. Жила она отдельно, своим двором и укладом. Сейчас, вместе с малик-хазаром Вениамином, каждый со своей свитой, возвращались они с летнего кочевья домой.

Город, в котором проживала царица вместе со своими прислужниками и евнухами, тянулся и вдаль и вширь, вместе со всеми пригородами и примыкающими к нему деревнями, более чем на пятьдесят фарсахов. Эта была восточная и самая большая часть Итиля. В ней селились иудеи и исмаилитяне, христиане и мусульмане, купцы и прочий торговый люд. Здесь находились склады с товарами. Здесь велась торговля.

На другой стороне реки раскинулась другая часть Итиля, другой город. Он был немного меньше, во все стороны света всего восемь фарсахов. Туда после летнего кочевья возвращались в эти осенние дни князья со своими приближенными служителями и рабами. Здесь, в западном городе, располагалось и войско малик-хазара Вениамина.

Сам малик-хазар жил в третьей, самой малой части Итиля, в самом маленьком городе, в длину и в ширину занимающего всего три фарсаха. Город этот располагался на острове посреди реки. Поля, виноградники и все, что нужно было беку Вениамину, умещалось на этом острове. Вениамин жил в большой роскоши. На краю острова находился его каср^[24]. В отличие от других строений Итиля, он был возведен из обожженного кирпича, чего не дозволялось делать больше никому. Каср утопал в зелени раскидистых крон многочисленных деревьев.

Сюда, на этот маленький остров, проникнуть можно было лишь по наплавному мосту, или на речных судах, что делало бека Вениамина недосягаемым для простолюдинов. Однако все, что происходило в Итиле, достойное и недостойное царственных ушей Вениамина, его подданные несли ему на суд.

Закончилось летнее кочевье, и каср малик-хазара вновь стал многолюден. Былое размеренное спокойствие сменилось заметным оживлением. Светская жизнь осевшего на зиму дворца наполнилась новыми событиями, интригами придворного люда.

Но вся эта мишура, внося особый колорит в дворцовую жизнь, ничуть не мешала Вениамину править, а всего лишь вносила некоторое разнообразие в мерное течение времени. Едва Вениамин ступил в родные стены касра, как все дворцовые тайны, что родились в его отсутствие, сами потекли ему в уши. Вдоволь наслушавшись наушников, правитель приступил к делам государственным. Скоро заканчивался траур по усопшему кагану Истани. Приемник его был уже выбран, хотя сам все еще прибывал в неведении. Но малик-хазар уже все решил, и теперь оставалось лишь назначить день церемонии посвящения.

В час, когда Вениамин велел пригласить к нему Ибрагима, тот, имея важное донесение для своего господина, сам спешил к нему на встречу. Вместо привычной благожелательности, сейчас на его лице сквозила обеспокоенность. Как и подобало подданному, Ибрагим терпеливо выслушал малик-хазара. Но ответ его ошеломил правителя. Ибрагим поведал ему о том, что днями в синагоге был обращен в мусульманство Юнус. Да, тот самый Юнус, о котором так жарко спорил совет малика на летнем кочевье! Тот самый Юнус, потомок древней династии Ашина, который вскоре должен был занять трон Верховного кагана Хазарии! Давно стены касра не сотрясались от столь неуправляемой ярости повелителя. Широкими шагами мерил он небольшие апартаменты, что скрывали его от лишних глаз и ушей, где часто проводил он многие часы в беседах с Ибрагимом. Внезапная, необузданная ярость Вениамина громила гневом пространство и все, что попадалось сейчас на пути малик-хазара.

Чтобы не навлечь на себя еще больший гнев, Ибрагим покорно молчал. Он уже остерегал малика от обсуждения на совете фигуры будущего кагана. Его опасения оказались не напрасными. Пока он не знал наверняка, и, вглядываясь в каждого, никак не мог понять, кто же в их стане чужак.

Словно что-то вспомнив, Вениамин застыл на месте. Его остекленевший взгляд остановился на Ибрагиме. Правитель пытался справиться с нахлынувшими на него эмоциями, но сейчас это было превыше его сил. Ибрагим не проронил ни слова. Повелитель, любивший своего подчиненного как друга, который прослужил ему верой и правдой не один год, понимал Ибрагима с полувзгляда. Их мысли всегда текли по одному руслу. Да и к чему были слова, если и так было понятно, что Арабский Халифат, словно точащий ствол червь, сумел проникнуть в самую сердцевину родового древа династии Ашина, что Арабский Халифат точно знал, кто сменит усопшего кагана Истани на его опустевшем престоле. И что теперь нужно было предпринять, дабы удержать слабеющее влияние Хазарии среди других стран и племен? Будущий приемник Истани предал иудейскую веру и ступил на путь ислама! Но каганом Хазарии мог стать лишь иудей! И снова взрыв ярости:

– Я прикажу стереть с лица земли минарет на соборной площади Итиля! Я прикажу казнить муэдзинов!..

– Что нам даст разрушенный минарет, о повелитель? – как можно спокойнее спросил его Ибрагим, пытаясь направить мысли Вениамина в более рациональное русло. – Разрушь лучше мечеть, пусть это будет уроком мусульманскому Халифату.

– Право же, если бы я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной не порушенной синагоги, я обязательно разрушил бы и мечеть! – с жаром отозвался Вениамин.

Желаемыми погромами вряд ли можно было выбраться из той западни, в которую заманил хазарского правителя Арабский Халифат. Вениамин и его подданный это хорошо понимали. Ни гнев, ни эмоции не способны были исправить положение. Трезвые мысли и светлый разум нужны были здесь и сейчас, дабы завтра Итиль узнал имя нового кагана Хазарии. Но теперь уже никто иной, кроме Вениамина и Ибрагима, не мог участвовать в обсуждении этого важного для страны решения. Никто не должен догадаться о том смятении, в которое вверг Арабский Халифат правителя Хазарии. Ни один простолюдин не должен узнать о том, что тот, кто совсем скоро займет престол, – спешная, но достойная звания кагана замена, предавшего веру восприемника. Сделать все это надлежало быстро. Ибрагим сам взялся за дело.

XX

Вдоволь насытившись грабежами и пролитой кровью мирных жителей прибрежных городов Гирканского моря, русы, утомленные долгими походами, нестройным караваном многочисленных военных судов подошли к устью Итили. Много добычи на бортах их ладей – и награбленные монеты, и драгоценные украшения, и скот, и рабы. Ничем не гнушались они, когда безжалостно грабили мирных людей, до той поры никогда не знавших поработителей.

Чувствовали русы силу свою, а с ней и охальную безнаказанность. Что им мирные города слабых прибрежных стран, коли сам властелин Хазарии беспрепятственно пропускает их через земли своей страны, лишь бы не навлечь на себя гнев! Но не столь могутны русы, чтобы не помнить уговор с малик-хазаром Вениамином. Для того и пришли они в устье Итили, дабы положить к ногам его условленную долю добычи, а значит, заручиться будущим разрешением Вениамина и впредь проходить через его земли туда, куда поманит их разбойничье нутро.

Встречный осенний ветер обдувал холодным влажным воздухом грубые деревянные борта кораблей. Он играл парусами и прядями спутанных и выцветших на солнце волос разбойников.

Вошли в широкую протоку. Далеко еще до основного русла Итили. Из множества рукавов соткана дельта, то глубоких, то мелких, словно множество артерий и мелких капилляров, питают они сердце Гирканского моря. Не заплутать бы! Найдет судно на мель, всем миром не сдвинуть. Здесь глаз востро держать надо. Течение Итили сильное, полноводное. Трудно груженным награбленным добром ладьям идти вверх по реке к столице Хазарии. Да ничего! Как отдадут треть установленной добычи хазарскому правителю, так немного легче станет. Добраться бы до Бузана^[25], а там и до дома недалеко. Устали русы от скитаний. Удовлетворили свой разбойничий дух. Равнодушно взирают они на берега, то поросшие густым ивняком, то обнаженные до самого окоема выжженной осенней степью. Не замечают исподволь взирающих на них с берегов чьих-то редких случайных глаз. Пока русы покоряют течение, медленно приближаясь к столице Хазарии, весть о том впереди них спешит. Птицей летит к касру малик-хазара.

Пичуга в золоченой клетке заливисто пела. Виртуозно выводя коленца, ее ярко оранжевое горлышко то раздувалось, то вдруг истончалось грациозностью божественных линий. На мгновение смолкнув, птаха, привыкшая к неволе, вновь заливалась замысловатыми трелями.

Вениамин, облокотясь на многочисленные шелковые подушки, слушал ее звонкое пение. Повелитель Хазарии пребывал в состоянии ленной истомы, когда не хочется думать ни о силе Византии, ни о происках Халифата, не слышать наушных речей приближенных, не видеть их подобострастных улыбок и поклонов, а просто быть наедине с собой, наслаждаясь замысловатыми руладами маленькой беспомощной птицы.

Он приказал не тревожить его. И никто не посмеет нарушить покой малик-хазара, если только не… Дрема… Сладкая дрема облаком опустилась на веки… А птаха все поет, все заливается…

Правителя разбудил голос его приближенного. Вениамин открыл глаза, раздраженно взирая на того, кто осмелился нарушить его покой.

– Бек, Вениамин, арсии настойчиво просят их принять, они возмущены и возбуждены. Они просят твоего дозволения выслушать их сейчас, – взволнованно сообщил вошедший. – Они даже не просят, они требуют принять их. Большой толпой собрались они у ворот касра и, думается мне, не уйдут, пока ты не выслушаешь их, мой повелитель.

Истома, властвующая над Вениамином, покинула его столь же внезапно, сколь и завладела им некоторое время назад. Он вскинул на приближенного настороженный взор:

– Пусть войдут, но не все… – после некоторых раздумий согласился он. Приближенный удалился.

Вскоре покои повелителя Хазарии наводнила толпа арсиев.

– Мой повелитель, – просочившись сквозь нее, приближенный шептал малик-хазару на ухо, – они не управляемы, они не воззрили на запреты и прошли к тебе толпой.

Вениамин был возмущен, но взгляд его излучал лишь спокойствие. Выразительным жестом величественной руки пригласил он вошедших к беседе.

– О повелитель, – начали разговор вошедшие, – мы твои воины. Мы преданы тебе. Каждый из нас готов положить за тебя жизнь. Мы просим выслушать нас. Русы вошли в устье Итили. Они везут тебе дань и со дня на день будут здесь. Мы, твои арсии, представители тех мусульман, что стоят сейчас под стенами касра, и тех, кто не может быть допущен даже в твой город. Мы, мусульмане, просим твоего дозволения преградить путь русам и отомстить им за все зло, за все бесчинства, которые они творили на землях наших единоверцев. Они разбойничали в странах наших братьев мусульман, проливали кровь, порабощали женщин и детей. Разреши нам расправиться с этими людьми.

В воздухе застыла пауза. Вениамин молчал. Он не мог не прислушаться к требованиям своего народа, но идти против крепнущих русов тоже было не в его интересах. Пауза затягивалась. Наконец Вениамин произнес:

– Что ж, пусть будет так. Я разрешаю вам преградить путь русам.

Среди арсиев прокатился шепот одобрения.

Птица напуганно металась по клетке, цепляясь острыми коготками лапок за золоченые прутья. Вениамин накрыл клетку тонким шелковым платом, и птаха понемногу успокоилась. Вениамин задумался.

Он только что разрешил арсиям отомстить русам. Он полностью разделял их чувства и их желания, но, защищая интересы Хазарии, должен был заботиться и о ее безопасности. У русов много оружия и кораблей. Они сильны. Хотел того Вениамин или нет, он должен был считаться с русами. Если вдруг в борьбе с ними его арсии потерпят поражение, позиции Хазарии должны остаться прочными. И здесь он приневолен был вести двойную игру. Он, Вениамин, вынужден был предупредить русов о грозящей им опасности. Только так он мог сохранить свои интересы.

Стены касра не пропускали в покои Вениамина звуки шумного волнения мусульман. Теперь, после разрешения Вениамина дать отпор русам, город оживился. Жестокость, безнаказанность русов озлобила против них и христиан. И теперь, стирая грани религий, они вместе готовились к встрече с ними.

XXI

Пятнадцать тысяч хазарских всадников стояли по обоим берегам Итили в ожидании русских ладей. Несмотря на многочисленность войска, в воздухе осенней хазарской степи висела напряженная тишина. Ее нарушал лишь гуляющий по степным просторам ветер да крики пролетающих мимо птиц.

Арсии ждали. Готовые к бою копья устремили свои заостренные пики к солнцу, словно испрашивая у светила благословения на битву.

Вдали показались русские ладьи. Они двигались, тяжело преодолевая течение, но каждый взмах весел неминуемо приближал их к расплате. «Наша плата хазарам – треть добычи», – итожили русы. «Плата русов за пролитую кровь – смерть», – выносили свой приговор хазары.

Ладьи русов все ближе. Все сильнее сжимают копья арсии. Звоном давит на уши тишина. Кажется, слышен всплеск воды, ритмично тревожащих ее весел. Вот и русы заметили вышедших навстречу им хазар. Заметили и устремленные ввысь копья.

Битва! Неминуема она. Но недооценивают русы хазарских арсиев. Привыкшие безнаказанно побеждать в грабительных набегах, не чувствуют они силы человеческой ненависти.

Спокойны арсии. Не шелохнутся возведенные в небо копья. Лишь кони в нетерпении бьют копытами.

Русы возбуждены. Хоть и предупреждены они о готовящейся против них битве, возмущены все же: «Как смеют козары препятствовать нашему пути?!»

Тупые удары деревянных килей о берег надвое разрезали тишину. Арсии спокойны. Лишь ветер треплет гривы коней.

Русы один за другим покидают ладьи. Берег темнеет от шевелящейся массы бегущих людей. С нашествием саранчи схоже их безрассудное наступление.

Солнце спряталось за большую свинцовую тучу. Оно отказывалось зрить эту битву. И день бьются воины, и ночь. И еще день, и еще ночь. Секут дуг друга мечи, вонзаются в плоть копья. Лязг металла, хруст плоти, свист стрел.

Уж земля покрылась мертвыми телами, не ступить на нее. Уж воды Итили багровыми стали от крови людской. Бурлит Итиль. Многих русов коль не меч, так река прибрала к себе. Три дня длится битва. Не на живот, а на смерть. Много полегло русов, много полегло и арсиев, но за кровь и поруганные жизни единоверцев биться надлежит до полной победы, до последнего вздоха.

…Битва была окончена. Много полегло хазарских арсиев, но русы – эти разбойники-варяги, были разбиты. Лишь малому числу их удалось уйти на кораблях вверх по Итили. Степь являла зрелище весьма удручающее. Она стала смертным ложем для многих воинов, уравняв правых и неправых.

Которую ночь Вениамин провел без сна. Мысленно находясь на поле сражения, он становился то на одну, то на другую сторону. Исход кровавого побоища ему сообщил Ибрагим. Правитель Хазарии смотрел на своего подчиненного воспаленными от бессонных ночей глазами и не знал, радоваться ему или печалиться.

XXII

Уже несколько дней Юнус жил у Мусы. Его странное жилье, в котором не предполагалось ничего лишнего, лишь циновка на полу да очаг, не было согрето женским теплом и походило скорее на временное становище, нежели на постоянное место жительства. Оно располагалось на окраине Итиля, за городскими стенами, где городской быт переплетался с бытом деревенским. Если бы Юнус не знал, что Муса богатый торговец, имеющий прочные связи с купцами других стран, он решил бы, что тот беден и безроден или специально устроил свое жилище вдали от любопытных людских глаз. После принятия мусульманства, Муса с Исраилом сразу привели его сюда. С тех пор он еще ни разу не был в городе. Да ему этого и не хотелось. Он боялся встретиться с Микаэлем, не хотел ворошить то, к чему не было возврата. Когда он станет состоятельным купцом, тогда войдет в родную юрту и положит к ногам сестер дорогие подарки. Он даст им много дирхемов, и они заживут богато. А пока это время еще не наступило.

Вчера приходил Исраил. Они о чем-то беседовали с Мусой. Говорили ему, Юнусу, чтоб подождал еще немного. Те люди, с которыми его должны познакомить, очень заняты и не могут прийти сейчас. Юнус не спрашивал, почему они должны идти к нему, а не он к ним. Его это устраивало. Ему не хотелось многолюдья. Так проходило время – в тихой размеренности и неторопливости.

В один из дней в юрту Мусы вошел Исраил. С ним были еще трое. Муса поприветствовал гостей и предложил расположиться у очага. По всему было видно, что все они были знакомы давно. Их короткие речи позволяли им понимать друг друга с полуфраз.

– Вот, Юнус, познакомься, это те люди, с которыми тебе предстоит совершить первое торговое путешествие, – указал на гостей Муса. Юнус глядел на них широко раскрытыми глазами. Он не верил, что казавшееся ему таким далеким и недосягаемым в один миг воплотилось в реальность. – Это Кахтан, это Язид, это Нерсе. – Он по одному представлял их Юнусу.

Купцы смотрели на юношу несколько оценивающе, словно примеривали его к тому образу жизни, которым ему теперь предстояло жить.

– Наш торговый караван уходит с товаром в ал-Син^[26] завтра на рассвете от западной окраины рынка, – пояснил Кахтан. – Если ты не передумал, юноша, мы возьмем тебя с собой. Не опаздывай.

Едва купцы покинули юрту, Юнус погрузился в раздумья. Он был сильно взволнован, и все больше от того, что еще прибывал в неопределенности по поводу обещанных ему муфтием денег. Муса с Исраилом переглянулись. Настало время отдать Юнусу обещанное.

– Ты будешь торговать рыбьим клеем. Он высоко ценится за границей. Это поможет тебе встать на ноги, – подсаживаясь к юноше, начал вводить его в курс новых дел Исраил. – В торговом караване, с которым ты завтра отправишься в ал-Син, будут твои верблюды и твой товар. И во всем слушай тех людей, что сегодня приходили сюда. Они помогут тебе определиться с ценами и с выгодой продать товар.

Теперь к Юнусу подсел и Муса. Он пристально посмотрел ему в глаза:

– Ну вот, юноша, мы сделали все, о чем ты нас просил, но мы тоже хотим попросить тебя об одном одолжении…

Юнус не ожидал этих слов. Ему казалось, что он довольно заплатил, чтобы стать торговцем. Муса вновь перехватил его взгляд и словно прочитал взволнованные мысли Юнуса.

– То, что ты сделал, приняв ислам, было платой муфтию за капитал, который он дал тебе. Но все это устроили мы. И мы тоже просим тебя о некотором одолжении. Мы думаем, это будет не обременительно для тебя. Ты всего лишь будешь брать то, что мы тебе дадим, и отдавать тому, кому скажем. И от тех уважаемых будешь привозить нам то, что они с тобой передадут для нас. Вот и все. Сразу, как прибудешь в ал-Син, найди человека по имени Фахретдин и отдай ему вот это. – Муса вложил в руки Микаэля небольшой сверток. – Ни о чем не беспокойся. Мы найдем тебя везде.

Юнус настороженно посмотрел на своих знакомых. Но теперь он полностью был в их власти.

На рассвете от западной окраины рынка отходил в ал-Син торговый караван. С ним в свое первое торговое путешествие отправлялся и Юнус.

Муса и Исраил провожали взглядами груженные тюками спины верблюдов. Как только караван скрылся из виду, улыбаясь, они переглянулись меж собой:

– Все сделано как нельзя лучше, Махмуд.

– Ты прав, Муравия. Эмир будет доволен, пора и нам возвращаться в Мавераннахр.

XXIII

Микаэль не находил себе места. Прошло уже несколько дней, как Юнус ушел из дома и не вернулся. Когда землю накрыли сумерки, в сердце Микаэля поселилась первая тревога. В эту ночь обитателям юрты не спалось. Микаэль то прислушивался к лаю собак, то мерещились ему еле уловимые шаги. Но через некоторое время собаки, поперхнувшись, стихали, а мнимые шаги растворялись в ночной иллюзорности.